Элизабет Гаскелл
Крэнфорд
– Видишь, Мэри, как добродетельная, невинная жизнь приобретает друзей. Эх, черт побери! будь я пастор, вывел бы из этого прекраснейшее нравоучение; жаль, что не хочу сказать, только путаюсь всегда; но я уверен, ты чувствуешь, что я хочу сказать. Мы пойдем с тобою прогуляться после завтрака и поговорим побольше об этих планах.
Завтрак состоял из горячей сочной бараньей котлетки и остатка от холодного льва. От этого последнего блюда не осталось ни одного кусочка, к великому удовольствию Марты. Потом батюшка сказал прямо мисс Мэтти, что желает поговорить со мной одной и что он побродит немножко и посмотрит на старые знакомые места, а я потом расскажу ей, что мы придумали. Когда мы уходили, она воротила меня, говоря:
– Помните, душенька, я осталась одна… я хочу сказать, что никто не осрамится от моих поступков. Я желаю сделать все, чего требует справедливость и честность, и не думаю, что если Дебора узнает о моих поступках там, где она теперь, то будет стыдиться меня за поступки, не совсем приличные благовоспитанной даме, потому что, видите, она будет все знать, душенька. Только дайте мне посмотреть, что я могу сделать, дайте заплатить бедным людям сколько я могу.
Я с чувством ее поцеловала и побежала за батюшкой. Следствия нашего разговора были таковы: если все будут согласны, Марта и Джим женятся как можно скорее и будут жить в теперешней квартире мисс Мэтти; сумма, которую ежегодно жертвуют крэнфордские дамы, будет достаточна, чтоб заплатить за квартиру, давая Марте возможность употребить часть денег, получаемых от мисс Мэтти на доставление ей некоторого комфорта.
Что касается продажи вещей, то сначала батюшка несколько сомневался. Он сказал, что старая пасторская мебель, хотя старательно сбереженная, весьма немного доставит денег и что это немногое будет как капля в море в долгах городского банка. Но когда я представила, как деликатная совесть мисс Мэтти успокоится чувством, что она сделала все, что могла, он уступил, особенно после того, как я ему сказала о происшествии с пятифунтовым билетом, хотя порядком побранил меня, зачем я это допустила. Потом я намекнула на мою идею о том, что она могла бы увеличить свои доход, продавая чай, и, к великому моему удивлению (потому что я почти отказалась от этого плана), батюшка схватился за него со всей энергией торговца. Я полагаю, что он стал считать цыплят прежде, чем они вывелись, потому что тотчас насчитал выгоду, которую она может получить от продажи более чем в двадцать фунтов в год. Небольшая столовая должна превратиться в лавку, без всяких унизительных её принадлежностей; стол будет прилавком; одно окно останется в своем виде, а из другого сделается стеклянная дверь. Я очевидно поднялась в его уважении за то, что придумала такой великолепный план. Я только боялась, что нам не удастся уговорить мисс Мэтти.
Но она была послушна и довольна всеми нашими распоряжениями. Она знала, говорила она, что мы устроим для неё все как можно лучше, и только надеялась, только полагала непременным условием, что она заплатит до последнего фартинга все, что она должна, для чести памяти своего отца, который был так уважаем в Крэнфорде. Мы с батюшкой условились как можно меньше говорить о банке, даже вовсе не упоминать о нем, если только это возможно. Некоторые из планов очевидно приводили ее в недоумение, но она видела, какой выговор я получила утром за недостаток понимания, и не отваживалась теперь на слишком многочисленные расспросы. Все кончилось прекрасно, с изъявлением надежды с её стороны, что никто не поторопится заключить брак ради её. Когда мы дошли до предложения, чтоб она продавала чай, это несколько ее поразило, не по причине унижения личного достоинства, но единственно потому, что она не доверяла своим силам в деятельности на новом поприще жизни, и робко предпочитала лишения всякому занятию, к которому считала себя неспособной. Однако, когда она увидела, что батюшка хочет этого непременно, то сказала, что попробует; и если не пойдет хорошо, то, разумеется, оставит это дело. Одно было для неё приятно: она не думала, чтоб мужчины когда-нибудь покупали чай; она боялась особенно мужчин: они всегда так шумят и пересчитывают сдачу так скоро! Если б она только могла продавать конфеты детям, она была уверена, что дети остались бы ею довольны!
IV. Счастливое возвращение
Прежде, чем я оставила мисс Мэтти в Крэнфорде, все было устроено для неё самым комфортабельным образом; даже одобрение мистрисс Джемисон на продажу чая было получено. Этот оракул затруднялся несколько дней решением: потеряет ли мисс Мэтти этим поступком права свои на преимущества в крэнфордском обществе. Думаю, что мистрисс Джемисон отчасти намеревалась досадить леди Гленмайр данным наконец ею решением, то есть «между тем, как замужняя женщина принимает звание мужа по строгим законам этикета, незамужняя удерживает положение, которое занимал её отец». Итак Крэнфорду дано было позволение ездить к мисс Мэтти, а он и без позволения намеревался ездить к леди Гленмайр.
Но каково было наше удивление, наше смущение, когда мы узнали, что мистер и мистрисс Гоггинс возвращаются в следующий четверг. Мистрисс Гоггинс! Итак она решительно отказалась от своего титула и из хвастовства отрешилась от аристократии, чтоб сделаться Гоггинс – она, которая до самой своей смерти могла называться леди Гленмайр! Мистрисс Джемисон радовалась. Она сказала, что это окончательно убедило ее в том, что она знала с самого начала: у этой женщины были самые низкие вкусы. Но «эта женщина» казалась такою счастливою в воскресенье в церкви! Мы не сочли нужным опустить наши вуали с той стороны наших шляпок, с которой сидели мистер и мистрисс Гоггинс, как сделала это мистрисс Джемисон, лишившаяся через это случая видеть улыбку блаженства на его лице и милый румянец на её щеках. Я не уверена, казались ли более счастливы даже Марта и Джим, когда после обеда они также явились глазам нашим в первый раз. Мистрисс Джемисон утишила волнение своей души, спустив штору у окон, как будто для похорон, в тот день, когда мистер и мистрисс Гоггинс принимали посещение, и с некоторым затруднением решилась продолжать подписываться на «Сен-Джемскую Хронику» – в таком была она негодовании за то, что в этой газете было напечатано извещение о браке Гоггинсов.
Распродажа вещей мисс Мэтти шла бесподобно. Она оставила мебель в гостиной и в спальне; первую она должна была занимать до тех пор, пока Марта найдет жильца, который может пожелать купить ее; и эту гостиную и спальню она должна была набить разными вещами, которые (как уверил ее аукционист), были куплены для неё при распродаже неизвестным другом. Я всегда подозревала в этом мистрисс Фиц-Адам; но у ней, должно быть, был помощник, знавший, какие предметы особенно были дороги для мисс Мэтти по воспоминаниям юности. Остальная часть дома казалась несколько пуста, разумеется, исключая одной крошечной спальни, которой мебель батюшка позволил мне купить для моего собственного употребления, в случае болезни мисс Мэтти.
Я издержала свой небольшой запас денег, накупив всякого рода конфет и лепешечек, чтоб привлечь малюток, которых мисс Мэтти так любила, приходить к ней. Чай красовался в ярких зеленых цибиках, а конфеты в банках; мы с мисс Мэтти почти возгордились, осматривая все вечером накануне открытия лавки. Марта вымыла дощатый пол до необыкновенной чистоты; он украсился блестящим куском клеенки, на котором должны были становиться покупатели перед прилавком. Свежий запах штукатурки и извести проник всю комнату. Мелкие буквы вывески: «Матильда Дженкинс имеет позволение продавать чай» были скрыты под косяком новой двери и два ящика чаю с кабалистическими надписями стояли, готовые опорожнить свою внутренность в чайники покупательниц.
Мисс Мэтти, как бы мне должно было упомянуть прежде, чувствовала некоторое угрызение совести продавать чай, потому что в городе был уже мистер Джонсон, включавший и этот предмет в список своих бесчисленных товаров; и прежде чем она могла совершенно примириться с своим новым занятием, отправилась она в его лавку, ничего мне не сказав, порассказать ему о замышляемом проекте и узнать, не может ли это повредить его торговле. Батюшка назвал этот поступок её «великой глупостью» и пожелал узнать, что сталось бы с торговцами, если б они беспрестанно совещались об интересах друг друга; не остановило ли бы это всякое конкуренцию? Может быть, это не годилось бы в Дрёмбле, но в Крэнфорде имело прекрасные следствия, потому что не только мистер Джонсон ласково уничтожил всякое сомнение у мисс Мэтти о возможности повредить его торговле, но, как я знаю наверно, постоянно посылал к ней покупателей, говоря, что чай, который он держит, самого простого сорта, а у мисс Дженкинс находятся всевозможные отборные сорта. Дорогой чай составляет любимую роскошь торговцев и жен богатых мызников, пренебрегающих обыкновенным фамильным чаем, который водится у многих порядочных людей, и берут непременно только цветочный и желтый.
Но воротимся к мисс Мэтти. Истинно-приятно было видеть, как её бескорыстие и простой здравый смысл пробуждали те же самые качества и в других. Она никогда не предполагала, чтоб кто-нибудь вздумал обмануть ее, потому что ей самой было бы так прискорбно обмануть других. Я слышала, как она остановила клятвенное уверение человека, принесшего ей уголья, сказав спокойно:
– Я уверена, что тебе будет жаль, если ты принес мне не полную меру.
И если в угольях была утайка на этот раз, я не думаю, чтоб она случилась в другой раз. Всякий стыдился обмануть её доверие, как бы стыдился сделать это с ребенком. Но батюшка говорил: «такая простота может существовать в Крэнфорде, но в свете никуда не годится». И я воображаю, как должен быть дурен свет, когда, при всем подозрении батюшки к каждому, с кем он имеет дело, и несмотря на его многочисленные предосторожности, он потерял более тысячи фунтов вследствие чужого плутовства, не далее, как в прошлом году.
Я оставалась на столько, чтоб утвердить мисс Мэтти в её новом образе жизни и уложить библиотеку, купленную пастором. Он написал любезное письмо к мисс Мэтти, говоря о том, «как он рад иметь библиотеку, составленную с таким прекрасным выбором, какая была у покойного мистера Дженкинса, за какую бы то ни было цену». И когда она согласилась, с чувством грустной радости, чтобы эти книги опять воротились в пасторский дом и снова стояли на знакомых стенах, он прислал сказать, что боится, достанет ли у него для них места, и что, может быть, мисс Мэтти будет так добра, оставит у себя несколько томов. Но мисс Мэтти сказала, что у ней есть Библия и лексикон Джонсона, и что она опасается иметь мало времени для чтения. Однако я оставила несколько книг, из уважения к любезности пастора.
Деньги, заплаченные им и вырученные от продажи мебели, частью были издержаны на покупку чая, а частью отложены на черный день, то есть старость или болезнь. Сумма, правда была небольшая и послужила причиною нескольких уклонений от правды и невинных обманов (которые я считала всегда очень дурными в теории, и желала бы не употреблять на практике), потому что мы знали, в какое мисс Мэтти придет недоумение относительно своей обязанности, если узнает, что для неё отложена небольшая сумма, между тем как долги банка не заплачены. Кроме того, ей никогда не говорили о том, что друзья её платили за наем. Мне хотелось бы сказать ей об этом; но таинственность придавала интерес их доброму делу, и дамы не хотели бы от неё отказаться; сначала Марта должна была уклоняться от многих вопросов относительно её способов и средств жить в таком доме; но мало-помалу благоразумное беспокойство мисс Мэтти перешло в уступчивость существующему устройству дел.
Я оставила мисс Мэтти в хорошем расположении духа. Продажа чая в первые два дня превзошла самые ревностные мои ожидания. Целому городу, казалось, вдруг показалась нужда в чае. Я желала бы изменить в мисс Мэтти только то, чтоб она не умоляла так жалобно некоторых покупателей не брать зеленого чаю, называя его медленным ядом, расстраивающим нервы и производящим всякого рода бедствия. Упорство их в покупке его, несмотря на все предостережения, так ее огорчало, что я, право, думала не бросит ли она продавать его и лишится таким образом половины своих покупщиков; я ломала голову, придумывая примеры долголетия происходившего от постоянного употребления зеленого чаю. Но окончательный аргумент, решивший вопрос, была удачная моя ссылка на ворвань и сальные свечи, которые эскимосы не только любят есть, но даже едят с пользой для здоровья. После этого она созналась, что «пища одного человека может быть для другого ядом», и довольствовалась только случайными нравоучениями, когда считала покупателя слишком молодым и невинным, не знакомым с вредными действиями зеленого чая на некоторые организации, или привычным вздохом, когда люди довольно пожилые, которые должны бы поступать благоразумнее, предпочитали этот чай.
Я уезжала из Дрёмбля раз в три месяца, чтоб пересмотреть счеты и деловые письма. Когда я говорю о письмах, мне становится очень стыдно при воспоминании о моем письме к Аге Дженкинсу, и я рада, что никогда не упоминала никому о моем послании. Я надеялась, что письмо затерялось. Ответа не являлось, никаких признаков, что оно дошло по назначению, не было.
Около года после того, как мисс Мэтти открыла лавку, я получила одно из иероглифических посланий Марты, просившей меня приехать в Крэнфорд как можно скорее. Я боялась, не занемогла ли мисс Мэтти, отправилась в тот же день и чрезвычайно удивила своею поспешностью Марту, отворившую мне дверь. Мы пошли в кухню, по обыкновению, для тайных совещаний, и там Марта сказала мне, что она ожидает в скором времени своих родов, через неделю или две, и не думает, чтоб мисс Мэтти это знала и желает, чтоб я уведомила ее об этом.
– Право, мисс, продолжала Марта с истерическими слезами: – я боюсь, что ей это не понравится, и не знаю, кто будет ухаживать за нею так, как следует, когда я слягу в постель.
Я успокоила Марту, сказав, что я останусь пока она оправится, и жалею только, зачем она прежде не объяснила мне причины своего внезапного вызова, потому что тогда я привезла бы необходимый запас одежды; но Марта была так слезлива, чувствительна и непохожа на самоё себя, что я как можно меньше говорила о себе, и старалась только разуверить Марту во всех вероятных и возможных несчастиях, которые толпились в её воображении.
Я потом проскользнула в главную дверь и явилась, как покупательница, в лавку, чтоб сделать мисс Мэтти сюрприз и посмотреть, какова она в своем новом положении. Был теплый майский день и потому затворена была только половинка двери; мисс Мэтти, сидя за прилавком, вязала затейливую пару подвязок; затейливы показались они мне, но трудный узор не отягощал её голову, потому что она тихо пела, быстро шевеля спицы. Я назвала это пением, но смею сказать, что музыкант не употребил бы такого выражения для нескладного, хотя нежного жужжанья чуть слышного избитого голоса. Я поняла скорее из слов, нежели из покушения на тон, что она пела про-себя церковный псалом, но спокойный звук говорил об удовольствии и внушил мне приятное чувство, совершенно гармонировавшее с этим нежным майским утром. Я вошла. Сначала она не узнала кто это, и встала спросить, что мне нужно; но через минуту бдительная кошка схватила вязанье, выпавшее из её рук, от радости при моем виде. Я нашла после небольшого разговора, что Марта сказала правду: мисс Мэтти вовсе не подозревала о приближающемся домашнем событии. Я подумала, что лучше предоставить дела идти своим чередом, будучи уверена, что когда я приду к ней с малюткой на руках, то легко получу Марте прощение, в котором напрасно она сомневалась, полагая, что мисс Мэтти подумает, будто новорожденный потребует от матери попечение, которые будут изменой службе мисс Мэтти.
Но я была права. Думаю, что это качество наследственное, потому что батюшка говорит, что он редко ошибается. В одно утро, через неделю после моего приезда, я явилась к мисс Мэтти с свертком фланели в руках. Она чрезвычайно была поражена, когда я показала ей, что это, сыскала очки на уборном столике и рассматривала с любопытством, с каким-то нежным удивлением его крошечные члены его тела.
Она не могла опомниться от изумления целый день, но ходила на цыпочках и была очень молчалива. Она отправилась к Марте и обе заплакали от радости. Она начала поздравительную речь Джиму, не знала, как из неё выпутаться и освободилась от своего затруднения только звуком колокольчика, облегчившим также застенчивого, и гордого Джима, который так сильно сжал мне руку, когда я поздравляла его, что, кажется, будто мне еще больно и теперь.
Я была ужасно занята, пока Марта лежала. Я ухаживала за мисс Мэтти, приготовляла ей кушанье, поверяла счеты и рассматривала состояние её цибиков и ящиков. Иногда помогала ей в лавке; и наблюдение затем, так она там поступает, забавляло меня, а иногда и несколько тревожило. Если ребенок приходил спрашивать унцию миндальных конфет – а четыре такие конфеты весили несколько больше – она всегда прибавляла одну лишнюю, чтоб «дополнить весы», как она это называла, хотя вес и без того перетягивал. Когда я возражала против этого, она отвечала:
– Малютки так любят конфеты!
Говорить ей, что пятая конфета весила четверть унции и составляла в каждой продаже убыток для её кармана – не было никакой пользы. Я припомнила зеленый чай и хотела поразить мисс Мэтти её собственным оружием. Я сказала ей, как не здоровы миндальные конфеты и как вредны они для маленьких детей. Этот аргумент произвел некоторое действие: с-тех-пор, вместо пятой конфеты она всегда заставляла протягивать их крошечные ручонки и всыпала в них или имбирные или мятные лепешки, как предохранительное средство от опасностей, могущих произойти от проданного вредного товара. Торг, производимый на этих основаниях, не обещал большего вознаграждения; но я рада была узнать, что она получила более двадцати фунтов в прошлый год от продажи чая, и, сверх того, привыкнув, полюбила свое занятие, которое ставило ее в дружеские сношения с многими из окрестных жителей. Если она прибавляла им весу, они, в свою очередь, приносили разные сельские подарочки старой пасторской дочери: сыр, свежие яйца, пучок цветов. «Прилавок бывает иногда совершенно покрыт этими подарками», говорила она мне.
Что касается до Крэнфорда вообще, то все в нем шло как обыкновенно. Вражда Джемисонов и Гоггинсов все еще продолжалась, если можно назвать враждой, когда только одна сторона поддерживает ссору. Мистер и мистрисс Гоггинс были очень счастливы вместе, и, как многие очень счастливые люди, были совершенно расположены жить в мире со всеми, и действительно, мистрисс Гоггинс желала войти снова в милость к мистрисс Джемисон, восстановить с нею прежнюю короткость; но мистрисс Джемисон считала их счастье оскорблением для гленмайрской фамилии, к которой она имела еще честь принадлежать, и упорно отвергала всякий шаг к сближению. Мистер Мёллинер, как верный вассал, принял сторону своей госпожи. Если он встречал мистера или мистрисс Гоггинс, то переходил на другую сторону улицы и казался погружен в созерцание жизни вообще и своего пути в особенности, покуда не проходил мимо них. Мисс Поль забавлялась желанием узнать, что будет делать мистрисс Джемисон, если она, или мистер Мёллинер, или кто-нибудь из домашних, заболеют; как она решится призвать мистера Гоггинса после выражений своего презрения к ним. Мисс Поль почти с нетерпением ожидала нездоровья, или какого-нибудь приключения с мистрисс Джемисон, или с её слугами, чтоб Крэнфорд мог видеть, как она будет действовать в таких затруднительных обстоятельствах.
Марта начала оправляться и я уже назначила срок, не очень отдаленный, моему отъезду, когда, в один день, сидя в лавке с мисс Мэтти (я помню, что погода была теперь холоднее чем в мае, за три недели перед тем, камин был разведен и дверь плотно притворена), мы увидели мужчину медленно-прошедшего мимо окна и потом остановившегося прямо против двери, как бы отыскивая имя, так старательно-скрытое. Он взял лорнет и несколько времени отыскивал его; наконец отыскал. Вдруг меня, как молния, поразила мысль, что это сам Ага! Одежда его была странного, чужеземного покроя, а лицо чрезвычайно смугло, как будто загорело и перегорело от солнца. Цвет лица его составлял странную противоположность с густыми, белыми, как снег, волосами; глаза его были темны и проницательны; он как-то странно щурил их, как-то странно съёживал щеку в бесчисленные морщины, когда пристально присматривался к предметам. Он посмотрел так на мисс Мэтти, когда вошел. Взгляд его сначала остановился на мне, потом обратился с особенным испытующим выражением на мисс Мэтти. Она несколько смутилась, но не более того, как случалось с нею всегда, когда какой-нибудь мужчина входил в лавку. Она подумала, что у него, верно, билет или по крайней мере соверен, с которого ей придется давать сдачи, чего она весьма не жаловала. Но покупатель стоял прямо против неё, не спрашивая ничего, только смотря на нее пристально и барабаня пальцами по столу, точь-в-точь, как делывала это мисс Дженкинс. Мисс Мэгти собиралась спросить его, что ему нужно (как она сказывала мне после), когда он вдруг обернулся ко мне с вопросом:
– Вас зовут Мэри Смит?
– Да, отвечала я.
Все мои сомнения касательно его личности рассеялись и я только желала знать, что он скажет или сделает, и как мисс Мэтти перенесет радостное волнение при известии, которое он должен ей сообщить. Очевидно он не знал, как объявить о себе, потому что осмотрелся кругом, как бы отыскивая, что купить ему, чтоб выиграть время; случилось, что глаза его упали на миндальные конфеты и он смело спросил фунт «этих вещей». Я сомневаюсь, чтоб у мисс Мэтти был целый фунт в лавке, и кроме необычайной огромности требования, ее смутила мысль о расстройстве желудка, какое произведут они, употребляемые в таком неограниченном количестве, и подняла голову, чтоб сделать возражение. Что-то нежное в его лице поразило ее в самое сердце. Она сказала:
– Это… о, сэр! не Питер ли вы? и задрожала с головы до ног. В минуту он обежал кругом стола и схватил ее в объятия, с бесслезными рыданиями старости. Я принесла ей стакан вина, потому что она побледнела так, что и я и мистер Питер испугались. Он повторял:
– Я испугал тебя, Мэтти, испугал, моя крошка!
Я предложила, чтоб она сейчас прилегла в гостиной на диван; она пристально взглянула на брата, которого крепко держала за руку, хотя была готова упасть в обморок; но, при его уверениях, что он ее не оставит, она позволила ему повести ее наверх.
Я подумала, что ничего лучше не могу сделать, как побежать приготовить чаю и потом заняться лавкой, оставив брага и сестру размениваться друг с другом бесчисленными рассказами. Я поспешила также рассказать новость Марте, которая приняла ее с потоком слез, почти заразившим меня. Опомнившись, она спросила меня, точно ли я уверена, что это брат мисс Мэтти? Ведь я говорю, что у него седые волосы, а она всегда слышала, что он был красивый молодой человек. Это приводило и мисс Мэтти в недоумение за чаем, когда она сидела в большом покойном кресле против мистера Дженкинса, чтоб досыта на него наглядеться. Она с трудом могла пить, все смотря на него; а что касается до еды, то о ней не было и речи.
– Я полагаю, что жаркие климаты очень скоро стареют людей, сказала она, как бы сама-себе. – Когда ты уехал из Крэнфорда, у тебя не было ни одного седого волоса на голове.
– А сколько этому лет? спросил мистер Питер, улыбаясь.
– Ах, да! правда! Я знаю, что мы с тобой состарились, но я все-таки не думала, чтоб мы были так уж стары! Белые волосы очень к тебе идут, Питер, продолжала она, несколько испугавшись, не оскорбила ли его замечанием, как его наружность поразила ее.
– Кажется, что и я тоже забываю время, Мэтти. Что, ты думаешь, я привез тебе из Индии? В моем чемодане, в Портсмуте, есть для тебя платье из индийской кисеи и жемчужное ожерелье.
Он улыбнулся, забавляясь несообразностью подарка с наружностью сестры; но это сначала не так ее поразило, как изящество привезенных ей вещей. Я видела, что с минуту её воображение самодовольно покоилось на мысли видеть себя в таком наряде; инстинктивно поднесла она руку к шее, к этой нежной шее, которая (как мисс Поль мне говорила) составляла в юности одну из её лучших прелестей; но рука встретилась с складками мягкой кисеи, закрывавшими ее всегда до самого подбородка, и это ощущение возвратило ее к чувству несовместности жемчужного ожерелья с её возрастом.
– Я боюсь, что я уж слишком стара, сказала она: – но как ты добр, что подумал об этом. Как бы мне это понравилось прежде… когда я была молода!
– Я так и думал, моя милая Мэтти. Я вспомнил твой вкус; он был так похож на матушкин.
При этом имени брат и сестра еще нежнее пожали друг другу руки, и хотя они хранили совершенное молчание, я подумала, что, может быть, они найдут что сказать, когда мое присутствие не будет стеснять их, и собиралась пойти приготовить мою комнату для мистера Питера, намереваясь сама разделить постель с мисс Мэтти. При моем движении он вскочил.
– Я должен пойти занять комнату в гостинице Сен-Джорджа. Мой дорожный мешок уже там.
– Нет! сказала мисс Матти, в сильном беспокойстве: – не уходи, пожалуйста, милый Питер… пожалуйста, Мери, не уходи!
Она была так взволнована, что мы оба обещали исполнить все, чего она желает. Питер опять сел и протянул ей руку, которую, для большей верности, она схватила обеими руками, а я вышла из комнаты, чтоб сделать распоряжения по хозяйству.
Долго, долго ночью, поздно, поздно утром разговаривали мы с мисс Мэтти. Ей так много надобно было рассказать мне о жизни брата и приключениях, которые он сообщил ей, когда они оставались одни. Она сказала, что все было для неё совершенно ясно; но я ничего не могла понять из всей истории; и когда, в следующие дни, перестала бояться мистера Питера и решилась расспросить его сама, он засмеялся моему любопытству и рассказал мне истории до того похожие на «не любо не слушай, а лгать не мешай», что я была уверена, что он насмехается надо мною. То, что я слышала от мисс Мэтти, состояло в том, что он служил волонтером при осаде Рангуна, был взят в плен, вошел в милость и получил наконец свободу, пустив кровь начальнику небольшого племени в какой-то опасной болезни; что, освободившись после нескольких лет рабства, он получил назад письма свои из Англии с зловещей подписью: «Возвращается за смертью», и, считая себя последним в роде, поселился плантатором индиго и располагал провести остаток жизни в стране, к образу жизни и к обитателям которой он начал привыкать. Получив мое письмо, он с странной пылкостью, отличавшей его и в старости, как в юности, продал свою землю и все свои владения первому покупателю и вернулся домой к бедной старухе-сестре, которая считала себя счастливее и богаче всякой принцессы, когда глядела на него. Она говорила до тех пор, покуда я не заснула. Я вскоре была пробуждена легким стуком в дверь, в чем она попросила у меня прощения, с раскаянием, добравшись до постели; но когда я перестала утверждать ее в мысли, что пропавший любимец был действительно тут, под одной кровлей с нею, она начала бояться, не вообразила ли она себе все это: может быть Питер вовсе не сидел с нею в этот благословенный вечер, он, может быть, лежал мертвый далеко под морскими волнами, или каким-нибудь странным восточным деревом. И так было сильно её опасение, что ей захотелось встать и пойти убедиться, действительно ли он тут, прислушиваться сквозь дверь к его правильному дыханию (мне не хочется назвать это храпеньем, но я сама слышала его дыхание сквозь две запертые двери); наконец мало-помалу мисс Матти успокоилась и заснула.
Не думаю, чтоб мистер Питер воротился из Индии миллионером-Набобом, он даже считал себя бедным; но ни он, ни мисс Мэтти не очень заботились об этом. По крайней мере он имел довольно, чтоб жить «очень прилично» в Крэнфорде вместе с мисс Мэтти. Через несколько дней после его приезда, лавка была заперта и группы маленьких мальчишек радостно ждали дождя конфет и лепешек, падавшего на них время от времени, когда они стояли, глазея на окошки мисс Мэтти. Иногда мисс Мэтти говорила им, полузакрытая занавесами: «милые деточки, не заболейте», но сильная рука тянула ее назад и начинался еще сильнейший дождь. Часть чаю была подарена крэнфордским дамам, а остальное роздано старикам, помнившим мистера Питера в дни его шаловливой юности. Платье из индийской кисеи было оставлено для милой Флоры Гордон (дочери мисс Джесси Броун). Гордоны были за границей эти последние годы, но их вскоре ожидали, и мисс Мэтти, в своей сестринской гордости, заранее восхищалась, как она покажет им мистера Питера. Жемчужное ожерелье исчезло и вскоре после того множество красивых и полезных подарков явилось в жилищах мисс Поль и мистрисс Форрестер; некоторые редкие и деликатные индийские вещицы украсили гостиные мистрисс Джемисон и мистрисс Фиц-Адам, и я не была забыта. Между прочим, я получила в красивейшем переплете лучшее издание сочинения доктора Джонсона; и милая мисс Мэтти, со слезами на глазах, просила меня считать это подарком от её сестры столько же, как от неё. Словом, никто не был забыт, и скажу более, каждый, как бы ни ничтожен ни был, кто только показал дружбу к мисс Мэтти, мог быть уверен в дружеском уважении мистера Питера.
