Алан Гринспен
Эпоха потрясений. Проблемы и перспективы мировой финансовой системы
Тот вечер запомнился мне по двум причинам. Во-первых, вместо популярного вестерна «Бонанза» и моей любимой передачи по телевизору показали выступление Никсона. Во-вторых, я нагнулся за чем-то на полу и повредил спину. В итоге мне пришлось пролежать в постели полтора месяца. И по сей день я считаю, что меня свалила с ног именно та новость о контроле над зарплатами и ценами.
Меня радовало, что я не работал в правительстве. Бернс с женой жили в комплексе Watergate и время от времени приглашали меня к себе на ужин. Последняя инициатива Белого дома не выходила у Артура из головы. Он сидел в задумчивости и приговаривал: «Боже мой, ну а теперь что они будут делать?» После того как Никсон ввел регулирование зарплат и цен, я стал довольно часто встречаться с Дональдом Рамсфелдом. Он возглавлял Программу экономической стабилизации, в рамках которой осуществлялась новая инициатива. Кроме того, Рамсфелд руководил Советом по стоимости жизни, где его заместителем был Дик Чейни. Они часто обращались ко мне за консультацией, поскольку я неплохо разбирался в специфике отдельных отраслей экономики. Однако помочь им я мог лишь одним: указать, какие именно проблемы повлечет за собой замораживание цен на те или иные товары и услуги. То, с чем они столкнулись, называлось проблемой централизованного планирования в условиях рыночной экономики. Рынок, как известно, всегда срывает попытки установить контроль над ним. Взять хотя бы ситуацию в текстильной промышленности. Из-за политического давления со стороны фермеров администрация не решилась установить потолок цен на хлопок-сырец, цена на который продолжала расти. В то же время цены на суровье (небеленую и некрашеную ткань, являющуюся первичным продуктом переработки в текстильном производстве) были заморожены. Производители суровых тканей оказались в тисках – себестоимость продукции росла, а поднимать на нее цену не разрешалось – и стали сворачивать бизнес. Производители готового текстиля и одежды тут же начали жаловаться на дефицит сырья, т. е. суровой ткани. Рамсфелд спросил меня: «Что же делать?» И я ответил ему: «Все очень просто – нужно поднять ценовой порог». Подобные ситуации возникали регулярно, из недели в неделю, и через пару лет система регулирования цен попросту рухнула. Потом Никсон сам признался в том, что решение установить контроль над зарплатами и ценами было одним из худших в его политической практике. Но главное, он знал об этом с самого начала. Его действия были продиктованы исключительно политическими мотивами: предприниматели высказывались в пользу замораживания зарплат, а потребители приветствовали идею замораживания цен.
В октябре 1973 года арабские страны ввели эмбарго на поставки нефти в США. Это еще более усугубило ситуацию с инфляцией и безработицей, не говоря уже о подрыве репутации и самоуважения Америки. Индекс потребительских цен взметнулся вверх: в 1974 году темп роста цен достиг невиданных до того 11 %, а в обиходе появилось выражение «двузначная инфляция». Уровень безработицы по-прежнему составлял 5,6 %, на фондовом рынке наблюдался резкий спад, в экономике назревал самый значительный кризис со времен 1930-х годов, а в довершение разразился уотергейтский скандал.
В разгаре этих малоприятных событий мне позвонил министр финансов Билл Саймон и спросил, не соглашусь ли я стать руководителем Экономического совета. Герберт Стайн, занимавший в то время эту должность, собирался уходить в отставку. Председатель Экономического совета был одной из трех ключевых экономических фигур Вашингтона наряду с министром финансов и председателем ФРС. При других обстоятельствах я принял бы это предложение не раздумывая. Однако в политике действующего президента было слишком много неприемлемых для меня моментов, и я чувствовал, что не смогу эффективно выполнять свои обязанности. Я ответил Саймону, что очень польщен, что буду рад порекомендовать других кандидатов, но сам вынужден отказаться. Примерно через неделю он позвонил снова, и тогда я сказал: «Билл, я очень признателен вам, но действительно не могу принять предложение». «Ну, может быть, вы все же встретитесь и поговорите с Алом Хейгом?» Хейг был руководителем аппарата администрации Никсона. Я согласился, и на следующий день Хейг пригласил меня в Ки-Бискейн во Флориде, где Никсон любил проводить время. Судя по всему, мой визит действительно имел большое значение для Белого дома – за мной прислали специальный самолет со стюардом. По прибытии у меня состоялся продолжительный разговор с Хейгом. Я сказал ему: «Вы совершаете ошибку. Если я стану председателем Экономического совета, а администрация будет реализовывать меры, с которыми я не согласен, мне придется подать в отставку. Это никому не нужно». К тому времени от регулирования зарплат и цен практически отказались, однако со стороны конгресса не прекращались попытки вернуть его для борьбы с инфляцией. Я сказал Хейгу, что должен буду уйти в отставку, если это произойдет. Он ответил: «Вам не придется подавать в отставку. Мы не собираемся восстанавливать контроль над ценами». Когда я уже собрался уходить, Хейг спросил: «А с ним самим вы не хотите встретиться?» Он имел в виду Никсона. Я сказал: «Не вижу в этом смысла». По правде говоря, я крайне неуютно чувствовал себя в присутствии этого человека. Кроме того, я по-прежнему не знал, соглашаться или нет, а отвергнуть предложение, исходящее от самого президента Соединенных Штатов Америки, очень непросто.
Не успел я вернуться в свой офис в Нью-Йорке, как у меня раздался телефонный звонок. На этот раз звонил Артур Бернс. Он попросил меня приехать к нему в Вашингтон, что я и сделал. Это было ошибкой. Старый наставник, попыхивая трубкой, начал играть на моем чувстве вины и ответственности. По поводу Уотергейтского скандала он сказал: «Нынешнее правительство обречено. Но экономика-то остается, и мы по-прежнему должны заниматься ею. Ты просто обязан послужить своей стране – это твой гражданский долг». Он отметил также, что я отдал компании Townsend-Greenspan уже двадцать лет и что самое время отпустить ее в самостоятельное плавание. К концу разговора я позволил убедить себя в том, что смогу принести пользу в Вашингтоне. Однако я дал зарок, что сниму квартиру с помесячной арендой, выражаясь фигурально, буду постоянно держать чемодан наготове.
Если бы Никсон не оказался в таком затруднительном положении, я вряд ли согласился бы занять предложенную должность. Я рассматривал ее как позицию временного управляющего, который должен не допустить развала предприятия. Я рассчитывал пробыть на этом посту относительно недолго. Если бы Никсон сумел остаться президентом до конца своего срока, я ушел бы не позже, чем через год. Но события приняли совершенно иной оборот. Слушания по утверждению моей кандидатуры в сенате состоялись днем в четверг, 8 августа 1974 года, а вечером в тот же день Никсон выступил по телевидению с заявлением о своей отставке.
С вице-президентом Фордом я встречался лишь однажды, за несколько недель до этого. Мы проговорили тогда около часа на экономические темы. Этого, впрочем, хватило для установления взаимопонимания. По настоянию Дона Рамсфелда, который возглавлял переходную администрацию, Форд утвердил мое назначение на должность, подписанное Никсоном.
Экономический совет, по сути, представляет собой небольшую консалтинговую фирму с единственным клиентом в лице президента США. Совет работает в старом здании Исполнительного управления по соседству с Белым домом и состоит из трех членов и небольшого штата экономистов, главным образом из числа профессоров, которые берут одно- или двухгодичный отпуск в своих университетах. При Никсоне Экономический совет был крайне политизированным, и его председатель Герберт Стайн часто выступал от имени президента страны. Хотя Герберт был хорошим руководителем, действовать одновременно в роли советника и официального выразителя экономических взглядов администрации очень сложно (обычно последняя функция возлагается на министра финансов). Я намеревался вновь ограничить деятельность Совета консультационными вопросами. Посоветовавшись с другими членами Совета – Уильямом Феллнером и Гэри Сиверсом, – я отменил ежемесячные пресс-конференции. На мой взгляд, нам нужно было как можно меньше выступать на публике и поддерживать лишь самые необходимые контакты с конгрессом. Вместе с тем я был готов высказать свою точку зрения, если меня попросят.
Выбор моей кандидатуры на должность председателя Экономического совета был довольно необычен, так как я не имел докторской степени и расходился во взглядах на экономику с большинством ученых-теоретиков. В компании Townsend-Greenspan мы использовали компьютерные технологии и современные эконометрические модели, которые одобрил бы любой профессор. Однако наши исследования всегда ориентировались на конкретную отрасль и не предполагали глубокого анализа макроэкономических показателей, таких как уровень безработицы и дефицит федерального бюджета.
Форд и Никсон отличались друг от друга, как день и ночь. Форд был уравновешенным человеком, практически без «пунктиков». Его действия и реакции были вполне рациональными, в них совершенно не ощущалось скрытых мотивов. Если он сердился, то всегда по объективной причине. Но это случалось редко – он сохранял удивительную невозмутимость. В 1975 году, почти сразу после падения сайгонского режима, красные кхмеры захватили американский контейнеровоз Mayaguez, который шел вдоль побережья Камбоджи. Я сидел рядом с Фордом на совещании по экономическим вопросам, когда в кабинет вошел заместитель главы Совета национальной безопасности Брент Скоукрофт и положил перед президентом докладную записку. Форд открыл документ и прочел его. До этого момента ему ничего не было известно об инциденте. Затем он повернулся к Скоукрофту и спокойно произнес: «Согласен, только первыми не стрелять» – и, как ни в чем не бывало, продолжил совещание. Я не знал содержания того документа, но понял, что президент дал военным разрешение открыть при необходимости ответный огонь по формированиям красных кхмеров.
Форд всегда отдавал себе отчет в том, что он знает и чего не знает. Он не считал себя в интеллектуальном плане выше Генри Киссинджера и не претендовал на более глубокое понимание внешней политики, чем госсекретарь. Но это его совершенно не смущало. Форд был уверен в себе и относился к числу тех немногих людей, которые даже при психологическом тестировании демонстрируют нормальные результаты.
Президента Форда нельзя назвать выдающимся экономистом, однако у него была довольно стройная система взглядов на экономическую политику. За годы работы в Комитете по ассигнованиям палаты представителей он изучил массу тонкостей, касающихся федерального бюджета, и в период пребывания у власти все бюджетные проекты действительно исходили от него. Но главное, он стремился к ограничению федеральных расходов, обеспечению сбалансированности бюджета и устойчивого долгосрочного роста экономики.
К первоочередным задачам Форд относил обуздание инфляции, которую в своем первом выступлении перед конгрессом он назвал врагом государства номер один. В тот год покупательная способность доллара снизилась более чем на 10 % и призрак инфляции незримо преследовал каждого американца. Люди старались тратить как можно меньше, чтобы свести концы с концами. В сфере бизнеса инфляция порождает неопределенность и риск, затрудняя планирование и вынуждая руководителей отказываться от увеличения штата, строительства заводов и вообще от любых инвестиций в рост. Именно так развивались события в 1974 году – компании практически заморозили капиталовложения, что еще более углубляло экономический кризис.
Я был согласен с предложенной президентом расстановкой приоритетов, но меня приводили в ужас те меры, с помощью которых правительство намеревалось решить проблему инфляции. Мой первый политический опыт, приобретенный в кабинете Рузвельта в Белом доме, едва не заставил меня бросить все и вернуться в Нью-Йорк. Я имею в виду заседание высших чинов администрации, на котором спичрайтеры представили предложения по развертыванию кампании под лозунгом «Остановим инфляцию немедленно!» (Whip Inflation Now). Разработчики проекта хотели видеть его под названием WIN. «Улавливаете идею?» – спросил один из них{8}. По сути это была программа добровольного замораживания цен в общенациональном масштабе, которая помимо прочего предусматривала проведение региональных конференций, посвященных борьбе с инфляцией, по всей стране, а затем итоговой конференции на высшем уровне в Вашингтоне. По инициативе спичрайтеров были размещены заказы на изготовление миллионов значков с надписью Whip Inflation Now (образцы нам раздали на совещании). Все это напоминало театр абсурда. Единственный экономист среди присутствующих, я сидел и думал: «Это же ужаснейшая глупость! Что я здесь делаю?»
Мне, как человеку новому, не были известны все тонкости протокола. Я не решился прямо высказать свое мнение, а сконцентрировался на тех аспектах, которые представлялись совершенно нелепыми с экономической точки зрения. «Невозможно убедить мелких предпринимателей добровольно отказаться от повышения цен, – сказал я. – Они довольствуются очень скромной прибылью и не могут влиять на поставщиков, поднимающих цены». В последующие несколько дней мне удалось смягчить некоторые пункты, но кампания по борьбе с инфляцией все же стартовала с большой помпой осенью. Как и следовало ожидать, она оказалась не самым блестящим образцом экономической политики. Я был несказанно рад своему решению об отмене пресс-конференций в Экономическом совете. Это избавило меня от необходимости публично рекламировать программу «Остановим инфляцию немедленно!». К концу года, на фоне усилившегося экономического спада, она сошла на нет сама собой.
Каждый рабочий день в 8.30 в Белом доме проводилось совещание рабочей группы по вопросам экономической политики. Поскольку проблемы экономики имели большое политическое значение, в совещаниях стремились принять участие многие. В состав рабочей группы входили пять или шесть членов правительства, руководитель Административно-бюджетного управления, так называемый «энергетический царь», и ряд других лиц. При обсуждении ключевых вопросов на совещаниях в качестве консультанта присутствовал и Артур Бернс. Нередко число участников доходило до 25 человек. Это был замечательный форум для обмена мнениями, но не место, где принимались реальные решения. Круг приближенных экономических советников был значительно уже: министр финансов Саймон, глава Административно-бюджетного управления Рой Эш (а позднее – его преемник Джим Линн), Артур Бернс и я.
Поначалу казалось, каждый из нас только тем и занимается, что сообщает президенту плохие новости. В конце сентября резко выросла безработица. Вскоре уровни заказов, производства и занятости начали снижаться. Незадолго до Дня благодарения я доложил президенту: «Не исключено, что мы столкнемся с очень серьезными проблемами уже будущей весной». Накануне Рождества рабочая группа направила президенту меморандум, в котором предупреждала о дальнейшем росте безработицы и наступлении самого глубокого экономического спада со времен Второй мировой войны. Трудно было назвать это приятным рождественским сюрпризом.
Хуже того, мы не могли с уверенностью предсказать размах грядущего кризиса, о чем также вынуждены были сообщить президенту. Экономические спады подобны ураганам – их масштабы могут колебаться от обычных до катастрофических. Обычные спады являются неотъемлемой частью цикла деловой активности: они возникают, когда объемы запасов начинают превышать спрос, а компании – сокращать производство. Спад пятой категории наблюдается в случае обвального снижения спроса, когда потребители перестают тратить деньги, а бизнес прекращает инвестировать. Обсуждая с нами сценарии развития событий, президент Форд обеспокоенно заметил, что Америка может оказаться в порочном круге: снижение спроса повлечет за собой дальнейшее сокращение производства, увольнения и общую депрессию. Поскольку ни одну из существующих моделей прогнозирования нельзя было применить к сложившимся обстоятельствам, нам приходилось действовать вслепую. Мы могли представить президенту лишь предположение, что назревающий кризис вызван избытком запасов в сочетании с нефтяным шоком и инфляцией – возможно, он будет относиться ко второй или третьей категории. А может, и к пятой.
Президент должен был принять решение. Индекс дискомфорта приближался к 20 %, конгресс требовал существенно снизить налоги или резко увеличить расходы государственного бюджета. Именно так следовало реагировать на экономический спад пятой категории. Это могло обеспечить возобновление роста экономики в краткосрочной перспективе, хотя повышало риск усиления инфляции с пагубными последствиями в более отдаленном будущем. С другой стороны, если надвигающийся спад вызван избытком запасов, то лучше всего (с экономической, а не политической точки зрения) по возможности воздерживаться от активных действий. Тогда, если не создавать паники, экономика выйдет из кризиса самостоятельно.
Форд не принадлежал к числу людей, склонных к панике. В начале января 1975 года он поручил нам разработать по возможности мягкий план действий. В итоге был предложен комплекс мер, направленных на ослабление энергетического кризиса и ограничение роста федерального бюджета. Кроме того, предусматривалось разовое снижение подоходного налога для стимулирования роста доходов населения. Идея о снижении подоходного налога принадлежала Эндрю Бриммеру, советнику по вопросам развития частного сектора. В годы правления Линдона Джонсона Бриммер стал первым афроамериканцем, вошедшим в состав Совета управляющих ФРС. За несколько дней до обнародования новой программы президент Форд подробно расспросил меня о том, как повлияет сокращение налога в размере $16 млрд на перспективы долгосрочного роста. «С экономической точки зрения эта мера выглядит вполне целесообразной, – сказал я и пояснил: – Если снижение налогов будет разовым и не превратится в постоянное, то большого вреда развитию экономики оно не причинит».
Ответ Форда привел меня в некоторое замешательство: «Если вы считаете, что это действительно следует сделать, я выйду с соответствующим предложением». Безусловно, он консультировался и с другими, значительно более высокопоставленными советниками. Но президент США прислушивался и к моему мнению. Я вдруг ощутил ответственность, лежащую на мне, и одновременно испытал глубокое удовлетворение. Форд не был чем-то обязан мне в политическом или любом другом плане. Его реакция служила прекрасным подтверждением того, что мысли и факты сами по себе чего-то стоят.
Мягкая экономическая программа Форда представлялась весьма разумной и совпадала с моими собственными суждениями. Анализируя ту или иную стратегию, я всегда задавал себе вопрос: а какова цена ошибки? Если риск потерь незначителен, можно смело осуществлять любой план. Если же последствия неудачи могут оказаться слишком серьезными, следует отказаться от намеченных замыслов, даже если вероятность успеха превышает 50 %. Отказаться, потому что цена ошибки чересчур велика. И все же выбор, сделанный президентом Фордом, потребовал немалого политического мужества. Он прекрасно понимал, что предложенные меры сразу объявят недостаточными, а если они действительно окажутся слишком мягкими, экономический спад может затянуться.
Я решил, что Экономическому совету следует рассматривать сложившуюся ситуацию как чрезвычайную. Президент должен был знать, что происходит на самом деле – кризис перепроизводства или кардинальное падение спроса. Единственным безошибочным критерием в данном случае являлся показатель валового внутреннего продукта, который характеризовал состояние экономики в целом. Расчет ВВП осуществляло Бюро экономического анализа на основе колоссального объема статистических данных. К сожалению, Бюро делало это лишь раз в квартал, с большим запозданием. А вести машину вперед, пользуясь только зеркалом заднего вида, невозможно.
Я задался целью разработать систему «аварийного оповещения»: расчет ВВП необходимо было производить еженедельно, чтобы иметь возможность отслеживать развитие ситуации в реальном времени. На мой взгляд, эта задача была вполне выполнима: в Townsend-Greenspan, например, мы рассчитывали ВВП на ежемесячной основе. Это устраивало клиентов, которым нужно было принимать решения, не дожидаясь публикации официальных данных за квартал. Таким образом, аналитический фундамент у нас имелся. Сложность заключалась лишь в большем объеме работ. Некоторые ключевые показатели, такие как розничный товарооборот и количество заявок на получение пособий по безработице, уже предоставлялись на еженедельной основе. Другие данные, например объемы продаж автомобилей, заказов и поставок товаров длительного пользования (промышленного оборудования, компьютеров и т. п.), публиковались каждые десять дней или раз в месяц. Сведения о запасах также предоставлялись ежемесячно, правда, они зачастую бывали неточными и нуждались в существенной корректировке.
Чтобы устранить эти пробелы в информации, пришлось засесть за телефон. За годы работы у меня сформировалась обширная сеть клиентов и знакомых в различных компаниях, профессиональных ассоциациях, университетах и регулирующих органах. Многие из этих людей охотно оказывали содействие в ответ на нашу просьбу помочь. Представители компаний сообщали конфиденциальные сведения о портфелях заказов и планах по набору персонала, руководители и специалисты делились собственными наблюдениями и выводами. Нам удалось, например, прояснить ситуацию с объемами запасов, сопоставляя полученную фактографию с колебаниями цен на сырье, динамикой импорта и экспорта, графиками поставок и т. п.
Конечно, собранные сведения были разрозненными. Они даже отдаленно не соответствовали стандартам, которыми руководствовалось Бюро экономического анализа при расчете официального показателя ВВП. Однако для наших целей эти сведения были вполне пригодными. Когда экономисты и статистики из Бюро узнали, чем мы занимаемся, они стали активно помогать и помогли упорядочить обработку данных. После полуночных бдений на протяжении двух или трех недель (одновременно наш немногочисленный штат готовил годовой обзор состояния экономики, который публиковался в начале февраля) нам удалось разработать и запустить систему еженедельного расчета ВВП. Наконец-то я смог представлять президенту реальные факты, а не интуитивные предположения.
После этого вопросы экономической политики вновь приобрели небывалую остроту. Каждую неделю на регулярных заседаниях кабинета я сообщал о текущем положении в экономике. Анализируя декадные показатели продаж автомобилей, еженедельные сводки о розничном товарообороте, сведения о количестве выданных и использованных разрешений на строительство жилья, отчеты о динамике заявок на получение пособий по безработице, а также массу других параметров, мы постепенно приходили к выводу, что ситуация не так уж плоха. Как выяснилось, потребители продолжают стабильно приобретать товары и услуги. Более того, наблюдалось стремительное сокращение запасов, т. е. процесс, который не мог длиться долго. Это означало, что в ближайшее время следовало ожидать роста производства.
Таким образом, появились основания доложить президенту и правительству, что экономический спад завершается и вот-вот наступит фаза оживления. Я уверенно заявил: «Не могу назвать точные сроки, но если на потребительском и жилищном рынке не произойдет внезапного обвала, то ситуация будет развиваться именно так». С каждой неделей становилось все яснее, что мы не ошиблись. Это был один из тех редких счастливых случаев в работе экономиста, когда точные факты позволяли сделать уверенные выводы об истинном положении дел. Когда в марте 1975 года подошел срок моего очередного выступления перед конгрессом, у меня были все основания утверждать, что американская экономика движется к выходу из кризиса «согласно графику». При этом я отметил, что предстоящий квартал будет довольно тяжелым и уровень безработицы может достичь 9 %, однако теперь у нас есть реальный повод для «некоторого оптимизма». Я также предостерег конгресс от поспешного увеличения государственных расходов и снижения налогов, что могло перегреть экономику и спровоцировать очередной виток инфляции.
Политические страсти, разыгравшиеся той весной вокруг президентской экономической программы, были нешуточными. В конгрессе царило смятение. Я не раз шутил тогда, что перед каждым выступлением на Капитолийском холме мне приходится надевать бронежилет. В феврале 1975 года журнал Newsweek поместил мою фотографию на обложку, сопроводив ее заголовком «Далеко ли еще до дна?». Конгрессмен Генри Рейсс высказал мнение, что президент Форд, подобно Герберту Гуверу в 1930 году, доведет страну до новой Великой депрессии. В прессе цитировались его слова по этому поводу: «Экономические рекомендации, которыми руководствуется нынешний президент, уже были опробованы Гербертом Гувером». Во время моего выступления перед Бюджетным комитетом сената его председатель Эд Маски заявил, что администрация делает «слишком мало и слишком поздно». Конгрессмены выдвигали предложения о стимулировании экономики, в случае принятия которых дефицит бюджета мог достичь $80 млрд и более – сумма по тем временам устрашающая. Джордж Мини, президент АФТ-КПП, был еще более категоричен. «Американская экономика находится в самом ужасном состоянии со времен Великой депрессии, – безапелляционно заявил он. – Положение дел, и без того плачевное, ухудшается с каждым днем. Это не просто очередной спад – по своим масштабам он не идет ни в какое сравнение с теми пятью спадами, которые мы пережили после Второй мировой войны. Страна давно перешагнула ту черту, до которой ситуация могла выправиться сама собой. Правительство должно принять немедленные и решительные меры». В частности, Мини требовал, чтобы государство начало стимулировать экономический рост, в том числе путем кардинального снижения налогов для семей с низким и средним доходом. Это означало увеличение дефицита федерального бюджета до $100 млрд.
Как ни странно, сложная ситуация в экономике не вызвала массовых волнений в обществе. После десятилетия маршей в защиту гражданских прав и протестов против войны во Вьетнаме уровень безработицы в 9 % вполне мог стать поводом для многотысячных демонстраций и баррикад, причем не только в США, но и в Европе с Японией, где экономические проблемы стояли не менее остро. Однако этого не произошло. Возможно, мир просто устал от нефтяного шока и тех потрясений, которые ему предшествовали. Так или иначе, эпоха публичных протестов завершилась. Наступивший период Америка переживала с новым настроением, которое можно было охарактеризовать как общенациональная сплоченность.
Президент Форд выдержал давление, которое на него оказывали, и его экономическая программа была принята в законодательном порядке. Конгресс все же увеличил размер налоговой льготы почти на 50 %, в результате чего она составила около $125 в расчете на среднюю семью. Но главное, оздоровление в экономике началось именно тогда, когда мы предсказывали, – в середине 1975 года. Темпы роста ВВП взлетели и к октябрю достигли максимума за минувшие 25 лет. Уровень инфляции и безработицы постепенно начал снижаться. Как это часто бывает, все политические гиперболы сошли на нет в считаные дни, а зловещие пророчества были очень быстро забыты. В июле, когда кризис миновал, мы свернули программу еженедельного расчета ВВП, к всеобщему удовольствию сотрудников Экономического совета.
Отказ от регулирования экономики был одним из самых славных (и невоспетых пока) достижений администрации президента Форда. Трудно даже представить, какими цепями был опутан американский бизнес в те годы. Авиатранспорт, грузовые автоперевозки, железные дороги, автобусное сообщение, трубопроводы, телефонная связь, телевидение, биржи, финансовые рынки, сберегательные банки, электроэнергетика – все эти отрасли работали в условиях жесткого регулирования. Деятельность компаний осуществлялась под строгим контролем государства, вплоть до мельчайших деталей. Лучше всего, на мой взгляд, эту ситуацию описал Альфред Кан, острый на язык экономист из Корнеллского университета, которого Джимми Картер назначил руководителем Комитета гражданской авиации. Его называют отцом дерегулирования сферы авиаперевозок. В 1978 году, выступая с речью о необходимости перемен, Фред не удержался от комментария по поводу бесчисленных пустяковых решений, которые он и его ведомство должны были постоянно принимать: «Может ли оператор авиатакси приобрести пятидесятиместный самолет? Может ли вспомогательный авиаперевозчик транспортировать лошадей из Флориды в северо-восточные штаты? Следует ли разрешить регулярному перевозчику принимать на борт застрявших пассажиров чартерных рейсов и перевозить их по чартерным расценкам на тех местах, которые в противном случае остались бы незанятыми? Может ли перевозчик установить специальный тариф для лыжников и должен ли он в этом случае возвращать им стоимость билета при отсутствии снега? Могут ли сотрудники двух аффилированных авиакомпаний носить одинаковую форму?» После этого перечисления он посмотрел на конгрессменов и сказал: «Стоит ли удивляться тому, что я каждый день задаю себе вопрос, нужна ли вообще такая работа? Неужели мое призвание именно в этом и состоит?»
Президент Форд начал кампанию по ликвидации уродливых форм государственного регулирования своим выступлением в Чикаго в августе 1975 года. Он пообещал собравшимся в зале предпринимателям «освободить американских бизнесменов от оков» и «отучить федеральное правительство, насколько это будет в моих силах, влезать в ваш бизнес, в вашу жизнь, в ваши кошельки». Символично, что эта речь была произнесена именно в Чикаго: доктрину о нежелательности государственного вмешательства в экономику первоначально сформулировал Милтон Фридман и другие приверженцы либеральных идей так называемой «чикагской экономической школы». Они написали массу работ с обоснованием теории о том, что наиболее эффективными механизмами распределения ресурсов общества являются свободные рынки и цены, а не централизованное планирование. Согласно кейнсианской концепции, господствовавшей в Вашингтоне со времен президента Кеннеди, экономикой можно и нужно активно управлять. Чикагские экономисты полагали, что государство должно как можно меньше вмешиваться в экономическую сферу, и считали утопией идею научно обоснованного регулирования. Сейчас, после нескольких лет стагфляции, на фоне свежих воспоминаний о провале попыток установить контроль над зарплатами и ценами политики по обе стороны баррикад готовы были признать, что правительство чересчур увлеклось мелочным регламентированием экономической деятельности. Настало время умерить активность в этой сфере.
