Алексей Чапыгин
Разин Степан. Том 1
К Астрахани
1
На лесистом, среди Волги, острове Катерининском Разин собрал круг.
В круг пришли старый казак Иван Серебряков, седой, усатый, с двумя своими есаулами, статный казак донской Мишка Волоцкий да есаул Разина Иван Черноярец – светло-русый кудряш, а за дьяка сел у камени матерого и плоского «с письмом» бородатый, весь в черных кольцах кудрей боярский сын Лазунка.
В сумраке летнем за островом плескались струги и боевые челны со стрельцами да судовыми ярыжками в гребцах.
Круг ждал, когда заговорит атаман.
Разин сказал:
– Соколы! А не пришлось бы нам в обрат здыматься за стругами и хлебом, как шли к Самаре?
– Пошто, батько?
– Стругов мало – людей много.
– Лишних, батько, пустим берегом.
– Тогда не глядел я, хватит ли пищалей и пороху?.. Помнить нелишне: с топором кто – не воин.
Сказал Черноярец:
– О пищали не пекись, батько! Имал я у царицынского воеводы кузнечную снасть, то заедино приказал шарпать анбары с мушкетами и огнянные припасы.
– Добро! Теперь, атаманы-соколы, изведаны мы через лазутчиков, что пущен из Астрахани воевода Беклемишев на трех стругах со стрельцы: повелено им от Москвы на море нас не пущать. Яицкие до сих мест в подмогу нам и на наш зов не вышли – хлеб надо взять из запасов воеводиных, на море в Яик пройти. Так где будем имать воеводу?
– У острова Пирушки – подале мало что отсель!
Волоцкий, играя саблей, вынимая ее и вкидывая в ножны, тоже сказал:
– У Пирушек, батько, сокрушим воеводу!
Молчал старый Серебряков, подергивая белые усы, потом, качнув решительно головой, сказал веско:
– У Пирушек Волга чиста, тот остров не затула от огня воеводы!
– Эй, Иван, то не сказ.
– Думай ты, батько Степан! Я лишь одно знаю: Пирушки негожи для бою…
– Соколы! У Пирушки берега для бокового бою несподручны: круты, обвалисты; думаю я, дадим бой подале Пирушек, в Митюшке. Большие струги станут у горла потока на Волге, в хвосте – один за одним челны с боем боковым пустим в поток… Берега меж Митюшки и Волги поросли лесом, да челны переволокчи на Волгу не труд большой. Воевода к нашим стругам кинется, а от выхода потока в Волгу наши ему в тыл ударят из фальконетов и на взлет к бортам пойдут… Мы же будем бить воеводу в лоб – пушкари есть лихие; да и стрельцы воеводины шатки – то проведал я…
– Вот и дошел, так ладно, атаман, – ответил на слова Разина Серебряков.
Другие молчали.
На бледном небе вышел из-за меловой горы бледный месяц – от белого сияния все стало призрачным: люди в рыжих шапках, в мутно-малиновых кафтанах, их лица, усы и сабли на боку рядом с плетью в мутных очертаниях. Лишь один в черном распахнутом кафтане, в рыжей запорожской шапке, в желтеющем, как медь, зипуне был явно отчетливый. Не дожидаясь ответа круга, он широко шагнул к берегу, отводя еловые лапы с душистой хвоей, подбоченился, встал у крутого берега – белая, как меловая, тускло светясь на плесах, перед ним лежала река.
Разин слышал общий голос круга за спиной:
– Батько! Дадим бой в Митюшке.
– Говори, батько!
И слышали не только люди – сонный лес, далекие берега, струги и челны голос человека в черном кафтане:
– Без стука, огней и песни идтить Волгой!
Уключины, чтоб не скрипели, поливали водой, а по реке вслед длинному ряду стругов и челнов бежала глубокая серебряная полоса.
Встречные рыбаки, угребая к берегу, забросив лодки, ползли в кусты. В розовом от зари воздухе, колыхаясь, всхлипывали чайки, падали к воде, бороздя крыльями, и, поднявшись над стругами, вновь всхлипывали… Из встречных рыбаков лишь один, столетний, серый, в сером челне, тихонько шевелил веслом воду, таща бечеву с дорожкой. Старик курил, не выпуская изо рта своей самодельной большой трубки, лицо его было окутано облаком дыма…
2
Упрямый и грубый приятель князя-воеводы Борятинского, принявший на веру слова своего друга – «что солдата да стрельца боем по роже, по хребту пугать чем можно – то и лучше», – облеченный верхними воеводами властью от царя, Беклемишев шел навстречу вольному Дону не таясь. Его матерщина и гневные окрики команды будили сонные еще берега. С берегов из заросли следили за ходом воеводиных стругов не мирные татары – лазутчики. В кусту пошевелились две головы в островерхих шапках, взвизгнула тетива лука, и две стрелы сверкнули на Волгу.
– Царев шакал лает!
– Шайтан – урус яман[103].
По воде гулко неслись шлепанье весел и гул человеческого говора.
Приземистый, обросший бородой до самых глаз, в голубом – приказа Лопухина – стрелецком кафтане, воевода стоял на носу струга, сам вглядываясь на поворотах в отмели и косы Волги.
– Эй, не посади струги на луду! – Пригнувшись, слышал, как дном корабля чертит по песку, кричал с матерщиной: – Сволочь! Воронью наеда ваши голо-о-овы!
В ответ ему за спиной бухнула пищаль, за ней другая. Пороховой дым пополз в бледном душистом воздухе. Воевода повернулся и покатился на коротких ногах по палубе. Его плеть без разбора хлестала встречных по головам и плечам.
– В селезенку вас, сволочь! С кем бой?
– По татарве бьем, что в берегу сидит!
– Стрелы тыкают!
– Стрелов – што оводов!
– Я вам покажу!
Воевода вернулся на нос струга, а выстрелы, редкие, бухали и дымили. Стуча тяжелыми сапогами, крепко подкованными, слегка хмельной, с цветным лоскутом начальника на шапке, к воеводе подошел стрелецкий сотник.
– Воевода-боярин! Чого делать? Стрельцы воруют – бьют из пищали по чаицам[104].
Воевода имел строгий вид. Через плечо глянул на высокого человека: высокие ростом злили воеводу. Сотник не держал руки по бокам, а прятал за спиной и пригибался для слуху ниже.
– Бражник! А, в селезенку родню твою!
Воевода развернулся и хлестко тяпнул сотника в ухо.
– Не знаешь, хмельной пес, что так их надо? – и еще раз положил плотно красный кулак к уху стрельца. В бой по уху воевода клал всю силу, но сотник не шатнулся, и казалось, его большая башка на короткой прочной шее выдержит удар молота. Стрелецкий сотник нагнулся, поднял сбитую шапку, стряхнув о полу, надел и пошел прочь, но сказал внятно:
– Мотри, боярин! К бою рукой невсычен, память иному дам.
– Петра, брякни его, черта!
– Кто кричит? Сказывай кто? Бунт зачинать! Не боюсь! Всех песьих детей перевешу вон на ту виселицу.
Воевода рукой с плетью показал на берег Волги, где на голой песчаной горе чернела высокая виселица.
– А чьими руками свесишь? – Голос был одинокий, но на этот голос многие откликнулись смехом.
Воевода еще раз крикнул:
– Знайте-е! Всякого, кто беспричинно разрядит пищаль, – за ноги на шоглу[105] струга!
Команда струга гребла и молчала. Воевода, стоя на носу струга, воззрясь на Волгу, сказал себе:
– Полаял Прозоровского Ваньку, он же назло дал мне воров, а не стрельцов! Ништо-о – в бою остынут…
3
Там, где поток Митюшка воровато юлил, уползая в кусты и мелкий ельник, Разин поставил впереди атаманский струг с флагом печати Войска Донского, сзади стали остальные. Раздалась команда:
– Челны в поток!
Челны убегали один за одним. Казаки легко, бесшумно работали веслами. Люди молчали. Много челнов скользнуло в поток с Волги, чтоб другим концом потока быть снова на Волге под носом у воеводы.
И все молчали долго. Только один раз отрывисто и громко раздалась команда Ивана Черноярца:
– Становь челны! Здынь фальконеты! Хватай мушкет – лазь на берег!
И еще:
– Переволакивай челны к Волге!
Шлепанье весел, ругань воеводы стали слышнее и слышнее.
Слышна и его команда:
– Пушкари, в селезенку вас! Готовь пушки, прочисть запал и не воруйте противу великого государя-а!
Таща челны, казаки слышали громовой голос Разина:
– Стрельцы воеводины! Волю вам дам… Пошто в неволе, нищете служить? Аль не прискучило быть век битыми? Пришла пора – метитесь над врагами, начальниками вашими-и!
Впихивая челны в Волгу, боковая засада казаков из потока зычно грянула:
– Не-е-чай!
Отдельно, звонко, с гулом в берегах прозвенел голос есаула Черноярца:
– Сарынь, на взлет!
– Кру-у-ши!
Бухнули выстрелы фальконетов, взмахнулись, сверкая падающим серебром, весла, стукнули, вцепившись в борта стругов воеводиных, железные крючья и багры…
– Стрельцы! Воры-ы! Бойтесь Бога и великого государя-а!.. – взвыл дрогнувший голос воеводы.
В ответ тому голосу из розовой массы кафтанов послышались насмешки:
– Забыл матерщину, сволочь?
– Нынь твоя плеть по тебе пойдет, брюхатой!
– Воры!
– Цапайся – аль не скрутим!
– Эй, сотник! Спеленали-и, – подь, дай в зубы воеводе!
4
Выжидая ночи, струги Разина стоят на Волге, – три стрелецких воеводина, струга в хвосте, на них ходят стрельцы, и те, что в греблях были, разминают руки и плечи – обнимаются, борются. С головного воеводина струга на берег перекатили бочку водки, пять бочонков с фряжским вином перенесли на атаманский струг. На берегу костры: казаки и стрельцы варят еду. Под жгучим солнцем толпа цветиста: голубые кафтаны стрельцов Лопухина, розовые – приказа Семена Кузьмина – смешались. К ним примешаны синие куртки, зипуны и красные штаны казаков в запорожских, выцветших из красного в рыжее шапках. Прикрученный к одинокому сухому дереву, торчащему из берегового откоса, согнулся в голубых портках шелковых, без рубахи воевода Беклемишев. Его ограбили, избили, но он спокойно глядит на веселую толпу изменивших ему стрельцов. Казаки кричат:
– А вот, стрельцы! Ужо наш батько выпьет да заправится, мы вашему грудастому брюхану-воеводе суд дадим.
– На огоньке припекем!
– Дернем вон на ту виселицу, куда воеводы нашего брата, козака вольного, дергают!
У воеводы мохнатые, полные, как у бабы, груди. Казаки и стрельцы трясут, проходя, за груди воеводу, шутят:
– Подоить разве брюхана?
– Черт от него – не молоко!
– А не ладно, что без атамана нельзя кончить!
– Мы б его, матерщинника!
Воевода глядит смело; над ним взмахивают кулаки, сверкают сабли и бердыши, но лицо его неизменно. На голову выше самых высоких, подошел сотник в распахнутом розовом кафтане.
– Петруша Мокеев!
– Эй, сотник, брызни воеводу за то, что тебя бил!
– Не, робята! Ежели тяпну, как он меня, то суда ему не будет: копать придется.
– Закопаем – раз плюнуть!
– Дай-кось, поговорю ему.
Сотник шагнул к воеводе, сказал:
– И дурак ты, воевода! Кабы не вдарил, умер бы на палубе струга – не сдался…
– Вор ты, Петруха, а не боярский сын!
– Пущай вор – дураками бит не буду!
– Подожди, будешь…
– Эх, а поди, страшно помирать?
– Мне ништо не страшно. Отыди, вор!
5
С атаманского струга над Волгой прозвенел голос есаула Черноярца:
– Товарыщи-и! Атаман дает вам пить ту, воеводину, водку-у…
– Вот то ладно-о! Спасибо-о!.. Вертай бочку! Сшибай дно, да не порушьте уторы! Чого еще – я плотник! Шукай чары, а то рубуши[106]. Рубушами с бересты – во!..
Стало садиться солнце, с песчаных долин к вечеру понесло к Волге теплым песком, с Волги отдавало прохладой и соленым. Песком засыпало тлеющие костры. Стрельцы и казаки, обнявшись, пошли по берегу, запели песни.
Высокий сотник крепко выпил. Стрельцы подступили к нему:
– Петра! Ты хорош – ты с нами.
– Куды еще без вас?
– Сотник, кажи силу!
– Нешто силен?
– Беда, силен!
– Сила моя, робята, невелика, да на бочке пуще каждого высижу.
– Садись!
– Пошто сести даром? Вот сказ: ежели Яик или Астрахань, на што пойдем, заберем, то с вас бочонок водки.
– Садись!
– Стой, с уговором – а ежели не высидишь?
– Сам вам два ставлю! Два бочонка… чуете?
– Садись, Мокеев, голова!
– Сюда ба Чикмаза с Астрахани, тож ядрен!
– Чикмаз – стрелец из палачей, башку сшибать мастер.
– Сила Чикмаза невелика есть.
– Садись, сотник! Яик наш будет, высидишь – водка твоя…
В желтой от зари прохладе сотник скинул запыленный кафтан, содрал с широких плеч кумачовую рубаху – обнажилось бронзовое богатырское тело.
Сотник сел на торец бочки.
– Гляди, што бык! Бочка в землю пошла – чижел, черт!
– Эй, чур, давай того, кто хлестче бьет!
Длиннорукий рослый стрелец скинул кафтан, засучил рукава синей рубахи, взял березовый отвалок в сажень.
– Бей коли!
Сотник надул брюхо, стрелец изо всей силы ударил его по брюху.
– Ай да боярской сын!
– Знать, ел хлебушко, не одни калачи.
После первого удара сотник сказал:
– Бей не ниже пупа, а то стану и самого тяпну!
Гулкий шлепок покатился эхом над водой.
– Дуй еще!
– Сколь бит, товарищи!
– Бей пять!
– Мало, ядрен – бей десять!
Сотник надулся и выдержал, сидя на бочке верхом, десять ударов. Одеваясь и слушая затихающие отзвуки ударов на воде, сказал:
– Проиграли водку!
– Проиграли – молодец Мокеев!
– Атаман!..
На берег из челна сошли Разин с Черноярцем, стрельцы сняли шапки, казаки поклонились.
– Что за бой у вас?
– Сотник сел на бочку.
– Играли, батько.
– Проиграли – высидел, бес.
Разин подошел, потрогал руки и грудь сотника, спросил:
– Много, поди, Петра, можешь вытянуть? Руки – железо.
– Да вот, атаман, почитай что один, с малой помогой, с луды струг ворочал.
– Добро! А силу береги – такие нам гожи… Сила – это клад. Эй, стрельцы! Как будем судить вашего воеводу?
– Башку ему, что кочету, под крыло!
– И ножичком, эк, половчее…
Разин распахнул черный кафтан, упер руки в бока.
– Накладите поближе огню: рожу воеводину хорошо не вижу.
Ближний костер разрыли, разожгли, раздули десятками ртов.
– Гори!
Сизый дым пополз по подгорью.
От выпитого вина Разин был весел, но не пьян, из-под рыжей шапки поблескивали, когда двигался атаман, седеющие кудри.
– Вот-то растопим на огне воеводин жир! – раздувая огонь, взвизгнул веселый голос.
Разин обернулся на голос, нахмурился, спросил:
– Кто кричит у огня?
– А вот козак!
– Стань сюда!
Стройный чернявый казак в синей куртке, в запыленных сапогах, серых от песку, вырос перед атаманом.
– Развяжите воеводу!
Разин перевел суровые глаза на казака:
– Ты хошь, чтоб воеводу сжечь на огне?
– Хочу, атаман! Вишь, когда я в Самаре был, то тамошний такой же пузан воевода мою невесту ежедень сек…
– Этот воевода не самарской.
– Знаю, атаман! Да все ж воевода ей…
– Ты, козак, тот, что в ярыгах на кабаке жил?
– Ен я, атаман-батько. И листы твои на торгу роздал, и людей в козаки подговаривал…
Лицо атамана стало веселее.
– Добро! Дело хорошее худом не венчают, а невесту тебе все одно не взять, куда нам с бабами в походе? Но я тебе говорю: жив попаду в Самару, то и воеводу дойду и невесту твою тебе дам. А теперь слушай: ежели, как хочешь ты, мы из воеводы жир на огне спустим, то ему тут и конец! Я же хочу известить царя с боярами, что на море нас хошь не хошь – пустишь… Теперь хочешь ли ты, самаренин-козак, чтоб я тебя послал гонцом к воеводе астраханскому? Сказываю, будет с этим воеводой так, как хочешь ты! Не обессудь, ежели астраханский воевода тебя на пытку возьмет, а потом повесит на надолбе[107] у города.
Казак попятился и сбивчиво сказал:
– Атаман-батько, так-то мне не хотелось ба…
– Кого же послать гонцом? Стрельцов, взятых здесь, или козака в изветчики[108] наладить? Мне своих людей жаль! Молчишь? Иди прочь и не забегай лишним криком – берегись.
Казак быстро исчез.
– Гей, стрельцы Беклемишева! Что чинил над вами воевода?
– Батько, воевода бил нас плетью по чем ни попади.
– Убил кого?
– Убить? Грех сказать, не убил, сек – то правда.
– Материл!
– Убивать воеводу не мыслю! По роже его вижу – смерти не боится, но вот когда его вдосталь нахлещут плетью по боярским бокам, то ему позор худче смерти, и впредь знать будет, как других сечь и терпеть легко ли тот бой! Стрельцы! Берите у козаков плети, бейте воеводу по чем любо – глаз не выбейте, жива оставьте и в кафтанишко его, что худче, оденьте да сухарей в дорогу суньте, чтоб не издох с голоду, – пущай идет, доведет в Астрахани, как хорошо нас на море не пущать!
– Вот правда!
– Батько! Так ладнее всего.
– Эй, плети, козаки, дай!
Разин с Черноярцем уплыли на струг.
6
На песке, мутно-желтом при луне, черный, от пят до головы в крови, лежал воевода, скрипел зубами, но не стонал. По берегу так же бродили пьяные стрельцы с казаками в обнимку – никто больше не обращал внимания на воеводу; рядом с воеводой валялся худой стрелецкий кафтан. Воевода щупал поясницу, бормотал:
– Сатана! Тяпнул плетью, кажись, перешиб становой столб? Вор, а не сотник, боярской сын – черт!
У самой Волги ногами к челну, рыжея шапкой, длинная, тонкая, пошевелилась фигура казака. Воевода думал:
«Ужели убьют? Вишь, окаянный, ждет, когда уйдут все».
Над играющей месяцем, с гривками кружащей около камней Волгой раздался знакомый казакам голос:
– Не-е-чай! Струги налажены, гей, в ход!
Люди, голубея, алея кафтанами, синея куртками, задвигали челны в Волгу. Берег затих, лишь по-прежнему, рыжея шапкой, у челна лежал казак. Поднявшись на ноги, воевода пошатнулся, застонал, кое-как накинул на голые плечи кафтан, побрел, не оглядываясь, придерживая кафтан левой рукой, правой махая, чтоб легче идти. Почувствовал боярин страх смерти, избитые, в рубцах голые ноги задвигались сколь силы спешно, услыхал за собой шаги; не успел подумать, как правую руку его прожгло будто огнем – за воеводой стоял казак в синей куртке, в руке казака блестел чекан.
– Сволочь! Молись, что атаман спустил, я б те передал поклон родне на тот свет.
Из руки воеводы лилась кровь, он, шатаясь, сказал:
– Вишь, козак, я нагой…
– Нагой, да живой – то дороже всего – пес!
Казак повернул к челну и исчез на Волге. На стругах гремело железо, подымали якоря.
Воевода сел на камень в густую тень, упавшую под гору полосой. От того ли, что боярин был унижен и избит до жгучей боли, что, привязанный к дереву, каялся про себя, дожидаясь смерти, и потому не ругался, стараясь не изменить лица, у дерева вспомнилось ему, как и где обижал он многих, а когда били его, то мелькнула мысль о какой-то иной, холопьей правде… И теперь, отпущенный казаками, воевода не злился, но больше и больше радовался жизни. Что рука его ноет, кровоточит, то и это выкуп за чудо – «жив он!».
– Едино лишь – в Астрахань снесут ли ноги? Кровь долит, мясо ноет все… не загноилось бы! Нет, вишь, сырой овчины, а ништо… жив – слава тебе Создателю!
Зубами и небитой рукой боярин оторвал кусок полы кафтана, засыпал рану песком, окрутил тряпкой. Все еще боясь за жизнь, оглянулся на Волгу. Струги ушли. В светлеющем от месяца воздухе где-то очень далеко звенели голоса, как будто певшие песню. На серебристой водной ширине, чернея, плыли двое убитых, дальше еще и еще…
Левой рукой боярин перекрестился:
– Чур! Чур!
Он не любил покойников и утопленников. Отвернулся, глянул на гору.
– Туды идти!
И тогда увидал, что сидел в тени виселицы. Виселица на песчаном бугре голая, без веревок – веревки воровали татары на кодолы[109] для лошадей. Вид виселицы напомнил воеводе о крестном целовании царю на верность, он подумал:
«Холопьей правды быть не должно! Мы, бояре, – холопи великого государя… Черный народ, закупной ли, тяглой, наш с животом – холоп!» Пошарил рукой в кармане кафтана, ущупал жесткое, вспомнил, что в дорогу даны сухари, сунул сухарь в рот и не мог жевать: болела шея, мускулы челюстей. Выплюнул сухарь, медленно встал, укрепился на ногах, его шатало, подумал: «Ой, битой воевода! Тут не дально место была рыбацка хижа, ежели не зорила ее татарва. А ну, на счастье, цел, так рыбак до города в челну упихает».
Яик-городок
1
«От царя-государя и великого князя всея Русии Михаила Феодоровича на Яик-реку строителю купчине Михаилу Гурьеву и работным людям всем.
На реке на Яике устроить город каменной мерою четырехсот сажен, кроме башен. Четырехугольный, чтоб всякая стена была по сту сажен в пряслах между башнями. По углам сделать четыре башни, да в стенах меж башен поровну – по пятидесяти сажен. Да в двух башнях быти двоим воротам, а сделали тот каменный город и в ширину и в толщину с зубцами, как Астраханский каменный город. Стену городовую сделать в толщину полторы сажени, а в вышину и с зубцами четырех сажен, а зубцы по стене делать в одну сажень, чтоб из тех башен в приход воинских людей можно было очищать на все стороны. А ров сделать около того города – копати новой и со всех сторон от Яика-реки, по Яик-реку сделать надолбы крепкие, а где был плетень заплетен у старого города, там сделать обруб – против того, как сделан в Астрахани. А на той проезжей башне Яика-города сделать церковь шатрову во имя Спаса нерукотворного да в верхних приделах апостола Петра и Павла, а башни наугольные сделать круглые…»
2
В рытом ночью бурдюжном[110] городе поместились Разин с есаулами. Землянки выкопаны в сторону моря, вдали от Яика, чтоб видеть струги и челны. Разин, уперев ноги в сапогах с подковами в потухший огонь, полулежит на ковре. Справа перед глазами атамана шипит от порывов волн и ветра с моря, как несжатая спелая нива, камыш. Слева на горе – видно в оконце – синеют верхи стенных башен городка. Ковер под Разиным накинут на земляную подушку – плечи атамана упираются на выступ. С одной руки Разина – бочонок водки, с другой – на окованном медью сундуке горит восковая церковная свеча, перевитая блестками. Свеча воткнута в высокий серебряный шандал. За бочонком Лазунка; боярский сын время от времени наливает в железную кружку водки.
Разин, не глядя, протягивает в сторону Лазунки большую руку, молча принимает налитое, пьет. По золотистому атласу зипуна атамана проползают вспышки оранжевым золотом от углей костра. На груди атамана темные пятна – брызги с усов и седеющей курчавой бороды. Лазунка часто встает, шевелит угли костра да лопаткой посыпает сырого песку, чтоб хозяин не сжег сапоги… Разин пьет не закусывая, полузакрыв глаза, лишь иногда остро, не мигая, глядит в далекий морской простор. Казалось бы, что дремлет атаман, если б не протягивал руки к водке.
Слышен долгий пронзительный свист за землянкой из оврага – там залег дозор. Боярский сын лезет из бурдюги. Разин, вскинув глазами, видит впереди часть фигуры: синий подол куртки, красные штаны и сапоги. Лазунка лезет обратно, говорит тихо:
– Батько, должно, что наши языка уловили?
– Слышу шаги… ведут…
Лазунка садится, прислушивается, но шагов не слышит – услыхал, лишь когда стали подходить близко, кто-то сказал:
– К атаману ведите!
Разин трогает ручку пистолета в кармане красных шаровар.
– Батько! Лазутчик из Яика.
– Подайте! Кто таков?
Перед землянкой хрустит песок, взмахивают руки. Высокий, бородатый, согнувшись, пролезает в землянку. У лазутчика в казацкой одежде есаульской с перехватом плеть и ножны без сабли. Лицо худощавое, загорелое и зоркие глаза. Разин, не шевелясь, колет глазами вошедшего. Руки лазутчика скручены за спиной.
– Гей, путы с него прочь!
Казак влезает в землянку, освобождает руки лазутчику.
– Поди на дозор, сокол! Не надобен ты.
Казак исчез из бурдюги.
Атаман снова вскидывает глаза на пойманного, говорит:
– Сядь, Федор!
– Ой, батько атаман? Думал, не упомнишь меня – раз видел. Ой, и приглядист ты!..
– С чем пришел?
– С чем идти, батько? Без городовых ключей, да то нам не надо – ждем тебя сколь!
– Как мы зайдем в город?
– А дай-ка я сяду.
– А и впрямь надо сести!
Гость сел, подогнув по-турецки ноги.
– Мыслю я вот как тебя пустить, Степан Тимофеевич… Седни ночь, завтра день – жди, послезавтра Петру и Павлу будет служба согласно праздника в воротной башне придела апостолам. А как ударят ко всенощной, ты тогда со своими поди к воротам городовым, да кафтанишки, что худче, на плечах, чтоб и топоры за опояской, – человек этак с тридцать – сорок, а протчим укажи залечь и, как отопрут ворота, – на свист выйти. Я же из козаков, кои ждут тебя на Яик, караул поставлю, заходить зачнете – они уйдут. Городовыми ключами ведает Ванька Яцын – голова, а в город зайдете – голову того кончить надо: он стрельцов за царем держит, он же сыщиков, лазутчиков ведает, и с вестьми к боярам он посылает… Пить, есть, одеваться в чужое любит… Я его убаю, подпою да сговорю плотников пустить крепить надолбы.
– Люблю, Федор, своих людей!
– А я? Даром, что ли, писал к тебе, Степан Тимофеевич? Федька Сукнин на ветер слова не пустит!
– Добро! Гей, Лазунка, гость важный у нас – открой скрыню, есть ли фряжское? Тащи!
– Есть, атаман!
– Подай, брат! Ха-ха-ха! Так ты, Федор, лазутчик? Ха-ха-ха! Ну, давай обнимемся! Я тут лежал и думу думал о море – теперь будем пить.
– Пир пировать, Степан Тимофеевич, нынь мне невместно… Ладом пить будем, как в город зайдешь… Я же спущен на время и до света-зари – ночью не пустят, а быть в городе скоро надобно – дела, вишь, много с головой Яцыным: хитрый бес и, кабы не бражник был и не столь жадный на корм, угонил бы меня в Москву в пытошную…
– Не держу! Пей на дорогу и поспешай, ежели дело такое…
Позвонили железными кружками во здравие друг друга, обнялись, есаул добавил:
– Степан! Чтоб твои люди не полошили яицких стрельцов и боя с пищали, гику или свисту близ города не казали…
– Таём, Федор, к делу подходить я и люди мои свычны.
– Ну, дай бог! Прости.
3
Тощий, с худым желтым лицом, пьяный голова примерял развешанные на бревенчатой, гладко струганной стене хозяйские кафтаны. Есаул Сукнин Федор сидел за большим столом под образами в углу. Хозяйка, нарядная казачка, с двумя дочерьми носили и ставили на стол кушанья.
– А не в обиде ли, Федор Васильев, что гость, голова, твою рухледь, на себя пялит?
– Да полно, Иван Кузьмич! Да бери любой кафтанишко – дарю, бери, что по сердцу… Ты хозяин в городовых делах, и мы все тебе поклонны… Ведаю честь твою от царя…
Голова, мотаясь на тонких ногах, сбросил с худых плеч на лавку кафтан осинового цвета, надел малиновый, сел за стол, разглаживая жидкую бородку одной рукой, другой залезая в крупитчатый пирог со щукой, жуя проговорил:
– Ем вот много, а ёжа меня ест.
– Что ж так?
– От хорошей ёжи не стало ни кожи, ни рожи!
– Да пошто?.. Ешь благословясь и на здоровье!
– Клисты извели… Проезжий из Терки немчин дохтур дал, вишь, о той клисте цедулу, что она есть во мне.
Голова полез рукой в карман штанов, долго шарил, достал желтый, затасканный листок, подал хозяину; подавая, прищурился пьяно и хитро:
– Чти-кось, воровской есаул Федько Сукнин!
– С чего такая кличка на мою голову? А честь я худо могу!
– Ой, мошенник! Говорить того не можно, да не боюсь, скажу: государевы сыщики докопались, будто не кто иной, ты вору Стеньке Разину письмо писал, звал его прийти на Яик! Не можешь чести? Чти – дружбу веди со мной и дари, а я тебя не выдам.
– Не в чем выдавать, Иван Кузьмич… Но водится часто: ни за что ни про что выдают людей, – это мне ведомо, – пей!
– Пью и ем! Дело служилое мое выдать, да, вишь, тут дружба наша… Дело мое подневольное… отпишут… прикажут, но я за тебя! Чти-кось, ведаю, что грамотен много, не таись – чти, какую сулему мне исписал немчин?
Есаул медленно начал читать, а голова жадно ел и пил, иногда вставлял свои слова.
– «Сказка мекленбургского доктора Ягануса Штерна бургомистру Яицкого штадта Ивану Яцыну: у бургомистра Яцына внутри есть глиста, и у кого такая болезнь бывала, и он-де разными лекарствами такую болезнь поморивши и на низ пругацею сганивал. Которые глисты бывали по три и по четыре, по пяти аршин длиною, а у многих людей такая болезнь не бывает, а зачинается она от худой нутряной мокроты и растет подле самых кишок и бывает без мала что не против кишок длиною, а шириною на перст и кормится от того, что человек ест и пьет».
– Через толмача сказку ту писал немчин, а что он молыл, я ни черта не понял… И вот ежели, Федор, то правда, так ведь мне не излечиться, а помереть от того нутряного гада? Только и надея одна, что немчин лжет!
Есаул Сукнин читал дальше:
– «И для того, что она возле кишок близко бывает, запрет те жилы у человека, от которых жил печень силы и кровь к себе принимает, и от того бывает тем людям, у кого такая болезнь, что они тощи и бессильны бывают, хотя бы много пьют и едят».
Зазвонили в воротной башне ко всенощной. Сукнин крикнул:
– Бабы! Дайте огню к образам, служба в церкви идет.
Встал и закрестился. Встал и голова, пьяно махая длинной рукой, крестясь, сказал:
– А думаю я, Федько Сукнин, что мы, как басурманы, под праздник пьем, едим, оттого и болести – Бога не помним?
– Пить, есть Бог не претит, Иван Кузьмич! Материться за столом да зло мыслить на друга своего – то грех!
Вошел стрелец, поклонился хозяину, голове, сказал:
– Там, Иван Кузьмич, работные люди, плотники лезут в город свечу поставить-де да помолиться угодникам – пускать ли? Пускать, так ключи надоть!
– Гоните! Воров много круг города, какие там плотники?
– Ежели то плотники, Иван Кузьмич, пошто не пустить? Надолбы городовые погнили, крепить нелишне, от приходу воинских людей опас, да и по городу есть поделки – мосты, в церкви тож… – сказал Сукнин.
– Сколь их там, стрелец?
– С тридцать человек, Иван Кузьмич!
– Пойдем глянем… Козакам твоим, Федько, я малую веру даю, стрельцы – те иное: государеву службу несут справно. Козаки твои воры!
– Неужто все козаки воры? На-ко дохтурскую сказку!
– Давай пойдем. Стой! Ключи от надолбы в старом кафтане.
– Забери их, Иван Кузьмич!
Голова вынул из старого кафтана, сунул в новый ключи, распахнув полы скорлатного кафтана, пошел к воротной башне. Сукнин шел за ним и, если Яцын пошатывался, сдерживал услужливо под локоть.
В башне ширился, растекался в далекие просторы колокольный звон. Яцын мотал головой, бодая воздух:
– Перепил, голова! Должно, перепил? Негоже… глаза видят, язык мелет, ноги, руки чужие.
4
– Сатана попадет в этот Яик! Стена, рвы да надолбы высоченные, ворота с замком. А глянь – надолбы-т из дуба слажены в обхват бревно.
– Ужо как атаман! Ен у нас колдун, сабля, пуля не берет его…
– Должно, служба идет в церкви в воротной башне?
– Забыл, што ль? Петров день завтре!
– О, то попы поют, звонят, а широко тут звону – море, степи…
– Заведут в город – вчерась наши лазутчика поймали.
– Поймали, саблю, пистоль сняли с него, да отдали и его в Яик спустили.
– Должно, так надо.
– Эх, а дуже-таки, не доходя сюды, полковника, ляха Ружинского, расшибли.
– Углезнул, вишь, черт в паузке с малыми стрельцами, большие к нам сошли, все астраханцы.
– Сколь их, стрельцов?
– С три ста досчитались и больши.
– Астраханцы?
– Да, годовальники[111].
– Тю… глянь, никак атаман?
– Ен!
– По походке он, по платью не он!
– Ен! И Черноярец тож в худом кафтане.
– Гляди! А есаулы все тож в кафтанишках, без оружия, едино лишь топоры…
– Ни гунь! Молчи… Атаман наказал не разговаривать.
Разин подошел к лежащим в кустах, сказал:
– Соколы! Чую говору – не давайте голоса, закопайтесь глубже, свистнем – не дремлите, кидайтесь с пищалью к воротам города.
– Чуем, батько!
Разин с есаулами пошел в гору. Перед входом в город бревенчатый мост, за мостом дубовый частокол, в нем прочные ворота с засовами и замком снутри.
Подошли к частоколу вплотную, сняли шапки:
– Гей, добрые люди! Яицкие милостивые державцы! Стрельцы, козаки, горожане!
В воротной башне из окна караульной избы высунулась голова решеточного сторожа:
