Андрей Ренников
Потому и сидим (сборник)
Его памяти
Он явился ко мне в короне незримого света, в тончайшей порфире, сотканной эфирными волнами.
Ночь была вокруг для всех тех, кому радостны дни. Но для нас, утомленных изгнаньем, яркий день начинается только с грезами сна.
* * *
Беззвучными шагами он подошел к изголовью. И я увидел его. Та же царственная простота… Та же прекрасная родная улыбка… На бледном лице углубленные страданьем любимые серые глаза. И нет в лице морщин печали и гнева. Нет в глазах огня с призывом к отмщению.
– Государь! – говорил я, опустившись к краю священной порфиры. Государь, пять долгих лет нет тебя среди нас. Если Бог взял тебя в свою обитель блаженных, если сонм святых мучеников вместе с тобой славословит Всевышнего у великого трона, если в вечный покой с земли вернулась исстрадавшаяся душа твоя, – да будет так. Я молчу, Государь. Я буду коленопреклоненно стоять в дыму фимиама, я буду затуманенным взором смотреть на колеблющееся пламя заупокойной свечи и на голос печали, взывающий с клироса, и на голос смирения, идущий с амвона, буду тихо шептать вместе с другими оставшимися: «Вечная память… Вечная память…» Но если ты здесь, на земле? Если глаза эти, которые я вижу в призраке ночи, так же живут, как живет в нас память о них? Если есть где-нибудь люди, которые видят улыбку твою, слышат речь, знают все о тебе, каждое движение твое? Государь! Мало радости у нас, в нашем изгнании. Еще меньше радости – на родной стороне. Государь, с каждым днем тучи надвигаются чернее и чернее. Все колеблется, рушится. В смраде и зловонии Европы задыхаемся все мы. Если с Господом ты – да будет воля Господня. Но если с нами, на той земле, где на нас и на тебя смотрит одно и то же горячее солнце, где один и тот же воздух дает тебе и нам жизнь, – откройся! Дай силы и бодрость. Дай счастье. Восстань!
* * *
Ночь была вокруг для всех тех, кому радостны дни. Но для нас, утомленных изгнаньем, яркий день начинается только с грезами сна.
И я услышал на свои слова тихий печальный ответ:
– Где живет Государь, которого свергли вы… Где живет Император, которому изменили вы. Где живет Царь, которого могла уничтожить горсть врагов на глазах миллионов равнодушных людей… Не все ли равно? Быть может я там, наверху. Быть может я здесь, среди вас. Дух мой и так вечно с Россией. Любовь моя – и так всегда в родной стране. Но зачем вам тело мое? Чтобы видели глаза смерть наказанных Господом? Чтобы слышали уши поцелуи друзей моих с палачами моими? Чтобы исказилось лицо при виде позора? Нет, открыться не я должен. Пусть откроется народ мой, бежавший бесследно – от меня, от себя, от могил своих предков. Я всюду ищу его, я ищу и не знаю, где он. Где дух его – на земле ли? Или навеки ушел в небытие, оставив внизу непогребенное тело? Не открою я тайны. Коленопреклоненно, как прежде, стойте и теперь с заупокойной свечей, слушайте голос скорби, взывающий с клироса, внимайте голосу смирения, идущему с амвона, и знайте: погребаете вы меня, если я умер; погребаете вы весь ужас, который в душе вашей, если я жив.
Ночь была… И я видел царственную простоту. И печальную родную улыбку. И углубленные страданьем прекрасные глаза, которые никогда, никогда не вернутся.
«Новое время», Белград, 19 декабря 1922, № 496, с. 1–2.
Новые классы
Нет, как ни стараются социалисты уничтожить различие классов, – все бесполезно. Возьмем, хотя бы, русских беженцев в королевстве С. Х. С…[12]
I.
Прежде всего мы имеем немногочисленную, но избранную русскую аристократию беженского времени. Это нечто рафинированное, distingué, prude…[13] Вроде Сироткина. Аристократы наши, благодаря изнеженному образу жизни, обладают нетвердым почерком и несколько неясно пишут орфографически; в их письме всегда чувствуется нечто такое, не то nonchalant, не то majestueux[14], когда буквы лезут во все стороны, падают направо, налево, и стремительно рвутся вверх или вниз из строки.
Нечего и говорить, что аристократы прибыли сюда одними из первых. Их нежные нервы, конечно, не могли выдержать ужасов гражданской войны. И здесь, в тиши чужой трудовой жизни, под сенью чужих прочных законов, они молчаливо переносят изгнание, благородно сторонясь всякой общественной деятельности.
Обладая большим тактом по отношению к низшим беженским классами, аристократы стараются не афишировать своего благосостояния, не вызывать среди низов раздражения. Во избежание чувства зависти они никогда не жертвуют на благотворительные цели, никому не дают взаймы, чтобы не обидеть остальных желающих обедать и одеваться. Стараясь деликатно стушеваться в общей массе нуждающихся, наиболее чуткие из них аккуратно раз в месяц являются в комитет получать ссуду и скромно стоят в длинном хвосте, приподняв воротник и застегнув наглухо пальто, чтобы скрыть белоснежное крахмальное белье. Во избежание интриг и злословия, аристократы не держат своих денег в банках: под костюмом, у пояса, вдали от внешнего мира, хранят они пачки английских фунтов в крупных купюрах и здесь, в глубокой впадине между вспученным животом и плоскою грудью, у них образуется и текущий счет, и сейф, и долгосрочные вклады…
Аристократы богомольны и благочестивы. Они каждый день читают «Отче Наш», «Верую», и, по вечерам, сняв с себя вериги валюты, ложатся спать с ясной улыбкой, с теплой молитвою на устах: «Благодарю тебя, Боже, что ты не создал меня беженцем крымской эвакуации!»
II.
Второй класс русских беженцев – буржуазия. Это английские беженцы, получившие сапоги, плащи, френчи, пижамы и по паре теплых носков. Судьба крайне благоприятствовала буржуям с самого начала создания этого класса. Буржуи знают, что такое варенье «джем», целый год изучали, как пахнет австралийское масло. У них до сих пор остался на заварку английский чай, а галеты, легко разбивающиеся в сырую погоду, дают возможность безбоязненно смотреть вперед на целых полтора месяца.
По внешнему виду буржуазию можно узнать без труда. Если дама идет в солдатском плаще защитного цвета, и на ее зеленой юбке видны швы от старых военных английских брюк, можно про нее сказать смело: буржуйка. Если седой старичок, опираясь на палку, бредет по улице, и на его ногах светло-желтые обмотки, а на голове шапка летчика, знайте наверняка: буржуй.
Финансовое преимущество буржуев над следующим низшим классом новороссийской и одесской эвакуаций огромно. В то время, как последние получают на одинокого 300 динар, размен буржуя достигает невероятной цифры 400. И отсюда вся разница в быте, в привычках, поведении, отношении к миру. Достаточно сказать, что английский буржуй может жечь керосин до десяти часов вечера, в то время, как одесский ремесленник пугливо тушит лампу уже в половине десятого; буржуй бреется в каждые две недели раз, между тем как новороссийский плотник позволяет себе это всего один раз в три недели… К особенностям буржуев нужно отнести их оригинальную привычку жить в дачных местах только зимой и перебираться в душные города на лето; есть в характере многих буржуев также склонность к сепаратизму и непризнанию законных русских властей. Некоторые колонии, вроде Нишской Бани, путем coup d’état[15] старались даже захватить власть правительственного уполномоченного в свои руки. Но большая часть буржуазии, все же, настроена мирно. Иногда только, когда нужно подчеркнуть свое отличие от других беженских классов, буржуазия заказывает себе особые печати, на которых вместо слова «беженцы» торжественно значится: «Комитет русских эвакуантов в Сурдулице».
III.
Что сказать о третьем классе – беженцах новороссийской и одесской эвакуаций. Это tiers état[16] нашего беженства, трудящийся люд: писаря министерств С. X. С., статистические счетчики, разносчики газет, огородники, куроводы, шоферы, приказчики, комиссионеры… Не получив на Лемносе сапог и плащей и не испробовав никогда сладости джема, третий класс собственным упорным трудом создал себе средства на ремонт подметок и на новые латки к старым костюмам. Вообще, третий класс энергичен, смышлен и, благодаря частой перемене рода занятий, может участвовать с большой пользой для дела как в плетении корзин, так и в управлении будущим государством. Все ремесленники этого класса грамотны, любознательны, любят политику. И только ужасный непонятный жаргон отделяет их пропастью от высшего класса. Этот жаргон ставит в тупик аристократа, когда он заходить к новороссийскому сапожнику и во время торга о цене на аристократические нижегородские сапоги получает непонятный ответ:
– Заказы, месье, у нас спорадические. A цены должны соответствовать existent minimum’у. Ergo – ça va sans dire[17]?
IV.
Четвертый класс – пролетариат: беженцы крымской эвакуации. Это по большей части неприспособленные к жизни наивные люди, которые до сих пор упрямо твердят о том, что у всякого гражданина должен быть перед родиной долг, и приводят этим в негодование аристократов, привыкших не иметь вообще никаких долгов. Душевная неуравновешенность пролетариата и неумение его благоразумно устраивать свою личную жизнь сразу же были оценены по заслугам профессором Плетневым: пролетариям, как низшему классу, назначено на человека по 240 динар. Пролетариат занимается сейчас, главным образом, рубкой леса, прокладкой шоссе, идет к крестьянам в батрачество и, кроме того, обязан прочно сидеть на той улице, на какую выброшен при высадке на берег. Образ жизни пролетариата суров; отличается тем, что пролетарии обедают, сравнительно с буржуями, на два месяца позже, получая майский размен только в июле. Одевается пролетарий крайне небрежно, иногда только в ночное белье, или, наоборот, только в шинель, без белья. Керосина не имеет совсем, пользуясь исключительно центральным солнечным освещением и отоплением, и бреется не в две недели раз, как лемносский буржуй, и не раз в три недели, как новороссийский ремесленник, а приблизительно только на следующий год. В силу всех этих обстоятельств про пролетариев сложилась в последнее время поговорка: «гол, как крымский беженец». И действительно, если бы не существовало счастливого населения коммунистического рая советской России, пролетария крымской эвакуации можно безошибочно было бы назвать самым голым существом в мире.
«Новое время», Белград, 21 июля 1921, № 71, с. 2.
Беженское счастье…
Русские беженцы в Югославии начинают входить во вкус местной государственной лотереи, «классной лутрии». Почти у каждого из нас есть четвертушка билета, почти все мы, в количестве свыше тридцати тысяч человек, претенденты на выигрыш четверти 600 тысяч динар.
И вот кажется теперь ни одной русской семьи, в которой не был бы солидно разработан план расходования 150 тысяч динар, и не были бы предусмотрены все хозяйственные мелочи, вплоть до покупки зубной пасты.
Я играл в «лутрию» два года назад, когда был еще молодым неопытным беженцем. Сто пятьдесят тысяч могли безусловно сослужить мне тогда отличную службу; огород, который я разводил в одной сербской деревне, не только не желал превосходить все мои ожидания, но играл мною, как хотел, буйно поднимая к небу ромашку и цикорий там, где с математической точностью должна была взойти редиска. У меня было не четверть билета: я купил целый, на 48 динар, чтобы не волноваться по пустякам. И перед днем главного выигрыша по вечерам у меня в крестьянском домике до поздней ночи горел свет, шуршал по бумаге карандаш, и я писал:
«Баланс:
Приход – 600 тысяч.
Расход:
Отступного за огородную землю Живке Павловичу – 1500.
Переезд в Белград в вагоне международного общества спальных вагонов – 300.
Ужин в вагоне-ресторане – 250.
На жизнь на 5 лет по 60 тыс. в год – 300.000.
Одежда: подметки на старые башмаки – 50. Еще три пары новых – 1000. Лакированные – 500. Пальто: зимнее – 3000; демисезонное – 1500; летнее – 1200; старое перекрасить – 100. Носки, платки, воротнички, манжеты, галстуки – 1500. Белье по 2 дюжины – 5000. Три костюма – 6000. Латки на старый – 150. Телескоп – 50.000. Библиотека: русских классиков, астрономическая и философская – 50.000. Прав. уполномоченному С. Н. Палеологу для раздачи нуждающимся беженцам – 100.000. На постройку русского храма – 200.000. На устройство общежития для беженцев – 150.000…
Итого…»
Выходило более 872.000. Необходимо было сократить кое-какие расходы, но как? Конечно, нужно что-нибудь продать из старого: огородные инструменты, башмаки, пальто, пиджак… Итого – 2000 долой. А затем?… Ну, переехать в Белград можно и не в международном вагоне. Нечего бросать деньги на ветер. Телескоп выкинуть? Но я так люблю! Пусть тогда 25.000, а не 50.000. Ладно. Теперь общежитие… Да. 150.000. Но этого все равно мало! Что сделаешь на 150? И Палеологу 100.000 на беженцев не стоит. Не такой уж, я, в самом деле, богач, чтобы раздавать свои кровные деньги. 5000 довольно. Вот на храм дам, что верно, то верно. Только почему один я? Пусть кто-нибудь внесет другую половину! Я дам сто и он – сто. Все же будут молиться, не только я.
С большим трудом к двум часам ночи я кончал сведение баланса. И, сознаюсь, спал очень плохо, так как в тайниках души меня каждую ночь мучила совесть. Какой-то внутренний голос говорил: «600 тысяч получаешь, а сто тысяч на беженцев дать жаль? Ух, жила!» Я поворачивался со стоном на другой бок; но тот же голос уже с другой внутренней стороны продолжал: «60 тысяч в год на жизнь? Да? А другие двенадцати не имеют? Три пальто? Ботинки лакированные? Так вот, помяни мое слово: ничего не выиграешь! Дудки! Я тебе покажу фигу в телескоп!»
Приходилось спрыгивать с кровати на холодный пол, зажигать свечу и торопливо изменять баланс. 200.000 на храм, 100.000 на беженцев… Остается. А телескоп – к черту. На пять лет бюджет не 300. Много. 200 довольно.
Приятели с участием спрашивали днем:
– Не здоровиться, наверно?
– А что?
– Лицо землистого огородного цвета.
– Да, – злобно говорил я. – Хорошо вам… без забот. Без хлопот. А вы распределите-ка 600 тыс. Увидим!
По несчастной случайности, которая произошла во время тиража билетов, 600 тысяч выиграл не я, а какой-то крестьянин на другом конце королевства С. Х. С. Какой у него был баланс, я не знаю. Но мне стало обидно. Мой номер мог выиграть наверняка, так как у меня были все те цифры, которыми обладал выигравший номер. Подвели только девятка и двойка: одна залезла почему-то на второе место, когда ей нужно было стать на четвертое, а другая ошиблась концом и стала не слева, а справа.
После этой ужасной истории я охладел. Я чувствовал, конечно, и свою вину. Общежитие то ведь я совсем зачеркнул в расходе! А с постройкой храма все-таки пожадничал и скостил с 200.000 50.000. Вот и получил. Поделом. В следующем сезоне я уже щедро назначил на обе эти статьи расхода две трети выигрыша: 400.000. Пусть! Но было поздно. Судьба не верила, что я не обману. И даже цифры в номере оказались не те.
В этом году, конечно, я не играю. Пусть другие треплют нервы, пусть не спят по ночам. Я слишком занят, чтобы хватать крупные куши. А что беженцы не умеют даже выигрывать, в этом я убедился не только на себе, но особенно на тех, которые все-таки от лотереи кое-что получили. Один несчастный русский в прошлом году выиграл 40.000, вложил их в дело по устройству пневматической почты в Белграде, и в конце концов срочно обратился в Державную комиссию за пособием и подал в Красный Крест прошение на предмет получения из склада американских брюк. Да что в прошлом году! Совсем недавно, всего только на днях, когда наша газета выходила почему-то позже, чем обыкновенно, приходит в нашу контору один из наборщиков, по виду точно перенесший паратиф[18], и грустно говорит заведующему:
– Будьте добры, Мануил Мануилович, дайте, пожалуйста, аванс. А то я, знаете, выиграл в «лутрию» 1500 динар, и… не рассчитал.
«Новое время», рубрика «Маленький фельетон», Белград, 3 декабря 1922, № 483, с. 3.
На кладбище
Кладбищенский сторож Мирко решил отпраздновать Сочельник.
Приглашенных было всего три человека: могильщик Милош и кучер из белградского бюро похоронных процессий Светозар с женой. Жена Светозара, однако, испугалась разыгравшейся к вечеру вьюги, не пустила мужа. И весь вечер Мирко просидел у себя в сторожке вдвоем с Милошем, усиленно угощая приятеля сластями и подливая в его стакан сербской водки – ракии.
Он любил этого доброго малого – Милоша за его мрачный нелюдимый характер, а главное за то, что с ним не нужно было много говорить. Так же, как и Мирко, Милош отлично понимал, что в этом мире все ясно без слов: и жизнь, и смерть и, в особенности, похороны.
– Ишь, вот, проклятый, – пренебрежительно сказал, наконец, Мирко, кивая в сторону занесенного снегом окна и поднося стакан с ракией к губам. – Как будто, у него кто-то умер.
– Эх… – выбранился Милош, оскорбив в брани солнце, а попутно с солнцем луну и мелкие звезды. – Хотел бы я его, бездельника, поймать и закопать в землю. Не дул бы! Твое здоровье, Мирко.
– Твое. Сколько вчера за купца получил?
– Сорок.
– Мало, брат. Очень мало. В промерзлой земле, да со снегом наверху – сорок, а? Разбойники! Стыда у нынешних покойников нет. За какую-нибудь поганую комнату, где из окна дует, и стены прогнили, платят, небось, сколько хозяин спросит. А, вот, могильщику, за отличное помещение до конца мира, каких-нибудь двадцать динар прибавить жалко. Милош, что за люди теперь умирают, а? Стоят они того, чтобы их глубоко закапывать?
Мирко негодующе плюнул, встал, покачиваясь, пошел к двери.
– Идет снег?
– Перестал.
В сторожку ворвался ветер, радостно взвизгнул, почувствовав тепло, и бросился к печке, стараясь укрыться в испуганных углях. Мирко не долго пробыл на воздухе. Вернувшись назад, он молча налил стакан, выпил содержимое сосредоточенно, с достоинством, как всегда; но Милош заметил в лице друга что-то новое: не то озабоченность, не то тревогу.
– Что-нибудь случилось, Мирко?
– Ничего…
– Может быть, покойники ходят?
Мирко вздрогнул, угрюмо опустил взгляд.
– Нет.
– А я на-днях видел мертвого войника, – начал снова Милош. – Вожусь я перед вечером около памятника доктора, знаешь, – которого Светозар в мае так удачно в день моей славы привез. Вдова к праздникам ремонт решила сделать. А там, ведь, конец кладбища, поле, далеко все видно. Так, вот, только что кончил я курить, огляделся – кругом никого – взялся за молоток.
И, вдруг, вижу – со стороны поля, совсем близко ко мне – человек! Не было никого до самого Джерама – и, вдруг, идет. В тридцати шагах… Что с тобой, Мирко? Нездоровится?
– Что-то холодно стало. Выпьем еще, Милош.
– Спасибо. Так, вот, стою я, бросил работу, смотрю. А он увидел меня, как будто, даже испугался сначала, но потом надвинул на лоб меховую шапку и быстро прошел мимо.
– Сказал что-нибудь?
– Да. «Лаку ночь».
Мирко снова вздрогнул. Положил локти на стол, покачал головой и печально, чуть слышно, пробормотал:
– Плохо это, Милош. Ой, как плохо!
– А что?
– Умрем мы с тобой, Милош, в этом году, вот что.
Мирко вздохнул, искоса взглянул на дверь, продолжал:
– Для человека нет хуже, Милош, как слышать от покойника «лаку ночь» или «приятно спавати». Старый сторож Милан сам учил меня, как нужно с мертвецами обращаться, когда они поднимаются из могил. Видеть их одними глазами – не опасно. Это даже приносит удачу, в особенности, если они без одежды, в одном только скелете. Но, не дай Бог, с мертвецом заговорить, или услышать приветствие. Одно средство спастись от смерти в этих случаях – бросить вдогонку комок мягкой земли, чтобы комок рассыпался в воздухе, и три раза произнести: «чекай-почекай, чекай-почекай». А не успеешь сказать и бросить, – конец. Тут у нас, говорят, несколько человек так перед войной пропало: мертвецы в могилу затащили, а в какую – никто до сих пор не знает.
Мирко помолчал и, вдруг, таинственно наклонился к Милошу.
– Милош… – прошептал он, беря друга за руку, – я видел его. Сейчас…
– Кого? Вчерашнего купца?
– Нет. Твоего войника. Стою возле дороги, оглядываюсь – и, вдруг, проходит. Хотя быстро исчез в темноте, однако, успел, проклятый, сказать: «Лаку ночь».
Обреченные Мирко и Милош с отчаянием пили до глубокой ночи. Пили жестоко, ничем не заедая, ни о чем не говоря друг с другом. Они отлично понимали, что перед лицом близкой смерти все сожаления излишни, что самый лучший способ использовать остаток жизни – забыть о конце. И только около трех часов пополуночи Милош, едва держась на ногах, собрался, наконец, идти в свой барак, находившийся на шоссе. Мирко же, не отпускавший дорогого гостя, опустил в карман пальто бутыль вина и решительно заявил, что пойдет провожать.
Снег уже перестал падать. Порывистый ветер разогнал в небе тучи, звезды горели особенно ярко. И Милоша, при виде этого неба, охватила тоска. Звезды показались такими прекрасными! Стало так жаль покидать землю, и этот нарядный снег, обнявший кресты, и даже надоедливый ветер, который все-же говорит сейчас на ухо, что Милош пока жив, и что жизнь – самое лучшее, что есть в этом мире.
Звезды смотрят оттуда и, как будто, заплаканы некоторые. Хотят сбросить с ресниц набежавшие слезы. Но, кто его знает, глаза это или свечи на панихиде? Может быть, зажглись они потому, что сейчас Милошу будут петь «вечную память»?
– Куда, брат? – раздался голос Мирко. – Держи правее! Эх, ты…
Мирко шел сзади, с трудом извлекая сапоги из глубокого снега. Слышно было, как он тяжело дышит, стараясь свободно владеть ногами. Вот, уже кресты стали попадаться реже и реже. Старая часть кладбища пришла в ветхость; над многими могилами совсем нет крестов. А Мирко, поступивший на службу недавно, знал этот заброшенный участок плохо.
– Милош! Не видишь?… Открытое поле! Иди направо, дьявол! Нет! Не могу. Подожди, Милош. Сядем здесь… Какая жара! Хочешь вина? Садись! Может быть, и не умрем. Врет Милан, старый осел. Даю слово, врет. Ты сел? Пей… Куда смотришь? Милош!
– Пес!..
– Что с тобою?
– Пес!..
Мирко смолк… Насторожился. И почувствовал, как внутри в нем что-то, будто, порвалось. Точно чья-то рука схватила сердце и сжала.
Вблизи, совсем вблизи, где-то тут, рядом, на открытом пустом месте, вдруг, запел невидимый хор!
Спокойно мерцали в небе звезды, спокойна была открывавшаяся впереди снежная даль. Даже ветер стих, точно прислушиваясь. А хор громко пел, и печальные звуки то затихали, уходя вглубь земли, то поднимались к поверхности снежного савана, говоря о тоске, о страданиях душ, об утерянной жизни…
Так не могли петь простые люди. Но неужели так прекрасно поют мертвецы?
Как мучительно медленно тянулось время! Наверху, точно ступая за невидимым катафалком, торжественной процессией поднимались с востока звезды. Ветер совсем стих, но мороз усилился: кто-то открыл настежь двери в ледяное мертвое небо. Хор умолк. Стало тихо – ни малейшего шороха. Слышно даже, как вдали, наверху, от боли стонет, сорвавшись с неба, звезда.
– Мирко! Что это?
– Милош!
Мирко хотел вскочить, побежать. Но Милош впился в руку.
Впереди – шагах в двадцати – что-то скрипнуло. Зашевелился снег, раздался грохот. И из земли стала подниматься фигура.
– Это он… – зашептал Милош.
– Войник!
Фигура выросла над землей во весь рост, отряхнула с себя снег, ударила одной рукой о другую и страшным прерывающимся голосом, точно разучившись на том свете говорить по-сербски, воскликнула:
– Ла… ку… ночь!
Она сделала в сторону два неверных шага. Остановилась. И, вдруг, за нею начала расти вторая фигура. Затем третья… Четвертая…
– Лаку ночь! – повторили с жутким смехом замогильные голоса. – Приятно спавати! С Богом!
– Чекай-почекай, чекай-почекай, чекай-почекай… – зашептал скороговоркой Мирко. – Бежим!
– Чекай-почекай, чекай-почекай… Не могу… – стучал зубами Милош.
Внезапный порыв ветра, вдруг, качнул обоих. Точно в погоне друг за другом, по небу побежали новые тучи. Померкли звезды, замелькали снежинки. Опять загудела, засвистала метель, перемешав небо с землею, воздвигнув в воздухе белую стену. А среди стонов и плача бури слышен был безжалостный смех поднявшихся из гроба фигур, которые окружили Мирко и Милоша, увели их к тому месту, из которого вышли, и вместе с ними медленно стали проваливаться в землю.
Под утро вьюга прошла. Показались звезды, поднялся рог луны, возвещая близкий рассвет. А вокруг простиралась гладкая, ровная пелена снега, и только из того места, где исчезли Мирко с Милошем, поднимался к небу голубой дым.
* * *
Я написал это вовсе не потому, что хотел напугать детей или развлечь взрослых. Мне хотелось просто вспомнить о факте, сделавшемся предметом судебного разбирательства.
В белградском «первостепенном суде» имеется дело за № 2243 о русских беженцах Иване Чепуркове, Федоре Касякине и Дмитрии Лопуненко, обвинявшихся в осквернении могилы умершего в 1898 году адвоката Иовановича, в склепе которого означенные беженцы прожили три месяца с 21 сентября по 25 декабря, и в каковом были, наконец, обнаружены кладбищенским сторожем. Суд, рассмотрев дело, обвиняемых оправдал, а присутствовавшая публика и сами судьи собрали между собой 983 динар 30 пара для уплаты за помещение беженцев в городе.
Вот, и все. А страшного ничего не было.
Из сборника «Незванные варяги», Париж, «Возрождение», 1929, с. 40–46.
