Александр Амфитеатров
Паутина
X
Въ одинъ печальный день мѣстныя газеты огласили траурное объявленіе о скоропостижной кончинѣ Адольфа Исааковича Вендля. Смерть пріятеля поразила Лаврухина страшно. Повліяла она и на Симеона, только иначе. На глазахъ его свершилось какъ разъ то, о чемъ онъ мечталъ, только – не по его адресу. Его университетскій товарищъ и близкій пріятель, Левъ Адольфовичъ Вендль, получилъ въ наслѣдство отъ отца громадное богатство. И зрѣлище этого «счастья», которое оказалось такъ возможно и близко, наполнило его мысли новою завистью и новою рѣшимостью.
Вскорѣ послѣ смерти стараго Вендля старикъ Лаврухинъ сказалъ Симеону:
– Переѣзжай-ка, братъ, ко мнѣ на житье, a то въ домѣ y меня Сахара какая-то… однѣ лакейскія рожи… скучаю… еще зарѣжутъ… ха-ха-ха! боюсь…
– Вася же всегда при васъ, – осторожно возразилъ Сарай-Бермятовъ, котораго это предложеніе и обрадовало, и смутило, какъ шагъ, быстро приближающій къ задуманному завоеванію.
Старикъ нахмурился и сказалъ:
– Васька – онагръ, a не человѣкъ… Рыщетъ, да свищетъ… Вотъ уже десять дней, что я его не вижу, потому что онъ теноромъ въ цыганскій хоръ опредѣлился и необыкновенно серьезно относится къ своимъ служебнымъ обязанностямъ… A мнѣ, старику, не съ кѣмъ словомъ обмѣняться… Да и по дѣламъ моимъ необходимо имѣть тебя ближе… Пожалуйста, переѣзжай… A то и дружба врозь…
Симеонъ исполнилъ желаніе старика. Сестеръ и меньшихъ братьевъ онъ устроилъ на житье въ учительскіе пансіоны, Модестъ былъ уже студентъ, Иванъ выходилъ въ офицеры. Старый Сарай-Бермятовскій домъ заколотили, a ключъ къ нему и надзоръ за нимъ получила любезновѣрная Епистимія.
Она въ это время стала относиться къ Сарай-Бермятовымъ не только напоказъ, но и въ самомъ дѣлѣ много мягче, чѣмъ раньше. Подкупало ее то участливое вниманіе, съ которымъ относился къ ея Гришуткѣ ровесникъ его, подростающій Матвѣй, и ровный, мягкій характеръ, вырабатывавшійся y старшей изъ дѣвочекъ, Аглаи.
– Что-й-то, право? – изумлялась она, неизмѣнно встрѣчая со стороны дѣвочки кроткую ласку, отзывчивую сердечность. – Словно и не Сарай-Бермятовская кровь… И на Лаврухиныхъ не похожа… Тѣ всѣ злыдни, шпыни, коршунники… вонъ – Зойка въ ихъ родъ удалась… A Аглаюшка… ужъ не согрѣшила-ли часомъ покойница Ольга Львовна съ какимъ-нибудь хорошимъ человѣкомъ?
Повліяло на нее и зрѣлище той энергіи, съ которою Симеонъ боролся съ бѣдностью, и ставилъ на ноги осиротѣвшую семью. Любовь къ нему давно угасла въ ея сердцѣ, только злая тяжесть осталась отъ нея. Но тяжести было много и носить ее было трудно. И все, что могло облегчить и уменьшить эту тяжесть, было пріятно и принималось съ благодарностью. A въ числѣ такого было немаловажно сознаніе, что, хоть и растоптана ея молодость Симеономъ, да все же не вовсе безсердечному подлецу она себя подъ ноги кинула: вонъ какой вышелъ изъ него работникъ и дому старатель… Простить она ему ничего не простила и при случаѣ сосчитаться была не прочь, но той настойчивой ярости, въ которой раньше кипѣли и смѣшивались въ ней отчаянія отвергнутой, но не умершей любви, и безсильной ненависти, уже не было; ее смѣнило не столько враждебное, сколько равнодушное и немножко злорадное любопытство: какъ Симеонъ вертится и выкручивается, – а, ну! "вывернись, попъ будешь!"
Къ тому же видѣла она, злорадно видѣла, что въ борьбѣ своей Симеонъ страшно одинокъ. Онъ былъ изъ тѣхъ благодѣтелей семьи, отъ которыхъ благодѣянія принимаютъ, но благодарности за нихъ не чувствуютъ, и все, что они ни дѣлаютъ для другихъ, вызываетъ въ этихъ послѣднихъ скорѣе досаду какую-то, удивленіе и скрытую насмѣшку. Семья, для которой тянулся онъ изъ послѣднихъ силъ, рѣшительно не любила старшаго брата. И больше всего тѣ, кто чувствовалъ себя наиболѣе на него похожимъ: Модестъ, котораго коньякъ и ранній развратъ, быстро разлагали въ совершеннѣйшую и небезопасную дрянь; и волченокъ Викторъ, наоборотъ, съ четырнадцатилѣтняго возраста заковавшійся въ суровый аскетизмъ, неутомимый читатель серьезныхъ книгъ и мучитель напуганной фантазій гимназическихъ директоровъ и инспекторовъ, потому что изъ трехъ гимназій его удаляли за организацію кружковъ саморазвитія, которые до тѣхъ поръ принимались за кружки политической пропаганды, покуда, съ досады на придирки, въ самомъ дѣлѣ, ими не стали… Этотъ мальчикъ, одинъ изъ всей семьи, почти ничего не стоилъ Симеону и раньше всѣхъ ушелъ изъ семьи, пробивая себѣ одиночную, суровую дорогу въ жизнь грошевыми уроками, перепискою, корректурою…
Глухое презрѣніе, которое Симеонъ чувствовалъ въ отношеніи семейныхъ къ труду своему, волновало его жестоко.
– Точно я имъ щепки даю, a не деньги, потомъ и кровью добытыя! – жаловался онъ другу своему Епистиміи Сидоровнѣ, запираясь съ нею для совѣтовъ, совершенно какъ запирался покойный отецъ.
Мало-по-малу онъ потерялъ терпѣніе, озлобился, начались столкновенія, крики въ домѣ, ссоры… Въ представленіи братьевъ и сестеръ, Симеонъ пересталъ быть братомъ Симеономъ, a превратился въ полу-комическую, полу-страшную фигуру "отче Симеонтія"… Когда онъ объявилъ о временномъ распадѣ семьи и о своемъ переѣздѣ къ Лаврухину, никто не огорчился, a многіе неприлично обрадовались. Съ своей стороны Симеонъ, разставаясь съ братьями и сестрами, думалъ крѣпкую думу:
– Я далъ слово покойницѣ-матери не покинуть ихъ и вывести въ люди. И выведу, слово Симеона Сарай Бермятова крѣпко. Но я достаточно знаю васъ, каковы всѣ вы, голубчики! И, если сбудутся планы мои, вы въ нихъ не участники. Не мы будемъ богаты, a я буду богатъ.
Итакъ, разсыпались Сарай-Бермятовы по чужимъ семьямъ. Ушла искать пріюта въ какой-нибудь новой семьѣ и послѣдняя гувернантка Аглаи и Зои, красавица Эмилія Панталыкина, весьма облегчавшая Симеону его холостой быть. Сперва задумался было Симеонъ, не устроить-ли ее вмѣстѣ съ собою при старикъ Лаврухинѣ, въ качествѣ лектриссы, что-ли, или переписчицы. Но струсилъ:
– Нѣтъ, слишкомъ хороша и умна. И жадная. Это – вводить волка въ овчарню. Если она захочетъ, то – не успѣемъ оглянуться, какъ старикъ окажется y ея ногъ. И тогда капиталовъ его не удастся понюхать не только мнѣ, но даже и самому оберъ-любимчику, Васенькѣ Мерезову.
Вотъ когда Иванъ Львовичъ Лаврухинъ, если-бы зналъ разсужденіе Симеона, могъ бы записать въ альбомъ свой, что Симеонъ сдѣлалъ большую глупость. Эмилія крѣпко любила его, вдесятеро больше, чѣмъ сдержанная натура ея показывала, и была бы любовнику своему вѣрною союзницею. Но основною чертою характера Симеона было глубокое, подозрительное недовѣріе ко всѣмъ, кто его любилъ. Онъ почему-то рѣшилъ однажды навсегда, что его нельзя любить искренно, и потому съ тѣми, съ которыми сближался, бывалъ насмѣшливъ, жестокъ, коваренъ, презрителенъ – не хуже байроническаго героя какого-нибудь, свысока издѣвающагося надъ людьми. Нѣкоторое исключеніе онъ дѣлалъ для Епистиміи, слишкомъ наглядно доказавшей ему свою преданность. Да, кромѣ того, онъ считалъ ее, съ барскаго высока, – достаточно, можетъ быть, даже необычайно смышленою для той низменной среды, изъ которой она происходила и въ которой вращалась, но между умомъ этой среды и своимъ дворянскимъ интеллектомъ онъ предполагалъ разную породу и стѣну непроходимую.
Иванъ Львовичъ началъ часто хворать. Подагра гуляла по его тучному тѣлу и, въ дни ея, старикъ становился невыносимъ настолько, что даже самъ сознавалъ это. Злость свою срывалъ на Симеонѣ, глумился, шутовалъ. Унижалъ племянника всячески. Открыто, при людяхъ, говорилъ ему, что видитъ его насквозь, какъ онъ за наслѣдствомъ охотится, да шишъ получить. Это былъ единственный разъ, когда нервы Симеона не выдержали, и онъ крѣпко отчиталъ дядю.
– Если подобная шутка повторится, – твердо сказалъ онъ, – то мы должны будемъ разстаться, при всемъ моемъ уваженіи къ вамъ и желаніи быть вамъ полезнымъ.
Сконфуженный старикъ просилъ извиненія. И онъ самъ, и Симеонъ отлично знали, что разстаться сейчасъ невозможно, и они должны другъ друга терпѣть, какъ бы ни было трудно обоимъ. Одолѣваемый немощами, обезножившій Иванъ Львовичъ почти былъ лишенъ возможности вступаться въ свои дѣла, a Симеона онъ, считавшій всѣхъ людей ворами, мошенниками и подлецами, все-таки, обучился считать воромъ, мошенникомъ и подлецомъ въ нѣсколько меньшей степени, чѣмъ остальныхъ своихъ ближнихъ.
Холостякъ и большой циникъ по женской части, Иванъ Львовичъ смолоду отдалъ усерднѣйшую дань наукѣ страсти нѣжной, обращая ее, по увѣренію губернской сплетни, даже на родныхъ сестеръ. Но, чѣмъ становился онъ старше, тѣмъ дальше отходилъ отъ сложныхъ романическихъ интригъ и приключеній, тѣмъ больше укрощалъ свою "проблему пола" и свелъ ее на конецъ къ тому откровенному разрѣшенію, что въ домѣ его всегда жила очередная сожительница по вольному найму и договору – до первой провинности, a тамъ паспортъ въ зубы, деньги за два мѣсяца впередъ – на, подавись! и маршъ!
– Я, – говорилъ Иванъ Львовичъ, – въ этомъ случаѣ поклонникъ и подражатель великаго нашего композитора Михаила Ивановича Глинки: кому нужна жена, кому любовница, a мнѣ, старику, по немощамъ моимъ, требуется нянюшка… ха-ха-ха… нянюшка!
Нянюшекъ этихъ, на глазахъ Симеона, Иванъ Львовичъ смѣнилъ великое множество. Одинъ годъ былъ такой неудачный, что, по своей системѣ выдавать увольняемымъ вознагражденіе за два мѣсяца впередъ, Лаврухинъ сосчиталъ, что жилъ онъ въ году этомъ двѣнадцать мѣсяцевъ, a безпрерывно мѣнявшимся "нянюшкамъ" оплатилъ сорокъ восемь. Это привело его въ негодованіе, особенно послѣ того, какъ послѣдняя нянюшка, изъ нѣмокъ, украла y него дорогой старинный хронометръ,
– Нѣтъ ли хоть y тебя, Симеонъ, – жаловался онъ, – такой на примѣтѣ, чтобы была не вовсе дура и можно было бы положиться, оставшись съ нею вдвоемъ, что она не впуститъ любовника – перерѣзать мнѣ горло и взломать несгораемый шкафъ?
Симеонъ усмѣхнулся.
– A это тоже входить въ мои обязанности? – сказалъ онъ.
– Ну, для дяди то…
– Пожалуй, есть, – подумавъ, протяжно молвилъ Симеонъ. – Только ужъ не первой молодости и свѣжести. A то и человѣкъ надежный, и женщина занимательная, и даже, какъ товарищъ скуки, не ударитъ въ грязь лицомъ, – можетъ и поговорить интересно, и почитать вслухъ, и въ пикетъ отлично играетъ, и въ шахматы, и, когда вамъ нездоровится, припарки сдѣлаетъ, и первую помощь подастъ… Но повторяю: немолода и уже порядкомъ увяла.
– Однако, не вовсе рожа? – хладнокровно вопросилъ Лаврухинъ.
– Напротивъ!.. Иконописна нѣсколько, но…
– Это ничего… ха-ха-ха!.. это я даже люблю, чтобы – подъ византійское письмо…
– Въ такомъ случаѣ, найдете ее весьма привлекательною… глаза даже рѣдкой красоты…
– Другъ мой, – воскликнулъ старый циникъ, – тогда я ничего лучшаго и не желаю: это даже роскошь. Ибо я преслѣдую цѣли не эстетики, но физіологіи… Я вѣдь, слава Богу, русскій человѣкъ, милый мой Симеонъ. A слыхалъ ты выразительную русскую поговорку о рожѣ, которую можно фартукомъ прикрыть? Это, братъ, эстетическая квинтъ-эссенція истинно-русскаго любовнаго романа…
И вотъ… – Епистимія въ "нянюшкахъ" при старомъ, больномъ, рѣшительно, хотя и медленно, пошедшемъ къ могилѣ, Иванѣ Львовичѣ Лаврухинѣ. Ради этого она должна была разстаться съ Гришуткою и, такъ какъ не хотѣла довѣрить его Соломонидѣ, то, въ самомъ дѣлѣ, предпочла отдать въ мальчики знакомымъ купцамъ, хорошимъ людямъ.
– Ну, Епистимія, – думала она въ первые дни, когда убѣдилась, что успѣла заслужить совершенное благоволеніе Ивана Львовича, – теперь только не зѣвать, будетъ богатъ Гришутка… Это не y Сарай-Бермятовыхъ – по мелочамъ… тутъ, при умѣ, сотнями и тысячами пахнетъ…
Шли недѣли, мѣсяцы, потомъ пошли годы. Иванъ Львовичъ день ото дня становился капризнѣе, требовательнѣе, сердитѣе, a "нянюшка" не мѣнялась. Ровная, спокойная, безгнѣвная, всегда тактичная, Епистимія – и черезъ пять лѣтъ послѣ того, какъ вошла въ лаврухинскія палаты, – не сдѣлалась хоть сколько-нибудь фамильярнѣе со старикомъ, a преданность и безкорыстіе свое доказала ему въ столькихъ выразительныхъ случаяхъ, что еще разъ поколебался дряхлѣющій скептикъ:
– Кой чортъ? Неужели я доживу до такого чуда, что на старости лѣтъ буду окруженъ порядочными людьми? Сперва Симеонъ, потомъ эта…
Симеонъ долго приглядывался къ Епистиміи, покуда ввелъ ее въ свой планъ. Онъ былъ простъ и даже формально – до извѣстной своей ступени – не преступенъ. Такъ какъ Иванъ Львовичъ, дряхлѣя, пріобрѣлъ страсть, вѣрнѣе, болѣзнь многихъ стариковъ писать завѣщанія, то увеличивая, то уменьшая суммы, которыя онъ назначалъ Васѣ Мерезову, глядя по тому, какъ былъ имъ доволенъ, a остатокъ назначая на разныя просвѣтительныя и благотворительныя учрежденія, то надо было добиться того, чтобы однажды какое нибудь изъ завѣщаній этихъ онъ подписалъ въ пользу Симеона Сарай-Бермятова, a затѣмъ постараться, чтобы новыхъ завѣщаній уже не было, и это осталось послѣднимъ. Вотъ – какъ этого то достичь, чтобы послѣ завѣщанія въ пользу Симеона Иванъ Львовичъ не сдѣлалъ новаго, которымъ бы отмѣнилъ то, – и было самымъ мудренымъ. И это Симеону казалось даже невозможнымъ безъ преступленія. И, съ непріятнымъ содроганіемъ внутри себя, чувствуя себя почти маніакомъ охватившей его идеи, Симеонъ боялся сознаться самому себѣ, что, въ случаѣ надобности, онъ готовъ и на преступленіе. Что же касается Епистиміи, она, съ тою рѣшительною легкостью, которая такъ свойственна женщинамъ большого характера одинаково на путяхъ подвига и злодѣйствъ, давно уже приняла за необходимость, что придется ей, рано или поздно, въ Симеоновыхъ и Гришуткиныхъ интересахъ, попоить Ивана Львовича чѣмъ нибудь такимъ, что прекратило бы навѣкъ его завѣщательныя вдохновенія, остроуміе и самые дни. Въ случаѣ успѣха интриги, Симеонъ обѣщалъ Епистиміи выплатить десять тысячъ рублей. Это ее втайнѣ обидѣло: безъ награды и большой она, конечно, не надѣялась остаться, но ей хотѣлось, чтобы Симеонъ понималъ, что она для него не изъ за денегъ старается, и удостоилъ бы, съ уступкою своей барской спеси, быть съ нею въ ровныхъ товарищахъ, a не видѣть въ ней только продажную – за корысть, нанятую деньгами, слугу. Однако, не подавъ вида неудовольствія, она, съ насмѣшливою заднею цѣлью, спросила Симеона:
– Вы мнѣ это и на бумагѣ напишете?
Симеонъ посмотрѣлъ проницательно и сложилъ пальцы правой руки въ выразительную фигу.
– Я, любезнѣйшая моя, не дуракъ и въ Сибири гнить отнюдь не желаю.
Большою бы глупостью имѣлъ право записать, кабы зналъ, Иванъ Львовичъ эту фразу Симеона Сарай-Бермятова о Сибири и дорого заплатилъ Симеонъ впослѣдствіи за фигу свою. Потому что, вмѣсто друга и союзницы, снова воскресилъ онъ въ Епистиміи оскорбленную женщину и тайнаго врага.
Подумала Епистимія:
– A для чего я буду стараться въ пользу этого Симеона? Поработаю-ка я лучше сама на свой коштъ. A его – чѣмъ я ему теперь помогаю – заставлю-ка лучше мнѣ помогать…
И стала строить новую, свою собственную сѣть, тонкую, смѣлую, дальновидную, въ которой мало по малу завязли и Иванъ Львовичъ, и Вася Мерезовъ. и Симеонъ, и всѣ Сарай-Бермятовы.
A Симеону казалось, что Епистимія слушается только его и работаетъ только на него.
Вести интригу противъ Васи Мерезова Симеону съ Епистиміей было легко: Вася небрежностью своей къ старику дядѣ самъ давалъ имъ оружіе въ руки. Но Епистимія никогда не выступала предъ Иваномъ Львовичемъ обвинительницею Васи: напротивъ, защищала его отъ слуховъ и сплетенъ съ такою энергіей, что казалась даже въ него влюбленною…
– Ну, еще бы! – дразнилъ ее старикъ, втайнѣ довольный, что предъ нимъ оправдываютъ его любимца, – Васька бабникъ… Конечно, за него всѣ бабы горой.
Съ Симеономъ Епистимія была преднамѣренно и условленно холодна, почти враждебна. Когда Иванъ Львовичъ спрашивалъ ее о причинахъ, она откровенно разсказала, что значилъ въ ея жизни Симеонъ. Открыть, что Симеонъ и Епистимія тайные враги, между которыми не можетъ быть заговора, было пріятно подозрительному старику.
A Вася Мерезовъ, тѣмъ временемъ, увлекался безъ ума, безъ памяти новою губернскою красавицею, Эмиліей Ѳедоровной Вельсъ. Бывшая гувернантка дѣвочекъ Сарай-Бермятовыхъ и любовница Симеона, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ авантюръ и сомнительнаго образа жизни въ Петербургѣ и за-границею, вдругъ явилась на родину, въ качествѣ "помпадурши" вновь назначеннаго генералъ-губернатора, куртизанкою столь высокаго полета и тона, что провинція рты поразинула, a молодежь поголовно влюбилась, – Вася же Мерезовъ больше всѣхъ… A красавица надменно говорила, что скучнѣе города не знавала, – одинъ на весь городъ шикарный человѣкъ – Вендль, да и тотъ горбунъ… Вася Мерезовъ изъ кожи вонъ лѣзъ, чтобы доказать Эмиліи Ѳедоровнѣ, что онъ тоже чрезвычайно шикарный человѣкъ, но красавица убѣждалась что то туго… Траты Вася сталъ позволять себѣ такія, что даже Иванъ Львовичъ сталъ морщиться, a ужъ имени Эмиліи Ѳедоровны, ради которой творились всѣ эти безумства, онъ слышать не могъ безъ пѣны y рта…
И вотъ пришла ему въ голову идея: впервые въ жизни пугнуть любимаго Васю серьезно – безъ обычнаго шума и крика, кончающихся примиреніемъ, съ тѣмъ, чтобы завтра все началось сызнова по старому. Онъ призвалъ Васю и спокойно объяснилъ ему, что усталъ терпѣть, и что Васѣ недурно бы помнить: не монополистъ онъ какой нибудь по чаемому наслѣдству, есть y Ивана Львовича племянники и помимо его.
Вася немножко призадумался, но очень мало: въ головѣ y него звучала первая ласковая фраза, вчера сказанная ему Эмиліей Ѳедоровной:
– На дняхъ я ѣду за границу… одна… хотите быть моимъ спутникомъ?
Хотѣлъ ли онъ! Съ того времени, какъ услышалъ, онъ только и дѣлалъ, что ломалъ голову, гдѣ найти ему денегъ на этотъ соблазнительный вояжъ…
Разсѣянно выслушалъ онъ дядины нотаціи, промурлыкалъ что то о непремѣнномъ намѣреніи исправиться, a самъ поскакалъ къ Вендлю – разживаться прогонами.
– Послушай, – сказалъ ему Вендль, – я дамъ тебѣ денегъ, мнѣ для тебя не жаль… Но, Вася, ты играешь въ опасную игру… Вчера y меня былъ Симеонъ Сарай-Бермятовъ… Ты знаешь, какой онъ благородный человѣкъ… Ну, и онъ въ страшномъ смущеніи… Говорить, будто Иванъ Львовичъ такъ золъ на тебя за Эмилію, что грозитъ лишить тебя наслѣдства и отдать все ему. И это страшно его испугало и взволновало, такъ какъ спорить съ бѣшенымъ старикомъ онъ не можетъ: того, при каждомъ противорѣчіи, того гляди, кандрашка хватить, – а, между тѣмъ, при вашихъ хорошихъ отношеніяхъ, ему въ высшей степени непріятно…
– A чортъ съ нимъ! – съ безпечностью возразилъ Мерезовъ, – лишитъ, такъ лишитъ… Прокачусь съ Эмиліей въ Парижъ и по озерамъ… Это – одинъ разъ въ жизни, a жизнь, брать Вендль, не велика.
– A капиталъ?
– Выиграю въ Монтекарло.
– Ахъ, Васька! Васька!
– Вендль, милый! Знаешь ли ты, какой я человѣкъ? Мою душу надо понимать.
– Быть тебѣ на мостовой, Вася.
– Ну – въ актеры пойду, ну – въ акробаты, таперомъ въ публичный домъ… Или y меня талантовъ нѣтъ?… Да вретъ старикъ: не лишитъ…
И на той же недѣлѣ поѣздѣ на Варшаву умчалъ его въ Берлинъ, гдѣ онъ долженъ былъ встрѣтиться съ Эмиліей…
Иванъ Львовичъ серьезно взбѣсился. Сгоряча онъ, дѣйствительно, призвалъ нотаріуса и составилъ завѣщаніе, по которому все свое состояніе отдавалъ племяннику Симеону Викторовичу Сарай-Бермятову, мелкія суммы его братьямъ и сестрамъ, a Васѣ Мерезову – всего лишь 25.000 р. деньгами и кое какія завѣтныя родовыя вещи. Тщетно отговаривала его Епистимія отъ этого шага. Разсвирепѣвшій старикъ ничего не хотѣлъ слышать и разлютовался до страшнаго припадка грудной жабы, послѣдствія котораго уложили его въ постель на цѣлыя три недѣли. Когда онъ оправился, Епистимія очень рѣшительно и смѣло заговорила со старикомъ, что онъ слишкомъ жестоко обидѣлъ Васю, и такъ нельзя…
– Ты глупа, – отвѣтилъ Иванъ Львовичъ, – я хотѣлъ ему только острастку дать… Конечно, все его будетъ… Неужели ты вообразила, что это серьезно?
– Нѣтъ, извините, не глупа, – смѣло возразила Епистимія. – Вы человѣкъ немолодой, здоровье ваше слабое. Вотъ вы, черезъ острастку свою, едва живы остались. Докторъ говорить: если бы припадокъ чуточку посильнѣе, и былъ бы конецъ. И тогда осталась бы духовная ваша въ пользу Симеона Викторовича послѣднею дѣйствительною, и получилъ бы Симеонъ Викторовичъ нежданно-негаданно всѣ ваши капиталы, a Васѣ пришлось бы, съ долгами, кое-какъ расплатившись, опредѣлиться въ писаря или околодочные какіе нибудь… Вотъ чѣмъ грозятъ острастки то ваши.
Старикъ нашелъ, что Епистимія права, и хотѣлъ тотчасъ же исправить ошибку, старое завѣщаніе уничтожить, a новое написать опять въ пользу Мерезова. Но Епистимія возстала и противъ этого плана. Она говорила, что Симеонъ не изъ тѣхъ людей, которыми можно такъ швыряться: сегодня ты богачъ, завтра – нищій. Онъ золъ, гордъ, мстителенъ, игрушкою быть не захочетъ, роль пугала не приметъ, оскорбленія не простить. A отомстить y него средствъ въ рукахъ много: мало того, что онъ умышленно можетъ нанести Ивану Львовичу страшные убытки по управляемымъ имъ дѣламъ, но – просто – уже одинъ уходъ его сейчасъ отъ дѣлъ вызоветъ въ нихъ жестокую путаницу и обойдется во многія тысячи.
– Вольно же вамъ было довѣриться этакому чорту, прости Господи!
Иванъ Львовичъ сильно растерялся. Васю обидѣть – и стыдъ, и грѣхъ, и жаль. Симеона обидѣть – не шутъ же онъ, въ самомъ дѣлѣ, чтобы надъ нимъ ломаться, какъ надъ опереточнымъ халифомъ на часъ… вполнѣ правъ будетъ оскорбиться и мстить. A отомстить – вѣрно – есть чѣмъ…
– Какъ же, по твоему, намъ теперь быть то? – впервые зашамкалъ онъ, въ волненіи, омертвѣлыми губами, выдавая, какой онъ дряхлый старикъ.
– Ой! что вы! какая я вамъ совѣтница! У меня умъ бабій: комаръ мозгу на носу принесъ, по дорогѣ половину растресъ…
Но, такъ какъ Иванъ Львовичъ настаивалъ, то высказалась, что она бы стараго завѣщанія не уничтожила: пусть Симеонъ Викторовичъ думаетъ, что онъ наслѣдникъ, – и не злобится, но старается, a на Васеньку, дѣйствительно, будетъ хоть какая нибудь острастка. Но, такъ какъ въ животѣ и смерти Богъ воленъ, то, на случай внезапной кончины своей, Иванъ Львовичъ долженъ составить новое завѣщаніе, но тайно – такъ, чтобы о немъ не знали ни Вася Мерезовъ, ни Симеонъ Сарай-Бермятовъ, и поручить его на храненіе нотаріусу, въ банкъ, либо вообще вѣрному человѣку…
Иванъ Львовичъ замоталъ головою и рѣшительно сказалъ:
– Тебѣ. Держи y себя, a послѣ смерти моей передашь Василію… Пусть знаетъ, какая онъ противъ меня, старика, былъ свинья.
Самое трудное теперь было составить завѣщаніе, – такъ какъ предшествующее было нотаріальнымъ, то и это, его отмѣняющее, должно было быть нотаріальнымъ же, – въ секретѣ отъ Симеона. Для этого старикъ Лаврухинъ услалъ Симеона въ Казань продавать принадлежавшій ему домъ. A когда Симеонъ возвратился, y Епистиміи въ сундукѣ лежалъ документъ, по которому Лаврухинскіе капиталы опять переходили главною своею массою къ Васѣ Мерезову; ему же, Симеону Сарай-Бермятову, въ вознагражденіе понесенныхъ имъ трудовъ, Иванъ Львовичъ завѣщалъ пожизненную пенсію въ 3750 р. въ годъ. Самой Епистиміи Иванъ Львовичъ записалъ не весьма щедро – всего тысячу рублей единовременно. Ей было все равно, – хоть и ничего не оставляй: сознательно отдавая въ ея руки документъ, Иванъ Львовичъ безсознательно отдалъ въ ея же руки и судьбу обоихъ своихъ наслѣдниковъ – и Василія, и Симеона.
– Оба вы тутъ подо мною, мои голубчики, – думала она, посиживая худымъ, костлявымъ тѣломъ своимъ на крышкѣ сундука. Чѣмъ хочу, тѣмъ обоихъ и оберну.
A Вася Мерезовъ все метался за границею по слѣдамъ своей обольстительницы. И не было о немъ ни слуха, ни духа.
А, три мѣсяца спустя, по написаніи того завѣщанія, которое лежало теперь подъ крышкою Епистимьина сундука, въ ночь съ 31 августа на 1 сентября, вторичный припадокъ грудной жабы задушилъ Ивана Львовича Лаврухина. И, такъ какъ отмѣняющее завѣщаніе осталось спокойно лежать подъ крышкою Епистимьина сундука, то Симеонъ Викторовичъ Сарай-Бермятовъ сдѣлался капиталистомъ, a передъ Васею Мерезовымъ насмѣшливо осклабила ротъ свой нетерпѣливо поджидавшая нищета.
Не сразу, все-таки, дались Симеону Викторовичу лаврухинскіе капиталы. Если самъ Мерезовъ оказался достаточно безпечнымъ, чтобы затѣять процессъ, то нашлось довольное число бѣдныхъ родственниковъ, къ тому охочихъ, въ расчетѣ не столько его выиграть, сколько сорвать отступного. Но не на таковскаго напали. Въ тяжкихъ усиліяхъ завоевавъ свое достояніе, суровый побѣдитель держался, будто когтями желѣзными, за каждую копейку. По смерти дяди, онъ, до разрѣшенія всѣхъ споровъ по наслѣдственному имуществу, переѣхалъ изъ Лаврухинскихъ палатъ въ старый Сарай-Бермятовскій домъ. Созвалъ на жительство братьевъ и сестеръ, которые, за время его похода за золотымъ руномъ, успѣли всѣ вырости въ взрослыхъ людей, – одна Зоя еще оставалась на положеніи подростка. И тогда-то сложился тотъ быть, который въ домѣ Сарай-Бермятовыхъ застало начало этой повѣсти.
Претензій противъ Симеона выставлено было множество, – даже Вася Мерезовъ не устоялъ противъ соблазна атаковать его черезъ какого-то болѣе веселаго, чѣмъ толковаго, адвоката. Но кончались эти претензіи безъ процессовъ, встрѣчаясь съ опредѣленнымъ правомъ наслѣдователя, уничтожавшимъ всякую спорность. Такъ прошло полтора года до того дня, когда Вендль поздравилъ "Симеона Побѣдителя" съ счастливымъ окончаніемъ всѣхъ хлопотъ, и Симеонъ гордо принялъ поздравленіе.
Что такое человѣческая молва?
Ни одна душа въ городѣ, кромѣ Епистиміи, не знала объ исчезнувшемъ завѣщаніи. Подписавшіеся сѣрые свидѣтели усланы были ею чуть не за тридевять земель, одинъ жилъ въ Керчи, другой въ Архангельскѣ, да, по темнотѣ своей, даже и не подозрѣвали важности документа, подъ которымъ заставили ихъ расписаться тетенька Епистимія и хорошо оплаченный нотаріусъ. Послѣдній рѣшительно не видѣлъ ничего незаконнаго въ совершающемся актѣ, a потому и легко уважилъ просьбу самого же Лаврухина, чтобы не посвящать въ тайну его и свидѣтелей. Онъ такъ отбарабанилъ имъ текстъ завѣщанія, что простаки, подъ словеснымъ горохомъ этимъ, только хлопали глазами, пока не услыхали протяжно-повелительнаго:
– Распишите-есь…
И, тѣмъ не менѣе, молва о томъ, что было завѣщаніе въ пользу Мерезова, да исчезло, упорно плыла по городу. И особенно усердно поплыла она, когда досужіе умы и злые языки открыли фактъ, что кончина Ивана Львовича Лаврухина въ ночь съ 31 августа на первое сентября почти совпала съ пожаромъ, до тла опустошившимъ одну изъ нотаріальныхъ конторъ, пользовавшуюся незавидною репутаціею; a самъ нотаріусъ, игравшій тѣмъ временемъ въ клубѣ въ карты, будучи извѣщенъ о пожарѣ, чѣмъ бы спѣшить домой, пошелъ въ уборную и пустилъ себѣ пулю въ високъ. Увѣряли, будто извѣстіе объ этомъ пожарѣ и самоубійствѣ и вызвало y Ивана Львовича тотъ припадокъ, который свелъ его въ могилу. Слѣдствіе по дѣлу о пожарѣ y нотаріуса и самовольной его смерти хорошо выяснило, что причиною были растраты крупныхъ ввѣренныхъ суммъ и мошенничества по документамъ одного изъ мѣстныхъ банковъ. Но молва упряма. Безъ всякихъ данныхъ и доказательствъ твердила она, прозорливая, наобумъ, что все это, можетъ быть, и такъ, но при чемъ то тутъ и покойный Лаврухинъ, и неожиданная его милость къ Симеону Сарай-Бермятову, и попранныя права Васи Мерезова, и любезновѣрная Епистимія.
A въ одинъ грозный для Симеона день, когда онъ хотѣлъ заплатить Епистиміи обѣщанныя ей десять тысячъ рублей, она вдругъ отклонила деньги, говоря, что платить ей не за что, такъ какъ она не сумѣла отстоять Симеона отъ новаго завѣщанія; что молва совершенно права, и оно, дѣйствительно, существуетъ, и она – его хранительница; но пусть Симеонъ Викторовичъ не безпокоится: она ему не злодѣйка, a другъ, и ежели онъ къ ней будетъ хорошъ, то и она къ нему будетъ хороша:
– И владѣйте вы лаврухинскими капиталами спокойно, – ничего то ничегошенько мнѣ отъ васъ не надо, памятуя вашу ласку и питая благодарность къ вашимъ родителямъ.
Тщетно испуганный, уничтоженный, разбитый, Симеонъ пробовалъ торговаться и деньгами выкупить себѣ свободу отъ проклятаго документа. Епистимія только обиженно поджимала губы, да отемняла грустью непонятаго благородства свои прекрасные синіе глаза.
Много съ тѣхъ поръ имѣли они такихъ свиданій – и каждое изъ нихъ доводило Симеона до бѣлаго каленія и очень тѣшило ее, мстительную, a еще болѣе практическую – не спѣша, систематически проводящую давно задуманный, трудный, ей одной извѣстный планъ.
Онъ не совсѣмъ вызрѣлъ въ событіяхъ, но – нечего дѣлать, приходится съ нимъ спѣшить. Сегодня она видѣла Симеона въ состояніи такой взвинченности, когда дальше нельзя: лопнетъ слишкомъ натянутая струна, и пошла къ дьяволу вся музыка… Онъ не можетъ больше выносить неизвѣстности… Такъ или иначе, добромъ или худомъ, a надо имъ развязаться…
Уже сегодня договорились было, да, спасибо, Викторъ Викторовичъ застучалъ, помѣшалъ. Все лучше подготовившись то… утро вечера мудренѣе… ночку продумай, складнѣе день заговорить…
Завтра она сама пойдетъ къ Симеону и объявитъ ему свою цѣну, которой онъ такъ добивается… большую цѣну… Охъ, собьетъ же она съ него спѣсь Сарай-Бермятовскую! Дорого станетъ ему съ нею расквитаться. Великъ счетъ ею на немъ накопленъ… Узнаетъ онъ, платя по счету этому, изъ какихъ она большихъ графинь…
Звонокъ.
Это Гришутка вернулся. Экъ его носитъ, полуночника! Вотъ я тебя, пострѣла.
Набрасываетъ платокъ на плечи и идетъ тощая, худая, желтая, изъ темнаго чулана, сквозь разсвѣтныя, солнцемъ розовыя, комнаты отворить племяннику. И, хотя бранныя слова на устахъ ея, но радостною ласкою наполнились – сами синіе, какъ синее утро, – прекрасные глаза.
– Недуренъ соколъ! Ты это гдѣ же бражничалъ до бѣлаго утра?
– Какое – бражничалъ, тетенька. Всю ночь просидѣли на Завалишинской станціи… барышня Аглая Викторовна, Анюта горничная и я… Поѣзда ждали… Между Завалишинымъ и городомъ крушеніе произошло… Ужъ мы ждали, ждали… Съ девяти часовъ вечера, тетенька, до двухъ по-полуночи… Страсть!
Григорій веселъ, счастливъ, возбужденъ.
Епистимія смотритъ на него съ материнскимъ во сторгомъ.
И то, что онъ говорить, радуетъ ее, кажется хорошимъ предназначеніемъ.
– Такъ ты говоришь, – улыбается она, – трое васъ было? Аглая Викторовна, Анюта и ты?
– Аглая Викторовна, Анюта и я… Устали – бѣда… Подвезъ я ихъ на извозчикѣ къ дому, на соборѣ половину четвертаго било… Мнѣ – что, a y Аглаи Викторовны глаза слипаются, a Анюта, какъ пьяная, качается, носомъ клюетъ… Ужъ я ее держалъ, чтобы не свалилась съ пролетки то…
Долго разсказываетъ Гришутка свои приключенія, пока и его не беретъ сонъ и не гонитъ въ свой мезонинчикъ – отдохнуть хоть два-три часа передъ тѣмъ, какъ идти отпирать магазинъ.
Медленно уходитъ и Епистимія въ темный чуланчикъ свой, медленно ложится и медленно засыпаетъ, подъ новый, какую-то особую торжественность пріобрѣтшій къ утру, храпъ Соломониды…
