Александр Амфитеатров
Паутина
– Или – красный пѣтухъ, – вставилъ неумолимый Вендль.
– По воскресеньямъ – семейный выѣздъ въ церковь…
– Если въ субботу мужички не подсѣкли лошадямъ ножныя сухожилія.
– Встрѣчные крестьяне кланяются…
– Ну, ужъ это – изъ историческаго музея!
Симеонъ очнулся, какъ отъ сна, мрачно взглянулъ на Вендля, исказился лицомъ и сказалъ, тряхнувъ въ воздухѣ кулакомъ, точно кузнецъ молотомъ:
– У меня закланяются.
II
Въ то время, какъ Симеонъ и Вендль бесѣдовали о дѣлахъ своихъ въ кабинетѣ, a въ залѣ шумѣла и спорила вокругъ младшихъ братьевъ Сарай-Бермятовыхъ, исключеннаго студента Матвѣя и не только исключеннаго, но и разыскиваемаго техника Виктора, пестрая, разношерстная, мужская и женская, учащаяся молодежь, – въ одной изъ проходныхъ комнатъ между кабинетомъ и залою, почти безмебельной и съ повисшими въ лохмотьяхъ, когда-то дорогими обоями, тускло освѣщенной малосильною лампою подъ зеленымъ абажуромъ, лежалъ на весьма шикарной, дорогимъ краснымъ мебельнымъ бархатомъ обитой, кушеткѣ, прикрытый полосатымъ тонкимъ итальянскимъ одѣяломъ изъ шелковыхъ оческовъ, молодой человѣкъ лѣтъ 27, очень похожій на Симеона. Такой же желтый, черный, но съ еще болѣе безпокойнымъ, раздражительно подвижнымъ взглядомъ, ни секунды не стоявшимъ твердо, все блуждавшимъ, – безцѣльно и какъ бы съ досадою невольной каждый разъ ошибки, – съ предмета на предметъ… Словно глазамъ молодого человѣка встрѣчалось все не то, что надо, a того, что онъ, въ самомъ дѣлѣ, искалъ, никакъ не могъ вокругъ себя найти. Подлѣ, на вѣнскомъ стулѣ, сидѣлъ офицеръ въ пѣхотномъ мундирѣ, грузный блондинъ между тридцатью и тридцатью пятью годами, краснолицый, долговязый и преждевременно лысоватый со лба и висковъ, что дѣлало огромными уши его, совсѣмъ ужъ не такъ большія отъ природы. Первое впечатлѣніе отъ офицера этого было: вотъ такъ баба въ мундирѣ! И, только внимательно вглядываясь въ его ранѣе времени состарѣвшееся, нетрезвое лицо, можно было открыть въ уголкахъ губъ подъ темнорыжими усами, въ разрѣзѣ добродушныхъ желтокрасныхъ глазъ, въ линіи татарскихъ скулъ, нѣчто какъ будто тоже Сарай-Бермятовское, но расплывшееся, умягченное, безхарактерное… Офицеръ быль второй по старшинству за Симеономъ, брать, – Иванъ Сарай-Бермятовъ, лежащій молодой человѣкъ – третій, Модестъ. Въ семьѣ Сарай-Бермятовыхъ они двое составляли, такъ сказать, среднюю группу. Много младше Симеона и много старшіе остальныхъ братьевъ и сестеръ, они жили обособленно отъ перваго и другихъ и были очень дружны между собою. То есть, вѣрнѣе сказать: Иванъ былъ нѣжнѣйше влюбленъ въ брата Модеста, котораго искренно считалъ умнѣйшимъ, ученѣйшимъ, красивѣйшимъ, изящнѣйшимъ и благороднѣйшимъ молодымъ человѣкомъ во всей вселенной. A Модестъ благосклонно позволялъ себя обожать, весьма деспотически муштруя за то податливаго Ивана.
Сейчасъ между ними происходилъ довольно горячій споръ. Модестъ вчера вернулся домой поздно и, по обыкновенію пьяный. Утромъ съ похмелья былъ злой. А, со злости, принялся, за чаемъ, дразнить старшую сестру, юную красавицу Аглаю, нарочно разсказывая ей невозможно неприличные анекдоты, такъ что та расплакалась и, – бросивъ въ него полотенцемъ, – ушла вонъ изъ комнаты. A Модестъ, отъ злости-ли, отъ стыда-ли за себя, вытащилъ изъ буфета графинъ съ коньякомъ и опять напился. И вотъ теперь, снова выспавшись, дрожитъ отъ алкогольной лихорадки и нервничаетъ, кутаясь въ итальянское полосатое шелковое одѣяло. Иванъ уговаривалъ Модеста извиниться предъ сестрою, когда Аглая вернется изъ поѣздки: она, въ номинальномъ качествѣ хозяйки дома, вотъ уже въ теченіе цѣлой недѣли уѣзжала каждое утро на поиски дачи и возвращалась только съ вечернимъ поѣздомъ, послѣ десяти часовъ. Модестъ капризничалъ, доказывая, что Аглая сама оскорбила его, бросивъ въ него полотенцемъ, a что онъ – рѣшительно ничѣмъ не виноватъ:
– Что за лицемѣріе? Читаетъ же она Кузьмина и Зиновьеву-Аннибалъ… Я выражался очень сдержанно… У нихъ все это изображено откровеннѣе.
– Неловко такъ, Модестъ. Ты уже слишкомъ. Все таки, сестра… дѣвушка…
Модестъ сильно повернулся на кушеткѣ своей и, приподнявшись на локтѣ, сказалъ съ досадою:
– A чортъ-ли ей велитъ оставаться въ дѣвушкахъ? Шла бы замужъ. Чего ждетъ? Дяденька помре. Завѣщаніе утверждено. Приданое теперь есть.
Иванъ потупился и скромно возразилъ:
– Не велики деньги, Модестъ. По завѣщанію дяди, Аглаѣ приходится всего пять тысячъ.
Модестъ презрительно засмѣялся и сдѣлалъ гримасу.
– Отче Симеонтій изъ своихъ прибавить. Ему выгодно поскорѣе свалить съ плечъ обузы опекъ родственныхъ. Недолго намъ въ кучѣ сидѣть.
– Да, – вздохнулъ Иванъ, – разлетимся скоро. Сестры – замужъ, я – за полкомъ, куда-нибудь на западную границу…
– Матвѣй и Викторъ – въ тюрьму, либо на каторгу, – въ тонъ ему продолжалъ Модестъ.
– Типунъ тебѣ на языкъ.
Но Модестъ, смѣясь, откинулся на спину и, потягиваясь, какъ молодой котъ, сказалъ съ убѣжденіемъ и удовольствіемъ:
– Одинъ я при Симеонѣ до конца жизни своей пребуду.
– Врядъ-ли, – возразилъ Иванъ, качая облысѣлой и оттого ушастой головой. – Не очень-то онъ тебя обожаетъ.
– Именно потому и не уйду отъ него. Нуженъ же ему какой-нибудь тернъ въ лаврахъ его побѣднаго вѣнца. Вотъ мнѣ и амплуа. Онъ въ Капернаумъ – я въ Капернаумъ. Онъ во Іерихонъ, и я во Іерихонъ. Какъ бишь это? Тріумфаторъ Цезарь! Помни, что ты все таки человѣкъ… Я его! Вотъ ты увидишь, Жанъ Вальжанъ: я его!.. Дай ка мнѣ папиросу!
Онъ лежалъ, курилъ и, молча, улыбался.
Иванъ долго мялся на стулѣ своемъ. Наконецъ спросилъ:
– Ты уже рѣшилъ, какъ устроить капиталъ свой?
– Наслѣдственный-то? – небрежно откликнулся Модестъ.
– Благопріобрѣтеннаго, сколько мнѣ извѣстно, ты не имѣешь.
– Уже устраиваю. Черезъ банкъ Эмиліи Вельсъ и К°.
Иванъ не то испуганно, не то восторженно вытаращилъ наивные глаза свои.
– Фю-ю-ю! На мѣсяцъ хватить!
– За то воспоминаній и мечты – потомъ на всю жизнь.
Модестъ зѣвнулъ, закрылъ глаза и продолжалъ, закинувъ руки за голову:
– На что мнѣ капиталъ, Иванъ? Диванъ и мечта вотъ все, что мнѣ нужно.
– Мечтою сытьъ не будешь.
– Буду. Отче Симеонтій не допуститъ, чтобы Модестъ Сарай-Бермятовъ, родной братъ его, босячилъ на Толкучкѣ. Noblesse oblige. И одѣнетъ, и обуетъ, и кровъ дастъ.
– Со скрежетомъ зубовнымъ.
– Это наплевать.
Умолкли. Модестъ дремалъ. Иванъ смотрѣлъ на него съ любовью и тоскливо, нѣжно, подъ тихую лампу, думалъ. Потомъ сказалъ:
– Какъ странно, что ты и Симеонъ – дѣти однихъ родителей.
– По крайней мѣрѣ, одной матери, – лѣниво отозвался Модестъ. – Производители достовѣрны только въ государственномъ коннозаводствѣ. Тамъ контроль.
Иванъ покраснѣлъ и, въ самомъ дѣлѣ недовольный, замѣтилъ почти басомъ, стараясь быть учительнымъ и суровымъ:
– Аглая права: ты становишься невозможенъ.
A Модестъ говорилъ лѣниво, точно бредилъ:
– Я – мечтательная устрица. При чемъ тутъ былъ почтенный родитель, утверждать не смѣю. Но, что касается мамаши, полагаю, что она родила меня исключительно для семейнаго равновѣсія, устыдясь, что раньше дала жизнь такому волку, какъ Симеонъ. Міръ, другъ мой Ваня, красенъ встрѣчею контрастовъ.
– О, въ такомъ случаѣ, наша семья – красавица изъ красавицъ! – засмѣялся Иванъ…
A Модестъ продолжалъ:
– Подросткомъ, я любилъ миѳологію, потому что она – міръ контрастовъ. Быкъ похищаетъ Европу, Пазифая влюбляется въ быка. Кентавры, сфинксы. Я благодаренъ Симеону, что онъ далъ мнѣ классическое образованіе. Оно развило мою фантазію и выучило меня мечтать. Половина тѣла – женщина, половина – левъ со змѣинымъ хвостомъ… Помнишь, въ университетѣ я писалъ рефератъ о шабашахъ вѣдьмъ?
– Раньше, кажется, о нравахъ во Франціи при регентѣ?
– Начиналъ.
– И о маркизѣ де-Садъ? – чуть улыбнулся Иванъ.
– Было, – кивнулъ Модестъ.
– Темы у тебя!
– Кого что интересуетъ, – холодно возразилъ Модестъ и ловко швырнулъ папиросу черезъ комнату на мѣдный листъ y печки. Иванъ, качая головою, такъ что она ушами, какъ лопастями мельничнаго крыла, размахивала на стѣнной тѣни, говорилъ съ упрекомъ:
– Да ужъ хоть бы кончалъ. A то все – начала да наброски, вступленія да отрывки
Модестъ согласно кивалъ носомъ въ тактъ его словамъ: знаю, молъ, что скажешь, все заранѣе знаю! Не трудись! И – искреннимъ, довѣрчивымъ голосомъ, нисколько не похожимъ на тотъ, которымъ онъ говорилъ раньше, – носовой, искусственно насмѣшливый, условный, точно y актера, играющаго фатовъ на сценѣ, отвѣчалъ:
– У меня слишкомъ быстрое воображеніе. Формы чудовищныхъ контрастовъ летятъ, обгоняютъ слова. Образы остаются въ головѣ, лѣнясь выскользнуть на бумагу. Я не писатель, я мечтатель. Грезу я чувствую осязательно, какъ знаешь, бываетъ во снѣ. Я не думаю, чтобы въ Европѣ былъ поэтъ, который жилъ бы въ такой яркой смѣнѣ образовъ, какъ я. Но все это остается y меня въ мечтѣ, въ думѣ, въ головъ. Слова трудны и бѣдны, a перо скучно и мертво.
– Отъ подобныхъ мечтаній, мой милый, недолго съ ума сойти, – нравоучительно замѣтилъ Иванъ. Модестъ засмѣялся.
– Эка чѣмъ испугалъ! Да, можетъ быть, я уже сошелъ?
– Нехорошо. Запрутъ! – погрозилъ Иванъ. Модесть, словно серьезно прося, качалъ головою съ видомъ насмѣшливо-укоризненной самозащиты въ дѣлѣ, заранѣе и увѣренно выигранномъ:
– Ну, вотъ? кому мѣшаетъ смирный сумасшедшій? О, люди! Оставьте Модеста Сарай-Бермятова его дивану и миѳологіи и идите прочь.
– Но, вѣдь, въ одинъ прескверный день, вставши съ дивана, ты въ состояніи продѣлать такую миѳологію, что всѣ прокуроры ахнуть?
Модестъ посмотрѣлъ на брата внимательно, нахмурился и отвелъ глаза.
– Гм… A ты, Иванъ, однако, не такъ наивенъ, какъ кажешься. Но… Ваня! оставь сомнѣнья! – запѣлъ онъ изъ "Лоэнгрина". – Нѣтъ. Я трусъ. Воображеніе никогда не диктуетъ мнѣ желаній, настолько сильныхъ, чтобы перейти въ дѣйствіе. Съ меня совершенно достаточно моего бреда.
– И съ женщинами ты такъ?
– Больше, нежели въ чемъ либо другомъ… Меня еще въ гимназіи Воображалкинымъ прозвали… Помнишь, товарищи, въ седьмомъ, восьмомъ классѣ уже непремѣнно женщинъ знали… иные съ пятаго начали. По публичнымъ домамъ скитались, горничныхъ, швеекъ подманивали… Я никогда…
– Не то, что теперь? – поддразнилъ Иванъ, ухмыляясь и шевеля темно-рыжими усами.
Но Модестъ возразилъ съ сильною досадою:
– A что теперь? То же, что и тогда…
Иванъ искренно расхохотался и возразилъ:
– Извини меня, Модестъ, но это отъ тебя смѣшно слушать. Словно я тебя не знаю? Не мало вмѣстѣ валандались. Такихъ распутныхъ, какъ ты, поискать.
– A полно, пожалуйста! – съ досадой возразилъ Модестъ, нетерпѣливо шевелясь на кушеткѣ. – Много ты понимаешь… Создали ложную репутацію и носятся! Воображаютъ! Подумаешь, за что!.. У насъ это легко… Раздѣлъ человѣкъ спьяну женщину въ заведеніи до совершеннаго декольтэ, да вылилъ на нее бутылку шампанскаго, чтобы посмотрѣть, какъ золотое вино течетъ по розовой кожѣ, – вотъ ужъ и готовъ Калигула, а то и весь Неронъ.
– Однако, согласись, цѣломудренный братъ мой, не всякій же и на подобные души посягаетъ. Надо имѣть особое предрасположеніе, чтобы находить удовольствіе…
– Ахъ, оставь! Раздражаешь… Терпѣть не могу, когда люди говорятъ о томъ, въ чемъ они не смыслятъ, извини меня, ни уха, ни рыла, и повторяютъ мѣщанскую ерундовую мораль… Предрасположеніе какое-то выдумалъ – надо имѣть!.. Дай папироску!
Онъ закрылъ глаза и, куря, ворчалъ сквозь зубы:
– Предрасположенія-то – увы! – сколько угодно… Ты думаешь: я на предрасположеніе свое сердитъ? Напротивъ, очень папенькѣ съ маменькою благодаренъ. Чрезъ то, что ты называешь предрасположеніемъ, мнѣ только и интересно жить. Я наблюдаю себя и открываю въ себѣ цѣлый міръ… цѣлый адъ… Понимаешь? Глядѣться въ адъ – это жутко и хорошо… Предрасположеніе – это задорный лучъ поэзіи, падающій въ черную глубину души. Но – вотъ, что касается воли… дѣйственнаго импульса осуществляющей воли…
Онъ глубоко вздохнулъ и живо заговорилъ, дымя папироской:
– Повторяю тебѣ: я трусъ… Воображалкинымъ во шелъ въ жизнь – Воображалкинымъ и уйду изъ нея… Засидѣвшихся въ дѣвахъ барышенъ дразнятъ, что онѣ все карты раскидываютъ на трефоваго короля… Вотъ и я такъ-то гадаю, братъ мой… У какого это писателя чиновники, вмѣсто игорныхъ картъ, играли въ винтъ фотографическими карточками?
– У Чехова.
– Развѣ? Я ожидалъ: новѣе. Кой чортъ? Неужели я еще Чехова помню? Вѣдь это сто лѣтъ тому назадъ! Впрочемъ, тебѣ и книги въ руки. Вы, офицерство, ужасные консерваторы. Если читаете, то непремѣнно какое-нибудь старье… Такъ вотъ, любезный братъ мой Иванъ, y меня въ головѣ, изо дня въ день, изъ часа въ часъ, идетъ такая же воображаемая игра фотографическими карточками. И каждый, a въ особенности каждая, кто становится мнѣ извѣстенъ, непремѣнно попадаетъ въ эту мою фантастическую колоду и начинаетъ играть въ ней извѣстную роль… Понимаешь? Вотъ гдѣ, если тебѣ угодно знать, я, дѣйствительно, могу быть развратенъ. Ты не повѣришь, какіе смѣлые ходы я придумываю въ этихъ воображаемыхъ фотографическихъ пасьянсахъ моихъ, въ какой дерзкій и безстыдный шабашъ способенъ я смѣшать мою колоду… И этотъ бредъ волнуетъ меня, Иванъ, – признаюсь тебѣ: это волнуетъ и удовлетворяетъ…
Онъ подумалъ и, сильно куря, прибавилъ:
– Больше, чѣмъ настоящее, живое, больше, чѣмъ жизнь… Ты меня видалъ въ аѳинскихъ ночахъ, – и, вонъ, аттестацію даже выдаешь, что я исключительно распутенъ… Но если-бы я могъ разсказать тебѣ, показать, какъ все это y меня въ мозгу сплетается, свивается и танцуетъ… вотъ тогда бы ты понялъ, гдѣ онъ – настоящій то изобрѣтательный восторгъ наслажденія… Тѣло наше дрянь, Иванъ! что можетъ тѣло? Грѣшить до дна умѣетъ только мысль. Когда мысль – одинокая мысль тонетъ въ вожделѣніяхъ, какая тамъ къ чорту, въ сравненіи, нужна тебѣ аѳинская ночь!..
– Ты сойдешь съ ума, Модестъ! ты сойдешь съ ума! – печально твердилъ Иванъ, глубокомысленно качая головой.
Модестъ не отвѣчалъ. Иванъ конфузно потупился.
– Тогда я не понимаю, – робко сказалъ онъ. – Тогда… вотъ ты говорилъ на счетъ капитала… Тогда зачѣмъ тебѣ тратиться на Миличку Вельсъ?
– Ба! – небрежно возразилъ Модестъ. – Да вѣдь она, если хочешь, тоже что-то вродѣ бреда. Жрица богини Истаръ. Я положительно убѣжденъ, что уже зналъ ее три тысячи лѣтъ тому назадъ въ Сузахъ.
Онъ сѣлъ на кушеткѣ, сбросивъ съ ногъ одѣяло, и весело посмотрѣлъ на Ивана оживившимися, значительными глазами.
– Знаешь, – почти радостнымъ голосомъ сказалъ онъ, – знаешь? Вотъ я вижу: ты меня ея любовникомъ считаешь. A вѣдь, между тѣмъ, вотъ тебѣ честное слово: я никогда ея не имѣлъ. Если, конечно, не считать того, что было между нами въ Сузахъ.
Иванъ пожалъ плечами.
– Еще глупѣе.
Модестъ отвернулся отъ брата съ презрительнымъ вздохомъ, опять вытянулся вдоль кушетки и произнесъ менторскимъ тономъ, лежа къ Ивану спиной:
– Глупъ ты. Не понимаешь мучительныхъ восторговъ неудовлетворяемой жажды. Ты никогда не испытывалъ желанія прибить женщину, къ которой y тебя страсть?
Иванъ смутился.
– Да съ какой же стати?
– Никогда? – капризнымъ голосомъ настаивалъ Модестъ.
Иванъ даже бурый сталъ отъ румянца.
– Видишь-ли… Если хочешь… То есть… Вскорѣ послѣ производства… въ полку…
– Ну? – живо обернулся къ нему Модестъ.
– Да ничего особеннаго… Одна этакая… ну, дѣвка то есть… часы y меня стащила…
– Ну? – уже разочарованно повторилъ Модестъ.
– Ну, не выдержалъ, далъ по рожѣ. Не воруй.
– Въ кровь? – жадно спросилъ Модестъ, какъ бы хватаясь хоть за сію-то послѣднюю надежду на сильное ощущеніе.
– Сохрани Богъ! – съ искреннимъ испугомъ воскликнулъ Иванъ. – Что ты! Я и то потомъ чуть со стыда не сгорѣлъ.
– Слизнякъ!.. – со вздохомъ отвернулся Модестъ и долго молчалъ. Потомъ, окружаясь дымомъ, произнесъ порывисто и глухо, такъ что даже напомнилъ манеру Симеона:
– Когда я съ Эмиліей, мнѣ хочется только бить ее.
– Неужели позволяетъ? – изумился Иванъ.
Этотъ простодушный вопросъ засталъ Модеста врасплохъ.
– М-м-м… – промычалъ онъ. – Я мечтаю, что позволяетъ.
– То-то… – столь же простодушно успокоился Иванъ. – У нея такіе глаза, что скорѣе отъ самой дождешься.
Но Модестъ уже оправился, найдя подходящую карту въ фантастической колодѣ своей, и возразилъ съ упоеніемъ:
– Въ этомъ то и шикъ. Мечтать, будто ты истязаешь гордое и властное существо, это настолько прекрасно и тонко, что ты не въ состояніи даже вообразить своими бурбонскими мозгами. Ты обѣдаешь y нея завтра?
– Куда мнѣ съ вами!.. Вы – большіе корабли, a я маленькая лодочка.
– Послѣ обѣда навѣрное будутъ тройки. Дай-ка мнѣ взаймы рублей пятьдесятъ.
– Ей Богу, y самого – только десять, – сконфузился Иванъ. – Если хочешь, возьми семь. Я какъ нибудь… того… ничего… трешницей обойдусь.
– Чортъ съ тобой. Возьму y Скорлупкина. Этотъ болванъ всегда при деньгахъ.
– Съ тридцати-то рублеваго жалованья?
– A хозяйскій ящикъ на что? Всѣ приказчики воры.
– Гмъ… – замялся Иванъ. – Одолжаться подобными деньгами щекотливо, Модестъ.
– Деньги – не дворяне, родословія не помнятъ, – спокойно зѣвнулъ Модестъ.
– Но – если ты самъ увѣренъ, что краденыя?
– Нѣтъ, такого штемпеля я на нихъ не видалъ.
– Тогда – зачѣмъ бросать тѣнь на Скорлупкина?
– A что, онъ завянетъ, что-ли, отъ тѣни моей?
– Да, конечно, не расцвѣтетъ. Я не понимаю, какъ можно такъ неосторожно обращаться съ чужою репутаціей.
– Охъ, ты! Блаженъ мужъ, иже и скоты милуетъ!
– Скорлупкинъ совсѣмъ не скотъ. Хотя необразованный и смѣшной немножко, но очень услужливый и милый молодой человѣкъ.
– Относительно человѣчества его я оставляю вопросъ открытымъ, – зѣвая съ воемъ, сказалъ Модестъ. – A вотъ, что y него рыло красное и лакированное, – это вѣрно. И что, вмѣсто рукъ, y него красно-бурыя потныя копыта какія-то, это тоже сомнѣнію не подлежитъ. И что, съ этимъ-то краснымъ рыломъ и этими-то копытами, онъ изволилъ влюбиться въ нашу Аглаю, – это безспорнѣйшая истина номеръ третій.
– Есть! это есть! – добродушно засмѣялся Иванъ. – Этакій комикъ!.. Очень замѣтно есть.
По лицу Модеста проползла странная больная гримаса, которую онъ поспѣшилъ скрыть въ шутовской, цинической усмѣшкѣ.
– Когда Аглая выйдетъ замужъ, – сказалъ онъ – погаснетъ большой рессурсъ моихъ скудныхъ средствъ. У меня правило: кто въ нее влюбленъ, – сейчасъ денегъ занять.
– До Григорія Скорлупкина включительно?
– Почему нѣтъ? Влюбленный не хуже другихъ. Мнѣ онъ даже предпочтительно нравится. Я ему сочувствую. Я желалъ бы, чтобы онъ имѣлъ успѣхъ. Аглая и онъ – это пикантно. Что-то изъ балета "Красавица и звѣрь".
Глаза y него, когда онъ говорилъ это, были туманные, испуганные, a голосъ глухой, лживый, скрывающій.
– И тутъ контрастъ? – усмѣхаясь, намекнулъ Иванъ на давешній разговоръ.
– И яркій, – сухо сказалъ Модестъ.
– Но безнадежный.
Модестъ долго молчалъ. Потомъ возразилъ тономъ холоднымъ и скучающимъ.
– Вотъ слово, котораго моя миѳологія не признаетъ.
Иванъ неодобрительно закачалъ головою.
– Пустословъ ты, Модестъ. Умнѣйшая ты голова, честнѣйшее сердце, образованнѣйшій человѣкъ, вотъ есть y тебя эта черточка – любишь оболгать себя пустымъ словомъ. Ну, хорошо, что говорится между нами, одинъ я слышу тебя. А, вѣдь, послушай кто посторонній, – подумаетъ, что ты, въ самомъ дѣлѣ, способенъ – такъ вотъ, для спектакля одного курьезнаго – родную сестру какому нибудь чучелѣ Скорлупкину отдать…
Модестъ лѣниво слушалъ, закинувъ руки подъ голову, и улыбался презрительно, высокомѣрно.
– Такъ ты принимаешь это во мнѣ, какъ пустыя слова? – произнесъ онъ протяжно, полный неизмѣримаго превосходства. – Ахъ, ты младенецъ тридцатилѣтній! Ну, и да благо ти будетъ, и да будеши долголѣтенъ на земли… Дай-ка папиросу, младенецъ!
Онъ помолчалъ, закуривая. Потомъ продолжалъ важно, угрюмо:
– Иногда, мой любезный, я такъ пугаюсь себя, что мнѣ и самому хочется, чтобы это были только пустыя слова… Но… Есть что то, знаешь, темное, первобытное въ моей душѣ… какая то первозданная ночь… Ко всему, что въ ней клубится, что родственно мраку, гніенію, тлѣнію, меня тянетъ непреодолимою, противъ воли, симпатіей… Я человѣкъ солнечной вѣры, другъ Иванъ, я былъ бы счастливъ сказать о себѣ, какъ Бальмонтъ:
Я въ этотъ міръ пришелъ, чтобъ видѣть солнце…
Но – представь себѣ: я больше всего люблю видѣть, – наоборотъ – какъ солнце меркнетъ и затмѣвается, какъ его поглощаетъ драконъ черной тучи, высланный на небо враждебною ночью… Когда я еще вѣрилъ и былъ богомоленъ, то часто, за обѣднею, дьяволъ смущалъ меня сладкою мечтою: какъ хорошо было бы перевернуть весь этотъ блескъ, золото, свѣтъ на сумракъ и кровь черной массы… Скажи, Иванъ: ты помнишь, какъ зародилась въ тебѣ первая половая мечта?
– Ну, вотъ, что вздумалъ спрашивать, – добродушно сконфузился Иванъ.
– Однако?
– Чортъ ли упомнитъ… глупости всякія…
– Нѣтъ, ты припомни!..
– Да, ей Богу, Модестъ… Что тутъ вспоминать?… Никогда ничего особеннаго… Я, вѣдь, не то, что вашъ брать, утонченный человѣкъ…
– Да, вѣдь, не чурбанъ же ты, однако, и не звѣрь, которому природа указала для этихъ эмоцій инстинктивные сроки. Вѣдь всколыхнуло же въ тебѣ что нибудь идею пола, былъ какой-нибудь толчокъ, который однажды внезапно сдѣлалъ тебя изъ безполаго мальчишки мужчиною и указалъ дорогу къ наслажденію…
Иванъ, краснѣя и даже съ каплями пота на лбу, теръ ладонью свою раннюю лысину.
– Разумѣется, былъ…
– Ну?
– Да рѣшительно ничего нѣтъ интереснаго… какъ всѣ…
– Мнѣ интересно, – капризно, съ свѣтящимися глазами, приказалъ Модестъ. – Я требую, чтобы ты разсказалъ… Мнѣ это надо. Какъ новый человѣческій документъ. Я теперь собираю коллекцію такихъ начинаній…
– Для твоего философскаго труда? – съ благоговѣніемъ спросилъ Иванъ.
Модестъ прикрылъ глаза и съ растяжкою произнесъ:
– Да, для будущаго моего философскаго труда…
Противъ этого аргумента Иванъ уже никакъ не въ силахъ былъ протестовать: если-бы тѣмъ могъ содѣйствовать будущему философскому труду Модеста, онъ охотно позволилъ бы повѣсить себя на отдушникѣ за шею даже на немыленной бичевкѣ. Научная цѣль допроса сняла съ него стыдъ, и онъ дѣловито и обстоятельно изложилъ, будто рапортовалъ по службѣ начальству, постоянно, послѣ каждой фразы, понукая память свою, точно отвѣчая нетвердо въ ней улегшійся, лишь механически усвоенный, урокъ.
– Ну-съ, было мнѣ пятнадцать лѣтъ, ну-съ. Ну-съ, Епистимія тогда была молодая, ну-съ. Ну-съ, Симеонъ пріѣхалъ изъ университета на каникулы, ну-съ. Зачѣмъ, я думаю, они все вдвоемъ въ малину прячутся, ну-съ. Ну-съ, и однажды подкрался, подсмотрѣлъ ихъ въ малинѣ, ну-съ… Только и всего…
– Только и всего? – разочарованно повторилъ Модестъ. – И это твое первое мужское волненіе?
– Ужъ не знаю, первое-ли, пятое-ли… Только это я помню, a другія позабылъ… Можетъ, и было, что… Позабылъ!.. Я тебѣ говорю, Модестъ, – жалостно извинился онъ, – простой я человѣкъ, ужъ какая y меня психологія! Казарма!
– Д-да, Оскаромъ Уайльдомъ тебѣ не бывать, – пренебрежительно процѣдилъ сквозь зубы, съ закушенною въ нихъ папиросою, Модестъ. – И вѣчно то y васъ – напрямикъ: женщина… самка… бурбоны вы всѣ!.. всегда наглядная, грубая, пошлая женщина… Ф-фа!
Онъ подумалъ, вынулъ папиросу изо рта, перешвырнулъ ее черезъ комнату на мѣдный листъ и, значительно глядя на брата, сказалъ:
– Во мнѣ первую половую мечту пробудилъ Гаршина разсказъ… "Сказка о жабѣ и розѣ"… Помнишь?.. Ну? что же ты вытаращилъ на меня свои выразительные поручицкіе глаза?..
– Очень помню, Модестъ… Но… но… извини меня… Я никакъ не могу взять въ толкъ: Гаршинъ – и половая мысль… рѣшительно не вяжется, брать… Сказка отличная… трогательнѣйшая сказка, можно сказать… Но – хоть убей… что же есть тамъ такого?
– Я такъ и зналъ, что ты ничего не поймешь!.. Никто не понимаетъ…
Модестъ прикрылъ глаза рукою и мечтательно про скандировалъ слогъ за слогомъ:
– "И вдругъ, среди звонкаго и нѣжнаго рокота соловья, роза услышала знакомое хрипѣніе:
– Я сказала, что слопаю, и слопаю!."…Брр! – онъ странно содрогнулся и, помолчавъ, спросилъ съ насмѣшкою:
– Твои симпатіи, конечно, всѣ на сторонѣ этой пышноцвѣтной красавицы, погибающей дѣвственной розы?
– Конечно, да, Модестъ, – изумился Иванъ. – Полагаю… какъ всѣ… Иначе быть не можетъ…
– Ну, да… еще бы… "какъ всѣ!" "иначе быть не можетъ!" – презрительно передразнилъ Модестъ, поворачиваясь къ нему спиною, къ стѣнѣ – лицомъ.
– Не жабѣ же сочувствовать, Модестъ!..
Модестъ выдержалъ долгую паузу и возразилъ съ длинною, мечтательною растяжкою:
– Жабѣ, сочувствовать нельзя… н-нѣтъ, не то, чтобы нельзя… трудно… Есть въ человѣческой душѣ что-то такое, что… ну, словомъ, почему – въ концѣ концовъ какъ оно ни интересно – a не признаешься въ томъ… неудобно сочувствовать жабъ!.. Но когда сѣрая, жирная жаба хочетъ отправить въ брюхо свое цѣломудренный цвѣтокъ, на которомъ улетавшая утренняя роса оставила чистыя, прозрачныя слезинки, – это… это… любопытно, Иванъ! Клянусь тебѣ лысиною твоею, – чрезвычайно развлекательно и любопытно…
Странно смѣясь, повернулся онъ къ Ивану, поднялся на локтѣ, a въ глазахъ его мерцали нехорошіе огни, и на скулахъ загорѣлся румянецъ.
– Ты пойми, – сквозь неестественный сухой смѣхъ говорилъ онъ, – вѣдь я не то, чтобы… вѣдь и мнѣ жаль розы… И тогда вотъ, какъ я тебѣ сказалъ, жаль было, и теперь жаль… И лепестки подъ слезинками росы цѣню, и ароматъ, который даже жабу одурманилъ… все… Но только мнѣ всегда ужасно было – и сейчасъ вотъ досадно – на эту противную дѣвчонку, которая такъ преждевременно отшвырнула жабу отъ розы концомъ башмака…
– Если-бы она не отшвырнула, жаба слопала бы розу, – глубокомысленно замѣтилъ Иванъ.
Модестъ возразилъ съ тѣмъ же двусмысленнымъ, больнымъ смѣхомъ:
– Ну, ужъ и слопала бы… Авось, не всю… Можетъ быть, такъ только… на пробу… лепестокъ бы, другой укусила?..
Изъ корридора послышались голоса. Вошли Симеонъ и Вендль. Симеонъ, оживленный хорошими дѣловыми новостями, былъ въ духѣ, – вошелъ сильный, широкоплечій, стройный, съ гордо поднятой головой. Вендль ковылялъ за нимъ потихоньку, – странная, сказочная фигура добраго черта, наряднаго и изысканнаго, въ грустномъ, но притягивающемъ уродствѣ своемъ. При видѣ братьевъ, выраженіе лица Симеонова изъ побѣднаго смѣнилось въ саркастическое, однако еще не злое. Ужъ очень онъ былъ въ духѣ.
– Лежишь? – сатирически обратился онъ къ Модесту, оскаливая въ черной рамѣ усовъ и бороды зубные серпы свои. Тотъ взглянулъ въ пространство вверхъ и равнодушно отвѣтилъ:
– Лежу.
– Сидишь? – повернулся Симеонъ къ Ивану. Тотъ поежился и промямлилъ:
– Сижу.
Симеонъ тихо засмѣялся.
– Полюбуйся, Вендль: хороши душки? Этакъ вотъ они y меня съ утра до вечера. Одинъ, по диванамъ валяясь, нажилъ пролежни на бокахъ. Другой, ему внимая, какъ оракулу, по стулу въ сутки насквозь просиживаетъ. Если-бы не курили, такъ и за людей почесть нельзя. Хоть бы вы въ пикетъ, что-ли, играли или бильбоке завели.
– Купи, будемъ играть, – угрюмо возразилъ Иванъ.
– Коттаббосъ лучше. Купи греческій коттаббосъ! – холодно посовѣтовалъ Модестъ.
– Хотите сигаръ, ребята? – поспѣшилъ ласково вмѣшаться Вендль, видя, что правую щеку Симеона передернуло, и, значить, онъ, того и гляди, сейчасъ разразится филиппикой.
– Давай, – оживился Модестъ. – Я тебя люблю, Вендль. Ты дешевле полтинника не куришь.
– Подымай выше. По рублю штучка. Вчера сотню кліентъ подарилъ.
– Не давай, – сказалъ Симеонъ.
– Отчего? Мнѣ не жаль.
Симеонъ язвительно оскалился.
– Да вѣдь нищимъ на улицѣ ты по рублю не подаешь?
– Подавалъ бы, – добродушно извинился Вендль, – да рубли не самъ фабрикую, a казенныхъ не напасешься.
– Такъ и не дари лежебокамъ рублевыхъ сигаръ.
– Сравнилъ! – засмѣялся сконфуженный Вендль.
Но Симеонъ не смѣялся, a смотрѣлъ на братьевъ съ угрюмымъ высокомѣрнымъ презрѣніемъ и говорилъ:
– Право обращать рубль серебра въ дымъ надо заслужить.
– Не пугай, – старался отшутиться Вендль, – курить хорошія сигары люблю, a – заслужилъ-ли – врядъ-ли, не чувствую.
– Сколько ты зарабатываешь въ годъ? – спросилъ Симеонъ.
– Тысячъ двадцать пять, тридцать.
– Кури, – сказалъ Симеонъ съ видомъ спокойнаго превосходства, точно и въ самомъ дѣлѣ отъ него зависало, позволить или не позволить.
Вендль послалъ ему воздушный поцѣлуй съ комическимъ поклономъ:
– Merci!
Но Симеонъ, жесткій и насмѣшливый, ораторствовалъ:
– Твой трудъ превратился въ капиталъ. Твое дѣло, какъ ты используешь ренту.
Модестъ захохоталъ на кушеткѣ своей, подбрасывая одѣяло ногами.
– Симеонъ! Пощади! Марксъ въ гробу перевернулся.
Симеонъ не обратилъ на него ни малѣйшаго вниманія.
– Но дурнямъ даровые рубли не должны падать съ неба ни серебромъ, ни сигарами. Это развратъ. Лежебоки пусть курятъ "Зарю" или "Дюшесъ".
– Воздухъ отравятъ, – самому же будетъ скверно дышать, – съ улыбкою заступился Вендль.
A Модестъ вдругъ опустилъ ноги съ кушетки и спросилъ дѣловымъ и строгимъ голосомъ:
– Иванъ! Тахта въ угловой свободна?
Иванъ вскочилъ со стула, точно его командиръ вызвалъ, и весело вскрикнулъ, какъ морякъ на кораблѣ:
– Есть, капитанъ!
– Въ такомъ случаѣ… – Модестъ лѣниво перебросилъ черезъ плечо красивое одѣяло свое и свистнулъ:
– Айда! Перекочуемъ!
Вендль расхохотался.
– Проняло?
Модестъ лѣниво двигался къ двери и, влача за собою по полу полосатое одѣяло свое, отвѣчалъ:
– Отче Симеонтій въ проповѣдническомъ ударѣ и несносно жужжитъ.
– Жужжатъ мухи и трутни, – бросилъ въ спину ему Симеонъ. – A я рабочій муравей.
Модестъ чуть оглянулся черезъ плечо.
– Ну, и благодари сотворшаго тя онымъ и созижди кучу свою.
Симсонъ смотрѣлъ вслѣдъ и язвительно улыбался:
– Хоть посмотрѣть, какъ вы еще ногами двигаете. Я думалъ: разучились.
Братья ушли въ одну дверь, a въ другую – со стороны зала – тѣмъ временемъ, протискалась съ чайнымъ подносомъ, на которомъ возвышались два стакана и двѣ стеклянныя вазочки на тонкихъ ножкахъ – для варенья и для печенья, та самая неприглядная Марѳутка или Михрютка, какъ опредѣлялъ ее Вендль, опасаясь за переселеніе изъ ея отрепьевъ въ его драгоцѣнный армякъ неожиданныхъ насѣкомыхъ жителей.
– Искала, искала васъ по дому то, – обиженно произнесла эта удивительная дѣвица, сердито оттопыривая губу подъ астрономически вздернутымъ носомъ. – Чего въ своей комнатѣ не сидите?.. Тоже ходи за вами, стало быть, по хоромамъ-то, словно домовой…
Вендль захохоталъ и, повалившись на кушетку, освобожденную Модестомъ, въ весельи дрыгалъ тонкими ногами, a Симеонъ позеленѣлъ и, приблизившись къ дѣвчонкѣ въ раскаленно-гнѣвномъ спокойствіи, во просилъ ее голосомъ тихимъ, но зловѣщимъ, въ которомъ шипѣла угроза:
– A по какому это случаю ты, сударыня, изволишь сегодня разносить чай? Приличнѣе то тебя въ домѣ никого не нашлось? Если Анюта съ барышней Аглаей уѣхала по дачамъ, то остались Катька и Афросинья. Почему ты, обрубокъ кухонный, здѣсь топчешься? Гдѣ старшія двѣ?
Обрубокъ кухонный отвѣчалъ на это, столь же добру и злу внимая равнодушно, съ тою же совершенною невозмутимостью и чувствомъ служебной правоты:
