Александр Амфитеатров
Паутина
IX
Такова была маменька любимца Епистиміи, Гришутки Скорлупкина. Самъ онъ росъ мальчикомъ не очень крѣпкаго здоровья – обыкновеннымъ мѣщанскимъ ребенкомъ, потомкомъ поколѣній бѣдныхъ и переутомленныхъ, который, хотя бы родился и въ сытой семьѣ, долженъ расплатиться за недоѣданіе, истощеніе и алкоголизмъ предковъ и рахитизмомъ, и золотухою, и предрасположеніемъ ко всякимъ, изнуряющимъ организмъ, недомоганіямъ. Половина, если не больше, такихъ ребятъ уходить на кладбище въ младенческомъ возрастѣ, добрую четверть уносятъ туда же возрастъ возмужалости и молодая чахотка. Но тѣ немногіе, чья натура выдержитъ всѣ напасти и испытанія скверной наслѣдственности до періода совершенной зрѣлости, за тѣмъ, словно попавъ въ рай послѣ мытарствъ, становятся жилистыми здоровяками и обыкновенно живутъ, не зная, что такое болѣзнь, уже до самаго послѣдняго, призывного къ смерти, недуга. Сейчасъ, въ свои двадцать три года, Григорій Скорлупкинъ не боится искупаться въ проруби, но въ дѣтствѣ своемъ – какихъ только болѣзней не перенесъ онъ! И корь, и вѣтряная оспа, и дифтеритъ, и скарлатина… словно горѣло что-то такое поганое въ организмѣ ребенка, чему надо было выболеть и выгорѣть, чтобы сталъ онъ изъ хилаго заморыша крѣпкимъ, хотя и неказистымъ изъ себя, молодцомъ.
Очень хотѣлось Епистиміи отдать племянника въ гимназію, да не позволило здоровье, принизившее его умственныя способности надолго и настолько, что и въ городскомъ-то училищѣ онъ еле-еле тащился.
– Вы только напрасно мучите ребенка, – говорили Епистиміи доктора, – онъ сейчасъ не "не хочетъ", a "не можетъ" заниматься. Отложите на время всякія заботы объ умственномъ его развитіи, дайте ему возстановить свои физическія затраты. A за будущее не бойтесь: оправится, – станетъ такимъ смышленымъ, что обгонитъ всѣхъ умниковъ….
Епистимія не слушалась и настаивала, чтобы Гришутка учился и учился, слезами плакала и на голосъ выла съ нимъ вмѣстѣ надъ книжками учебными, но отъ книжекъ не отпускала. A Соломонида, недовольная нервною суматохою въ домѣ, проклинала и ее, и сына, и Евсѣя покойника, и всѣхъ, кто выдумалъ эту проклятую науку, которая не хочетъ лѣзть парню въ мозги, a – если и влѣзетъ, то парень "заучится" и станетъ на вѣкъ не человѣкъ.
Не Соломонидѣ, конечно, было убѣдить Епистимію, и, въ самомъ дѣлѣ, можетъ быть, уходила бы тетка племянника отъ большой любви къ нему, но выручилъ Симеонъ, съ которымъ теперь Епистимія встрѣтилась, послѣ его возвращенія изъ Москвы и постояннаго поселенія въ городѣ, очень спокойно, почти дружелюбно, точно никогда между ними не было ничего худого.
Примѣтилъ какъ то разъ Симеонъ блѣдное сонное лицо Гришутки, мутные глаза, открытый ротъ, приглядѣлся къ вялымъ его движеніямъ, прислушался къ гнусавому лѣнивому голосу и глухому неохотному смѣху, – и сказалъ Епистиміи:
– Ты племянника, повидимому, въ блаженненькіе готовишь? Мой тебѣ совѣтъ: бери его изъ училища. Схватить воспаленіе мозга – поздравляю: не покойникъ, такъ дуракъ на всю жизнь…
– Симеонъ Викторовичъ! Батюшка! Да какъ же быть то? Я покойнику Евсѣю слово дала…
– Такъ, вѣдь, не морить сына его ты слово дала, a человѣкомъ сдѣлать. Говорятъ тебѣ доктора: надо подождать, – ну, и жди…
– A покуда-то, Симеонъ Викторовичъ, куда я съ нимъ? Домъ нашъ, вы знаете, – отъ сестрицы моей, Соломониды Сидоровны, въ нынѣшнемъ ея настроеніи, и умный помѣшается въ разумѣ…
– Въ мальчики отдай, – посовѣтовалъ Симеонъ. – Пусть пріучится къ какому-нибудь торговому дѣлу. Головы не утомить, a тѣломъ и смекалкою разовьется. На этомъ пути тоже человѣкомъ стать очень возможно. Для мѣщанина еще лучше, чѣмъ на всякомъ другомъ. Вѣдь наши то дворянскія карьеры для него, все равно, закрыты. A захочешь образовать его, – время не ушло: взрослый и здоровый въ мѣсяцъ усвоить то, что больной ребенокъ едва осилитъ въ годъ…
– Бьютъ мальчиковъ хозяева то, – тоскливо говорила Епистимія, – не кормятъ…
– A ты найди такого, чтобы не билъ и кормилъ.
И нашла Епистимія даже эту рѣдкость; но все-таки даже авторитетъ Симеона не заставилъ бы ее отказаться отъ своихъ образовательныхъ цѣлей, если бы не подоспѣло тутъ одно дѣло… такое важное дѣло, что вся дальнѣйшая жизнь имъ опредѣлилась для Епистиміи, какъ и для многихъ другихъ людей, ей близкихъ. A ввязалась она въ то дѣло и стала его душою опять-таки ради племянника своего, любимаго Гриши Скорлупкина.
По смерти стариковъ, отношенія Епистиміи къ дому Сарай-Бермятовыхъ стали какъ будто тѣснѣе, a необходимость еще нагляднѣе признавалась въ ней всѣми – отъ маленькой Зои, презлобной малютки, которую, когда она принималась ревѣть безъ слезъ на весь домъ, никто не умѣлъ унять, кромѣ Епистиміи, до распутнаго студента Модеста, который въ сумеркахъ, съ особенной охотой ложился на колѣни кудрявою головою и повѣрялъ ей свои любовныя удачи и неудачи, мечты и бреды, сочиненные стихи и сказки.
– Люблю тебя, Епистимія Сидоровна, – говорилъ онъ ей, – настоящій ты, натуральный человѣкъ. Никакихъ въ тебѣ ложныхъ стыдовъ. Съ мужчиною-товарищемъ нельзя быть такъ откровеннымъ, какъ съ тобою. Другая бы давно притворилась, будто отъ моихъ похожденій и анекдотовъ y нея уши вянутъ. A ты будто и не женщина: слушаешь – и ничего…
– Еще и сама научу! – какъ будто и весело подхватываетъ Епистимія.
– А, конечно, научишь! – свысока смѣется Модесть. – Великая просвѣтительница юнцовъ! Ты думаешь: я забылъ уроки-то? Желаешь, – повторимъ?
– Ну, на что я вамъ, старуха! Моя пора прошла, стыжусь на себя и въ зеркало-то взглянуть… A вы лучше загляните ко мнѣ завтра вечеркомъ: я васъ съ такою штучкой познакомлю… будете за Епистимію Бога молить!
– Не черта ли, Епистимія Сидоровна?
– A ужъ это ваше дѣло, Модестъ Викторовичъ, не мое: кто вамъ ближе, тому и помолитесь.
– Срѣзала! – хохочетъ Модестъ. – Иванъ! Вѣдь срѣзала!
– Срѣзала! – повторяетъ за братомъ, уже смолоду ставшимъ эхоподобнымъ, Иванъ.
– Ахъ, Епистимія Сидоровна, и откуда только ты, такой чудакъ, зародилась?
– Зародилась я, Модестъ Викторовичъ, какъ всѣ, нѣтъ ничего особеннаго… Но вотъ, что школу я хорошую приняла… ну, это ужъ точно приняла школу!.. могу поблагодарить!
Человѣкъ, которому она и прямо, и косвенно обязана была этою школою, Симеонъ Сарай-Бермятовъ сталъ ей очень любопытенъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ оказался неожиданнымъ главою цѣлой семьи братьевъ и сестеръ, въ возрастѣ отъ шести до двадцатилѣтняго возраста… Съ изумленіемъ видѣла она, что y этого молодого эгоиста, обычно ходившаго по людямъ, какъ по полу, да еще и въ сапогахъ, подбитыхъ гвоздями, есть уголки души, въ которыхъ цвѣтутъ и долгъ, и хорошія чувства, можетъ даже расцвѣсти жертва. Онъ не любилъ никого изъ братьевъ и сестеръ, развѣ къ одной Аглаѣ былъ благосклоннѣе, чѣмъ къ другимъ, нѣкоторыхъ же просто терпѣть не могъ, – либо презиралъ, какъ Ивана и Модеста, либо ненавидѣлъ, какъ Виктора. Но, такъ сказать, по общей фамильной совокупности, онъ оказался превосходнымъ роднымъ и надрывался всѣми своими молодыми силами, чтобы не уронить своего разореннаго рода, тянуть процентами и сдѣлками отцовскіе долги, прилично одѣвать и воспитывать сестеръ, давать средства къ образованію братьямъ. Эта неутомимая и сверхсильная работа на честь фамиліи доставила ему извѣстное уваженіе въ городѣ. Знали, что онъ не женится исключительно потому, что раньше желаетъ обезпечить сестеръ и поставить на ноги младшихъ братьевъ. Знали, что бремя, имъ принятое на себя, лишаетъ его, блестяще способнаго, возможностей крупной общественной или административной карьеры, потому что ему некогда пройти стажъ маленькихъ обязательныхъ чиновъ, – за это время, Аглая съ Зоей могли бы, если не умереть съ голоду, то, во всякомъ случаѣ, уже не только гувернантку, но и бонну дешевенькую для нихъ нанять было бы не на что. И вотъ, вмѣсто того, чтобы шагать по лѣстницѣ чиновъ, Симеонъ Викторовичъ погребалъ свои способности на частной службѣ, потому что она давала ему семь съ половиною тысячъ въ годъ, которыхъ не могла дать казенная, и, вмѣсто того, чтобы ворочать какимъ нибудь департаментомъ, управлялъ лишь дѣлами, правда, огромными, дяди своего по матери, Ивана Львовича Лаврухина.
Этотъ старый холостякъ, богатый помѣщикъ-либералъ и фрондеръ шестидесятыхъ годовъ, дошедшій къ двадцатому вѣку зажирѣвшимъ въ безразличіи, сытымъ циникомъ-хохотуномъ и довольно таки противно безпутнымъ старцемъ, откровенно хвастался, что всѣхъ людей считаетъ мерзавцами, способными рѣшительно на всякую выгодную подлость, при чемъ не исключалъ изъ этого милаго счета и себя самого.
– A самое забавное зрѣлище, – утверждалъ онъ, – это, когда подлецъ, подличая, не видитъ, что другой подлецъ его насквозь понялъ и, въ свою очередь, ему подлость подводить… A онъ то старается строить зданіе на пескѣ! Онъ то заметаетъ слѣды и втираетъ очки. Иные такъ усердствуютъ, что даже самихъ себя обманываютъ, и сами себѣ начинаютъ казаться порядочными людьми…
Никому не вѣрилъ и былъ убѣжденъ, что, если человѣкъ къ нему приближается, то не иначе, какъ съ цѣлью грабежа. Нанимая служащихъ, предупреждалъ:
– Жалованья вамъ кладу столько-то… ха-ха-ха!.. знаю, что мало, нельзя на это жить… ха-ха-ха!.. Но вы добывайте, добывайте… ха-ха-ха!.. Если ужъ не очень шкуру снимете, я въ большой претензіи не буду… ха-ха-ха!.. Но не зарывайтесь… ха-ха-ха!.. Я дѣла свои знаю, какъ собственную ладонь… Зарветесь, упеку подъ судъ… въ Сибирь… ха-ха-ха!..
И упекалъ…
Не было человѣка, котораго Иванъ Львовичъ не старался бы обратить такъ или иначе въ шута своего. И, такъ какъ былъ онъ уменъ, образованъ, смолоду даже къ профессурѣ готовился и діалектикъ былъ превосходный, то потѣха людьми давалась ему легко, a наслаждался ею онъ безконечно… Въ роскошномъ кабинетѣ его на письменномъ столѣ, подъ статуэтками Версальской Діаны и Венеры Милосской, лежали въ плюшевыхъ переплетахъ два толстые альбома. На одномъ была надпись – "Глупости Ивана Львовича Лаврухина", на другомъ – "Глупости моихъ знакомыхъ". Въ первомъ записей почти не было, хотя Иванъ Львовичъ самъ съ гордостью предлагалъ вписывать въ альбомъ каждому желающему все, что тотъ замѣтить глупаго въ его словахъ или поступкахъ. Во второй онъ собственноручно и съ наслажденіемъ вписывалъ каждый вечеръ издѣвательства надъ всѣми своими встрѣчами въ теченіе дня… Понятно, что, не смотря на любезное хозяйское приглашеніе, гости пользовались альбомомъ "Глупостей Ивана Львовича Лаврухина" неохотно и осторожно, либо вписывали туда, подъ видомъ его глупостей, тонкую или грубую, кто какъ умѣлъ, лесть… Но однажды безпардонный племянникъ Ивана Львовича, Вася Мерезовъ, накаталъ туда про дядюшку цѣлый фельетонъ, читая который старикъ такъ взбѣленился, что мѣсяца два не пускалъ племянника къ себѣ на глаза.
Этотъ Вася Мерезовъ былъ едва-ли не единственнымъ существомъ, къ которому Иванъ Львовичъ чувствовалъ прочную привязанность. Такъ какъ между старикомъ и молодымъ племянникомъ замѣчалось большое сходство, то губернскіе злые языки увѣряли, будто Вася Мерезовъ Ивану Львовичу не только племянникъ, но и сынъ побочный. Тѣмъ обстоятельствомъ, что покойная мамаша Васи Мерезова, Зоя Львовна, приходилась Ивану Львовичу родною сестрою, злые языки нисколько не смущались. A напротивъ утверждали, будто антипатія, почти ненависть, которую Иванъ Львовичъ открыто показывалъ мужу другой своей сестры, Ольги Львовны, Виктору Андреевичу Сарай-Бермятову, и всему ихъ потомству, имѣетъ подобное же происхожденіе: будто бы Иванъ Львовичъ до безумія влюбленъ былъ въ обѣихъ сестеръ своихъ и не могъ простить Сарай-Бермятову, что тотъ спасъ отъ его навязчивости старшую – красавицу Ольгу. Отъ младшей же, Зои, онъ, будто бы, добился полной взаимности, а, когда плоды таковой обозначались, выдалъ сестру за весьма родовитаго, но еще болѣе разореннаго и уже пожилого дворянина Мерезова, который y Ивана Львовича былъ въ долгу, какъ въ шелку.
Правду-ли, нѣтъ-ли говорили злые языки, вѣрно было одно: Васю Мерезова Иванъ Львовичъ любилъ, насколько лишь способна была его насмѣшливая натура, – племянниковъ же Сарай-Бермятовыхъ не хотѣлъ знать. Васю Мерезова считали непремѣннымъ наслѣдникомъ дяди Лаврухина, о Сарай-Бермятовыхъ говорили съ сожалѣніемъ:
– Неужели онъ даже никакихъ крохъ не бросить этимъ несчастнымъ? Такъ-таки и достанется все этому Васькѣ-шалуну?
Впрочемъ, даже и тутъ имя Васьки-шалуна произносилось съ ласковою улыбкою, потому что, при всѣхъ своихъ безпутствахъ и дурачествахъ, ужъ очень симпатиченъ уродился паренекъ: широкая великодушная натура, озаренная безграничнымъ весельемъ, доброжелательствомъ и ласкою ко всему міру…
Несмотря на антипатію Ивана Львовича къ Сарай Бермятовскому "отродью", Симеонъ Сарай-Бермятовъ оказался управляющимъ дѣлами Лаврухина. Устроилъ ему это отецъ его университетскаго товарища Вендля, старый дисконтеръ Адольфъ Исааковичъ Вендль, одинъ изъ немногихъ людей, которыхъ Иванъ Львовичъ удостоивалъ чего-то вродѣ уваженія.
– За Адольфомъ Вендлемъ y меня въ альбомѣ не записано ни одной глупости, съ удивленіемъ говорилъ онъ.
И прибавлялъ со вздохомъ:
– Во всей губерніи одинъ умный человѣкъ, да и тотъ жидъ.
A Вендль, еще при первомъ знакомствѣ, приглашенный расписаться въ альбомѣ глупостей Ивана Львовича, не уклонился и написалъ нѣчто, но – по-еврейски, a перевести отказался. Иванъ Львовичъ сталъ втупикъ. Узнать, что написалъ Вендль, ему крѣпко хотѣлось, a знакомымъ евреямъ показать боялся: вдругъ Вендль написалъ что-нибудь такое, что сдѣлаетъ его, Лаврухина, смѣшнымъ? Наконецъ онъ ухитрился: сфотографировалъ автографъ Вендля и послалъ снимокъ въ Петербургъ къ знакомому оріенталисту, какъ будто бы текстъ, встрѣченный имъ въ рукописи. Переводъ пришелъ:
– Веселый мудрецъ! Если бы тебѣ удалось собрать сюда глупости даже всего міра, повѣрь: вѣсъ ихъ не перетянетъ тяжесть глупости потерять время, которое ты употребилъ, чтобы ихъ собрать…
Доволенъ афоризмомъ остался Лаврухинъ или нѣтъ, неизвѣстно, но тонкость того обстоятельства, что Вендль отчиталъ его на языкѣ, недоступномъ губернскому обществу, онъ оцѣнилъ весьма и сталъ относиться къ старику съ большимъ вниманіемъ.
Когда Вендль, по смерти стараго лаврухинскаго управляющаго, рекомендовалъ Ивану Львовичу пригласить новымъ Симеона Сарай-Бермятова, Лаврухинъ съ изумленіемъ воскликнулъ:
– Что я слышу? Я, кажется, долженъ записать въ альбомъ первую глупость Адольфа Вендля?
– Можете, – отвѣчалъ старикъ, – но не ранѣе, чѣмъ черезъ годъ.
Конечно, и Симеонъ прошелъ черезъ обычныя лаврухинскія глумленія, включительно до милаго предложенія – красть, но въ мѣру… ха-ха-ха! не зарываться… иначе… ха-ха-ха! въ Сибирь упеку, хоть вы мнѣ и родня… ха-ха-ха!
– Сколько же именно я могу красть? – спокойно спросилъ Симеонъ.
Лаврухинъ этою неожиданностью былъ сбитъ съ позиціи, но самолюбіе не позволило спасовать.
– Мнѣ кажется, любезнѣйшій племянникъ, – ха-ха-ха! – что въ такихъ щекотливыхъ вопросахъ, – ха-ха-ха! – рѣшаетъ только своя рука владыка… ха-ха-ха!
– Нѣтъ, – еще спокойнѣе возразилъ Симеонъ, – я въ дѣловыхъ отношеніяхъ своей руки-владыки не признаю. Надо обусловить. Вы предложили мнѣ жалованье, двѣ тысячи рублей въ годъ. Этого мнѣ по бюджету моему мало. Вы такъ любезны, что предлагаете мнѣ добирать дефицитъ кражею. Я согласенъ. Такъ вотъ – сколько же вы разрѣшаете мнѣ красть?
Иванъ Львовичъ начиналъ терять почву подъ собою:
– Гмъ… – замычалъ онъ, еще не желая сдаться, – ха-ха-ха!.. оригиналомъ желаете казаться? Гмъ… ну, если въ размѣрѣ годового жалованья? это васъ удовлетворить?
– Если жалованье будетъ больше, то да, конечно.
– Сколько же вы желаете?
– Три тысячи семьсотъ пятьдесятъ рублей.
– Что за странная сумма? Почему не четыре тысячи? почему не 3600?
– Потому, – сухо объяснилъ Симеонъ, – что я долженъ содержать четырехъ братьевъ и двухъ сестеръ. Если на каждаго изъ нихъ положить въ годъ по тысячѣ, a мнѣ, какъ работнику, не грѣхъ взять себѣ и полторы, то выйдетъ…
Иванъ Львовичъ покраснѣлъ и перебилъ племянника уже безъ всякаго смѣха:
– Сосчиталъ-съ: семь съ половиною тысячъ, дважды 3750 рублей… Хорошо-съ… Можете… красть въ этомъ размѣрѣ.
Съ того часа, какъ Симеонъ вошелъ въ управленіе лаврухинскими дѣлами, осѣнила его одна идея:
– Во что бы то ни стало, покорить себѣ умъ и сердце этого презрительнаго старика и отнять его наслѣдство y Васьки Мерезова. Либо хоть добиться справедливаго раздѣла: половина ему, половина намъ.
"Намъ" скоро отпало, и онъ сталъ мечтать:
– Половина ему, половина мнѣ.
Но напрасно укладывалъ онъ въ работу по лаврухинскимъ дѣламъ истинно желѣзную энергію и недюжинный талантъ, напрасно былъ безукоризненно честенъ въ отчетности, оправдывая экономіями втрое, вчетверо свою условленную "кражу", напрасно поднялъ дядины доходы, открылъ новые выгодные пути многимъ бездоходнымъ прежде статьямъ, напрасно умно и тонко угождалъ Ивану Львовичу, предупреждая его малѣйшія желанія. Не то, чтобы дядя вовсе не оцѣнилъ его стараній; но, стоило блудному сыну, Васькъ Мерезову, явиться изъ безпутныхъ отлучекъ, въ которыхъ онъ хронически пропадалъ, къ дядѣ хотя бы лишь метеоромъ, на полчаса, и хотя бы лишь для того, чтобы вдребезги съ нимъ поругаться, – и все положеніе, которое Симеонъ считалъ уже завоеваннымъ y Ивана Львовича, разсыпалось пескомъ. Онъ чувствовалъ, что Мерезовъ просто такъ вотъ и стираетъ его съ вниманія старика своею безалаберною, полупьяною рукою, точно ненужную запись съ аспидной доски. И, быть можетъ, всего досаднѣе было, что самъ то Вася нисколько о томъ не старался: ему и въ голову не приходило считать Симеона своимъ соперникомъ въ дядиной любви и капиталахъ, относился онъ къ кузену дружески, искренно сожалѣлъ, что тому такъ трудно живется, и даже неоднократно предлагалъ взаймы денегъ – "для кузинъ".
– Получить наслѣдство, – пожалуй, еще расщедрится великодушно, – со злобою думалъ Симеонъ, – выброситъ на голодные зубы тысячъ десятокъ, другой. A ужъ что управляющимъ оставитъ и даже жалованья прибавитъ, въ томъ не сомнѣваюсь… благодѣтель! широкая натура, чортъ бы его побралъ!
Мерезовъ къ ждущему его наслѣдству относился съ безпечностью человѣка, настолько увѣреннаго, что оно – его фатумъ, что даже какъ-то стыдно ему передъ людьми: словно онъ – незаведенные драгоцѣнные часы, стрѣлка которыхъ дрогнетъ и двинется по циферблату только въ моментъ дядиной смерти. Дядя давалъ ему много денегъ, но кредитовался Мерезовъ еще шире, потому что жизнь велъ совершенно безумную. Но въ городѣ находили это естественнымъ: еще бы! лаврухинскому наслѣднику иначе и нельзя!
Дядя зналъ всѣ похожденія и скандалы своего любимца, равно, какъ и его долги, и, хотя ругался явно, но втайнѣ тоже благосклонно находилъ, что лаврухинскому наслѣднику иначе нельзя: самъ Иванъ Львовичъ не лучше чудилъ въ молодости, a если-бы не подагра, такъ и сейчасъ бы не прочь. И потому очернить Васю въ дядиныхъ глазахъ, ведя подъ него подкопъ сплетенъ, хотя бы и основательныхъ, было невозможно. Симеонъ это понялъ и не пытался. Напротивъ, чтобы нравиться дядѣ, онъ старался по возможности сблизиться съ Мерезовымъ. И, видя ихъ вмѣстѣ, даже скептическій дядя задумывался про себя:
– Да неужели пріятели? Ха-ха-ха! Вотъ будетъ штука, если Симеонка этотъ, въ самомъ дѣлѣ, порядочный человѣкъ?!
Симеона онъ смутно чувствовалъ и нѣкоторое время какъ будто боялся. Когда, спустя годъ послѣ своей рекомендаціи, старикъ Вендль самодовольно спросилъ старика Лаврухина:
– Ну, что вы скажете за моего молодого человѣка? Будемъ мы записывать въ вашъ альбомъ первую глупость Адольфа Вендля?
Иванъ Львовичъ задумчиво, безъ хохота, отвѣтилъ:
– Нѣтъ, Адольфъ, вы оказались правы, какъ всегда. Но боюсь, что надо намъ записать большую глупость Ивана Лаврухина…
Вендль вынулъ изъ кармана платокъ и, расправляя его, внимательно смотрѣлъ на пріятеля красноватыми своими глазами-гвоздиками…
– Ужъ очень усердно экзаменъ держитъ, – пояснилъ тотъ.
Вендль стряхнулъ платокъ.
– Экзаменъ?
– На наслѣдника моего экзаменъ, – насильственно засмѣялся Лаврухинъ.
Вендль съ шумомъ высморкался.
– Ну, и что же тутъ для васъ дурного?
– A что хорошаго, Адольфъ? Ходитъ вокругъ тебя человѣкъ и мѣрку для гроба твоего снимаетъ. Я въ каждомъ взглядѣ его читаю: скоро-ли ты, старый чортъ, околѣешь и оставишь мнѣ приличную часть твоихъ капиталовъ?
– Но вѣдь вы капиталовъ ему не оставите?
– Гроша не дамъ… мало-ли y меня босой родни?
Вендль спряталъ платокъ и пожалъ плечами:
– Тогда я васъ опять спрашиваю: ну, и что же тутъ для васъ дурного? Нехай!
– Нехай?
– Вамъ это нисколько не стоить, потому что денегъ вы ему не оставите, a молодому человѣку удовольствіе мечтать, и онъ будетъ лучше стараться.
Зашатался Иванъ Львовичъ въ креслахъ тучнымъ тѣломъ своимъ и оглушительнымъ хохотомъ огласилъ свои покои. И съ этой минуты пересталъ онъ бояться Симеона, и сталъ ему Симеонъ смѣшонъ, какъ всѣ.
Часто старики вели рчѣи о дѣйствительныхъ наслѣдникахъ своихъ, и тутъ уже не только Вендлю приходилось утѣшать Ивана Львовича, но и Ивану Львовичу – Вендля. Потому что и уменъ, и талантливъ, и удачливъ, и съ характеромъ кроткимъ вышелъ его единственный горбатенькій сынокъ, и уже самостоятельно сталъ на ноги и зарабатываетъ кучу денегъ адвокатурою, но пересталъ онъ быть евреемъ: оторвался отъ родительскаго корня, жениться не хочетъ, водится только съ самою, что ни есть, золотою молодежью и безпутничаетъ такъ, словно они съ Васею Мерезовымъ пари держали, кто кого переглупитъ. И страшно старому Вендлю за сына, не отшатнулся бы Левъ вовсе отъ него и отъ своего народа.
– Ну, что онъ синагогу забылъ, Богъ съ нимъ… я и самъ отъ молодыхъ костей вольнодумецъ… Но еврей долженъ быть еврей… Мы знаемъ эту скользкую тропинку: сегодня трефникъ и эпикуреецъ, a завтра – цѣлый выкрестъ…
– Потому что, Иванъ Львовичъ, онъ, мой Левъ, ужасно увлекающійся, a въ обществѣ его балуютъ. Онъ таки себѣ довольно остроуменъ и теперь сталъ самый модный человѣкъ въ городѣ. И, такъ какъ онъ, бѣдняжка, имѣетъ неправильное сложеніе, то это его забавляетъ, что онъ, при такомъ своемъ тѣлосложеніи, можетъ быть самый модный человѣкъ. И ему подражаютъ богатые христіане, весь нашъ губернскій совѣть, даже князья и графы, потому что всѣ знаютъ, – Левъ Вендль – парижская штучка, ужъ если что надѣто на Львѣ Вендлѣ или принято y Льва Вендля, то это, значитъ, шикъ, самое, что теперь есть модное, послѣдній парижскій шикъ. И ему нравится, что ему подражаютъ, и, такъ какъ онъ y меня, слава Богу, живой мальчикъ и ужасно насмѣшливый, то онъ дѣлаетъ глупыя мистификаціи, за которыя его когда-нибудь изувѣчить какой-нибудь кацапъ или убьютъ его на дуэли, какъ Лассаля. И онъ волочится за христіанскими барышнями и пишетъ имъ смѣшные стихи, a въ обществѣ нашихъ еврейскихъ дѣвицъ онъ зѣваетъ и увѣряетъ, что напрасно ихъ выводили изъ Вавилонскаго плѣна. A христіанскія дѣвицы знаютъ, что онъ богатъ и будетъ еще богаче, когда я умру, и онѣ его зовутъ – "нашъ губернскій Гейне", и вы увидите, Иванъ Львовичъ: которая нибудь его влюбить въ себя, a какъ влюбить, то и выкреститъ, a какъ выкреститъ, то и женитъ, а, какъ женитъ, то и заведетъ себѣ любовника съ настоящимъ ростомъ и прямою спиною, a моего горбатаго Лейбочку оставитъ безъ роду, безъ племени. И онъ все шутитъ собою, все шутитъ, шутить. Въ прошломъ году онъ увезъ изъ оперетки примадонну, которая годами вдвое старше моей покойницы Леи, его матери, и толще колоннъ Соломонова храма. Ну, я васъ спрашиваю: на что задалась молодому человѣку одна такая археологическая колонна? И онъ ѣздилъ съ нею въ какую-то Исландію и влѣзалъ на какую-то Геклу, и я долженъ былъ переводить ему деньги въ города, названія которыхъ отказывается выговорить честный человѣческій языкъ. Я не знаю, кто тамъ живетъ, въ ихъ Исландіи, можетъ быть, медвѣди, можетъ быть, обезьяны, но знаю, что ни одинъ разумный еврей не поѣдетъ вдругъ вотъ такъ себѣ, ни за чѣмъ, въ какую-то Исландію. A Левъ мой ѣздилъ и возилъ съ собою примадонну, которая старѣе всякой Исландіи и толще Геклы. И все это удовольствіе стоило ему двадцать двѣ тысячи триста шестьдесятъ два рубля, какъ одну копейку. А? Хорошо? И вы думаете: ему жаль? Нѣтъ, онъ хохочетъ, что въ этомъ году еще два дурака уже потащились за нимъ, въ его Исландію: губернаторшинъ племянникъ и городского головы сынъ, и оба тоже взяли съ собою по примадоннѣ… Ну, скажите мнѣ, пожалуйста, Иванъ Львовичъ: есть ли въ этомъ человѣческій смыслъ, и чѣмъ себя забавляетъ это еврейское дитя?!
