Александр Амфитеатров
Паутина
XII
Когда она, постучавъ и получивъ отзывъ, вошла въ кабинетъ, Симеонъ стоялъ y окна и смотрѣлъ во дворъ, заложивъ руки въ карманы брюкъ, что сразу бросилось Епистиміи въ глаза, такъ какъ не было его постоянной манерой…
– Пистолетъ y него тамъ, что-ли? – пугливо подумала она – не предъ Симеономъ пугливо, а по тому странному страху, которое большинство женщинъ питаетъ къ оружію, будто къ какой-то мистически-разрушительной, самодѣйствующей силѣ.
– Запри двери, – не поворачиваясь, приказалъ Симеонъ. – И ключъ положи на письменный столъ. Она исполнила.
– Садись. Сѣла.
– Ну-съ?!
Теперь онъ быстро повернулся къ ней и глядѣлъ издали, сверкающимъ, ненавистнымъ взглядомъ, который былъ-бы страшенъ всякому, кто зналъ его меньше, чѣмъ Епистимія. Она же сразу разложила взглядъ этотъ привычнымъ, за много лѣтъ, наблюденіемъ на составныя части и опредѣлила, что, какъ ни золъ Симеонъ, но боится ея онъ еще больше.
– Ну-съ?!
– Нѣтъ, пистолета y тебя въ карманѣ нѣтъ, – насмѣшливо подумала Епистимія, – шалишь-мамонишь, на грѣхъ наводишь, обманываешь…
И, сразу осмѣлѣвъ и успокоившись, она даже спустила сѣрую шаль съ острыхъ плечъ своихъ. A Симеонъ стоялъ уже передъ нею, какъ солдатъ въ строю, пятки вмѣстѣ, носки врозь, и, все съ засунутыми въ карманы руками, покачиваясь корпусомъ впередъ и назадъ, повторялъ:
– Ну-съ?
– Что нукаете? Не запрягли! – улыбнулась она.
Онъ круто остановилъ ее движеніемъ руки.
– Нѣтъ ужъ, пожалуйста. Довольно. Прямо къ дѣлу и на чистоту.
Это, – что онъ такъ сразу повернулъ дѣло, ждетъ отвѣта въ упоръ на вопросъ въ упоръ и не позволяетъ подползти къ сути и цѣли объясненія издали, окольнымъ подходомъ, – смутило Епистимію, вышибло изъ сѣдла и вогнало къ робость… Она не могла преодолѣть въ себѣ этого смятеннаго наплыва, a въ то же время чувствовала, что обнаружить его предъ Симеономъ значитъ почти зарѣзать свое дѣло, что онъ сразу возьметъ надъ нею свое привычное засилье…
– Эхъ, – съ досадою думала она, – слишкомъ понадѣялась на себя. Не слѣдовало сводить въ одинъ день два эти разговора. Слишкомъ много силы истратила съ Аглаюшкой. Не хватитъ меня на этого, прости Господи, дьявола…
A "дьяволъ", стоя предъ нею, позади высокаго кресла, и, постукивая по спинкѣ его взятою со стола линейкою, требовалъ отрывистыми фразами:
– Что же ты? Оглохла? Онѣмѣла? Или ужъ такую мерзость придумала, что даже y самой языкъ не поворачивается выговорить? Открой, наконецъ, уста свои вѣщія, говори…
Послѣдняя краска сбѣжала со щекъ Епистиміи, и лицо ея было маскою трупа, когда, напряженнымъ усиліемъ возобладавъ надъ собою, пробормотала она голосомъ, неровнымъ отъ стараній его выровнять и неестественно беззаботнымъ, точно говорила не о рѣшительномъ, обдуманномъ планѣ, a o случайномъ игривомъ капризѣ, и слова ея, подобно взбалмошнымъ дѣтямъ, сами рѣзво спрыгнули съ губъ:
– Такъ… что… вотъ… стало быть… породниться мы съ вами желаемъ.
Симеонъ опустилъ линейку.
– Что?
Если-бы онъ обругалъ Епистимію самымъ сквернымъ словомъ, если-бы швырнулъ ей въ лицо линейку свою, – не такъ-бы, кажется, рѣзнулъ онъ ее по сердцу, ударилъ по лицу, какъ этимъ глубоко изумленнымъ, ничего не понимающимъ, за ослышку слова ея принявшимъ, искреннимъ – "что?"… Пришибленная, согнулась она въ креслахъ и, тупо глядя подъ письменный столъ въ корзину съ брошенной бумагой, лишь бы не встрѣтиться глазами съ Симеономъ, напрягла послѣднюю силу воли, чтобы пролепетать:
– Обыкновенное дѣло… Божье… Если-бы намъ породниться, я говорю…
Симеонъ уронилъ свою линейку… Съ глупыми глазами, разинутымъ ртомъ стоялъ онъ нѣсколько секундъ… И вдругъ слухъ Епистиміи кипяткомъ ядовитымъ обжегъ громкій хохотъ – такой настоящій, живой, прямой и искренній, какого она отъ Симеона во всю жизнь не слыхала, на какой способнымъ его не считала… И сыпались на нее толчки хохота Симеонова, точно удары плетей, и ежилась она подъ ними, стискивая зубы, слабѣя силами, мучительно думая про себя въ тоскѣ, стыда и злобы:
– Гришка ты, мой Гришка! Чѣмъ-то ты мнѣ, теткѣ, заплатишь, что принимаю я за тебя этотъ позоръ…
A Симеонъ все хохоталъ, даже необычно красный сталъ отъ смѣха и слезы вытиралъ на глазахъ, а, въ передышкахъ, говорилъ, трясясь всѣмъ тѣломъ и, вмѣстѣ, тряся тяжелыя кресла, за спинку которыхъ держался теперь обѣими руками:
– Ты дура… Ахъ, дура!.. Вотъ дура!..
И, къ ужасу своему, Епистимія, подъ смѣхомъ его, въ самомъ дѣлѣ, чувствовала себя дура-дурою – съ головою, пустою отъ мыслей, съ сердцемъ, оробѣвшимъ, оставшимся безъ воли… будто на дно какое-то, безсильную, спустилъ ее и потопилъ этотъ смѣхъ, разливаясь надъ нею глумливою волною.
– Врядъ-ли, – пробовала она, тонущая барахтаться, всплыть со дна. – Врядъ-ли я дура, Симеонъ Викторовичъ. Не надѣюсь быть глупѣе другихъ.
Но онъ перебилъ ее весело, побѣдительно, небрежно.
– Нѣтъ, ужъ – это ты надѣйся! Ты дура. Напрасно ты вчера боялась, что я тебя бить стану. Надо было не мямлить, a прямо сказать – вотъ какъ сегодня. Мы повеселились бы и разошлись. Ты смѣшна. Ахъ, если-бы ты только могла сейчасъ себя видѣть, какая ты, душа моя, дура, и до чего ты, Пишенька моя любезная, смѣшна!..
– Не заплачьте съ большого смѣха-то, – огрызнулась она, съ отчаяньемъ чувствуя, что говоритъ это напрасно, себѣ во вредъ и лишь къ новому смѣху Симеона, что это именно то, чего ей сейчасъ, разбитой и посрамленной, не слѣдуетъ говорить…
A онъ и впрямь опять такъ и залился, восклицая:
– Нѣтъ, какова? Вообразила, будто настолько запугала меня нелѣпымъ документомъ своимъ, что я даже жениться на ней способенъ!
Какъ радостная молнія, вспыхнули въ ушахъ Епистиміи эти неожиданныя слова. У нея даже дыханіе захватило.
– Ага, голубчикъ! вотъ куда тебя метнуло! – быстрымъ и злораднымъ вихремъ полетѣла оживающая мысль… Ну, значитъ, врешь: ничего еще не пропало, – напрасно ты грохоталъ! Не я тебѣ дура, a ты предо мною въ дуракахъ останешься.
И, впервые за все время разговора, подняла Епистимія на Симеона синіе глаза свои и, честно глядя, честно, по искренней правотѣ, сказала:
– Откуда вамъ въ умъ взбрело? И въ мысляхъ ничего того не имѣла.
Но онъ дразнилъ:
– Ловко, Пиша! Новый способъ выходить въ барыни! Епистимія Сидоровна Сарай-Бермятова, урожденная… какъ бишь тебя? Ха-ха-ха!
Но ее все это уже нисколько не трогало. Чѣмъ болѣе сбивался Симеонъ на свой ошибочный воображаемый путь, тѣмъ крѣпче и надежнѣе чувствовала она новую почву подъ своими ногами, тѣмъ злораднѣе готовила позицію для новаго сраженія… И, выждавъ, когда Симеонъ, уставъ издѣваться, умолкъ и почти упалъ на кожаный диванъ y окна, Епистимія, опять спуская шаль съ острыхъ плечъ и распрямленной спины, заговорила уже опять тѣмъ ровнымъ, почтительно-фамильярнымъ тономъ близкаго человѣка, съ которымъ хоть мирись, хоть ссорься – все онъ не чужой, своя семья, какимъ она обычно говорила съ Симеономъ въ важныхъ случаяхъ жизни. И она хорошо знала, что этотъ ея тонъ Симеонъ тоже знаетъ и втайнѣ потрухиваетъ его, какъ серьезнаго предостереженія.
– Что вы, Симеонъ Викторовича ужъ такъ очень много некстати раскудахтались? – сказала она, ядовитою насмѣшкою наливая синіе глаза свои и медленно окутываясь сѣрою шалью поперекъ поясницы.
– Такъ-ли ужъ оно вамъ весело? Ужъ если дѣло пошло на чистую правду, то – по документу моему, вы – не то, что на мнѣ, а, прости Господи, на морской обезьянѣ женитесь. Да я-то за васъ не пойду.
Симеонъ, дѣйствительно, насторожился, но еще шутилъ:
– Жаль. Почему же? Дворянкой Сарай-Бермятовой быть лестно.
Она отвѣтила быстро, дерзко, ядовито:
– Единственно потому, что жизнь люблю, Симеонъ Викторовичъ, a жизнь-то y меня одна. Понимаю я васъ, яснаго сокола. Знаю достаточно хорошо. Постылую жену извести – въ полъ-грѣха не возьмете. Вотъ почему.
Симеонъ смутился и, чтобы скрыть смущеніе, отвѣтилъ на дерзость дерзостью – бросилъ Епистиміи, лежа, съ дивана своего – нагло, глумливо:
– A то, Пиша, можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, тряхнемъ стариною? вспомнимъ молодость, да и покроемъ, что-ли, вѣнцомъ бывалый грѣхъ?
Она быстро поднялась съ мѣста – высокая, узкая, прямая, острая, какъ злая стрѣла, и глаза ея засверкали, какъ синія молніи, жестокою, смертною угрозою.
– Ну, этого вамъ сейчасъ лучше бы не поминать, – прерывисто сказала она, смачивая языкомъ высохшія отъ гнѣва губы. – Да! Не поминать!
Симеонъ отвернулся, пристыженный.
– Ты, однако, не вскидывайся… что такое! – проворчалъ онъ въ опасливой досадѣ.
A она медленно шла къ нему, потягивая концы шали своей, свѣтила глазами и говорила, будто дрожала въ рояли печальная мѣдная струна:
– Гдѣ болѣло, – хоть и зажило, это мѣсто оставь, ногтемъ не ковыряй…
Симеонъ сѣлъ и сердито ударилъ ладонью по колѣну.
– Такъ и ты не ерунди! – прикрикнулъ онъ, – въ загадки пришла играть? Есть дѣло, – ну, и говори дѣло. A то…
Епистимія остановилась y новаго, столь драгоцѣннаго Симеону, книжнаго шкафа и, взявшись рукою за колонку его, заговорила, въ упоръ глядя на Симеона, – ровно, ясно, внятно, какъ монету чеканила. Оскорбленіе выжгло изъ нея послѣднее смущеніе и страхъ. Она уже нисколько не боялась Симеона и думала только о томъ, что, вотъ, сейчасъ она его, гордеца проклятаго, срѣжетъ по-своему и ужъ теперь – шалишь! она оправилась и собою владѣетъ! – мало что срѣжетъ, a и скрутитъ – оскорбительно и больно.
– Свахою прихожу къ вамъ, Симеонъ Викторовичъ, – любезно и пѣвуче чеканила она звонкія ехидныя слова. – На счетъ сестрицы вашей, Аглаи Викторовны. У васъ товаръ, y насъ купецъ. Ваша дѣвица на выданьи, a нашъ молодецъ на возрастѣ. Племянникъ мой, Григорій Евсѣичъ, руки проситъ, челомъ бьетъ…
Симеонъ, въ долгомъ молчаніи, такомъ мертвомъ, будто никто и не дышалъ уже въ комнатѣ, – и только часовой Сатурнъ тихо и мѣрно щелкалъ надъ Летою косою своею, – медленно поднялся съ дивана своего, бѣлый въ лицѣ, какъ полотно. Епистимія смотрѣла на него въ упоръ, и страшный взглядъ его не заставилъ ее ни дрогнуть, ни отступить ни шага. Онъ отвернулся, вынулъ портсигаръ, закурилъ папиросу и, послѣ нѣсколькихъ затяжекъ, тяжелыми, рѣшительными шагами, подошелъ къ письменному столу, на которомъ блестѣлъ ключъ отъ двери… Сатурнъ махалъ косою… Все молча, докурилъ Симеонъ папиросу свою и, лишь погасивъ ее въ пепельницѣ, уставилъ холодные, уничтожающіе глаза на зеленое лицо Епистиміи и – голосомъ, нѣсколько охриплымъ, но ровнымъ и спокойнымъ – произнесъ:
– Возьми ключъ. Я далъ тебѣ слово, что не трону тебя. Поди вонъ.
Свѣтъ не измѣнился въ глазахъ Епистиміи, въ лицѣ не дрогнула ни жилка. Медленно и спокойно подошла она за ключемъ, медленно и спокойно прошла къ двери и только, когда вложила ключъ въ замочную скважину, вдругъ, съ правою рукою на немъ, еще разъ обернулась къ Симеону съ усмѣшливымъ вызовомъ:
– А, можетъ быть, еще подумаете?
Симеонъ, вмѣсто отвѣта, показалъ ей рукою на портретъ на стѣнѣ.
– Если-бы на моемъ мѣстѣ былъ покойный папенька, онъ не посмотрѣлъ-бы на новыя времена, на всѣ ваши революціи и конституціи. Изъ собственныхъ рукъ арапникомъ шкуру спустилъ-бы съ тебя, негодяйки, за наглость твою.
Какъ ни рѣшительно было это сказано, – "эге! разговариваешь!" – быстро усмѣхнулась въ себѣ Епистимія и, безъ приглашенія, сама, отошла отъ двери и стала на прежнее мѣсто y шкафа.
– Время на время и человѣкъ на человѣка не приходится, – спокойно возразила она. – Съ папенькою вашимъ мнѣ торговаться было не о чемъ, a съ вами есть о чемъ.
Обычная судорога не дергала, a крючила щеку Симеона и правый глазъ его тянуло изъ орбиты, когда онъ, напрасно зажигая трясущуюся въ рукѣ папиросу, заикался и хрипѣлъ:
– Шкура! Продаешь мнѣ собственное мое состояніе за безчестіе сестры моей?
– Чести Аглаи Викторовны я ничѣмъ не опозорила. Это вы напрасно.
– Вотъ какъ?… Ты находишь? Вотъ какъ? Не честь ли еще дѣлаешь? Дьяволъ!
– Мы люди простые, маленькіе, но смотрѣть вверхъ намъ никто запретить не можетъ. Попытка не пытка, отказъ не торговая казнь. Аглаю Викторовну я уважаю настолько, что и другого кого въ этомъ домѣ поучить могу. Но сватать Гришу я, Симеонъ Викторовичъ, вольна – хоть къ самой первой во всѣхъ Европахъ принцессѣ.
– Отъ твоей холопской наглости станется! – рванулъ Симеонъ.
Епистимія, не отвѣтивъ ни слова, не удостоивъ его взглядомъ, поддернула шаль свою и, повернувшись, какъ автоматъ, пошла къ двери…
– Стой! – заревѣлъ Симеонъ, бросаясь за нею изъ за письменнаго стола.
Она возразила, съ рукою на ключѣ:
– Что – въ самомъ дѣлѣ? У меня тоже своя амбиція есть. Холопка, да наглянка, да дура, да негодяйка. Не глупѣе васъ, и честность въ насъ одна и та же. Ежели вы намѣрены такъ, то вѣдь мнѣ и наплевать: могу все это дѣло оставить…
A онъ, въ безумномъ, озвѣренномъ бѣшенствѣ, трясся передъ нею, коверкался лицомъ, вывертывалъ глаза, скалилъ серпы зубовъ своихъ, колотилъ кулакомъ по ладони и шипѣлъ, не находя въ себѣ голоса:
– Къ Васькѣ перекинешься, тварь? къ Мерезову?
Епистимія отвѣчала внушительно и вѣско:
– Намекни я только господину Мерезову, что завѣщаніе существуетъ, – онъ двадцать, тридцать, пятьдесятъ тысячъ не пожалѣетъ. Я сразу могу богатой женщиной стать. A для васъ стараюсь даромъ.
Горько усмѣхнулся на это слово ея Симеонъ.
– Душу и тѣло сестры моей требуешь. Это – даромъ? Въ старый дворянскій родъ мѣщанскимъ рыломъ лѣзешь. Это – даромъ?
Онъ отошелъ, усталый, волоча ноги, и опять бросился на диванъ, лицомъ къ стѣнкѣ… Епистимія, зорко приглядываясь, послѣдовала за нимъ по пятамъ.
– А, разумѣется, не за деньги, – говорила она, великодушно рѣшивъ на этотъ разъ простить ослабѣвшему врагу "мѣщанское рыло". Ни-ни-ни! Боже сохрани! Денегъ никакихъ. Если сами не соблаговолите, то мы съ васъ даже и приданаго не спросимъ. A родъ вашъ знаменитый – Богъ съ нимъ совсѣмъ! Собою надоѣдать вамъ не будемъ: не семьи вашей ищемъ, a дѣвушки. Вы собою гордитесь и хвастайте, сколько вамъ угодно, a я, Симеонъ Викторовичъ, не очень-то васъ, Сарай-Бермятовыхъ, прекрасными совершенствами воображаю. Наглядѣлась всякаго y васъ въ дому, – знаю, каковы ляльки и цацки! Только одна Аглая Викторовна, между вами, и на человѣка-то похожа, если хотите знать мое мнѣніе. И льщусь я совсѣмъ не на родство съ вами, a только – что барышня-то ужъ очень хороша. И это, Симеонъ Викторовичъ, такъ вы и знайте, – желаніе мое непремѣнное. Давно я это намѣтила, чтобы, ежели мой Гриша въ люди выйдетъ, искать ему Аглаечку въ законный бракъ. И если вамъ опять-таки угодно слышать правду до конца, то изъ-за этого одного я вамъ и помогала обстряпать старика Лаврухина…
– Не Лаврухина ты, a меня обстряпала! – глухо отозвался Симеонъ.
Епистимія пожала плечами и улыбнулась съ лукавствомъ побѣды.
– Должна же я была себя обезпечить, чтобы не быть отъ васъ обманутой и получить свою правильную часть. Ваше – вамъ, наше – намъ. Подѣлимтесь по чести. Капиталъ – вамъ, Аглаю Викторовну – мнѣ съ Гришуткой…
Симеонъ долго молчалъ. Мысль о сдачѣ на предлагаемое соглашеніе ему и въ голову не приходила, но онъ чувствовалъ безполезность спора и теперь думалъ только, какъ сейчасъ-то изъ него выйти, не окончательно истоптавъ уступками израненное свое самолюбіе и въ то же время не обозливъ тоже окончательно Епистимію, злобу которой противъ себя онъ теперь впервые видѣлъ и слышалъ во всю величину…
– Возьми деньги! – еще разъ, какъ вчера, предложилъ онъ, все не поворачиваясь, все уткнутый носомъ съ стѣну.
Епистимія сѣла на тотъ же диванъ y ногъ Симеона и спокойно сказала, спуская шаль по спинѣ:
– Нѣтъ, Симеонъ Викторовичъ, не предлагайте. Не пройдетъ. Тутъ есть такое, чего деньгами не купишь.
A Симеонъ лежалъ и думалъ:
– Чуетъ власть свою… Ишь – осмѣлѣла: сѣла подъ самый каблукъ и не боится, что я ее, дохлятину, могу однимъ пинкомъ отправить къ чертямъ, y которыхъ ей настоящее мѣсто… Знаетъ, что уже не посмѣю… связаны руки мои!.. въ кандалахъ!.. Плохо мое дѣло… На компромиссѣ тутъ не отъѣдешь… Да вертитесь же вы, мозги мои, чортъ бы васъ дралъ! Шевелитесь! Подсказывайте, какъ мнѣ ее надуть? Проклятые, выдумайте что-нибудь, лишь бы отсрочку взять, a ужъ въ отсрочкѣ то надую…
Вслухъ же онъ спросилъ:
– Милліонъ что-ли ты нашла, что тысячами швыряешься?
И получилъ спокойный отвѣтъ:
– Ужъ если судьба мнѣ разстаться съ этимъ дѣломъ только на денежномъ интересѣ, то для меня спокойнѣе будетъ продать документъ не вамъ, a господину Мерезову.
– Ты полагаешь? – отозвался Симеонъ, чувствуя, что отъ словъ этихъ замерзло въ немъ сердце.
– Вы же такъ растолковали, Симеонъ Викторовичъ. Васѣ завѣщаніе отдать – законъ исполнить, вамъ – законъ нарушить, судомъ, тюрьмою, ссылкою рисковать… Ясное дѣло, куда мнѣ выгоднѣе повернуть. A ужъ въ добродѣтели Васиной я, конечно, нисколько не сомнѣваюсь: душа-человѣкъ, что спросишь – тѣмъ и наградить.
– Сказать ей или нѣтъ, что Эмилія надумалась тоже сватать Аглаю за Мерезова? – размышлялъ Симеонъ, машинально изучая глазами на обивкѣ дивана лучеобразныя морщины коричневой кожи, складками сбиравшейся къ пуговицѣ. Пугнуть? Нѣтъ, погоди… Не такъ y меня хороши карты, чтобы всѣ козыри на столъ… Это – тузъ про запасъ… Покуда можно, придержимъ – поиграемъ въ темную… И сказалъ вслухъ:
– A кто порукою, что ты меня не надуешь?
Епистимія засмѣялась.
– То есть какъ же это – вы предполагаете – я могу васъ надуть?
– Очень просто: Аглаю я за племянника твоего выдамъ, a ты мнѣ, завѣщаніе не возвратишь и будешь терзать меня по прежнему – какъ теперь мучишь.
– A какая мнѣ тогда польза васъ надуть? Если Аглаечка выйдетъ замужъ за моего Григорія, то прямая наша выгода – не разорять васъ, a чтобы вы, напротивъ, состояніе свое упрочили и какъ можно цѣлѣе сохранили. Потому что свояки будемъ. Какъ вы насъ тамъ ни понимайте низко или высоко, любите, не любите, a свой своему поневолѣ братъ, и отъ вашего большого костра мы тоже нѣтъ-нѣтъ, да уголечками погрѣемся… Да будетъ ужъ вамъ лежать-то! Какіе узоры на диванѣ нашли? Я же отъ васъ обругана, я же осмѣяна, да вы же мнѣ трагедію представляете! Эхъ, Симеонъ Викторовичъ! Грѣшно вамъ воображать меня злодѣйкою своею… Старымъ попрекнули… Кабы я стараго-то не помнила, развѣ такъ-бы съ вами поступила? Чего я отъ васъ прошу? Того, что вамъ совсѣмъ не нужно, только лишній грузъ на рукахъ? Что вы, – скажите, – любите, нешто, ее, Аглаечку-то? бережете очень? Ничего не бывало: одна дворянская фанаберія въ васъ взбушевалась… Кабы другая-то на моемъ мѣстѣ оказалась, былого не помнящая, молодыми чувствами съ вами не связанная, она бы васъ, какъ орѣшекъ отъ скорлупки облупила, да и скушала… A я съ вами – вотъ она вся, прямикомъ, какъ на ладони, на всей моей искренней чести… Чтобы мнѣ было хорошо, да и вамъ не худо… Чего намъ ссориться-то? Слава тебѣ, Господи! Не первый годъ дружбу ведемъ, – y насъ рука руку завсегда вымоетъ.
Симеонъ повернулся къ ней, злобно, печально улыбаясь.
– Соловей ты, мой соловей! голосистый соловей! – произнесъ онъ съ глубокимъ, насквозь врага видящимъ и не желающимъ того скрывать, сарказмомъ.
– Вы не издѣвайтесь, a вѣрьте, – серьезно возразила Епистимія, вставая, чтобы дать ему мѣсто – опустить съ дивана ноги на полъ.
– Хорошо. Попробую повѣрить. Ну, a теперь – слушай и ты меня, прекрасная моя синьора! Предположимъ, что ты настолько забрала меня въ когти свои, и что я окажусь такой подлецъ и трусъ; пожертвую этому проклятому наслѣдству ни въ чемъ неповинною сестрою моею и соглашусь утопить ее за твоимъ хамомъ-племянникомъ…
Епистимія остановила его суровымъ, мѣднымъ голосомъ:
– Кто на землѣ отъ Хама, кто отъ Сима-Яфета, – это, Симеонъ Викторовичъ, на Страшномъ Судѣ Христосъ разберетъ.
– Молчи! не мѣшай, я не диспутировать о правахъ намѣренъ съ тобою… Такъ – вотъ – предположимъ, какъ я сказалъ… Поняла?
– Предположимъ.
– Хорошо. Скажи же мнѣ теперь, голосистый соловей: дальше-то что? Пусть я согласенъ, – какъ съ Аглаей-то быть? Вѣдь нынче невѣстъ въ церковь силкомъ не возятъ, связанными не вѣнчаютъ?
Епистимія рѣшительно потрясла головою.
– Мы и не желаемъ. Насильно взятая жена не устройство жизни, a дому разруха. Надѣемся взять Аглаю Викторовну по согласу.
Симеонъ поднялъ на нее глаза, полные искренняго удивленія.
– Что же, ты воображаешь, будто Аглая плѣнится твоимъ Гришкою, и ему на шею повиснетъ?
Епистимія смущенно опустила глаза, но отвѣчала уклончиво и спокойно:
– Я вѣнцомъ не тороплю. Только бы съ вами, – старшимъ, – между собою дѣло рѣшить и по рукамъ ударить. И Аглаечка молода, и Гриша не перестарокъ. Сколько угодно буду терпѣть, лишь бы свыклись, и сталось, какъ я хочу, благое дѣло.
Симеонъ усмѣхнулся, съ презрительнымъ сомнѣніемъ качая черною, стриженою головою, на которой чуть оживало и находило обычныя смуглыя краски измученное, желтое, татарское лицо.
– Долго тебѣ ждать придется!
– A, батюшка! – выразительно и настойчиво, съ подчеркиваніемъ подхватила Епистимія. – Тутъ ужъ и на васъ будетъ наша надежда, и вы старайтесь, Симеонъ Викторовичъ, батюшка мой. Мы съ своей стороны будемъ рѣпку тянуть, a вы съ своей подталкивайте…
Симеонъ раздумчиво прошелъ къ письменному столу своему…
– Какъ нибудь обойдусь, вывернусь, надую… – прыгало и юлило въ его растревоженномъ, разгоряченномъ умѣ. – Во всякомъ случаѣ, это ея согласіе ждать очень облегчаетъ мое положеніе и открываетъ возможности… Неужели это опять какой-нибудь подвохъ? Ну, если и такъ, то онъ не удастся… Хитра, хитра, a изъ капкана меня выпускаетъ… уйду!
A вслухъ говорилъ:
– Ты не забывай, что въ этомъ случаѣ мой голосъ – не одинъ. Вопросъ фамильный. У Аглаи, кромѣ меня, четыре брата, каждый имѣетъ право свое слово сказать…
Епистимія отвѣтила презрительною улыбкою:
– Э, Симеонъ Викторовичъ! Не вамъ бы говорить, не мнѣ бы слушать. Если будетъ Аглаечкино согласіе, да вы благословите, такъ остальнымъ то – каждому – я найду, чѣмъ ротъ замазать… Вы за себя рѣшайте, до прочихъ мой интересъ не великъ.
Симеонъ слушалъ и внутренно сознавалъ, что она говоритъ правду. Матвѣй и Викторъ – демократы: что имъ Сарай-Бермятовскій гоноръ и дворянская честь? Къ тому же Матвѣй любить этого Григорія, возится съ его образованіемъ, въ люди его выводить… Еще радъ будетъ, пожалуй, сдуру, блаженъ мужъ, этакому опрощенному союзу… Иванъ – тупое эхо Модеста, a Модестъ… выкинетъ ему вотъ эта госпожа Епистимія тысячу-другую рублей взаймишки, онъ и самъ не замѣтитъ, какъ обѣихъ сестеръ не то, что замужъ, – въ публичный домъ продастъ… только и пожалѣетъ, что третьей нѣту!.. Да и безъ денегъ даже… Просто выставить ему Епистимія своевременно коньяку подороже, да подведетъ двухъ-трехъ дѣвокъ пораспутнѣе… вотъ и весь онъ тутъ. Дальше непристойнаго анекдота взглянуть на жизнь не въ состояніи. Все – анекдотъ, и сестра – анекдотъ. Еще пикантнымъ найдетъ, декадентъ, Діонисъ проклятый…
– Э-эхъ – томила сердце тоска и обижала истерзанный умъ. – Э-эхъ! Одинъ я, – одинъ, какъ всегда, ни друга, ни брата нѣтъ, опереться не на кого…
И зубы просились сжаться и скрипѣть, и рука нервно комкала на письменномъ столѣ; попадавшія подъ нее газеты… Розовый листокъ подъ прессъ-папье привлекъ вниманіе Симеона… Онъ машинально потянулъ листокъ къ себѣ, пробѣжалъ, и губы его затряслись: это была вчерашняя оскорбительная анонимка, которую Анюта, убирая поутру комнату, нашла брошенную на полу и, думая, что ненарокомъ обронено что нибудь важное, сунула, на всякій случай, подъ прессъ-папье…
Честное созданье,
Душка Симеонъ,
Слямзилъ завѣщанье
Чуть не на милльонъ…
– Епистимія! – позвалъ Симеонъ придушеннымъ голосомъ, разрывая оскорбительный листокъ на мелкіе клочки и трясущеюся рукою высыпая ихъ въ корзинку.
– Что, баринъ?
И, когда она подошла, онъ положилъ свою руку на острое плечо ея и, глядя своими безпокойными черными татарскими глазами въ ея выжидающіе бездонно морскіе синіе глаза, произнесъ спокойныя, почти дружескія слова:
– Развяжи меня съ позоромъ моимъ, Епистимія. Я не могу жить подъ его гнетомъ… Это адъ!
– Симеонъ Викторовичъ! Да развѣ же есть что нибудь противъ съ моей стороны?.. Вы слышали: я всею душою…
Но онъ остановилъ ее, говоря еще спокойнѣе, рѣшительнѣе, проще:
– Прямо тебѣ говорю: сдѣлка эта – объ Аглаѣ – мнѣ претить. Я не въ состояніи тебѣ помогать. Но я въ твоихъ рукахъ, бороться съ тобою не могу, за тобою сила, долженъ уступить. Но не требуй отъ меня больше того, на что моя натура способна податься. Союзникомъ тебѣ въ этомъ дѣлѣ я быть не могу. Не заставляй. Больше того скажу: заставишь, – себѣ, на бѣду: не выйдетъ y меня ничего, только твое же дѣло тебѣ испорчу. A – что я могу обѣщать тебѣ и обѣщаніе сдержу, – это – полное невмѣшательство. Поле – предъ тобою, – дѣйствуй, какъ знаешь. Я закрываю глаза. Удастся, – твое счастье. Не удастся, – не моя вина. Не буду ни мѣшать, ни помогать. Знать ничего не знаю и вѣдать не вѣдаю…
– A намъ отъ васъ больше ничего и не надо! – весело подхватила, съ засіявшими глазами, Епистимія, наклоняя лицо, чтобы благодарно поцѣловать лежащую на ея плечѣ Симеонову руку.
Онъ медленно убралъ руку и безсознательно осмотрѣлъ ее, точно недоумѣвая, – да его ли эта нервная, съ короткими, изогнутыми пальцами, цѣпкая рука, съ темными волосами изъ-подъ манжетъ, съ красно-подушечною желчною ладонью, съ налитыми, синими венами на тылу.
– Контрактъ-то – будемъ кровью писать? – зло усмѣхнулся онъ, разминая большимъ пальцемъ лѣвой руки надутыя вены эти на правой.
Епистимія поджала, въ шутливой обидѣ, блѣдныя тонкія губы свои: угрюмая шутка пришлась ей по нраву.
– Что вы, Симеонъ Викторовичъ, – засмѣялась она, почти уже кокетничая прекрасными своими глазами: – вы не Фаустъ изъ оперы, и я не красный демонъ съ перомъ… Какая тамъ кровь!.. Мы вамъ – вотъ какъ даже безъ чернилъ – на одно ваше благородное словѣ повѣримъ!..
Конецъ.Fezzano. 1912. II. 15.
