Юлия Волкодав
Фанаты. Счастье на бис
– Женщина не должна работать, – рассуждает он. – Женщина работает только из страха. Чтобы не бояться, что мужчина её бросит, и ей не на что будет жить. Так не надо жить с теми, с кем страшно.
Как у него всё просто. Сашка только усмехается, но не спорит. Сама же на его патриархальных постулатах выросла. А он их всегда пропагандировал. Он искренне так считает. Поэтому Зарина Туманова ни одного дня в жизни не работала. И сейчас, надо думать, живёт неплохо, оставил он много, одной недвижимости столько, что, сдавая хотя бы половину, можно ни в чём себе не отказывать. Фишка в том, что Зарина точно женщина. Красивая, ухоженная, с длинными волосами и ногтями. А вот на свой счёт Сашка совсем не уверена. Она женщина, только когда ревёт по ночам в подушку. Впрочем, сейчас уже не ревёт. Теперь вот сокровище рядом имеется. Она с ним скоро поседеет, конечно. Но рыдать уже не тянет.
– Нет, Всеволод Алексеевич, сегодня я дома. Погода хорошая. Хотите, погуляем?
Надо вытаскивать его из дома при первой возможности. Чтобы не сидел целыми днями у телевизора, не закисал. Ну сейчас ещё сад начнётся, он сам на полевые работы выйдет.
– Хочу. И в строительный магазин зайдём, мне гвозди нужны, краска. Давно пора лавочки обновить, за зиму совсем развалились.
– Какая краска, Всеволод Алексеевич, – вздыхает Сашка, но тут же, заметив перемену в его лице, добавляет: – Хорошо, всё купим. Только красить я буду. А вы сбивать доски.
Соглашается. Так и живём, на компромиссах.
***
Всю жизнь Сашка носилась как угорелая, часто слыша замечания, что девушке не пристало ходить широким, мужским шагом, что надо семенить или выступать павой, а не шагать, как матрос, сошедший на берег после года плавания. И только теперь, под руку с ним, она научилась сбавлять шаг. А заодно и обращать внимание на пейзажи по сторонам. И даже наслаждаться ими, равно как и его обществом.
А Всеволод Алексеевич даже по просёлочной дороге ходит, как по сцене. Несёт себя зрителям. У него движения плавные, спокойные, полные достоинства. Если, конечно, не беспокоит колено, но когда беспокоит, они и не гуляют. К счастью, его старая травма – самая меньшая из всех проблем, вполне поддаётся дрессировке, в отличие от непредсказуемой астмы.
– Ты посмотри, везде уже листочки. Ещё три дня назад ни одного не было, – восхищается он. – Вот это что цветёт? Вишня?
Он с интересом разглядывает дерево, высоко вымахавшее над соседским забором. Сашка пожимает плечами. Она ничего не смыслит в садоводстве. Может, и вишня. А может, черешня или яблоко. Или вообще слива.
– До моря дойдём? – спрашивает он. – Хочется морским воздухом подышать.
– Это к вам вопрос, Всеволод Алексеевич. Есть у вас желание? Тогда дойдём.
Он улыбается, рука, держащая её под локоть, слегка сжимается, а шаг убыстряется. Он очень любит море. Готов сидеть там часами, если погода позволяет. Уже в конце мая лезет купаться, и до самого октября. Сашка каждый раз пугается, что слишком рано, что вода холодная, только простуд им не хватает. Но молчит. «Не преврати его в комнатную собачку». Она старается изо всех сил.
В Прибрежный они перебрались, когда обоим стало понятно, что всё всерьёз и надолго. Сашка видела, как тесно ему в маленьком алтайском посёлке, куда она когда-то сбежала… от него. Так что теперь их совместное пребывание вдали от цивилизации не имело никакого смысла. Но о возвращении в Москву он речи не заводил. И Сашка всем сердцем не хотела в Первопрестольную. Да, там рядом хорошие, оборудованные клиники и лучшие врачи. Только эти лучшие врачи уже довели его до того состояния, из которого она его еле вытащила. Сейчас ему были нужны не столько технологии и столичные эскулапы, сколько ежедневная забота и железная уверенность, что его любят. Что ради него кто-то готов не спать ночами, вскакивать по первой просьбе, быть рядом и говорить обо всём, что его волнует. А главное, слушать.
К тому же в Москве их обоих ждало излишнее внимание журналистов и его знакомых, а ещё вечно хмурое небо и холодные семь-восемь месяцев. Ради чего? Он сам предложил: «Давай уедем к морю. Всегда мечтал жить там, где тепло, где растут пальмы и платаны». Астма и влажный воздух плохо сочетаются, сразу подумала Сашка. Впрочем, астма так же плохо сочетается с выбросами заводов и смогом от лесных пожаров над столицей. А побережье длинное, и субтропики не везде. И они решили попробовать. Дом подыскали не на первой линии – там слишком шумно в сезон и слишком влажно, – а чуть на горе. Минут пятнадцать пешком, если она одна, полчаса, если они вдвоём. Место не туристическое, спокойное, забор высокий. И рядом больница, где очень обрадовались опытному и ещё молодому доктору с кучей сертификатов. Всеволод Алексеевич, правда, не обрадовался. Опять завёл шарманку насчёт работающих женщин. Но Сашка для себя всё решила. Пока его здоровье позволяет, она будет работать. Хоть на полставки, набегами. Но жить за его счёт для неё невозможно.
За климат она зря опасалась, он им обоим подошёл. Приступы не стали чаще, а Сашке достаточно было один раз увидеть его счастливые глаза, когда они впервые спустились к морю, чтобы убедиться в правильности решения.
На пляже почти никого. Вдалеке, на самом краю волнореза, устроился мужик с удочкой и оптимистично большим ведёрком для улова. Женщина гуляет с овчаркой, спустив её с поводка. Овчарка пытается ловить волны и смешно прыгает на них, стараясь не замочить лапы. Даже не верится, что через несколько месяцев тут будет не протолкнуться.
На гальку они не спускаются, для водных процедур ещё слишком холодно, а лишний раз преодолевать крутую лестницу ему не хочется. К тому же на набережной есть скамейки, развёрнутые к морю. Они устраиваются на одной из них. Всеволод Алексеевич с удовольствием глубоко вдыхает, и Сашка физически чувствует, как ему хорошо.
– Я всё детство мечтал увидеть море. Просто увидеть! Но мог только читать о нём в книжках про дальние плавания. А когда пришла пора идти в армию, сказал в военкомате, что хочу стать моряком. На флот попросился, представляешь? Только чтобы море увидеть.
– А почему не взяли?
Всеволод Алексеевич удивлённо вскидывает брови, а потом усмехается. Он всё никак не привыкнет, что она знает о нём много больше, чем он успевает рассказать. Но ей часто не понятны мотивы тех или иных его поступков, какие-то детали. А порой она сильно заблуждается, но тут уже виноват он и его привычка выдавать журналистам подправленную биографию. И, столкнувшись с очередной кем-то, а может, и им самим выдуманной сказкой, он спешит объяснить, рассказать ей правду. Для него вдруг оказалось важным рассказать правду именно ей. И именно сейчас, когда правда не имеет никакого значения и никому, кроме Сашки, не интересна.
– Отец вмешался. Сообщил мне, что я идиот. Что на флоте служат на год больше. Тогда в общевойсковых служили три года, а на флоте – четыре. А мне ещё учиться надо, поступать. В общем, море я увидел только на первых гастролях, спустя пять лет. Это был богом забытый посёлок.
– Не наш с вами?
– А чёрт его знает, – снова усмехается. – Думаешь, я сейчас вспомню? И ты представь, как он мог измениться с тех пор. Жили мы в каком-то бараке, пели тоже в бараке. Местном Доме культуры. Целую неделю пели, каждый вечер концерт для трудового народа, отдыхающего после очередного всесоюзного подвига. Кажется, это были строители Днепрогэс, но не ручаюсь. А нам что, молодым? Мы полдня на море, потом быстро пожрали, окатились холодной водой из-под колонки, надели наши единственные костюмы и на сцену. Счастливые, здоровые как черти. После концерта сабантуй, местное вино литрами, шашлык-машлык, посиделки до рассвета. И всё по новой. И работали же на совесть. Живьём, честно, искренне. Я наслаждался каждой минутой на сцене, каждой песней. Как хорошо всё начиналось. И к чему всё пришло? Вот ты Народный, живая (еле живая) легенда. К твоему приезду готовится весь город, целая делегация встречающих. Ты летишь бизнес-классом, в широком кресле, чтобы твоей старой заднице было удобно, чтобы ты мог вытянуть (спасибо, что не протянуть) ноги. Тебе подают отдельную машину к трапу, привозят в лучшую гостиницу. В холле уже толпа из персонала, девчонки с хлебом-солью. Угощают, фотографируют. А ты только мечтаешь, чтобы быстрее всё закончилось, и ты закрыл за собой дверь в номер, снял тесные ботинки и рухнул на кровать. И тебе дали полежать в тишине хотя бы пару часов перед саунд-чеком. И не нужны тебе ни внимание, ни фотографии, ни хлеб их с солью. Получил ты славу, о которой так мечтал. И что, хорошо тебе? Ноги от перелёта отекают, на морду без слёз не взглянешь, а тебе на сцену выходить. От собственного репертуара тошнит, голоса практически нет. Да какой голос, если у меня дыхалка ещё десять лет назад стала сдавать?
Пятнадцать, думает Сашка. Но молчит, разумеется. Всё, о чём он говорит, она видела своими глазами. И понимала не хуже, чем он. И знала, что дело идёт к катастрофе без шансов на достойный финал. А вот счастливые годы, про которые он говорил в начале, не видела. Она тогда ещё не родилась. И даже записей осталось немного. Сашка опоздала на целую жизнь.
Всеволод Алексеевич молчит, и Сашка чувствует, что её очередь говорить. Утешать его не имеет смысла, да и не умеет она словами утешать. Умеет просто быть рядом и надеется, что это как-то ему помогает. Так что заговаривает о своём:
– А я на море попала лет в двенадцать. Тоже какая-то жопа мира. Не Сочи совсем. Деревянный домик без всяких удобств, даже без электричества. Заросший камышами пляж. До сих пор не понимаю, откуда на море взяться камышам? Но честное слово, они были. Грязное море и сомнительный контингент вокруг. Знаете, что мне больше всего запомнилось? Вы будете смеяться. – Собственно, она и хочет, чтобы он засмеялся, отвлёкся. Только комик из неё никудышный. – Мы идём по пляжу, родители впереди, я сзади плетусь. И у меня на дороге лежит какой-то мужик лет шестидесяти, загорает. В семейных трусах. Обычных, хлопковых трусах. Одну ногу в колене согнул, а другую на неё положил. И всё, о существовании чего я в свои двенадцать и не подозреваю, у меня перед глазами, так сказать, крупным планом…
Всеволод Алексеевич ухмыляется и качает головой:
– Сейчас ты скажешь, что с этого и началось твоё увлечение артистом Тумановым. Ты искала что-то похожее. Отвисшие причиндалы…
– Да ну вас, – смеётся Сашка.
И он смеётся. Чего она и добивалась.
– Нет, Всеволод Алексеевич, в тот чудесный край я уже ехала с вашей кассетой в плеере и подкассетником под подушкой.
– А подкассетник зачем?
– Ну там же вы были изображены. Красивый до слюнотечения. В чёрной рубашке с коротким рукавом, руки на груди скрещены. Взгляд такой…
– С прищуром, – подхватывает он. – Толик Веровой, фотограф, меня полдня мучил. А потом ещё и ретушировал.
– Тогда я этого не знала! И ваши отретушированные фотографии видела куда чаще, чем вас же «а-ля натурель». Собственно, поэтому близкая живая встреча оказалась шоком. Но тогда я таскала подкассетник в качестве то ли талисмана, то ли слегка видоизменённой куклы Барби.
– Что?!
– Ну, то есть «вы» со мной вместе спали, ходили в школу и на море вот тоже поехали. Не закатывайте глаза, мне было двенадцать лет! Вы что в двенадцать лет делали?
– В пристеночек играл и водку пил с пацанами на спор, – честно признаётся Всеволод Алексеевич.
– Вот именно. И знаете, без вас там, на море, я бы от тоски повесилась. А так наушники воткнул, и целый день ваш новый альбом крутится. Вроде как от реальности отгораживает. Море мне тогда не особо понравилось. Одно развлечение – вечером в клуб сходить. Там такой клуб был! Центр культурной жизни. Сарай вроде как из вашего рассказа. Да чем чёрт не шутит, может, это и правда один и тот же посёлок? Часов с семи в клубе начиналась дискотека. На ней мне, с моими музыкальными пристрастиями, делать было нечего. Но мама давала немножко денег, и я покупала себе коктейль. Безалкогольный, между прочим. Мороженое, молоко, чуть-чуть апельсинового сока и шоколадная стружка. Посижу немножко, коктейль выпью, на дёргающихся девчонок посмотрю и назад. А в какой-то день вдруг концерт объявили. Кубанский казачий хор. А для меня слово «концерт» уже как волшебное звучало. На ваш сольник я, понятно, и не надеялась. Но хоть чей-нибудь концерт! Причём я подозреваю, что приехал тогда не Кубанский казачий хор, а какая-то бледная копия или десятый состав. Но весь концерт я сидела в первом ряду и чувствовала, как приобщаюсь к искусству. Эх, грустные были времена.
– Ну почему же грустные? – удивляется. – Море, концерт, дискотеки.
– Потому что одинокие, Всеволод Алексеевич. Вся компания – это ваш подкассетник. С чёрной рубашкой и прищуром.
Он кладёт свою большую и тёплую руку на её, маленькую и холодную.
– А сейчас времена лучше? – спрашивает тихо.
– Никакого сравнения, – честно отвечает она.
– Странная ты девочка.
Сашка пожимает плечами, мол, какая есть.
– Ты замёрзла. Пойдём домой.
Они одеты примерно одинаково, в лёгкие куртки. Но Сашка давно заметила, что он мёрзнет гораздо меньше, чем она, и не смеет его кутать. Не вмешивается, когда он выбирает, что надеть, хотя порой очень хочется всучить ему какой-нибудь шарф, грудь прикрыть, ветер же, а у него астма. Но молчит. Он большой мальчик, он знает, что делает.
– Пойдёмте. Вы ещё в магазин хотели, за гвоздями и краской.
Кивает. Первым встаёт со скамейки и галантно подаёт ей руку. Сашка делает вид, что пользуется его помощью. Вот правда же, никакого сравнения.
***
По пути домой она понимает, что он устал. Шаг становится медленней, разговор ни о чём незаметно прерывается. Когда всё хорошо несколько дней, неделю подряд, обоим так легко забыть, почему он ушёл со сцены. И тогда он начинает жалеть, а Сашка начинает бояться. Ему трудно вот так, без всеобщего внимания, без аплодисментов, без расписанного по минутам графика на месяцы вперёд. Без музыки трудно, без пения. Хотя последние годы какое там было пение. Иллюзия то ли для зрителей, то ли для самого себя, чудеса современной звукорежиссуры. Он скучает по сцене, он постоянно хочет говорить о ней. И когда астма не напоминает о себе долго, а сахар как-то держится под контролем, ему кажется, что он поторопился. Что можно было ещё пару лет как-нибудь. Он никогда не озвучивает подобные мысли, но Сашка знает его слишком хорошо, чтобы читать по взгляду. А потом обязательно что-нибудь случается. Или просто проявляется в мелочах. В том, как опирается на её руку. В предложении постоять пять минут в тенёчке прежде, чем продолжить путь.
– Есть хочется, – вздыхает он, приваливаясь к пятнистому стволу платана. – Обедать уже пора?
Вполне безобидный вопрос, но Сашка сразу настораживается. Это он для среднестатистического человека безобидный. Вот откуда внезапная усталость. Глюкометра с собой, конечно, нет. Сашка, мысленно напомнив себе, что так надо, что она, в конце концов, доктор и имеет право, сжимает его ладонь – рука холодная и влажная. Она оглядывается по сторонам. Рядом, очень удачно, торгуют лимонадом на розлив из жёлтой бочки.
– Пора, Всеволод Алексеевич. Но обед только дома. Лимонад будете?
– А можно? – удивляется.
– Нужно.
Приносит ему стаканчик. Он старается не пить слишком быстро, хотя видно, как его потряхивает. Низкий сахар ощущается ещё противнее, чем высокий. При высоком может подташнивать, может кружиться голова, но в целом симптомы похожи на ту же гипертонию и в его возрасте знакомы и привычны почти каждому. А при низком трясёт и кажется, что, если срочно что-то не съесть, рухнешь в обморок прямо тут. Впрочем, не кажется. Весь спектр «чудесных» ощущений Сашка тоже испытывала, в юности, когда слишком много училась и слишком мало ела. Но то дела давно минувших лет. А для него – ежедневная реальность.
К концу стаканчика он оживает. На лице появляется улыбка.
– Вкусно. И что это было?
Сашка закатывает глаза. Ваш непредсказуемый диабет это был. Ночью подняли инсулин, но позавтракали, как обычно. Плюс физическая нагрузка. Плюс ещё миллион факторов, которые невозможно просчитать. Но объяснения ему и не особо нужны, он уже переключился на другую тему.
– Так, а про строительный магазин-то мы забыли. Чуть не проскочили!
Они как раз рядом. Сашка покорно тащится за ним в магазин. Где, чёрт подери, пахнет красками, лаками и ещё какой-нибудь дрянью, к которой ему на расстояние выстрела подходить нельзя. Но не скажешь же ничего. Ладно, будем надеяться, что пронесёт.
– Вот этих гвоздей. – Всеволод Алексеевич достал из кармана куртки очки, надел и увлечённо рассматривает образцы на витрине. – Да, этих, длинненьких. Что значит сколько? Двести граммов, молодой человек! Ну коробку дайте!
Сашка хмыкает и отходит в сторонку. Начался вынос мозга. Спасибо, что не её собственного. Мальчик за прилавком его ещё и не узнал. Что хорошо, потому что первое время хотелось застрелиться от бесконечного: «Ой, это вы? Можно с вами сфотографироваться?». Он сделал селфи со всеми продавщицами всех продуктовых магазинов. И всем дал обстоятельные интервью минимальной правдивости. Он большой мастер уходить от неудобных вопросов, оставаясь при этом милым и доброжелательным, любой политик обзавидуется.
– И мне нужна краска, – безапелляционным тоном.
– Какая?
– Качественная!
Сашка давится смехом и выходит на улицу. Ему явно похорошело, дальше справится сам. Всеволод Алексеевич появляется с банкой жёлтой краски и пакетом. Очевидно, с гвоздями. А может, ещё что-то дико нужное прихватил. Сашка даже не хочет уточнять. Равно как и спрашивать, почему краска жёлтая. С утра лавочка была зелёной. Но он художник, он так видит, пусть.
– А что у нас на обед? – возвращается он к продовольственной теме, пока они поднимаются к дому.
Ну да, что ему тот лимонад.
– Куриный суп. На второе можно курицу выловить и съесть её с салатиком, – меланхолично отзывается Сашка, думая о другом. – А что? Есть пожелания?
– Да. У нас кабачки оставались?
Сашка кивает. И уже заранее знает, что он скажет.
– Оладушки с кабачками?
– Иногда мне кажется, что ты читаешь мысли!
– Ну, во-первых, не так уж много приличных блюд можно приготовить из кабачков. Не компот же из них варить! Во-вторых, мне ваши кабачки ещё в детстве покоя не давали. Я же все ваши «фирменные рецепты» повторяла. Из всех передач и журналов, где вы делились кулинарным опытом.
– Серьёзно? И как? Получалось?
– Вот сейчас чувствуется, что вы удивлены. И недаром. Помните «Будь готов» на каком-то дециметровом канале? Коричневый пиджак и дёрганый белобрысый ведущий?
Всеволод Алексеевич притворно морщит лоб, а глаза смеются. Ещё бы он помнил всех ведущих и все свои пиджаки.
– Что-то такое припоминаю. Я там оладушки жарил, да?
– Да. И мне таки интересно, с какого дубля вы это сняли в итоге? И кто за вас те оладушки жарил между съёмками?
– Никто! – возмущается. – Я сам всё делал, без дублёров! Между прочим, ободрал палец о тёрку и обжёгся маслом.
Сашка думает, что ни капли не удивлена. Его кулинарные опыты вызывали у неё ужас. Даже после монтажа было видно, что человек крайне редко подходит к плите. Когда он что-то резал в кадре, Сашке казалось, что следом за тушкой кальмара он настругает собственные пальцы. Когда жарил, масло шипело и плевалось в камеру. В передаче на Первом канале ведущий, профессиональный повар, только успевал отбирать у него опасные предметы. А сидящая у телевизора Сашка хоть и переживала, но обязательно повторяла каждый рецепт. Потом недоумевала, что за гадость получилась?
– Всегда хотела спросить, а кто вам подбирал блюда? Редакторы передач предлагали или вы правда готовили своё любимое?
– По-разному, – пожимает плечами. – Я обычно предлагал оладушки. Но если формат программы требовал чего-то другого, подключалась Зарина.
Сашка молчит. Есть темы, которых она старается избегать, но поддерживает, если он начинает первым: это сцена и его здоровье. Но есть тема, на которую она не говорит никогда: его жена.
– Она со мной репетировала, потом я на съёмках повторял. Супы всякие готовил. Это же не сложно, порезал чего-нибудь, покидал в кастрюлю.
– В таком формате несложно, – хмыкает Сашка. – А кто придумал креветки в беконе запекать? Вот честно, извращение же! Абсолютно несочетаемые вкусы.
– Ты и это повторила?
– А то! Половину стипендии потратила! Гадость такая получилась, жирная. Но съели, конечно. В студенческой общаге и не такое сожрут.
– Фирменный рецепт Зарины для «девичников». Одно время было модно устраивать домашние праздники. Как-то они ещё странно назывались. «Вечеринка в ночнушках», что ли.
– В пижамах, – подсказывает Сашка.
– Вот точно. Вроде как неформальные посиделки, шампанское, «Бейлиз» и лёгкие закусочки. Девочки развлекались, пока их мальчики зарабатывали большие деньги. Ну вот для таких случаев креветки в беконе и готовились.
Сашка молчит. Ей лучше не говорить, что она думает и по поводу рублёвских девочек, и по поводу «лёгкой» закусочки с диким содержанием холестерина, и особенно, Зарины Тумановой. И думает, какой же она была дурой. Может быть, там, в апартаментах на Новом Арбате или скромном, в шестьсот квадратов, домике на Рублёво-Успенском шоссе, такого рода рецепты смотрелись и уместно. А на общажной кухне в окружении битого кафеля и разваливающихся шкафов? Но готовила, повторяла, пыталась приобщиться. Непонятно только к чему.
– Чего я вам не забуду, Всеволод Алексеевич, так это лимонного кекса, – чтобы перевести тему, говорит она. – Второй канал. Новогодняя передача. Год примерно девяносто девятый.
– А что с ним-то не так?
Он, конечно, не помнит ни год, ни передачу. Кекс вроде бы помнит.
– С ним всё так. А вот с глазурью, которой его следовало покрыть, проблемы. Вы что сказали в камеру? Берём пачку сахарной пудры и два литра воды. Разводим пудру в воде, получается глазурь.
Смотрит честными голубыми глазами. Которые уже почти не имеют цвета, но для Сашки всё равно голубые.
– Всеволод Алексеевич, если в двух литрах развести полкилограмма сахарной пудры, получится сладкая вода, а не глазурь. Я пробовала.
Моргает. Не понимает.
– Я потом, спустя пару лет, догадалась. В шпаргалке вам супруга, надо думать, написала «2 л. воды». Две ложки. А вы налили два литра. И я вслед за вами.
– Ну так свою голову надо на плечах иметь, – ворчит он.
– Безусловно! Только у вас почему-то глазурь получилась!
Он улыбается. Сашка тоже. Как всё-таки хорошо, что телевизионная магия осталась в прошлом. Реальность не такая симпатичная, без фрака и бабочки, без тонны грима, убавляющего с десяток лет. Зато она настоящая.
***
В Интернет она полезла, чтобы найти и показать ему ту самую запись с волшебным превращением сахарной воды в глазурь. Кекс не нашла, зато нашла кое-что другое. И теперь с планшетом в руках идёт искать его. Заглядывает в его спальню, но кровать с утра заправлена, телевизор выключен. Она была в полной уверенности, что после обеда он пойдёт отдыхать, уж больно насыщенным выдалось утро. На всякий случай стучит в дверь ванной комнаты.
– Всеволод Алексеевич?
Тишина. Сашка толкает дверь. По негласному договору они никогда ничего не запирают. Только входную дверь, и только если вместе уходят из дома. В самом начале Сашка хотела его на этот счёт предупредить, но не знала, как подступиться, чтобы не обидеть. А потом он сам сказал, что не будет запирать за собой двери даже в ванную, потому что чрезмерная влажность иногда вызывает приступы, и однажды он… Господи, если бы Сашка каждый раз опрокидывала по рюмке, когда ей хотелось убить Зарину после его рассказов, она бы давно спилась. Но такой роскоши она себе позволить не могла. Словом, двери у них не запираются.
В ванной идеальный порядок. Бритва стоит на зарядке. Сашку поначалу так удивляло, что он пользуется современным электрическим станком.
– А ты думала, я бреюсь топором, как деды? – не преминул сыронизировать он. – Или просто отрубаю бороду, когда слишком отрастает?
Ну, не так радикально. Но она ожидала увидеть обычную бритву и, возможно, помазок-кисточку. Однако Всеволод Алексеевич убедительно объяснил, что лишние порезы ему и до диабета удовольствия не доставляли, а потом ещё и цифровое телевидение началось, слишком крупные планы, от которых ничего не скроешь. Так что пришлось осваивать передовые технологии.
На полу резиновый коврик. Такой же в душевой кабинке. Когда выбирали дом, она стала камнем преткновения. На переделки и ремонты у них не было ни сил, ни времени. Искали то, что сразу будет отвечать всем их требованиям. Душевая кабинка относилась к требованиям критическим. Сашка хорошо понимала, что шагать через высокий борт ванны ему станет сложно уже скоро. С душевой кабинкой другая беда – при закрытых дверцах моментально создаётся парная. Так что их тоже не закрывают, ну а неизбежно залитый пол… что ж, не такая большая проблема, если нет соседей снизу.
Но сейчас пол сухой, полотенца висят по линеечке. Сашка выходит из ванной озадаченная. Куда он делся-то? Скорее машинально выглядывает в окно, и нецензурная фраза вылетает сама. Окно, к счастью, закрыто, и он вряд ли услышит. Да-да, при нём она культурная девочка. А он при ней интеллигентный артист. И она будто бы не слышала, как он тремя этажами директора крыл где-то там, в прошлой жизни.
Сашка выходит на улицу. Нарочито спокойно, но хочется бегом. Отобрать у него ведро с краской и высказать всё, что думает. Но нельзя. Опять нельзя. Эти бесконечные нельзя. Такое ощущение, что она работает в каком-нибудь реабилитационном центре для суицидников, где сплошные нежные ромашки, которым слова не скажи. Помнится, в своей земской больнице выкидывающих подобные фортеля дедушек-хроников врачи спокойно крыли матом. До них так лучше и быстрее доходило. И никто не обижался, все же любя, из лучших побуждений. А с ним так нельзя.
– Всеволод Алексеевич! Мы же договорились: вы скамейку чините, я крашу.
– Ну ты же занята. Я уже починил. Да тут красить нечего.
Сашка закатывает глаза. Чем она занята? В Интернете сидит? Он ведь даже не сказал, что пошёл во двор. Тихо слинял. Он просто хочет делать всё сам.
– Всеволод Алексеевич, вы издеваетесь? Ну краска же!
Она почти стонет. Масляная краска, самая обыкновенная. Воняет как… Как ей и положено вонять. Приступов не было где-то неделю. Он соскучился? Одна надежда, что они на улице, да ещё ветерок дует. Отбирать кисточку уже бесполезно, он почти докрасил. Скамеечка получилась красивая, спору нет. Но так как садиться на неё сейчас явно не стоит, Сашка устраивается на пеньке, который обычно служит им столом. В хорошую погоду она накрывает на нём полдник. Всеволоду Алексеевичу на улице любая еда в два раза вкуснее.
– А ты чего с волшебной говорилкой? – Он замечает планшет в её руках.
– Да вообще-то шла показать вам одну вещь. Точнее, дать послушать.
Сашка нажимает на экран «волшебной говорилки», с которой у Всеволода Алексеевича сложные отношения. Ему трудно попадать по мелким изображениям, да и в целом Интернет он недолюбливает, предпочитая старый добрый телевизор. Правда, со спутниковым вещанием и полным пакетом спортивных каналов. Сашка прибавляет громкость. Из динамика доносится до боли знакомый голос:
«Ты моя судьба, Катылхан. Ты мой край родной, Катылхан. Сердце моё всегда с тобой, Катылхан». Шедевр… И в плане музыки, и в плане, прости господи, поэзии.
– Это что? – Всеволод Алексеевич распрямляется, упирая руки в бока – краска с кисточки капает ему на ботинки.
– Это песня «Катылхан – моя судьба», – ехидно поясняет Сашка. – Сегодня в Интернете выложили.
– Откуда такое счастье откопали?
– Скорее к вам вопрос. Может, в том самом Катылхане и откопали. Это, кстати, где?
– Понятия не имею.
– Да ладно! А поёте так, как будто там половину жизни прожили. Лучшую половину, начиная с детства.
– Саша, ты с ума сошла? Я родился в Москве.
Совсем иронии не понимает, да? Сашка встаёт, пристраивает поющий про Катылхан планшет на пенёк, подходит к нему, осторожно забирает кисточку, кидает в ведро.
– Я в курсе, Всеволод Алексеевич. Поверьте, уж я точно в курсе. Мне просто всегда было интересно. У вас есть песня про Ростов-на-Дону, про Набережные Челны, про каждую деревню Подмосковья. Про Москву не говорю, это ваш город, там на целый альбом наберётся. Но остальное? Даже про Николаев есть. Теперь вот Катылхан нашёлся. А сколько ещё найдётся?
– Саша, это была моя работа. Я должен за неё оправдываться, что ли? Мне приносили, а чаще присылали ноты и слова, переводили гонорар, я записывал им песню и отсылал запись. Они потом ставили её на своих городских праздниках и радовались. Это всё ваши Интернеты, пропади они совсем! Сами раскапываете, что не надо, потом возмущаетесь.
Обиделся. Но Сашка не испытывает угрызений совести. Так его заводить можно. Отчитывать за скамейку и отбирать краску нельзя. А поспорить про творчество – святое дело.
– Я не возмущаюсь, Всеволод Алексеевич. Мне любопытно. Как у вас так получалось? Искренно, проникновенно! Вы правда в том Катылхане были?
– Никогда в жизни. Хотя… В советское время мы так колесили, что я мог и не запомнить.
– Однако запись сделана относительно недавно.
Она хорошо различает оттенки его голоса по годам. К его неудовольствию. Он предпочитает думать, что пел всю жизнь одинаково хорошо. Ага, и в одной тональности, и в двадцать, и в шестьдесят. Сказочник.
– Саш, ну какая разница, Катылхан, Самара или Мичуринск? Или Москва. Это всё песни о нашей Родине. Поёшь про Катылхан, а представляешь Марьину Рощу, в которой вырос. Родные дворы, в которых коленки об заборы обдирал, друзей, которых уже в живых нет никого. И поёшь. И все нужные оттенки в голосе сами появляются. В том и заключается суть профессии. А вовсе не в том, какую ноту ты вытягиваешь и насколько чисто. Молодые этого и не понимают, кстати. Копируют внешнее, нотки выпевают. А содержания ноль. Эмоционального содержания.
По молодому поколению проехался, понимает Сашка. Недавно по телевизору увидели, как какой-то хлыщ поёт его песню. Мальчик всё перенял: и репертуар, и манеру зачёсывать волосы назад, укладывая их гелем, и даже характерный жест рукой. Главного не понял – содержания того, о чём поёт. Сашка тогда возмутилась, мол, авторские права, как они могли передать кому-то песню Туманова. На что Всеволод Алексеевич резонно заметил, что не пропадать же хорошей песне, если сам Туманов больше не поёт. Ну передали, и что? Ну орёт её со сцены молодой и здоровый. Толку-то? Не видел этот мальчик салюта над Москвой девятого мая сорок пятого года. Не получал хлеб по карточкам. Не стоял над могилой матери в пять лет. Не выдаст он всех тех эмоций, которые через край хлестали у Туманова. Сколько бы октав ни вытягивал.
