Юлия Волкодав
Фанаты. Счастье на бис
– Можно я с вами не пойду? Вы же без меня прекрасно справитесь? Мне надо в комнату для девочек.
– Пожалуйста, – кивает.
Никуда ей не надо, просто не хочет слоняться без дела между витринами, пока он будет персонал гонять. В обувном её помощь не нужна, там его консультанты и обуют, и разуют двадцать раз подряд, и все его претензии по поводу убогого ассортимента и отвратительного качества выслушают.
До дамской комнаты Сашка всё-таки прогуливается, только чтобы его не обманывать. Долго стоит у зеркала, рассматривая своё отражение. Ишь ты. Маникюр у неё, костюм. Ну осталось волосы до попы отрастить и губы накачать. Нет, последнее ему не понравится – он ярый противник пластики. Хотя Сашка подозревает, что, если бы не диабет и хреновая заживляемость, он бы первый бежал подтягивать, утягивать, натягивать. Когда работал, конечно. Но коль ему нельзя, то и у других осуждает. Сокровище ни разу не толерантное.
Назад идёт с мыслью, что можно успеть перехватить какой-нибудь бургер, пока он там десять пар перемеряет. Но Всеволод Алексеевич шагает ей навстречу. В руках два пакета. На удивление быстро.
– Всё удачно? – осведомляется она.
– Вполне. Возьми, пожалуйста.
Протягивает один пакет ей. Сашка машинально берёт. Машинально же заглядывает внутрь, достаёт коробку.
– К костюму, – невозмутимо сообщает он. – Прости, ты ушла, я взял на свой вкус.
«Прости», ага! А так бы он на её вкус взял! Впрочем, они уже выяснили, что разница тут небольшая, если только в цене. Туфли. Не лодочки, не на шпильке, на которой она бы всё равно не смогла ходить. А ровно такие, какие ей всегда нравились. Похожие на мужские, с длинным тупым носом, шнуровкой на подъёме и широким устойчивым каблуком.
– Всеволод Алексеевич, вы… Ну куда я во всём этом буду ходить?
– Куда угодно! Хоть бы и за хлебом. Но в целом согласен, культурного досуга нам с тобой не хватает. Пойдём на концерт Соколовского?
И оба начинают ржать как сумасшедшие.
Май
– С праздником, Всеволод Алексеевич. Вы главное будьте здоровы.
Сегодня вместо «доброго утра». Улыбается, довольный. К завтраку вышел в белой рубашке. А если соберутся гулять, то ещё и пиджак с орденами наденет. Есть у него такой, особый. К которому раз и навсегда ордена прикручены, чтобы каждый год не мучиться. Тяжеленный.
Как его песочили в Интернете за тот пиджак, когда он работал. Хотя надевал его Туманов раз в год, и не на главный праздничный концерт на Красной площади, а на тот, локальный, поселковый, который сам же устраивал и который так Сашку раздражал. Звенел наградами в узком кругу. И Сашка не знала, как к этому относиться. Ведь его награды. Да, не в Великую Отечественную полученные. Но полученные же, не на рынке купленные. Одну можно даже считать «боевой», за выступления в Афганистане. Да, не стрелял, пел. Но, думается, толку от него, как от певца, там было больше, чем возьми он автомат. И действительно рисковал, далеко не все артисты соглашались туда ехать. Остальные награды «гражданские» – ордена за заслуги перед государством и искусством. И тоже ведь заслужил. Другой вопрос, корректно ли надевать их в День Победы. Вроде как наравне с ветеранами. Которых почти не осталось. И большая часть публики на концертах для ветеранов состоит, в лучшем случае, из детей войны. К которым он тоже относится. И Сашка не случайно его поздравляет. Для него это не абстрактный праздник, а самые настоящие, живые воспоминания.
Сейчас всё гораздо проще. Теперь к нему не приковано внимание журналистов, и здесь, в тихом Прибрежном, никому не придёт в голову проверять, какого он там года рождения. Идёт красивый старик, звеня наградами, и идёт. Ему улыбаются. И он счастлив. А что ещё Сашке надо?
Сашка уже не спрашивая включает телевизор. Знает, что он будет смотреть парад. Все эти танчики, самолётики, солдаты в разной форме ему очень интересны.
– Всеволод Алексеевич, а вы помните девятое мая сорок пятого?
Неопределённо пожимает плечами.
– Смутно. Мне кажется, что помню. Но кто даст гарантию, что я себе это воспоминание не придумал? Так же как маму вроде бы помню. А может быть и нет. Описать тебе праздничную Москву, как потом показывали в кинохронике, не смогу. Все бытовые тяготы я на себе почувствовал скорее в послевоенное время, его уже память захватила крепко. Продукты по карточкам, очереди за ними. Несколько раз я карточки терял, разумеется. Как все дети. Дровяная печка и вязанки дров, за которыми я ходил во двор, где стоял специальный сарайчик. Самодельные леденцы. Мы растапливали в ложке сахар, он застывал и получался леденец. Парусиновые штаны до колен, на помочах. Но тогда всё это не казалось чем-то трагичным, все так жили. И даже то, что я рос без мамы, не было чем-то из ряда вон. В классе почти у половины ребят отцы с фронта не вернулись. Да и женщины тоже гибли – и на фронте, и в госпиталях, и в тылу. Сейчас жутко звучит, а в те годы таковой была реальность.
– То есть девятого мая вы вспоминаете не тот день?
Улыбается грустно, качает головой:
– Нет, конечно. Во-первых, я вспоминаю отца. Всё-таки он фронтовик, прошёл и Русско-финскую, и Великую Отечественную. И долгие годы в этот день я приезжал к нему – навестить, поздравить. Знаешь, у нас были не особо доверительные отношения. Врачи вообще люди закрытые, серьёзные. Да-да, ты тоже, не надо брови поднимать. От тебя все соседи шарахаются. Так вот, а военные врачи – просто особая категория. И моя профессия казалась ему чем-то слишком легковесным, несерьёзным. Он долго не мог принять и понять.
– Но тем не менее у него дома по всем стенам висели ваши афиши.
– Ты откуда знаешь?
Он так искренне удивляется, что Сашка прикусывает язык. Чёрт. Ну вот теперь придётся рассказывать. Не врать же, что в какой-нибудь передаче видела. Кажется, передач дома у Алексея Алексеевича не снимали.
– Только не ругайтесь, – вздыхает Сашка. – Мне было лет четырнадцать. Мозгов мало, энтузиазма много. Нам в школе поручили поздравить ветеранов своего района. Прямо списки дали, адреса. Каждому по три гвоздички и открытку в зубы. Бедные ветераны, шокированные нашим появлением, тут же усаживали за стол, опаивали чаем с печеньем. В общем, традиционное и милое мероприятие. И тут нам с подружкой, Аделей её звали, приходит в голову «светлая» мысль. Что девятое мая – отличный повод заявиться в квартиру любого ветерана. Не обязательно мытищинского. А ваш папа тоже ветеран. Дело за малым: насобирать денег на билеты в Москву, дополнительные гвоздички и открытку. И вуаля, мы у вас дома.
Сашка опасливо смотрит на Всеволода Алексеевича, понимая, как дико звучит то, что она сейчас рассказывает. Да сегодняшняя Сашка уши бы поотрывала себе тогдашней. Но он, кажется, уже ничему не удивляется. Сидит, подперев щёку ладонью, головой качает.
– Во-первых, не у меня дома. Отец всегда жил отдельно. Сначала с моей мачехой, потом с племянницей. Во-вторых, где вы взяли адрес? И кто есть Аделя? Ещё одна поклонница?
– Нет, просто сочувствующая. Говорю же, подруга. А у девочек так принято, втравливаться в авантюры друг друга. А адрес очень легко находится по базе, по вашей фамилии. Не делайте такие большие глаза. В те годы на Горбушкинском рынке продавали диски с базами данных чего угодно. Аделька покупала себе такой диск, тоже искала адрес какого-то певца. Попсового, из молодых. Ну и поделилась по дружбе.
– Девочки, вы обалдели. И что было дальше?
– Заняли у нескольких одноклассников денег, насобирали нужную сумму, купили гвоздики. И поехали. Дверь открыла женщина, я сразу поняла, что она вам какая-то родня.
– Конечно, – хмыкает Всеволод Алексеевич. – Фирменный семейный нос.
– Ага, и подбородок. Знаете, даже немного жутко – видеть женскую версию вас. Но она оказалась очень милой. Тут же пригласила нас войти и позвала Алексея Алексеевича.
– Я представляю…
Сашка усмехается^
– Ну да. Мы ожидали увидеть милого дедушку, которого растрогают наши гвоздички, чай с печеньем на кухне, разговоры про войну на три часа, а там, глядишь, и про вас. А к нам вышел офицер с каменным лицом и стальным взглядом.
– И прямой спиной. В свои семьдесят. Или тогда уже восемьдесят? Я со счёта сбился.
– Ага. Так и было. Нет, цветочки он принял, поблагодарил. И удалился. Вы, конечно, очень похожи на отца внешне. Но только внешне.
Всеволод Алексеевич кивнул:
– Отсюда и все конфликты. И что было дальше? Вы уехали домой, впечатлённые моим легендарным папой и афишами в коридоре?
– Да. И ещё пирожками. Ваша племянница вынесла нам из кухни по пирожку. В зелёных бумажных салфеточках. Эти салфеточки у меня всю жизнь хранятся. Потому что они из вашего дома. Ну, раньше хранились, я хотела сказать. Всеволод Алексеевич? Вам нехорошо? Приступ?
Он кашляет, но машет рукой, мол, отстань, пожалуйста. С трудом переводит дыхание.
– Просто подавился. Твои рассказы если и доведут до приступа, то только хохота. Ну-ка тащи!
– Кого?!
– Салфеточки. Мне интересно, до чего можно дойти.
– Я же сказала, они в той жизни остались, в прошлой.
– Саша! Тащи сюда салфетки!
С пылающими ушами Сашка уходит в свою комнату. Кого она пытается обмануть. Весь её огромный архив, от видеокассет и пластинок до обрывков афиш и салфеточек, в трёх чемоданах переезжал по всем её съёмным углам. Даже когда «оригинал» присутствовал на расстоянии вытянутой руки, не могла она выкинуть двадцать лет своей жизни на помойку.
Приносит альбомчик. На розовой обложке какие-то котята, позорище. Но в те годы выбирать не приходилось, подарили, и на том спасибо. Сашка быстро пролистывает фотографии, пытаясь найти страничку, в которую заложила салфетки, но Всеволод Алексеевич её останавливает, кладя свою руку на её. Сашка инстинктивно застывает. А он с невозмутимым видом забирает альбомчик, достаёт из нагрудного кармана очки:
– Мать моя, женщина… Где ты это брала?
В альбомчике его «закулисные» снимки с самыми разными личностями, абсолютно ему не знакомыми. И в большинстве своём снимки неудачные. Во-первых, сделанные во времена плёночных мыльниц и в условиях плохой освещённости. Во-вторых, ловили артиста всегда после концерта, уставшего, потного, с ещё накрашенным лицом, но уже переодетого в «гражданское», и диссонанс между мятой рубашкой и подведёнными глазами несколько шокировал.
Пришлось объяснять, что в те годы такие фотографии считались большой ценностью, коллекционировались и продавались другим, менее везучим поклонникам. По почте. Обычной.
– То есть ты платила деньги незнакомым людям, которые со мной сфотографировались? А я, получается, фотографировался с людьми, которые на этом просто зарабатывали? И сам я им был не нужен?
– Угу.
Бедный Всеволод Алексеевич. Может, хватит ему на сегодня шокирующей информации? Он, конечно, не нежная ромашка, сам прагматик, каких поискать. Но фанатские откровения надо всё же дозировать. Он уже и про парад давно забыл. Сидит, фотографии рассматривает:
– Какой я был молодой… Затраханный, правда, какой-то. Но всё равно молодой!
Сашка заглядывает ему через плечо:
– Здесь вам шестьдесят пять. Здесь шестьдесят восемь.
Мальчик, ага. Хотя всё познаётся в сравнении, а он и правда очень долго не старел.
– Что удивительно, снимки, сделанные на мыльницу, вслепую, когда результат будет понятен только спустя время, когда проявят плёнку, получались в разы лучше, чем те бесконечные селфи, которые я собирала спустя десять лет по всему Интернету. Вот вы мне скажите, меня давно вопрос мучил, вы специально в объектив не смотрели, когда вас телефоном фотографировали?
Укоризненный взгляд.
– Саш, у ваших телефонов во всех моделях камеры в разных местах. Маленькие чёрные кружочки. Ты думаешь, я настолько хорошо вижу? Ещё и в полутёмных кулисах, куда я вышел из яркого света сцены. Да первые минут пять ты ощущаешь себя просто кротом. Как правило, именно в эти пять минут с тобой пытаются сфотографироваться. Так где салфеточки?
– Да вот же!
Сашка выуживает из-под прозрачного пластика два бумажных квадратика. Обычные салфетки, зелёненькие. Всеволод Алексеевич берёт их в руки, внимательно разглядывает. О чём он думает, интересно? Об отце, которого давно нет в живых? Или о том, как далеко могут зайти фанаты и как непостижима их логика? Уточнять Сашке не хочется.
– Саша?
– Мм?
– Я надеюсь, ты сейчас подобные сувениры не собираешь? А то у меня всё время грязные носки теряются!
В такие моменты она его просто обожает. Впрочем, как и в любые другие.
***
Гулять они всё-таки идут. Не сидеть же дома у телевизора. Там ещё и концерты начнутся, он совсем раскиснет. Он и так не может говорить ни о чём другом. И до Сашки вскоре доходит, что воспоминания о Победе как историческом событии, свидетелем которого он был, пусть и в далёком детстве, у него давно вытеснились бесконечными концертами. Его, и так востребованного артиста, в майские праздники просто рвали на куски.
Они идут по набережной, в конце которой есть памятник погибшим кораблям. К нему обычно несут цветы местные жители, там же неподалёку площадка для городских праздников, где вечером ожидаются концерт и салют. Опять концерт. Сашку уже потряхивает от этого слова. И от выражения его лица хочется выть. Такая тоска в глазах. Каждый год одно и то же, каждые праздники. Он никак не может привыкнуть, что не нужен, что без него обошлись.
– Всеволод Алексеевич, у памятника полевая кухня будет. Поедим каши? – предлагает она.
Неопределённо пожимает плечами:
– Да я не голоден.
Он не голоден. Когда такое бывало? Практически никогда!
И снова идут в молчании. И Сашка не знает, как его отвлечь, поэтому говорит первое, что приходит в голову:
– Стыдно признаться, но у меня в семье нет ни одного героя. У всех есть, а у меня нет. Даже самого завалящего. В школе перед Днём Победы всегда сочинения писали, рассказывали о своих героических родственниках. У одной из моих одноклассниц дедушка до Берлина дошёл, на стене Рейхстага расписался, даже фото есть. А мне даже написать нечего. Когда подросла, стала допытываться: как так? А родители руками разводят, что-то невнятное рассказывают про прадеда-снабженца и про какую-то дальнюю родственницу, которая вроде бы воевала. Где, кем, без подробностей. Поэтому до вашего появления праздник я воспринимала абстрактно, как страницу учебника истории. А потом через вас. Через ваши эмоции, песни, горящие глаза и требование дать салют, разносящееся над Красной площадью.
– Ты видела тот концерт?
– А вы его тоже помните?
– Такое не забывается. Эти сволочи организаторы что-то там напутали с хронометражем, и получилось, что я закончил песню, отзвучал последний аккорд, а салюта нет. А передо мной многотысячная заведённая толпа. И что я должен делать? Анекдоты ей рассказывать, что ли? Или просто уйти со сцены, а они пусть расходятся? Трансляция в прямом эфире на всю страну! И тут оркестр начинает играть финальную песню по второму кругу. И я, как дурак, начинаю её петь, тоже по второму кругу. Голоса уже нет, срывается. Я целый день по всей Москве носился, и везде живым звуком. И вместо третьего куплета, уже чувствуя, что не вытягиваю, просто кричу в микрофон, мол, дайте салют!
– И дают салют, – подхватывает Сашка. – Это выглядело волшебно! Как будто вы минимум президент! Верховный главнокомандующий нашей эстрады и того концерта.
Он грустно усмехается:
– Ты всё романтизируешь. Тебе был нужен герой, и ты его себе придумала. Только я мало гожусь на эту роль.
– Вы прекрасно справлялись. И сейчас справляетесь. – А чтобы он поверил, что она говорит правду, Сашка добавляет совсем уж невпопад, но именно то, о чём думает. – Я невероятно за вас боялась в майские праздники. Не в тот год, когда вы орали про салют. Тогда ещё нет. Позже. Чем старше вы становились, тем более сумасшедшим был ваш график. Вопреки всякой логике. Я помню предпоследний, кажется, год перед тем, как вы ушли со сцены. Это же невероятно! В один день какой-то Сыктывкар, сольник для ветеранов в закрытом зале и три песни там же на открытой городской площадке. Потом перелёт в Москву и выступление на Красной площади. На следующее утро вылет в Беларусь, там три концерта в разных городах. Вы что творили? Вы вообще спали?
– Во-первых, в Беларусь мы ездили поездом. Очень удобный ночной рейс, вечером сел в вагон, попил чайку и можешь спокойно спать. Утром свеженький приезжаешь на место.
– Свеженький? Я сейчас поверила, что вам с вашим ростом удобно спать в поезде.
– Ну, удобнее, чем в кресле самолёта. Во-вторых, ты же понимаешь, что за такие вот «корпоративы» для ветеранов мне платили очень большие деньги. Регионы соперничали, чуть ли не аукцион устраивали, кто больше предложит, к кому я девятого мая приеду. Ну и от правительственных концертов отказываться нельзя, хотя за них и не платят.
– О чём я и говорю, – вздыхает Сашка. – Я примерно так и думала. И очень боялась, что с вами что-нибудь случится. Причём в дороге. Или в каком-нибудь Мухосранске, где никто не сможет квалифицированную помощь оказать.
– В итоге так и получилось. Но в Мухосранске оказалась ты, – усмехается. – А в-третьих, Сашенька, нагрузка не росла из года в год. Просто ваши социальные сети дурацкие появились. И вы стали больше узнавать. А я разницы даже не чувствовал, я привык. Мне всегда было хуже, когда я без дела сидел. Знаешь, когда жизнь тебя мотает: поезда, самолёты, гостиницы, – ты мечтаешь об отпуске. Чтобы уехать к морю и две недели просто лежать на пляже. Потом наступает отпуск. Первый день ты высыпаешься в номере. Второй лежишь на пляже. На третий Зарина тащит тебя на какую-нибудь экскурсию, на которой тебе совершенно неинтересно. Потому что ты объездил весь свет, и впечатлений тебе на работе хватает выше крыши. А на четвёртый день я обычно сбегал. Почти всегда кто-нибудь звонил из Москвы, куда-нибудь приглашал, и я радостно соскакивал. Ну не могу я без дела! И сейчас…
Он обрывает себя на полуслове, и Сашка понимает, почему. Она всё услышала в его голосе. И, наверное, впервые по собственной инициативе, а не по острой необходимости, Сашка осторожно сжимает его руку. Что ещё она может сделать? Глупо же его утешать. Взрослый человек, сам всё понимает. И то решение принимал сам, никто бы его не уговорил. Сашка может только показать, что рядом. И чувствует ответное пожатие тёплой ладони.
Всеволод Алексеевич покупает гвоздики и кладёт их к памятнику погибшим кораблям. Потом они вместе идут на раздачу каши. Сашка втискивается в очередь, его оставляет на скамеечке в теньке. Возвращается с двумя мисками и одной рюмкой.
– Это ещё что?
– Фронтовые сто грамм! Вам. Я водку не пью.
Косится. Ой, ну если бы она хотела прочитать ему лекцию, то не принесла бы рюмку. От того, что он себя накрутит, сахар сильнее поднимется, чем от ста граммов. Усмехается, опрокидывает рюмку залпом. Заедает кашей. Каша вкусная, но чертовски горячая. Ещё и из пластиковых тарелок, которые обжигают руки. Профанация. Хотя жестяные миски, как в войну, надо думать, тоже обжигали бы.
– Я тебя расстроил, девочка, – констатирует Всеволод Алексеевич. – Не бери в голову. Просто брюзжание старика. Вот уж не думал, что таким стану. Надеялся, раньше унесут. И лучше бы со сцены.
– Сейчас точно расстроите! Концерт останемся смотреть?
– Местной самодеятельности? Пожалей мой слух и свою нервную систему, я же начну комментировать. В особо язвительной форме!
– Отлично! Обожаю ваши язвительные комментарии.
– Да? Ну тогда остаёмся!
***
Сашка узнала конечно же быстрее, чем он, у неё Интернет всегда под рукой, рассылки в смартфоне приходят исправно. А ему позвонил кто-то из родственников композитора. Сашка услышала обрывки разговора.
– Да не может быть… Светлая память Николаю Павловичу… Столько песен… Нет, я не смогу, Оксаночка. Лерочка? Прости, милая. Нет, я сейчас не в Москве. И не буду. Но я передаю вам самые тёплые слова поддержки…
Сашка входит в комнату, которая служит им и гостиной, и библиотекой, и чем угодно. Мрачный донельзя Всеволод Алексеевич сидит у окна и что-то выстукивает пальцами о подоконник.
– Николай Добров умер. Мне только что позвонили. Композитор, написавший…
– Я знаю, Всеволод Алексеевич.
Написавший три десятка детских песен, на которых выросло и её поколение, и несколько предыдущих. И ещё много лирических взрослых песен, куда менее известных, но не менее гениальных. И о чём сейчас думает её сокровище, Сашка тоже знает. Поэтому садится в кресло напротив, оставив идею перегладить только что снятое с верёвки бельё. Успеется, сейчас есть задача поважнее.
– От воспаления лёгких, Саш. Вот ты мне скажи, как можно в двадцать первом веке от воспаления лёгких умереть? В Москве! Не последнему в стране человеку!
Сашка не знает, что сказать. Объяснять, что чудесному Николаю Павловичу было за девяносто, а в этом возрасте смертельно опасным может оказаться даже насморк, она совсем не хочет. Зачем Всеволоду Алексеевичу такие сведения? Он ведь на себя всё примерит. Уже примеряет. И почему у него в глазах звериная тоска, тоже понятно. Доброва жаль, но дело не в жалости. Страшно осознавать, что его поколение уходит. Уже проще пересчитать оставшихся, чем ушедших. И Сашке тоже страшно.
– Не всегда болезнь можно задавить антибиотиками, – начинает Сашка пространно. – Не каждый организм к ним восприимчив. Антибиотики стали считать панацеей, население думает, что надо всобачить дозу посильнее, и дело в шляпе. Ещё и сами лечатся, сами себе назначают препараты, сами пьют. Потом бросают, у организма вырабатывается иммунитет. В следующий раз требуется большая доза, чтобы подействовало. Мы имеем все шансы через несколько лет получить поколение, на которое вообще никакие антибиотики воздействовать не будут.
Сашка старается увести разговор подальше от композитора, рассказать о медицине будущего, но замечает, что Всеволод Алексеевич её не слушает.
– Саша, – перебивает он. – Воспаление лёгких – это же не причина смерти? Это диагноз. А причина должна быть более конкретной. Он задохнулся, да?
Сашке хочется взвыть. Главный страх Всеволода Алексеевича. Проблема, решения которой у Сашки нет. Объяснять бесполезно. Она до сих пор не знает, сколько раз его приступы доходили до серьёзного удушья в той, прежней жизни. В этой, новой – ни разу. Сашка всегда успевала. Но и одного раза достаточно, чтобы в человеке поселился страх. А ещё Сашка думает, как меняется с возрастом характер. Как судорожно цепляются за жизнь старики, в молодости рисковавшие ею легко и охотно. Цепляются, когда в их распоряжении лишь истаскавшаяся оболочка, доставляющая массу проблем. И не ценят здоровое сильное тело и саму возможность жить, когда впереди столько интересного. Иногда Сашке кажется, что рядом со Всеволодом Алексеевичем она сама стареет в разы быстрее. Сначала взрослела раньше сверстников, глядя на него. Теперь стареет. Всё закономерно.
– Я не знаю, что с ним произошло, Всеволод Алексеевич. Подробностей не сообщают. Да и зачем? Пусть люди запомнят его песни, а не последний диагноз. Вы ведь много его песен спели?
– Немало. Саша, а что делают, если астматический статус не получается снять?
Опять двадцать пять. Она пытается с ним о творчестве, а он о болячках. Ещё и дождь как назло, сейчас вытащить бы его на улицу, отвлечь. Какой он всё-таки феноменальный эгоист. Ведь не об ушедшем товарище он сейчас думает. На себя всё перевёл и сидит, гоняет в голове старых добрых тараканов.
– Добавляют гормоны. Иногда адреналин вводят.
– А если и они не помогают, то прорезают в горле дырку и вставляют трубку? Этот… как его… дренаж? Это очень больно?
О господи! Иногда Сашке хочется отобрать у него «волшебную говорилку» или хотя бы отключить в ней Интернет. Это он у Алисы выяснил? Или какую-нибудь идиотскую передачу по телевизору посмотрел, где выжившая из ума бабушка, которой белый халат достался по недоразумению, пляшет в костюме матки, объясняя не менее идиотическим зрителям природу месячных?
– А если мне такую придётся ставить, то как? У меня же не заживёт из-за сахара…
Так, всё. Финиш. Сашка больше не может видеть этот расфокусированный, будто внутрь себя смотрящий взгляд. И то, как он перебирает пальцами по подоконнику. С ним уже несколько раз случалось подобное. Однажды после разговора с Зариной по телефону. Чёрт её знает, что она ему сказала, Сашка принципиально вышла во двор, чтобы даже случайно не подслушать. Но потом он дня два вот так внутрь себя смотрел, на вопросы отвечал невпопад, медитировал на окошко и молчал. Другой раз на его день рождения. Первый день рождения не на сцене, не в Москве. Когда никто не позвонил. Оба раза закончились плохо – жестокими приступами астмы и скачками сахара. И сегодня Сашка не хочет повторения этого сценария.
– Ну-ка вставайте. – Она решительно подходит к нему и, вопреки собственным принципам, берёт под локоть, понуждая встать. – Вставайте, вставайте. Идите переодевайтесь, куртку потеплее наденьте.
– Зачем ещё? – возмущается он. – Куда ты собралась? Дождь на улице.
– Ничего страшного, вы сами утверждали, что не сахарный. Пройдёмся до почты, мне извещение пришло, надо посылку получить.
– А я тебе зачем? Не хочу я никуда идти в такую погоду.
– Посылка тяжёлая, я не дотащу.
Запрещённый приём, да. Но он же у нас рыцарь?
– И к чему такая срочность? Завтра бы сходили, – ворчит он, но поднимается.
Сашка идёт за ним по пятам. Пока он роется в шкафу, сообщает нейтральным тоном:
– У меня к вам огромная просьба, Всеволод Алексеевич. Не смотреть и не читать никаких околомедицинских ужасов. Вы знаете, что такое синдром третьекурсника?
Мотает головой.
– Это когда на третьем курсе у студентов меда начинаются профильные предметы, и они разом обнаруживают у себя признаки всех болезней, которые изучают. К пятому курсу всё проходит. Когда вы смотрите или читаете всякую ересь, вы оказываетесь на месте третьекурсника. Зачем оно вам надо? Спрашивайте у меня.
– Я и спрашиваю! А ты злишься!
– Господи, да я не на вас злюсь! А что вы ту синюю толстовку отложили? Наденьте её, она чистая. И тёплая. С белой курткой будет идеально. Так вот, я не на вас злюсь. А на тех, кто поселил в вашей голове столько тараканов. Ну какие ещё трубки? С чего вдруг? Трахеостомия не имеет никакого отношения к астме. Проще говоря, если спазм в бронхах, нет никакого толка делать дырки в трахее. Шикарно смотритесь. И обувь непромокаемую. Вон те ботинки у вас самые крепкие, мне кажется. Всё, жених. Я пойду тоже переоденусь.
Вроде бы «отвис», стал реагировать на раздражители. Сашку всё ещё потряхивает. Ну в конце концов, она не на психотерапевта училась! У неё за плечами общий курс психиатрии, прослушанный вполуха как абсолютно не нужный и не интересный. Как ей тогда казалось. В юности нам свойственно ошибаться.
На улицу Всеволод Алексеевич идёт без особого энтузиазма – сырость ему не нравится. Но больше не ворчит. Галантно открывает над ними зонтик, один на двоих. Он намного выше, поэтому зонт сподручнее держать ему. Свой зонт Сашка найти не смогла.
– А что за посылка? К чему такая срочность?
– Сладости ваши пришли. Помните, мы на сайте выбирали?
– Что ж ты сразу не сказала?!
Вот, тут же появилось настроение на почту топать. И даже шаг прибавился. Сашка едва за ним поспевает. Хорошо хоть настояла на ботинках, лужи обходить ниже его королевского достоинства.
В местных магазинах выбор сладостей для диабетиков ограниченный, бесконечные батончики, похожие на замазку, и банальные леденцы. Сашка их тоже ест, за компанию. Дрянь редкостная. Поэтому приходится заказывать через Интернет всякие вкусности. И посылка пришла как нельзя кстати – и из дома его вытащила, и чай со сладостями ему не помешает, для поднятия жизненного тонуса.
Чтобы оставаться под защитой зонта, Сашке приходится идти вплотную ко Всеволоду Алексеевичу. Она слышит его дыхание, машинально отмечая, что всё нормально, в пределах его нормы. Без свистов и сипов. То есть причина всех мрачных мыслей исключительно в Доброве. Может быть, оберегать его от печальных новостей? Ну да, и вообще от жизни оберегать. Отобрать телефон, отключить Интернет, пусть сидит в гетто собственных мыслей. Быстрее с ума сойдёт. Молодец, Сашенька. Гений психотерапии. Доктор Фрейд рыдает от зависти вместе с доктором Менгеле.
– Если ты возьмёшь меня под локоть, идти будет удобнее, – спокойно говорит он.
Сашка хочет возмутиться, но у него такой уверенный тон, а у неё не находится ни одной убедительной причины отказаться. Приходится взяться за его локоть. Так и правда удобнее. И даже теплее.
– Всеволод Алексеевич…
– Мм?
– А помните, вы в девяносто девятом клип сняли, где летали на истребителе? Это ведь не монтаж был, да? Вы действительно летали?
– Летал. Планировался монтаж. Я должен был просто посидеть в кабине и всё. А лётчики предложили по-настоящему всё сделать. Хотя полёты на истребителях даже профессионалы прекращают в сорок пять. А я был уже постарше. Лет на много. Но какой-то кураж охватил. Потом, когда взлетели, пожалел. Давление бешеное, глаза на лоб лезут в буквальном смысле. Меня вторым пилотом посадили, считай, что пассажиром. А первый пилот как начал фигуры пилотажа показывать: бочка, мёртвая петля. Куда там американским горкам.
– А клип получился шикарный, – хихикает Сашка. – Вы, такой задумчивый, рассекаете небо.
– Ага, задумчивый. Ты бы видела, что потом было. Как я два дня с унитазом расстаться не мог. Обнимал его как родного.
– А правда, что вы начали летать в Израиль, когда это ещё было очень опасно? Во время военного конфликта?
– Саш, летать всегда опасно. Самолёты падают. А поезда сходят с рельсов.
– Ну, в Израиле тогда ещё и стреляли.
Всеволод Алексеевич неопределённо пожимает плечами:
– От судьбы всё равно не уйдёшь.
Сашка кивает. Она нашла подтверждение своим мыслям. И рассказам артистов, которые всегда утверждали, что Туманов фаталист. И явно знает какую-то тайну, другим не доступную. Считали его чем-то вроде талисмана. Мол, если страшно лететь, лети с Тумановым, и ничего не случится. Он всю жизнь летал, плавал, ездил на чём угодно и куда угодно, не рефлексируя. Не побоялся сесть в истребитель. Пел в «горячих точках». И теперь этот человек боится задохнуться ночью в собственной кровати. Где логика? Или в том логика и заключается? В своей кровати особенно обидно. После стольких абсолютно безбашенных лет.
Он идёт неторопливо, но в его спокойном шаге не старческая немощь, а чувство собственного достоинства. Большинство прохожих в такую погоду смотрят под ноги, а у него, как всегда, взгляд поверх голов. Как будто он на сцене. Сашка втайне любуется им. И вздёрнутым подбородком, и широкими плечами, и идеальной осанкой, которую не испортили годы. И даже волосами цвета «перец с солью», которые он зачёсывает назад, слегка фиксируя гелем. Раньше они держались ещё и на лаке, но чёртова астма внесла коррективы. И Сашке ещё больше нравится лёгкая растрёпанность в его причёске, появляющаяся к вечеру или в сырую погоду, когда одного геля явно недостаточно. Ой, кого она обманывает. Ей нравится абсолютно всё. С ней рядом идёт её придуманный мужчина. Её идеальный мужчина. Что бы ни казалось окружающим, до которых ей теперь нет ровно никакого дела.
