bannerbannerbanner
Кунашир. Дневник научного сотрудника заповедника. Свой среди медведей

Александр Берзан
Кунашир. Дневник научного сотрудника заповедника. Свой среди медведей

Полная версия

Наконец, между лапами хвойника, впереди начинает угадываться просвет.

– Это пойма Перевального, – понимаю я.

Из-под кроны толстой ели, медвежонок скатывается в пойму. Ступив под чистый от снега ивняк, он сразу же решает подкрепиться. С дневничком в руке, я считаю его покопки на проталине…

– Девять штук! – сообщаю я брату, – Лизихитона.

С проталин, медвежонок шагает дальше. Дальше – простор снежного поля. Зверёныш собирается пересечь широкую ленту пойменного ивняка ручья. Но, вдруг, крутнувшись на месте, он торопливым шагом убирается обратно, под кроны спелого пихтарника. Мы тоже шагаем обратно, по следам полубегущего медвежонка. Чуть скосив взгляд на следы, я отмечаю, как комочки подтаивающего снега раскатывались из-под когтей спешащего медвежонка. Останавливаемся на краю хвойника.

– Что случилось? – Игорь, в недоумении, вертит по сторонам головой, – Шёл в ту сторону, и вдруг – обратно удрал!

– Не знаю, – отзываюсь я, – Интересно бы это разузнать.

И мы начинаем, широким полукругом, обрезать окрестности…

– О!

– Вон, след!

Мы издалека видим, что по краю хвойника с противоположной стороны ручья, куда намеревался перебраться наш подопечный, по снегу тянется вереница следов большого медведя. Мы с Игорем, прямиком направляемся к этим следам.

– На, подержи? – я протягиваю брату своё ружьё.

Я достаю из кармана рулетку и приседаю над отпечатком от передней лапы медведя. Игорь стоит рядом, присматриваясь к окружающему лесу. Его задача – по сторонам смотреть. Он трогает чёрным носком болотника когтистый отпечаток: “Да-а! У одинокого медвежонка, жизнь – не сахар”.

– Ага! – согласно киваю я, не поднимая лица, продолжая замерять ширину следа, – Шестнадцать с половиной.

Мы возвращаемся на след медвежонка и тропим его дальше…

– Саш! Помёт! – вскоре кивает Игорь вперёд по следу.

– Ага! – я вытаскиваю полиэтиленовый пакетик, – Лизихитоновый.

Вскоре, мы подходим ко второму помёту. Даже на глаз, я вижу, что и этот помёт состоит из лизихитона.

– Игорь! – говорю я, – Он, как все медвежата, ест один лизихитон. То есть, он кормится по сырым ольховникам.

– Ага! – кивает брат, шагая чуть впереди, – Значит, на сухой склон Борта он не пойдёт.

– Не пойдёт, – соглашаюсь я.

Словно прислушавшись к нашим рассуждениям, медвежонок поворачивает в другую сторону – в массивы сырых гленников Саратовской. А нам – уже по горло хватило тропить его по хвойнику, где ещё лежит снег. Поэтому, мы, без всякого сожаления, бросаем след медвежонка. Нам, сегодня – не по пути. Мы разворачиваемся и шагаем вверх, на склоны Саратовского борта…

Ах, Саратовский борт! Здесь уже давно нет снега! Сейчас – это одна гигантская проталина, прогретая солнцем! Мы бродим по склонам, с азартом собираем материал… И, постепенно поднимаемся выше середины высоты склонов Борта!

– Саш! Медведь пасётся! – замирает, с биноклем у глаз, Игорь.

Я тоже поднимаю бинокль. Внизу пасётся медведь.

– Хм! Весь чёрный!

– Ну. Взрослый.

– Ага.

Мы долго рассматриваем медведя в бинокль, с высоты нашего положения. Не задерживаясь, зверь, кормовым ходом, тянет вдоль подножия Борта. Мы спокойны – сама по себе, близкая встреча с медведем, нам не нужна. Мы, рыская челноками по колкам хвойников, разбросанным по всем склонам Борта, собираем материал.

– Саш, лёжка!

Моим глазам предстаёт лёжка взрослого медведя. Без подстилки.

– Смотри-ка! – делюсь я с братом, умной мыслью, – Тепло стало, так уже все лёжки без подстилки пошли!

И опять лёжка! И снова помёты!.. Я доволен – материал сегодня обильный, как никогда…

– Что там, за дырка, в склоне? – спрашивает меня Игорь.

Он смотрит в бинокль круто вверх, на склон впереди, по ходу нашего движения: “Похоже на лисью нору!”.

– По-моему, крупновата она, для лисьей норы, – пожимаю я плечом, опуская свой бинокль, – Конечно, надо бы ближе посмотреть.

И мы начинаем забирать вверх, всё выше и выше по склону…

На очередном перекуре, Игорь снова поднимает к глазам бинокль: “Она слишком крупная, для лисьей норы!”.

– Игорь, это берлога! – с опаской догадываюсь я.

К берлоге, у нас и отношение совсем другое. Мы расходимся в разные стороны…

Я выбираюсь на уровень берлоги, метрах в тридцати в стороне. Игорь поднимается ещё выше. Мы осторожно приближаемся к норе…

Вроде бы, пусто. Вот он, полуобвалившийся провал, более полутора метров по горизонтали и почти метр в высоту.

– Эгей! – подаю я голос, готовый отскочить прочь, – Есть кто?

В ответ – тишина…

– Эгей!!! – уже грозным голосом, рычу я вглубь земли.

Всё вокруг, по-прежнему, тихо.

– Цик – цик! Цик! – цикает птичья мелочь, копошится в прошлогодних листьях.

Ветерок перебирает соломинки на поверхности почвы…

– Нет никого! – делает вывод Игорь.

– Это нам, как-раз и нужно! – удовлетворённо выдыхаю я.

Но, всё-равно, боязно. С яркого света весеннего дня не разглядеть, что делается там, в черноте берложьего провала. Конечно, нужно замерить берлогу! Кто спорит? А если медведь – там?! Соваться головой в лапы медведя – не очень-то хочется…

Холмик обвалившейся по весне, мягкой, коричневой земли, посередине продавлен телом медведя.

– Смотри! В берлогу медведь заползал! – прикидываю я, – Судя по размерам, он – средний, с человека.

– Ну! – соглашается Игорь, – Он выполз из неё наружу или заполз внутрь?

Мы внимательно рассматриваем каждый бугорок почвы, каждую крошку… В прошлом году, я сам убедился в том, как, случайно напоровшийся на чужую берлогу медведь, залез в неё, тщательно её обследовал и даже, по-хозяйски поскрёб когтями потолок и стены спальной камеры.

– Смотри – здесь вот, ком земли отвалил наружу, – резюмирует Игорь, – Похоже, что выполз.

– Похоже! – киваю я.

Но, одно дело сказать и пойти прочь, и совсем другое – сказать и засунуть туда свою голову.

– Да-а! И уйти – нельзя! Такая ценная информация!

– Ну! – соглашается Игорь, – Не каждый день, мы берлоги встречаем.

Я обречённо вздыхаю и шагаю прочь – за длинным прутом прошлогоднего высокотравья. Как действовать при обследовании берлоги – опыт, у меня, имеется…

Я удовлетворяюсь длинной трубкой какалии, метра два длинной. Вернувшись, я засовываю её в чёрную нору берлоги, вершинкой вперёд. Противоположной стенки берложной камеры прут не достаёт!

– Маловато! – отрицательно качаю я головой.

Я начинаю водить концом прута по берлоге, из стороны в сторону… Всё тихо, никто, за прут, не хватается…

– Точно, нет никого!

Я снова обречённо вздыхаю: “Придётся лезть!”. Я ложу на нагретую солнцем, такую тёплую, солому склона своё ружьё, снимаю с пояса подсумок, тесак, коробку высотомера, секцию патронташа – мне нужно, до предела, похудеть в талии. Вход в берлогу – всегда самое узкое место.

– Ну, всё!

Я засовываю в нору входа руки и голову. Эта нора немного уходит вниз, и вскоре я оказываюсь лежащим вверх ногами. Руками, я ощупываю глиняный пол и стенки тоннеля, впереди себя. Свет полностью перекрыт моим туловищем и вокруг абсолютно черно. Сантиметр за сантиметром, я постепенно продвигаюсь вперёд…

Вот! Боковые стенки тоннеля резко исчезли под пальцами.

– Ага! – просчитываю я, в кромешной темноте, – Камера!

Я замираю, втянув голову в плечи. Я лежу в черноте и слушаю берлогу… Вокруг абсолютная тишина! Ни звука дыхания медведя, ни ворчания…

– Прижмись к стенке! К стенке, идиот! – тормошит меня, внутренний голос, – Пропусти свет в берлогу!

Я поджимаюсь к правой стенке и осторожно шаря руками впереди себя, вползаю в камеру. Берлога освещается далёким, серым мраком и я расслабленно опускаю голову на, по-прежнему вытянутые вперед, руки – в медвежьем доме никого нет.

– Фууууу…

Конечно! И быть никого не могло! Но, об этом хорошо разглагольствовать, стоя наверху. И совсем другие мысли приходят в голову, когда ты суёшь её в чёрное жерло берлоги. Не сдвинувшись ни на сантиметр, я окидываю спальную камеру взглядом: “Дааа! И здесь мне, одному, не справиться”.

– Игорь!!! – горланю я, что есть сил, зная, что на поверхность вырвется лишь жалкая часть моего крика.

Берлога снова погружается в темноту – это брат приник к входу, чтобы лучше меня услышать.

– Залазь сюда! – кричу я, – Рулетку поможешь держать!

Шустро, словно ящерица, он проникает в камеру. Снова вокруг становится всё серым. Мы сидим по разные стороны от тоннеля входа.

– Ого! – Игорь трогает рукой свод потолка, над головой, – Вот, это, дааа! Как палатка!

– Ну. Держи конец! – я протягиваю ему конец рулетки.

– Так! Пиши… Ширина спальной камеры – сто сорок пять сантиметров, длина камеры – сто двенадцать, высота камеры – восемьдесят семь…

Игорь записывает цифры в мой блокнотик.

– Так! Замерили…

Я ощупываю земляной пол берлоги пальцами – подстилки здесь совершенно нет. Я не нахожу даже следов её пребывания. Ни семечка злаков, ни соломинки, ни листочка! Только комочки сухой, окаменевшей глины.

– Теперь, давай замерим тоннель входа.

– Давай.

– Так, пиши… Длина норы входа – сто тридцать пять сантиметров, высота… шестьдесят два. О расположении берлоги запиши так: “Берлога выкорябана в склоне Борта, в верхней его части, посреди обширной, травяной поляны, в толще спрессованной, глинистой породы”.

– Всё.

– Так. Записали. Пора вылезать наружу.

– Ну, – соглашается Игорь, – А то – я замёрз! Здесь холодно, как в погребе.

Друг за другом, мы выползаем наружу…

День перевалил за половину. С высоты своего положения, мы в бинокли осматриваем окрестности…

Перед глазами плывут, приближенные оптикой, просторы по-весеннему серых, сырых полян, с белеющими пятнышками ещё не сошедшего кое-где снега, колки пихтарников, скупая сетка чахлого ольховника по окраинам марей…

 

– Саш! Медведь пасётся! – показывает мне пальцем вниз Игорь, – Вон, за колком.

Я отыскиваю чёрное пятнышко зверя. Он кормится на краю мари, далеко внизу, под нами.

– Давай, попробуем подкрасться? – предлагает Игорь.

– Давай! Пока далеко – можно спуститься напрямую по склону, до лесочка. А потом – закроемся от него этим леском.

– Ну! – подхватывает мою идею, брат, – А там, через лесок прокрадёмся – и выйдем прямо к нему!

– Может, удастся сфотографировать?! – прикидываю я.

Первым делом, мы проверяем направление ветра. Едва заметно, воздух течёт мимо нас, в сторону.

– Воздух тянет нормально!

– Ну!

Мы вприпрыжку скатываемся по склону Борта, к его подножию. Вот – вот, кроны высоких пихт хвойного колка закроют нас от медведя. На последней минуте видимости медведя, мы прищуриваемся на него, чтобы засечь его “координаты”. Друг за другом, мы тихо крадёмся между стволами пихт и елей, по хвойнику…

Впереди просвечивает край леска! Вскоре, мы осторожно высовываем головы из-под пихтовых лап.

– Немного ошиблись! – шепчет Игорь.

– Ага! Нужный нам закоулок – немного правее!

И мы ныряем обратно, под пихтовые лапы. Теперь мы крадёмся по хвойнику, вправо. Здесь, под пихтами, вблизи границы колка, разросся такой высокий и густой подрост! Ничего не видно!..

С трудом продравшись сквозь пихточки подроста, я осторожно выглядываю из-за крайнего ствола пихты, на марь.

– Закоулок – наш! – шепчет у плеча, Игорь.

Я и сам вижу, что медведь – вон он! Пасётся себе, ни о чем не подозревая. Он кормится в закоулке раскинувшейся перед нами, обширной мари. Открытые просторы – почти до горизонта! Я приникаю к видоискателю своего фоторужья.

– Блин!

– Что? – не понимает брат.

– Между нами и медведем – заросли ольховника! У меня в видоискателе – только размытая фигура медведя, в сплошной сетке ольховых веточек!

– Как, всё же, легко на медведя охотиться и как трудно его фотографировать! – со злостью думаю я, – Пока сделаешь один кадр – уже, семь раз застрелил бы!

– Что же делать? Что делать? – держа бесполезное фоторужьё в руке, я озираюсь по сторонам.

Но, кругом одна и та же картина – стена тёмного пихтарника отгорожена от просторов мари узкой полосой чахлого ольховника, чуть выше человеческого роста. Медведь кормится на мари, изредка переступая ногами…

– Ну, тупик! Просто, какой-то тупик!

И тут, у меня рождается план. Я передаю своё ружьё Игорю и лезу через стену подроста, к стволу граничной пихты. Сантиметров сорок диаметром, ствол этого дерева, с трёх сторон закрыт плотно посаженными друг к другу, толстыми сучьями. Да так плотно, что нечего даже и думать, чтобы продраться среди них, вверх по стволу! И только со стороны мари, ствол дерева – совершенно голый.

– Здесь можно подняться вверх по стволу! – прикидываю я, – Но… прямо на глазах у медведя! Пятьдесят шагов! Это нереально!

Через минуту я понимаю, что другого варианта – просто, нет.

– Лезть здесь – верх идиотизма! А… иначе – вообще никак! Хоть, уходи…

– Ладно! – решаю я, – Посмотрим, кто из нас тупее!

Стоя у основания ствола, со своего места – я не вижу медведя! Такой подрост! Я вопросительно оборачиваюсь к Игорю. Глянув на медведя, тот утвердительно кивает мне головой. Я медленно и с трудом проворачиваюсь в молодняке на нужную сторону ствола пихты и вцепляюсь в её нижние ветви руками. Теперь я стою спиной к просторам мари… и к медведю.

Медленно – медленно, словно ленивец, я тяну вверх руку и берусь ею за горизонтальный сук. Точно также медленно, я поджимаю ногу и ставлю её на горизонтальный сук, внизу. Некуда деть фотоаппарат! И я перекладываю его из руки в руку… Теперь – я медленно тяну вверх другую руку. Взялся. Теперь – подтянуть вверх другую ногу. Поставил. Теперь – перехватить фотоаппарат другой рукой…

Развернутый к мари спиной, я не могу видеть, как реагирует медведь на моё появление на стволе ближайшего к нему дерева.

Шаг за шагом, всё выше и выше…

По-моему, я поднялся уже достаточно высоко! Медленно – медленно, я поворачиваю голову и на пределе возможного поворота шеи, через плечо, самым краем глаза, вижу по-прежнему спокойно пасущегося на пустыре медведя.

– Стоит!!! Вот шизофрения! – поражаюсь я, – Скажи, кто – не поверил бы!

Медведь пасётся. Он стоит ко мне передом. Сетка веток ольховника уже не закрывает его от меня. Но это значит, что и я, для медведя – открыт тоже! Зверю стоит лишь слегка приподнять морду – и вот он, я! Прямо перед ним! В полный рост распятый на стволе ближайшего дерева!

– Почему он, до сих пор, ещё здесь?! – изумлённо думаю я.

– Ладно, что тут думать? – прикидываю я, – Надо, как-то, разворачиваться к медведю. Ведь я здесь для того, чтобы фотографировать.

Мед-лен-но! Я тяну вверх правую ногу. Я задираю её как можно выше и с трудом переваливаю её через широкую и мягкую, горизонтальную пихтовую лапищу. Теперь задираю выше головы левую ногу и медленно просовываю её сразу через две пихтовые лапы. И сажусь на обе, толстых ветви. Это – как сидеть сразу на двух брусьях, в школьном спортзале! Теперь – мои руки свободны.

Медленно, я поднимаю к глазам своё фоторужьё… Я – очень умный! Под железную бобышку кольца диафрагмы, на фотообъективе, я заранее подставляю свой большой палец. Теперь, при спуске затвора фотоаппарата, это кольцо лязгнет не по торцу железной щели, а по моему пальцу.

– Стук!

Я морщусь от боли…

Но, зато нет громкого, металлического лязга!

– Щёлк! – всего лишь короткий и слабый щелчок сработавшего затвора.

– Стук! Щёлк!

Морщась, я раз за разом, нажимаю кнопку спуска…

Всё! Потрачено пять кадров. Все они, практически, одинаковы.

– Ну! Сколько можно делать кадров, с одной точки?! – снова озираюсь я, по сторонам, – Нужно сделать вообще крупный план!

Снова медленно, я спускаюсь, по стволу пихты, вниз… Внизу подрост снова скрывает всё вокруг. Я ничего не вижу! Продираюсь по молодняку к Игорю: “Ну? Как?”.

– Пасётся, да и всё! – коротко взглянув на меня, брат недоумённо пожимает плечами.

– Ладно! Тогда, давай, попробуем зайти с той стороны? Может, удастся через ольховник подкрасться? Если он такой, беззаботный…

Мы немного углубляемся в хвойник. И перебежками обкручиваем наш закоулок мари, прячась за стволами крайних к ней пихт…

Очередной раз высунувшись из-под пихтовых лап, мы видим, что наш зверь закончил кормиться и спокойно удаляется от нас! Он шагает по безбрежному, открытому пространству мари, в направлении чернеющей вдали, стены большого хвойного леса.

– Блин!

– Уходит!

Теперь, нам уже не до конспирации! Короткими перебежками, по чавкающему ольховнику, мы пытаемся подскочить поближе. Однако, медведь сразу же обнаруживает наше преследование и длинными прыжками бросается дальше, через просторы мари! Всё! Мы стоим и смотрим на этот стелющийся, тяжёлый, равномерный медвежий галоп…

Медведь уже далеко. Мы поднимаем к глазам бинокли…

У далёкой стены хвойного леса, медведь тормозит. Видя, что мы его не преследуем, он останавливается. Медведь разворачивается к нам передом, стоит и исподлобья смотрит на нас. Мы стоим по другую сторону обширнейшей пустоши и тоже смотрим на него, в бинокли…

– Смотри! – говорю я, – Гипнотизирует. И поза, у него – устрашающая!

– Ну… Поздно дёргаешься, медведь! – громко говорит в бинокль, Игорь, – Уже семь раз застрелили бы! Если б хотели…

Постояв с минуту в грозной позе лицом к нам, медведь разворачивается к лесу. Пять шагов – и нет его. Мы опускаем свои бинокли.

– Всё! – выдыхает Игорь, – Кончилось кино.

– Ну! – отзываюсь я, – А медведь – совсем не маленький!

– Взрослый, – кивает Игорь, – По мари, на галопе – быстро шёл. Но, тяжёлый!

– Ладно! – подвожу я, итог, – Насмотрелись и нафотографировались. Спасибо медведю… Пошли, теперь, посмотрим его покопки? Да, может, где его помёт отыщем – долго он, всё-таки, здесь кормился.

Мы возвращаемся назад, на место медвежьей кормёжки. Бродим по испещрённому чёрными лунками покопок, “пастбищу”. Одну за другой, я проверяю многочисленные покопки…

– Фу! Симплокарпус! И эта – симплокарпус!.. Игорь! Они, все до одной – симплокарпус!

Игорь бродит по мари значительно шире меня, он выискивает покопки и помёты на окраинах кормёжки…

На высоком крыльце Саратовского кордона мы высчёлкиваем патроны. Игорь смотрит на свой приборчик: “По шагомеру, сегодня мы прошли двенадцать с половиной километров”.

– Нормально, – киваю я.

– Пересечений следов: лисица – двадцать девять, соболь – тридцать пять.

– А у меня – четыре помеченных ствола, три лёжки и шесть помётов.

– Ещё – берлога, – напоминает брат.

Ночью портится погода! Налетают тугие порывы ледяного, пронизывающего до костей, ветра. Ветер гонит по небу сплошные, рваные облака. Мы решаем устроить себе выходной день. А то, ведь – всё время рыщем по лесам дни напролёт, без отдыха…

Саратовский кордон. Семнадцатое апреля. Утром – всё бело кругом! Почву закрыло белой снежной крупой! Столбик ртути за оконным стеклом Саратовского кордона стоит чуть ниже нуля.

– Весна кончилась! – Игорь, в раздумье, стоит перед небольшим окном нашего домика.

Сегодня мы решаем пройти вдоль границы речной долины, вверх по Саратовской.

Как обычно, прислушиваясь и приглядываясь к окружающему лесу, мы неторопливо шагаем по границе гленников. Внимательно осматриваем стволы елей – может, какой из них помечен свежими медвежьими метками? Осторожно просматриваем пространство перед собой…

Сегодня, мы не прочь посмотреть на какого-нибудь медведя. Но ничто не указывает нам на близкое присутствие медведей. Ни следов. Ни покопок…

– Вчера – мы отдыхали, а сегодня – медведи, себе выходной, устроили, – приглушённо говорит Игорь.

В лесу, в полный голос разговаривать нельзя. Если хочешь кого-нибудь увидеть…

Мы пробираемся по гребешку захламлённой, покрытой плотным пихтарником, надпойменной терраски Саратовской. Вдруг, прямо над нашими головами, с ветвей закрытой мохнатыми лапами пихт берёзы, с шумом срывается большая птица! Мощно и размеренно взмахивая огромными крыльями, она пересекает долинку речки.

Мы вздёргиваемся на звук: “Рыбный филин!”.

– Ага!

Мы провожаем птицу взглядами.

– Смотри-ка! На днёвке сидел!

– Ну…

Кругом стоит плотный пихтарник. Ветка берёзы над нами, качается от сильного толчка филина. Оглядываясь по сторонам, мы шагаем дальше…

Игорь шагает по ольховнику речной поймы, я – по гребню террасы. Пройдя дальше метров двадцать, мы подходим к наклонённой с гребня террасы в пойму, толстой берёзе. Дерево наклонно выглядывает в речную долину, из окружающих его пихтовых крон. Шагающий по пойме, Игорь поднимает руку: “Саш! Дупло!”. Я стою над ним, на гребне террасы и ничего не вижу.

– В берёзе, – подсказывает Игорь, – С моей стороны!

Я отхожу от берёзы в сторону и прищуриваю глаза… Точно! Сбоку я вижу, что со стороны речной поймы, в стволе берёзы приоткрывается тёмный провал дупла! Входное отверстие в дупло видно только со стороны речки!

– Интересно! – загораюсь я, – Надо бы посмотреть дупло!

И я возвращаюсь к берёзе.

– Залезть, конечно, нужно, – озадаченно размышляю я, – Но, только, как?!

Толстенный ствол берёзы, мощной колонной, слегка наклонён с гребня террасы в пойму речки. Сверху, он покрыт зелёным мхом. Здесь же, по верху ствола, плетутся плети лианы гортензии. Цепляясь за эти, вросшие в рыхлые наслоения старой бересты, плети пальцами, я начинаю карабкаться по стволу…

Всё! Вроде бы, хватит. Раскинув в стороны руки и ноги и вцепившись в приросшие к бересте дерева лианы, я распростёрт сверху, на стволе берёзы. Как я понимаю, вход в дупло находится прямо подо мной, с левой стороны. Я вытягиваю в сторону дупла левую руку и провожу ею, из стороны в сторону.

Тотчас, из дупла начинает поспешно выбираться птица! Дупло для неё оказывается очень узким и глубоким. Цепляясь за внутренние стенки дупла когтями и помогая себе крыльями, сова, наконец, достигает выхода из дупла и шумно выбрасывается наружу, в воздух. Как и самец, самка тоже уходит через распадок речной долины, к чернеющему на противоположной его стороне, пихтарнику.

Раскинув руки и ноги в разные стороны, я лежу на стволе берёзы, над речной поймой и провожаю птицу взглядом. Над террасой я нахожусь невысоко, метра два превышение. Но глянь вертикально вниз, на уровень речной поймы – и душа холодеет! С такой высоты, падать – я не хочу.

Я свешиваю со ствола дерева, голову влево и заглядываю в трубу филинячьего дупла: на его днище лежат два яйца! Ещё раз оглядев дупло, не задерживаясь, я сползаю задним ходом, по стволу берёзы, обратно.

– Ну, как дупло? – интересуется Игорь.

 

– Плохое! – морщусь я, – Узкая и длинная труба! Бедная самка! В такое дупло залезла, что еле вылезает! Значит, в округе – никаких других дупел вообще нет.

– Плохо. Надо бы ей помочь. Ты не прикинул, что можно там подправить?

– Пока нет… Знаешь, как там удобно висеть, вниз головой? На такой высоте… Нужно сюда ещё прийти, с ремонтом.

– Сейчас нельзя. Нужно после того, как она птенцов выведет.

– Конечно! – соглашаюсь я.

Мы торопливо уходим дальше, вверх по речке. О воронах здесь, думаю, беспокоиться нечего – уж больно глубокое дупло у здешних филинов.

– А, смотри! – через минуту, делюсь я с братом, другой мыслью, – Если вокруг дупла есть условия – то самец, утром, из поймы не уходит! А остаётся на днёвку рядом с дуплом! Мы, всё время, дупло связываем только с одной самкой. А оказывается, что разделение пары, когда утром самец оставляет самку в дупле одну – оно вынужденное! Я думаю, что при хороших условиях – возле каждого филинячьего дупла сидел бы на днёвке самец пары.

– Ну, – кивает Игорь, – А условие для днёвки самца – это раскидистое хвойное дерево.

Через несколько часов, уже спускаясь по речке с её верховьев, мы обходим участок речной долинки с совиным дуплом, делая широкий полукруг вокруг колка пихтарника…

Весной дни – такие длинные! Темнеет только к десяти часам вечера. К сумеркам, мы успеваем перебазироваться на Тятино.

Сегодня был богатый впечатлениями, такой длинный, рабочий день. У Игоря значительно пополнилась “коллекция” соболиных и лисьих экскрементов.

– Посмотри, что у тебя, за сегодня? – спрашивает он, меня.

– Сейчас… Одна лёжка и семнадцать стволов с метками, одна следовая метка. Помётов нет!

– Понятно… Не зря же мы снялись с Саратовки!

– Ну. И стволы – все старые! Прошлогодние и позапрошлогодние метки…

Тятинский дом. Восемнадцатое апреля. Чтобы немного отдохнуть, мы решаем следующий день посвятить прорубке смотровой тропы. Каждую весну, она предстаёт передо мной основательно заваленной. Тропа проложена прямо по гребню высоченного, восточного борта речной долины Тятиной. Осенние циклоны здесь, раз за разом, вываливают пихтарник. Стволы этих пихт и елей – сантиметров тридцать пять – сорок в диаметре!

Вот и сейчас, мы знаем, что на тропе есть два участка сплошных завалов, помимо многих одиночных стволов. Ни под этими стволами не пролезть, ни через них – не перебраться! Одна морока. А, ведь, речные долины Саратовской, Тятиной и Ночки – это мой рабочий участок. Я здесь работаю с ранней весны до самой зимы, девять месяцев в году. Смотровая тропа – самый рациональный путь прохода в верховья Тятиной. И особенно – для возвращения обратно, когда уставшие за день ноги, уже цепляются за всякие кочки и сучья.

Поэтому, сегодня мы вооружаемся двуручной пилой, ножовкой и большим топором. Вот и первый хлыст! Он лежит через тропу, на уровне пояса.

– Жжик-жжик, жжик-жжик! – белые, свежие опилки сыпятся на тропу…

Весь день, мы с братом занимаемся тем, что выпиливаем метровый отрезок ствола очередного, поваленного дерева и сталкиваем его с гребня вниз, в пойму. И продвигаемся на несколько метров, вперёд по тропе. Пилим и сбрасываем, пилим и сбрасываем…

Всё. Конец смотровой тропы. Уставшие и довольные, мы стоим, отдыхаем.

– Но, всё-равно, за один раз тропу не расчистить! – приценивается к тропе, Игорь.

– Ну! – соглашаюсь я, – Вот если бы её ещё раз пройти с пилой, с самого начала и до конца! Вот тогда – это была бы чистая тропа…

Мы, не спеша, шагаем по тропе домой, на Тятино…

Тятинский дом. Девятнадцатое апреля. Сегодня, мы работаем по низовьям Тятиной…

В первой от устья ямке Тятиной, мы половили, на блёсны, кунджу. Поймали девять рыбин. Мы сидим с Игорем, на корточках у самого среза воды и потрошим рыбу…

Я вспарываю брюхо самой крупной кунджины. В желудке рыбины – три полупереваренных… корюшки!

– Игорь! Смотри! – показываю я находку.

– Хм!.. Корюшки! – удивляется брат, – Кунджа жрёт корюшку! И совсем не мелкие!.. Никогда не думал!

– И я – тоже… Где она корюшку взяла?! В речке – корюшки ещё нет! Рано! Недели две, ещё, до нереста корюшки!

– Значит, кунджа её в море жрёт!

– Ну… Значит, эта кунджа – только что из моря, в речку зашла! – просчитываю я…

Тихо. Безветренно. Приближается вечер. За несколько часов до заката, мы забираемся по лестнице на конёк крыши нашего дома и в бинокли, рассматриваем склоны вулкана Тятя. Нашим глазам открывается величественная картина:

Подножия вулкана закрывает чёрная, зубчатая щётка темнохвойных лесов. В этом море острых вершин елей и пихт утонули небольшие сопочки, лужи лесных озерцов, просторы сырых ольховников и марей.

Выше вздымаются склоны грандиозного конуса вулкана. Сплошная стена хвойников, на уровне около 450 метров абсолютной высоты, разрывается обширными прогалинами. Ещё выше продвигаются массивы разреженных, смешанных лесов с участием берёзы. Смешанные леса сменяются полосой чистых березняков.

С правой стороны громады вулканического конуса чуть выступает чёрный, шлаковый конус “Отважный”. Зимние ветра сдувают снег с его голой, выположенной поверхности. Поэтому, весной, чёрный конус Отважного одним из первых показывается на фоне белых просторов Тяти. Это верхняя граница леса. В среднем, 650 метров над уровнем моря…

Сейчас, в апреле, склоны вулкана под смешанными лесами просвечивают белизной снежной целины. Там – весна ещё не наступила…

Выше Отважного, всё круче ввысь, уходят закрытые сплошным покрывалом снегов, склоны вулкана. Чем выше – тем круче склон. Тем огромнее карнизы надувов снега по гребням барранкосов.

На уровне 1400 метров над уровнем моря, древний конус вулкана обрывается зубчатым краем вершинной кальдеры. Кальдера образуется, когда в конусе извергающегося вулкана вырабатывается пустота. “Кальдера обрушения” говорят вулканологи. Вот и вершина вулкана Тятя, когда-то просела вовнутрь, срезав конус вулкана метров на шестьсот. Теперь – здесь горизонтальная площадка, около двух километров в поперечнике – “атрио”. При извержении тысяча восемьсот двенадцатого года, посередине атрио сформировался юный шлаковый конус. Четыреста метров высоты!

Там, наверху, сейчас полностью господствует зима…

Медленно перемещая поле бинокля, я пристально всматриваюсь в рощицы торчащего из-под снега ольховника, надувы снега на гребнях почти вертикальных ущельев барранкосов…

Поверхность снежного склона вулканического конуса поблескивает обширными площадями ледяной корочки. Значит и там снег топят жаркие лучи весеннего солнца! По гребням, на сияющих белизной склонах, уже зачернели начавшие открываться вершинки зарослей кедрового стланика…

– Да-а! Уже и сюда начинает стучаться весна!

Это занятие захватывает меня. Всматриваясь в склон, я словно бы переношусь в то место, которое поедаю глазами в бинокль. Вот – кустики ольховника. А, вот – сверкает настом днище барранкоса. И я – там! На склоне, среди того снега, у того кустика! Я, даже, ощущаю запах ольховых почек!

– Саш, смотри! Лисьи следы, что-ли? – возвращает меня в реальность Игорь, глядя в свой бинокль.

– Где?

– А вон, под самым гребнем кальдеры! Метров сто ниже по склону.

Я смещаю поле своего бинокля в указанное место и… ничего не нахожу.

– Не вижу ничего.

– Есть – есть! Ты всмотрись!

Я впиваюсь в склон глазами… и в поле бинокля проявляется прыгающая строчка! Закатное солнце, по касательной бьющее лучами вдоль склона, окрашивает снег на его поверхности в голубой цвет. Стенка каждого следа, в которую солнце ударяет перпендикулярно, продолжает оставаться ослепительно белой. Этот эффект позволяет видеть следы, словно строчку белых ниток на голубой ткани. На высоте около тысяча триста метров, какой-то след, пунктирной линией пересекает ложе забитого снегом барранкоса.

– О! Вижу!.. Но, только, они больно крупные. Представь, расстояние какое?! Может, медведь?

– Что медведь, что лисица… что им делать в тех снегах?!

Устроившись на коньке крыши, мы упираем свои локти в колени. Опора рук позволяет устранить пульсирующее дёргание поля бинокля. Теперь следы становятся отчетливо видными…

– На соседнем барранкосе, вправо – тянется след! – опять подсказывает мне, брат.

– На следующем тоже есть…

– И на следующем…

– Интересно, он туда ушёл или оттуда пришёл?

– Чёрт его знает… Поперёк вулкана идёт и всё!

– Он что, вокруг всего вулкана будет переться?

След, с востока, прочерчивает склоны вулкана, покрывая уже, по крайней мере, четвёртую часть окружности вулканического конуса…

Проследив след на восток до горизонта, мы возвращаем свои бинокли на склон, что стоит прямо перед нами. Отсюда мы начали свое “биноклевое” тропление, здесь мы его увидели первый раз…

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35 
Рейтинг@Mail.ru