Александр Берзан
Кунашир. Дневник научного сотрудника заповедника. Свой среди медведей
– Вот и молодец! – одобряем мы, – Места всем хватит!
– Устал я, Саня, – улыбается Олевохин, – Хоть одну ночь, без войны с медведями, спокойно посплю…
Тятинский дом. Утро. Пришёл циклон! Ещё ночью. Шальной ветер трясёт наш дом, громко взвывает в оттяжках радиомачты. Дождь, сплошными водяными струями, сбегает по оконным стёклам. Термометр, за окном, показывает плюс восемь градусов. На море бьёт шторм! Сидя за столом, я смотрю через наше большое окно, как тугой ветер срывает барашки белой пены с гребней волн…
Я смотрю на струю дождевой воды, падающую с крыши дома, по чёрному жёлобу, в деревянную бочку, что стоит на углу тамбура, у входной двери. Бочка уже давным-давно полна. Весь верх бочки закрывает подушка белой пены! Большими, белыми клоками, её срывает ветер.
– Странно как-то! – удивляюсь я, – Дождевая вода пенится так, будто туда стирального порошка насыпали! Никогда, такого не было…
Мы штормуем. Всё пространство, перед нашим домом, заполняет обширный пустырь с пожухлым бурьяном. Я сижу на стуле за нашим столом и смотрю в окно – как шальной ветер, волнами ложит коричневые былины прошлогодней полыни по земле, из стороны в сторону.
– Волны! Даром, что полынь! – качаю я, головой, – Как нива ржи, на картине!..
– Ну, – кивает, проходящий мимо, брат, – Шматует как!
На самом краю высокой морской террасы, напротив дома, стоит одинокая пихта. Каждый раз, в непогоду, я смотрю в окно, как на фоне штормового моря, ветер рвёт её крону. Но, привыкшая к борьбе в одиночку, пихта лишь упруго покачивает своими густыми и короткими ветвями.
А дальше, за пихтой – безбрежная равнина океана! До горизонта. И вправо, и влево. Но, сегодня – шторм. И морская даль ограничена низкой завесой дождя. Я смотрю, как низко над волнами, ветер гонит с востока рваные клочья серой облачности. А дальше – бесконечные белые барашки, барашки, барашки…
Тятинский дом. Двадцать четвёртое апреля. Ветер поменялся на противоположный. Разогнало облачность. День стоит чистый и солнечный. Но – такой ветреный и шальной! Порывы ветра очень сильны! Мы с братом сбегали к устью Тятиной – речка очень сильно разлилась! Вода поднялась выше берегов и идёт прямо по широкому столу поймы. Чтобы перейти через речку – нечего, даже и думать! Стихия!
Рассматривая океан в бинокли, мы замечаем, что по линии горизонта мельтешит, извивается лента птиц! Это идёт пролёт буревестников! Мы поднимаемся по лестнице, на конёк нашей крыши и поворачиваем бинокли на чистый, открытый от облачности, конус вулкана. Дождь вчерашнего циклона промочил снежное одеяло вулкана и теперь там, наверняка, сплошной лёд…
– Медведь! – вдруг, удивлённо говорит в свой бинокль, Игорь.
– Ну! – вторю я ему, – Медведь!
Медведь режет поперёк склоны вулканического конуса, совершенно не оставляя своих следов на по-прежнему забитых снегом, барранкосах…
Через пять минут, сгибаясь под ударами промозглого ветра, Игорь спускается с крыши. Уже снизу, он зовёт меня: “Саш! Пошли домой! И так ясно, что медведи продолжают кормиться на шишке!.. Такой ветер! Невозможно высидеть!”. Я и сам понимаю, что сегодня – не время для такого занятия. Порывы шального ветра, упругими толчками, дёргают меня, то влево, то вправо. Сколько ни старайся – нельзя замереть так, чтобы не качалось из стороны в сторону, круглое поле бинокля! Вздохнув, я тоже скатываюсь с крыши, вниз…
Тятинский дом. Наутро, мы решаем пройтись по пойме Тятиной. Отличная погода! Хоть загорай. Вода, в речке, спала почти до нормы. Мы, даже, изощряемся перебраться по её глубокому перекату! Мы начинаем, зигзагами, рыскать по пойме, надпойменным террасам и ближайшим пятидесяти метрам массивов, прилегающих к речной долине, хвойников…
Вот и нижнее дупло рыбных филинов. Я осторожно карабкаюсь по стволу дерева вверх… Провожу рукой над краем входного отверстия дупла. Самка тут же выбрасывается наружу и уходит в сторону близкого хвойника.
Вместо ожидаемого филинёнка, на древесной трухе днища дупла лежит яйцо!
– Как яйцо?! – поражаюсь я, – Уже одиннадцать дней назад, в дупле на Саратовке вывелся птенец!
Рядом с яйцом лежит жирная, свежая полёвка. Вчера – вода в речке шла валом, и совам трудно было где-то отыскать рыбу.
– Теперь – мы будем знать, что в наводнение рыбные филины кормятся мышами! – делаю я, важный вывод.
У нас с Игорем уже отлажена тактика работы с дуплами. Мы быстро убираемся в свою засаду… Самка уже не так панически воспринимает нашу проверку. Не заставляя себя долго ждать, она скоро появляется над поляной со своим деревом. И садится напротив – на вершину ели – присады. Следом за ней, в кроны соседних, толстых ив вцепляются галдящие вороны…
– Карр! Карр!
Через пару минут, самка снимается с присады и с разгону, ныряет в тёмный провал дупла. Вороны, тут же перестают орать и молча разлетаются по своим делам.
Мы тоже, крадучись, удаляемся прочь…
– Ну? Что там? – вполголоса, интересуется у меня, Игорь.
– Одно яйцо лежит!
– Какое яйцо? – изумляется брат, – На Саратовке – уже давно птенец вылупился!
– Ну! – соглашаюсь я, – Одиннадцать дней назад!
– Может, это вторая кладка?
– Не знаю… Рядом с яйцом полёвка лежит! Свежая.
– Откуда полёвка? – таращится на меня, Игорь, – Он же – рыбный!
Я спокойно улыбаюсь, в ответ: “Я сам – полгода назад узнал! Японцы прислали мне, зимой, стопку своих статей по рыбному филину. На английском языке… Оказывается, на Хоккайдо, мыши являются обычным кормом рыбного филина! А Пукинский, на Бикине в Приморье, сидел в скрадке под дуплом. Десять ночей подряд он фотографировал корм, который пара филинов приносила своим птенцам. Потом проявил фотоплёнки – и знаешь что? Чаще всего они приносили в дупло лягушек! Представляешь? Лягушек! А, совсем не рыбу”.
– А! Понятно! – быстро ориентируется, брат, – Они берут тот корм, который доступнее! Лягушки, весной – скверутся на каждой луже. А сейчас, в паводок – рыбу не взять! Так, они – под лесом, мышей ловят.
– Ну, – киваю я, – Точно так!
– А, прикинь! – переключается на другое. Игорь, – Вороны знают, где дупло филинов!
– Ну! Я это – тоже увидел… Они храбры… в самой гуще веток! Знают, что там их филин не достанет.
– Ага! И поорали они – просто так, для порядка. А потом – просто разлетелись.
На террасах, мы находим медвежий помёт. Это – моя работа. Игорь раскрывает мой дневничок…
– Так. Пиши! – диктую я, – Помёт номер двадцать четыре. Свежий, сегодняшний. Семьдесят процентов объёма – лизихитон. Крапива составляет двадцать и соссюрея – десять процентов.
– Всё. Записал.
Я разгибаюсь и втыкаю в помёт свои палки-копалки – знак того, что этот помёт уже обработан нами.
Чуть дальше – выходим на кормовую площадку. Мы начинаем считать поеди… Я заношу в дневничок двадцать шесть черешков белокопытника и семьдесят скусов вершинок крапивы. Мы шагаем дальше…
Выше по речной долине – пошли полянки поедей соссюреи! Я – очень въедливый. Я подбираю лежащий на земле скушенный побег соссюреи и пристраиваю его к “пеньку” оставшегося в почве ростка.
– Точно! Не хватает чуть больше сантиметра, в его основании! Посмотри!
– Ага! – улыбаясь, качает головой, Игорь, – Тебе, одного раза убедиться – мало!
Среди массовых поедей черешков белокопытника, мы находим две покопки луковиц лилии Глена.
Сегодня, то тут, то там, нам встречаются раскопы дёрна.
– Медведи мышкуют! – улыбается брат, трогая чёрным носком болотника соломенный шарик, – Это – уже третье мышиное гнездо!
– Ну! – соглашаюсь я, – Не упустят момент мышей половить!
– Саш! Помёт! – оборачивается ко мне, Игорь.
Я делаю два шага в его сторону и вручаю дневничок с ручкой. В ближайшем метре, срубаю две палки.
– Ставь номер помёта. Какой, там?
– Третий, за сегодня и двадцать седьмой, за апрель.
– Так. Пиши. Помёт номер двадцать семь. Чёрный снаружи, тёмно-зелёный внутри. Средний медведь. Давность двое суток… Пятьдесят пять процентов объёма – симплокарпус, соссюрея двадцать процентов, осока двадцать процентов. Крапива четыре процента и следы лизихитона и борщевика… Записал?
– Ну, – кивает брат.
Я втыкаю палки-копалки в помёт…
Мы приближаемся к участку верхнего дупла рыбных филинов.
– Четыре километра от устья – уже прошли! – прикидываю я.
В отличие от сделанного мной в низовьях речки дупла, это дупло – естественное. Оно образовалось без помощи человека. Из года в год, рыбные филины выращивают в нём своих птенцов. Надо узнать, как обстоят дела в этом дупле. Я передаю свое ружьё брату и карабкаюсь вверх, по толстому стволу ивы. Дерево наклонено вперёд, к речке. Оно растёт на мысе, вдающегося в речную долину, взгорка речной террасы. На верху мыса стоит шапка хвойника.
На взмах моей руки чуть выше края входного отверстия, из дупла, в воздух выбрасывается самка рыбного филина. Заложив крутой вираж, птица уходит за гребень взгорка. Проводив филина взглядом, я заглядываю в дупло. Оно – очень глубокое! Но просторное. На трухе днища, белым комком пуха, лежит птенец.
– Грамм двести! – прикидываю я, глядя на него вертикально вниз, – Покрыт редким, белым пухом.
Птенец странно реагирует на моё появление в проёме дупла! Он распластывается по трухе днища в блин, головой в дальний угол и задницей к выходу. Круглое, как шар, туловище, к которому, на тонком шнурке шеи, крепится меньший по величине шарик головы. Основу головы составляет уродливо крупный, изогнутый, синюшного цвета клюв. Глаза у птенца открываются ещё только на одну четверть.
Я, с большим трудом, дотягиваюсь кончиками пальцев до филинёнка и придаю ему сидячее положение. Но – он немедленно распластывается по трухе днища, снова.
– Блин! – злюсь я, – Никак не сфотографировать! Тоже мне, Ванька-встанька! Мне, что?! Задницу твою снимать?!
На трухе днища, рядом с птенцом, навалена горка половинок тушек рыбьей мелочи. Это – мальма, самой разной величины…
И, только тут, я замечаю расплющенную в блин по днищу, мумию ещё одного птенца! Едва дотянувшись кончиками пальцев, я подбираю этот трупик. Стряхиваю с него крошки древесной трухи… Это, буквально, новорождённый, но уже обсохший птенец. Скорлупы, от его яйца, в дупле нигде нет. Трупик имеет такой вид, словно на нём уже не однажды стояла филиниха.
– Какая жалость! – тяжело вздыхаю я.
Я быстро спускаюсь вниз и протягиваю Игорю раздавленного птенца: “Вот. Птенец”.
– Вот, блин! – взрывается, Игорь, – Задавила! Наступила, наверно, лапой…
– Наверно… А, первый птенец – уже хороший! С заварной чайник, размером. Белым пухом покрыт.
– У-гуууу! – филин ухает, за гребнем нашего пригорка.
Мы торопливо уходим от дупла, в сторону…
Филин снимается с вершин хвойника и подлетает ближе! Он устраивается на вершине пихты, прямо над деревом с дуплом.
– У-гуууу!
Убедившись в нашем отсутствии, самка без промедления занимает своё дупло.
– Карр! Карр! Карр!
Орущие вокруг, на деревьях, вороны прекрасно знают о нахождении дупла! Но, близко к нему не суются. Они ограничиваются воплями на открыто сидящего филина и разлетаются кто куда, как только птица исчезает в дупле.
Стараясь не шумнуть, мы отходим на сотню метров в сторону. Я выбираю местечко с хорошим освещением и делаю фото мёртвого птенца, для Летописи природы заповедника.
Теперь – мы поворачиваем назад. Верхнее дупло рыбных филинов всегда было высшей точкой наших работ по Тятиной. Теперь, нам остаётся перебраться на другую сторону речки – и домой.
Весь день, ожидая увидеть медведя, я держал своё фоторужьё в “полной боевой готовности”, пристёгнутым ремешками к груди.
– Весь день крались – и ничего! – думаю я, шагая к речке, – Ну, что ж, мы не в обиде. Так, обычно и бывает. Теперь – домой! Работа сделана…
Мы уже ни от кого не скрываемся. Горланя наперебой, мы входим в бурный и глубокий перекат Тятиной. Упругие буруны воды – под самый обрез болотников! Под ногами – такие неудобные, крупные валуны!.. Здесь всегда так. Вцепившись друг в друга, чтобы не упасть, мы трудно боремся с тугим потоком, выискивая глазами место на дне, куда шагнуть очередной раз…
Всё! Противоположный берег встречает нас галечным, метровым откосом. Натужный шаг-второй вверх по крупной, сыпучей гальке и… мы так и застываем, с радостными улыбками на лицах и неоконченными воплями на языках – в пятнадцати метрах перед нами, стоя к нам передом, преспокойно пасётся медведь!!!
В следующее мгновение, мы уже падаем назад, за откос берега. Следом – обвалом гремит, брызнувшая из-под наших сапог, галька! Торопливыми движениями, я скручиваю большую железную крышку с объектива фоторужья. Рядом, вцепившись пальцами в валуны откоса и сапогами бултыхая в воде речки, лежит Игорь…
Осторожно, одним глазом, мы выглядываем из-под берега – как ни в чём ни бывало, медвежий подросток ковыряет когтём землю, перед своим носом! Он изредка поднимает свою узкую морду, чтобы осмотреться. У него – такая, уморительно длинноухая, морда!
– Это же надо же!!! – блестя шальными глазами, шепчет Игорь, – Чуть не наступили на гада, а он и не заметил?!
Я поднимаю объектив фоторужья над уровнем стола поймы и навожу резкость.
– Стук-щёлк! – я делаю первый кадр.
Медведь увлечён своими покопками.
– Стук-щёлк! Стук-щёлк! – “стреляю” я, снова и снова…
Всё! Мне хватит. С этого расстояния, других кадров – не сделать.
– Нужно подождать, – думаю я, – Может, он вообще в объектив влезет?!
Мы лежим за галечном бруствером речного берега и в упор, рассматриваем медведя. Какие бинокли?! Мы и так – слишком близко!.. Весенний ветерок играет бурой шерстью на медвежьем загривке. Он ложит пряди грубых, длинных волосин то в одну сторону, то в другую…
Вдруг, медведя, словно кто бичом вдоль спины вытянул! Рванув на месте, всеми четырьмя лапами, он бросает своё тело прочь! Резвым галопом, подросток несётся среди толстых колонн стволов пойменных “баобабов” прочь, к чернеющей стене хвойников мамашиного языка.
– Блин! Подхватил, всё-таки! – злюсь я.
– Ну! Понесся, как бешеный! – соглашается Игорь, – Прямо, землю из-под себя рвёт!.. Может, съел чего?
Мы весело ржём, выбираясь на стол речной поймы, по бренчащему галькой откосу берега.
– Саш! Как он может не слышать?! – спрашивает Игорь, – Мы так упали обратно, в речку! Такой грохот!
– А, вот, спроси! – я развожу руками в ответ, – Бывает! Даже внимания не обратил! Наверно, подумал, что подмытый водой берег обвалился! Весной, такое – не редкость.
– Да, – соглашается с моей мыслью, Игорь, – Скорее всего.
Через двадцать минут мы уже бодро шагаем по смотровой тропе, в сторону дома.
– Си-си! Си-су-су-су-су! – среди хвойника раздаётся мелодичная песенка.
Я торможусь: “Слышишь? Синехвостка! Первая летняя песенка. Сейчас запишу, в Летопись природы”.
– Ага. Сегодня двадцать пятое апреля, – подсказывает мне Игорь.
На выходе со смотровой тропы, мы закладываем “малый круг” – шагаем не напрямую к дому, через бамбуковую пустошь, а под прямым углом сворачиваем влево, в ольховники Банного ручья…
Но, перед ольховниками, сначала – лесное озерцо. По торной медвежьей тропе, мы тихо шагаем мимо лесного озерца…
– Куааааааа! Куаааааа!
По его берегам душераздирающе орут лягушки! Игорь качает головой: “Ну и орут же! Как недорезанные! Уши забивают своим ором!”. В ответ, я только улыбаюсь и пожимаю плечами: “Что ж ты хочешь? Вес-на!”…
Тятинский дом. Под утро, часов около пяти, я слышу, как тихо закрывается входная дверь. Я поднимаю голову и с трудом, навожу резкость. Это – уже вовнутрь, зашёл Игорь.
– Проспал! Как он поднялся и как из дома выходил! – мысленно удивляюсь я, себе.
– Саш! Бекас токует! – увидев, что я поднял голову, говорит мне брат.
Спросонья, я смотрю на окружающий мир.
– В доме всё серо, – вяло думаю я, – Значит – уже утро. Бекас токует – это большая, хорошая новость! Первое токование в этом году!
Японский бекас является массовой птицей на Кунашире. И весь май, здесь проходит под непрерывное шипение и шкворчание в небесах, этих “пикирующих бомбардировщиков”.
Сон разом слетает с меня. Я слезаю с нар и шагаю к двери – послушать.
– Ши, ши, ши-ши-ши-шшшшш-шииииирррр! – со всё нарастающей скоростью, несётся с неба.
– Это бекас! – улыбаюсь я, – Конечно, бекас! Ни с чем не спутаешь! Только, этот – ещё один, самый первый.
– Сегодня – двадцать шестое апреля! – прикидываю я, – Дата, в Летопись природы!
Мы заходим с братом в дом и опять падаем на свои спальные места, на нарах – досыпать можно, до девяти часов…
После полудня, мы перебазируемся на Саратовский кордон. Сегодня транспортный день. Гружёные, под рюкзаками, мы шагаем по колеям зарастающей дороги, к Тятиной…
Перейдя речку по перекату, Игорь переобувается в кеды, а свои болотные сапоги пристраивает под верхний клапан своего рюкзака. Этот способ смены обуви, был нашим коронным номером на Сахалинских рыбалках, когда мы, школьниками, с удочками “сплавлялись” вниз по нашей речке в сапогах, а потом переобувались в сухие кеды и “шпарили”, по грунтовой дороге домой, налегке.
Я, пока, не переобуваюсь. Я знаю, что метров через триста, нам нужно будет переходить топкий ручеёк. Кругом кипит, бурлит жизнью, яркий, весенний день. Сегодня солнечно и почти жарко…
Вот и ручеёк. На живописной, зелёной лужайке за ручейком, мы снимаем со спин свои рюкзаки. Я сажусь на травку и стаскиваю сапог. Брат садится на валёжину рядом и достаёт беломорину…
– Каррр!
– Каррр!
– Каррр! Каррр!
Невдалеке, за низкими кустами морского шиповника, ближе к подошве высокой морской террасы, горланит клубок воронья. Они устроили там целую карусель, вздымаясь вверх и пикируя вниз!
– Прямо, чёртово колесо! Пойду, – поднимается на ноги, Игорь, – Гляну, чего они там не поделили.
– Ага! – киваю я головой, начиная шнуровать свои кеды…
Через пару минут, я вижу, как согнувшись в три погибели, между куртинами шиповника, “чешет” обратно, брат.
– Сашка! Медведь!
– Где?! – преображаюсь я, – Большой?
– Нет, не большой, – пригибаясь, оборачивается к террасе, Игорь, – Да, вон он, стоит! Ты встань! Отсюда видно!
Я не поднимаюсь. Я принимаюсь торопливо скручивать большую, железную крышку с объектива своего фоторужья.
– Ззззззз! Зззззззззззз! – скрипуче и противно скрежещет эта чёртова крышка.
Через минуту, низко пригибаясь, мы уже вьём петли между низкими куртинами морского шиповника. Выглядываем из-за кустов очередной раз – молодой медведь ковыряется в земле метрах в тридцати на полянке, среди голого, просвечивающегося насквозь, ольховника. Зверь чёрный. Он контрастно выделяется на фоне окружающей зелени! Над ним, непрерывно горланя, мельтешит чёрный клубок воронья.
– Каррр!
– Каррр! Каррр!
– Каррр!
– Наверно, медведь имел наглость отнять у ворон их добычу! – шепчет Игорь.
Одна за другой, вороны непрестанно пикируют на зверя, отворачивая в самый последний момент. Но медведь не обращает на них никакого внимания, даже головы не поднимает. Он стоит, опустив голову к самой земле. Он что-то нюхает, или подбирает с земли.
– Не понять! – я смотрю на горб медвежьей холки…
Но, вот! Одна из ворон, наверное самая наглая, пикируя вниз, не отвернула и со всего разгону втыкается клювом медведю в спину!
– Тук!
Летающее зубило! Бедный медведь, от боли, проседает спиной – до самой земли! Бросив своё занятие, он резко вздёргивает морду в небо и зло смотрит на своих чёрных, пернатых врагов. Разметавшись в стороны от неожиданности, уже в следующую секунду воронья карусель дружно бросается в бой! Все клюют! Со всех сторон!
– Каррр!
– Каррр!
– Каррр! Каррр!
Чёрная орда быстро побеждает. Резко вскидывая свою морду навстречу очередной, пикирующей с неба вороне, медведь быстрым шагом шагает по молодому, редкому ивнячку, вдоль подножия террасы, прочь. Вороньё преследует своего врага.
– Каррр! Каррр!
– Каррр!
Чёрная, каркающая банда ещё несколько раз втыкает свои клювы в медвежью спину и зад. Каждый раз, медведь резко прогибается спиной, от боли. Наконец удовлетворившись, вороны возвращаются назад, к отвоёванному месту…
Держа фоторужьё наготове, короткими перебежками, я двигаюсь по ивнячку стороной, стараясь опередить “объект съемки”…
Не успеваю! Не останавливаясь, и даже, не задерживаясь ни на мгновение, медведь споро идёт вдоль подножья морской террасы. И с ходу сворачивает с побережья влево, в распадочек ручейка. Присев за маленький бугорок, я дожидаюсь, пока он исчезнет за дамбой в устье распадка и быстрыми скачками преодолеваю открытую поляну. На мгновение приседаю за дамбой!
– Тут – два варианта! – просчитываю я, – Медведь может заинтересоваться чем-нибудь прямо за дамбой! И тогда – я, на него, наскочу! Буквально! А, если медведя ничего не заинтересует – тогда, он должен уже скрываться за следующим поворотом распадочка.
Я заполошно выскакиваю из-за угла дамбы. Увы! Меня ждёт второй вариант – чёрный медвежий зад уже заходит за поворот! Уже не таясь, я выскакиваю из овражка ручья вправо, на дамбу и обрезая поворот распадка, бегу напрямик, по краю бамбуковой пустоши…
Но, всё-равно, безбожно опаздываю! Шагах в двадцати передо мной, мерно покачиваясь при ходьбе из стороны в сторону, удаляется чёрная медвежья задница! Я вскидываю фоторужьё и…
– Ну, что? Задницу фотографировать?! – стучит в моей горячей голове, трезвая мысль, – Может, оглянётся?!
Но, нет. Не замечая меня, медведь ходко идёт вдоль бамбуковой пустоши, к лесу. Я стою, опустив руки, в бессилии сжимая фоторужьё. И зло сверлю взглядом зад уходящего медведя: “Скотина! Чтоб ты семь раз перевернулся!”…
Сзади подходит, запыхавшийся Игорь.
– Я за тебя бояться уже устал! – раздражённо выговаривает он мне, – Ты из-за углов выскакиваешь, даже не зная, что там! Так – напороться можно, нос к носу!
– Я сам понимаю, – согласно киваю я, – Но он… идёт так быстро! Я вижу, что не успеваю! Поэтому и рисковал, по-чёрному… Но, видишь? Так и не успел!
– И ружья у тебя нет! – злится на меня, брат.
– Нет, – согласно киваю я.
Мы молчим…
– Фу!!! – наконец, выдыхает Игорь.
– Обидно! – говорю я.
– Абыдно, дасадно! – Игорь делает кавказский акцент своему голосу, – Да, ладно!
Мои губы трогает улыбка.
– Ладно. Пошли, посмотрим, чего они там не поделили?
– Пошли.
Мы возвращаемся назад…
Подходим к месту “великой драки”. К нам, у ворон – совсем другое отношение!
– Кар! – откуда-то со стороны, коротко каркнула одна ворона.
Наверняка, этот “карк” в их лексиконе звучит, как “Полундра! Гасись, кто может!!!”. Потому, что встрепенувшееся вороньё, молча бросается врассыпную! Кто – за кочку, кто – за куст. И на пределе возможного, всё уносится от нас прочь.
– Вот, твари! – ругается Игорь, – На выстрел – не подойти!
– Ну! – киваю я, зыркая по сторонам глазами.
На месте боя, на пожухлой траве валяются несколько высохших, костлявых, рыбных голов!
– Морской бычок! – изумляюсь я, – Из тех, что выбрасывает на берег океанским прибоем!
– Хм! – хмыкает Игорь, пнув ногой сухую, костлявую рыбью голову, – Камень преткновения! Из-за этой гадости целую бойню устроили?! Ну, артисты!
Здесь же, по сырому ольховнику вдоль подножия террасы, видны покопки медведя. – Симплокарпус или лизихитон? – задаётся вопросом, Игорь.
– Наверно – и те, и другие, – прикидываю я, – Около покопки лизихитона должен лежать скушенный зелёный рожок скрученных листьев. А симплокарпус… нюхать нужно.
У каждой покопки, я становлюсь на колени и нюхаю. Не очень удобный способ, но верный…
– Смотри-ка! – удивляюсь я, – Сорок шесть покопок и все – симплокарпус!
Вокруг неистово верещат лягушки.
– Ко-ко-ко-ко! – бухают низкие тона.
– Ке-ке-ке-ке! – тонко верещат высокие.
– Ка-ка-ка-ка-ка! – заполняют пространство те, что посередине.
От многоголосого рёва сотен лягушачьих глоток сотрясается сам воздух…
– Вот, орут! – морщится Игорь, – Глушат все звуки!
– Ага! – улыбаюсь я, – Ты послушай – сколько экспрессии!
– Ну! Хоть уши затыкай!
Мы выходим к своей, заросшей клевером дороге, взваливаем рюкзаки на спины и шагаем дальше…
К вечеру, по пути не спеша собирая лисьи экскременты, мы добираемся до Саратовского кордона. Здесь – обычные заботы по расконсервации кордона: приготовить дров, принести воды, вымыть кастрюльку…
Всё! Вечер. Топится, потрескивает дровами печка. На первой “конфорке” печной плиты в кастрюле варится наша каша, на второй – греется жёлтый, эмалированный чайник. Заодно прогревается нахолодавшийся без людей, кордон…
Уже десять часов вечера. Я тихо выхожу за дверь. Игорь сидит на ступеньке высокого крыльца и потягивает беломорину. Под кронами пихт и елей, по границе кордонной поляны, разлита синева сумерек.
– Ш…ши… ши-шшш – …ширр! – в абсолютном безмолвии притихшей к ночи природы, едва слышно шкворчание бекаса, над просторами бамбуковой пустоши со стороны устья Саратовской.
– Весна! – приглушённо говорит он, – Слышишь, как расшипелись бекасы?
– Ага! Слышу, – я спокоен, – Мы вчера, в Тятинском доме, уже записали дату первого токования!
– Хм! – с улыбкой, хмыкает Игорь в ответ, – Что? Теперь – не интересно?
– Интересно. Ещё как! – отзываюсь я, – Но, уже не нужно спешить записать в дневник.
За эти пару лет, что стоит Саратовский кордон, его бревенчатый сруб рассохся и теперь, лёжа на солдатской койке, головой в угол, я вижу сквозные щели. Откинувшись в горизонтальное положение, на подушку, я качаю головой: “Игорь! Из моего угла улицу видно!”. В эти щели, ночью, быстро уходит тепло из помещения кордона! Однако, в этом есть и плюсы – теперь нам слышно всё, что творится “на улице”! Например, сегодня, в ночной тишине, рядом с нашим домиком, поёт ночная птица.
– С-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с!
Мягкий и тихий, заунывный посвист. Начинаясь на низкой ноте, длинная, мелодичная трель коротких свистов, постепенно переходит на высокие тона и затихает…
– Саш! – спрашивает со своей койки, Игорь, – Что это, за птица?
– Это, какая-то совка поёт, – я и сам прислушиваюсь к приятной песенке совки, лёжа на своей койке…
Саратовский кордон. Двадцать седьмое апреля. С утра, мы уходим на Саратовский борт. Но, не напрямую, а наоборот – с выходом на склон Борта на обратном пути. С поляны кордона, мы уходим сразу вверх, по надпойменной террасе речки. Здесь, под сырыми ольховниками – массовые медвежьи покопки симплокарпуса! Я нюхаю каждую покопку, Игорь записывает в дневничок.
– Вот, интересно! – удивляется Игорь, – Тут – тьма лизихитона! А, он выбирает симплокарпус!
– Ну!.. – соглашаюсь я, – Съедает весь росток, подчистую… Сколько всего, покопок?
– Сто сорок восемь!
– Хм! – у меня поднимаются брови, – Классно!
На углу хвойника, что в развилке речки и её притока, мы отыскиваем медвежью лёжку. Она расположена на границе хвойника и вейниковой поляны. Лёжка сделана в основании ствола толстенной ели, со стороны поляны. Закрыта, с этой стороны, небольшим корчём.
– Так, лёжка! – я вынимаю из кармана рулетку и отдаю Игорю свой дневничок.
– Пиши! Размеры лёжки… сто двадцать на семьдесят. Диаметр ствола ели… шестьдесят пять.
– Хм! – хмыкает брат, – Подстилка! Мы уже забыли про это!
– Ну, – киваю я, – Значит, эта лёжка – ранне-весенняя.
Подстилка состоит из прошлогодней соломы вейника, которую медведь сгрёб поблизости.
– Хм! – опять хмыкает Игорь, – Смотри! Солома сбита в валик по противоположной от ствола ёлки, стороне лёжки. Он лежал, прижимаясь к стволу дерева спиной!
– Ага! – соглашаюсь я, – Точно… Ладно. Пиши дальше… Толщина подстилки – пять-шесть сантиметров.
Два медвежьих помёта лежат в трёх метрах от края лёжки.
– Теперь – помёты… Пиши. Первый… лизихитоновый. Второй… рыбный, однородный, промытый дождями.
– Рыбный? – удивляется Игорь, – Сейчас, какая рыба?!
– Да, рыбный! – подтверждаю я, – Но, старый. Рыбы весной нет… Значит – это не весенняя лёжка! Это, вообще – поздне-осенняя лёжка! Запиши.
На стволе ели, под которой расположена медвежья лёжка, красуется задир.
– Запиши, задир! – диктую я, – Высота сорок четыре сантиметра.
– Так низко! – прикидывает Игорь, – Я думаю, он его – лёжа на лёжке и сделал.
– Ну! – соглашаюсь я, всматриваясь в задир, – Скорее всего.
– Смотри, – Игорь трогает пальцами грубые бляшки елового ствола, на которые налипли медвежьи волосы, – Они почти белые!
– Ну, – соглашаюсь я, – Значит, медведь был – такой светлый.
– А вот! Нормальный задир! С другой стороны ствола!
Я поднимаюсь, к Игорю…
– Ага! Пиши: высота задира сто девяносто семь сантиметров.
– Практически, два метра! Это – другое дело!
Сегодня нам, поодиночке, встретились четыре ствола с прошлогодними и даже, позапрошлогодними задирами. Каждый из них, мы тщательно замеряем и описываем…
– Саш! Ещё ствол с метками!
– Ага! – я вынимаю из кармана рулетку.
– Пиши. Ствол номер… какой, там, номер?
– Семьдесят четыре.
– Так. Пиши! Ель. Номер семьдесят четыре. Диаметр сорок четыре. Прошлогодний задир. Ободрана с высоты двести тридцати четырёх сантиметров и до корней.
По глухим закоулкам Борта – массовые покопки!
– Хм! – хмыкает Игорь, – Медвежий угол! Здесь медведи постоянно кормятся!
– Угу.
Мы приступаем к подсчёту покопок в одном из закоулков…
– Последняя… тоже симплокарпус! – я поднимаюсь на ноги, – Сколько там?
– Сто девяносто две покопки!
– Круто! – киваю я…
– Помёт! Саш! – вскоре говорит Игорь.
Все, находимые нами, помёты я вкладываю в полиэтиленовые пакетики и снабжаю бумажной биркой с номером. И складываю их в ведро. В простое, оцинкованное ведро. В дневничке записываем номер помёта и оставляем “окошко” для последующей записи состава помёта…
– Пиши! Помёт номер тридцать. Давность – один день. Иссине-чёрный снаружи, тёмно-зелёный внутри. Для состава окошко оставь.
– Ага…
– О! Лёжка!
– Ага. Пиши! Размеры… сто на сто пятнадцать. Сделана на взгорке, на месте разбитого, трухлявого пня. Без подстилки.
Тёмный хвойник протянулся справа и чуть выше нас по склону сопки. На ходу, я поворачиваю голову вправо, к Игорю и дальше, через него, на светлом фоне прошлогодней травы, между пихтами, мне в глаза бросается продолговатое, тёмное пятно. Метрах в тридцати – сорока.
– Медведь!
Игорь тоже поворачивает голову к лесу.
– Нет. Не похоже…
Мы возвращаемся на пару шагов назад.
– Ну! Точно, медведь!
– Ага! Лежит.
Зверь лежит на склоне, к нам левым боком, головой от нас. Я смотрю на горб его холки…
– Спит!.. О! Голову поднимает!
Медведь слышит наши голоса. Он сонно поднимает голову и поворачивает её на нас. Спокойно поднимается на ноги и шагает от нас, под кроны пихт. Четыре шага – и его нет…
– Ну, конечно, спит! – Игорь смотрит на свои часы, – Тринадцать часов, времени! У них – полуденная дремота…
Вскоре, я нахожу очередную медвежью лёжку. Она сделана на бугре, между стволами растущих вместе, трёх молодых елей.
– Помёты! – прищуривается Игорь, – Значит, лёжка – ночная.
– Ну! – соглашаюсь я, – Пиши! Помёт номер тридцать шесть. Давность – свежий, сегодняшний.
– Значит и лёжка – сегодняшняя, ночная! – вычисляет Игорь.
