Алексей Чапыгин
Разин Степан. Том 1
После слов «стрельцы упредили» голова, придерживая сбоку саблю, вышел из алтаря.
Народ уходил из церкви.
За городскими воротами, на обрыве, стоял голова Сакмышев, привычно мотаясь взад-вперед, кричал, махал обнаженной саблей:
– Псов ведите в башню! Сам погляжу – заковать их, и крепкой к тюрьме караул чтоб…
В гору с берега вели десятка с два казаков и стрельцов в голубых кафтанах, все были с руками, закрученными назад. Впереди есаул Сукнин, руки также связаны, есаульский кафтан с перехватом разорван, правая пола волоклась, черные волосы капали на шее кровью. За ним, хромая, опустив седую голову, шел древний Рудаков; зоркие глаза, не мигая, глядели из-под серых бровей – вид старика с опущенной головой был упрям и злобен.
Голова, всунув на ходу саблю в ножны, пыля песком, шагнул к связанным и, ударив кулаком в лицо Сукнина, крякнул:
– Кхя! Вот те, государев супротивник, вор! – Неуклюже размахнулся еще и тяпнул Рудакова в седой затылок.
Из носа у Сукнина закапала кровь, но он молчал, шел как прежде. Рудаков ответил на удар матерно.
– Подберу на Яике палача, я вас, воров, в бане умою и выпарю!
– Не сразу подберешь, царева сука, а соколы улетят! – громко проворчал Рудаков, кося глазами.
– Я ж им ноги изломлю, не улетят!
По приказу головы – «найти одинокую избу у одинокого» – стрельцы долго шарили по городу, и Сакмышев остался доволен: изба, в которой поместился он, стояла близко к воротам в степь, и не курная, с полаткой в печи, – жил тут, сказывали, воровской казак, сбежал к Разину. То еще по сердцу было голове, что хозяйка-старуха глухая крепко. В передних углах лицевой стороны голова приказал стрельцам приладить факелы и зажечь. На столе в медных подсвечниках, привезенных с собой, зажег четыре сальных свечи. У дверей в углу поставил заряженную крупную пищаль, на стол деревянный, широкий, с голой доской положил два пистолета, бумагу, чернила и три гусиных пера. На лавке под окном лежал его кафтан на случай вздремнуть.
Спать голове не хотелось, он и в дороге от Астрахани не спал, опасаясь засады воровских людей, а в городе после всего виденного пугали всякие шорохи. Город сонный мнился ему лишь временно притихшим. Сакмышев упорно ждал набата, чудились ему злые лица горожан, таящих свое – воровское… Хотел писать – не писалось, и сна не было. Тяжело сидеть в избе, пошел на улицу.
У избы на карауле пять стрельцов, пять бердышей белели в лунном свете лезвиями.
В полукафтанье сером, на боку сабля, без шапки, голова, проходя мимо избы к воротам, сказал дозору:
– Водки куплю! Не дремли, робята.
– Не бойсь, Афанасий Кузьмич!
– Стоя не спим!
За воротами бескрайная, мутно желтеющая под луной степь. Теплый ветер несет запах далеких солончаков. Голова постоял за воротами, вслушиваясь. Послышался ему тонкий нечеловеческий свист, потом далекий рев, похожий на рев верблюда. Над его головой со стены мотнулась крупным комом сова, улетая, защелкала и, медленно паря в опаловом воздухе, распластала в вышине широко мохнатые крылья… Недалеко заплакал заяц, уловленный ночным хищником. Голова пошел обратно в город; у ворот стены два дозорных стрельца: один в мутно-красном, в лунном свете, другой в тени – у затененного сумраком кафтан казался черным, лицо серое.
– Водки ставлю, не дремлите, робята!
– Не спим на дозоре!
– Мы, голова, не дремлем! – И когда начальник прошел дальше, стрелец прибавил: – Седни тебе молимся, а завтра, не ровен час, и за гортань уцепим!
Другой на слова приятеля отозвался смехом. Сказал:
– Конец, дадим черту!
«Надобе к башне сходить, да ноги тупы… Ништо-о – там дозор крепкой! А все ж как там воры?.. Закованы – ништо! Ворота в степь завалю… калмыки и всякие находники лезут, стрельцы – черт их душу! – говорят ласково, а рожи злые…» – думал голова.
С холма в кустах и вдаль под стену протекал ручей, сверкая под обрывом.
– Должно, та вода из тайника[113] башенного, что лишняя есть.
Над ручьем под сгорком черные лачуги бани, иные – землянки, иные рядом рублены в угол. Между черных бань поблескивают луной все те же торопливые струи.
Сакмышев повернул от дороги к воротам в сторону городских строений.
Срубы черны, с ними слились кудрявые деревья в пятнах, мутно-зеленых в свете месяца и черных в тени. В лицо дышит теплым ветром, пахнет травой, ветром шевелит пышную бороду стрельца, волосы, и кажется ему – ветер нагоняет сон, утихает тревога дня, голова сонно думает:
«Черные узоры… быдто кто их украсил слюдой да паздерой[114] – черное в серебре… – Но вздрогнул и чутко насторожил ухо. – Пустое. Мнилось, что быдто на колокольне кто колоколо шорнул. Пустое… Провались ты, тьма, душу мутит, а сна нет… С чего это меня тамашит завсегда в тьме ужастием? Зачну-ко писать». Волоча ноги, идет в сторону пяти сверкающих лезвий.
– Поглядывай, робята!
– Не бойсь, голова, зло глядим!
Факелы коптят, копоть от них густо чернит паутину на потолке избы. Оплыли свечи. Голова поправил огонь. На широкой печи со свистом храпит старуха, пахнет мертвым и прокислым.
– Эй, баба чертова! Не храпи. Страшно, а надо бы окна открыть. – Храп с печи пуще, с переливами.
«Векоуша – глухая! Бей батогом в окна – не чует…» – Голова, двинув скамью, сел. Над столом помахал руками, будто брался не за перо, за бердыш, оттянул к низу тучного живота бороду и, привычно кланяясь, подвинул бумагу.
– Перво напишу черно, без величанья.
Склонился, обмакнул перо.
«Воеводе Ивану Семеновичу, князю, отписка Афоньки Сакмышева. Как ты, князь и воевода, велел письма мне о Яике-городке писать и доводить, что деется, то довожу без замотчанья в первой же день сей жизни. Отписку слю с гончим татарином Урунчеем, а сказываю тебе, князь, про Яик-город доподлинно. Перво: в храме Спаса нерукотворного опрашивал я городовых людей про вора Стеньку Разина, про грамоту твою к ему. Прознал, что тое грамоту он, вор, подрал и потоптал. Другое – еманьсугских татаровей ясырь жонок и девок он в калмыки запродал, а мужеск пол с собой в море уплавил и на двадцать четри стругах больших ушел к Гиляни в Кюльзюм-море, а буде слух неложный есть, то даваться станет шаху Аббасу в потданство. И тебе бы, князь, дать о том слуху отписку в Москву боярину Пушкину, чтоб упредить вора государевым послом к шаху. Для проведыванья слухов на море и ходу по Кюльзюм-морю слите, господины князь Иван Семенович с товарищи, в подмогу кого ладнее, хошь голову Болтина Василея – ту народ шаткий, смутной и воровской, чего для море близ. В церкви на меня кричали угрозно, и в тое время, как я уговаривал яицких не воровать и сказывать о грамоте, ясыре татарском и прочем, двенадесять козаков со стрельцы ворами Лопухина приказу, что еще на Иловле-реке сошли к вору Стеньке, своровали у меня, захапили суды в запас для маломочных, кинутые вором Стенькой на Яике, шатнулись о огнянным боем в море, да мы их с Божьею помощью уловили и заводчиков того дела, Сукнина Федьку да воровского козака кондыревца Рудакова, заковав, кинули в угляную башню и держим за караулом до твоего, князь-воевода, указу, а мыслю я их пытать, чтоб иных воров на Яике указали, а воров ту тьмы тем – много! И кричали в церкви, что вор Стенька Разин грозил Яик срыть и они-де тому рады, да и сами того норовят, а коли государевой силы не будет беречь город, так и пущай сроют, я мню так: что лучше б Яик отнести по реке дальше от моря, где еще рвы копаны и надолбы ставлены и строеньишко есть, а ту ворам убегать сподручно… Мало хлопотно будет такое дело городовое завести – каменю к горам много город строить, а ведь Черной Яр, по государеву-цареву указу, унесли же в ино место, инако он бы в Волгу осыпался…»
Не дописав грамоты, голова ткнулся на стол, почувствовал за все дни и ночи бессонные дремоту, сказал себе:
– А, не ладно! Кости размять – лечь надоть…
Встал полусонный, поправил факелы, задул свечи и, не снимая сапог, отстегнув саблю, сунулся ничком на кафтан и неожиданно мертвецки, как пьяный, заснул.
9
В густой тени, упавшей на землю от городовой стены и башни, занявшей своей шлыкообразной полосой часть площади, толпились стрельцы в дозоре за Сукниным и Рудаковым. Мимо стрельцов, расхаживающих с пищалями на плече, проходила высокая стройная баба, разряженная по-праздничному; за ней, потупив голову, подбрасывая крепкие ноги по песку, шла такая же рослая девка с распущенными волосами, в цветном шелковом сарафане, под светлой рубахой топырилась грудь.
– Э-эх!
– Эй, жонка! Кой час в ночи?
– А кой те надо, служилой?
– Полуночь дальня ли? Нам коло того меняться.
– Еще, мекаю я, с получасье до полуночи. – Баба подняла на луну голову.
– Э-эх, дьявол!
– Ладна, что ли, баба-т?
– Свербит меня, глядючи! Ладна.
– Эй, жонка! Чье молоко?
– Не, не молоко, служилые, – квас медовой с хмелиной…
– Большая в ем хмель-от?
– Малая… для веселья хмель! – Баба остановилась, сняла с плеча кувшин.
– Чары, поди, нездогадалась взять?
– Не иму – девка будто та брала? На именины к брату идем, ему и квасок в посулы.
Стрелец подошел, заглянул в кувшин.
– Э-эх, квасок! Дай хлебнуть разок!
– Не брезгуешь? Испей, ништо…
– Ты, знаю, хрещена, чего брезгать!
– Я старой веры. – Баба взяла у девки заверченную в плат серебряную чару.
– Чара – хошь воеводе пить!
– В посулы брату чара. Пей!
– У-ух! Добро, добро.
Подошел другой.
– Тому дала, а мне пошто не лила?
– Чем ты хуже? Пей во здравие.
– Можно и выпить? Ну, баба!
– Пейте хоша все – я брату у его на дому сварю… Именины-т послезавтра – будем ночевать.
– Кинь брата! Не поминай…
– Мы добрые – остойся с нами.
– Ге, черти! Дайте мне!
– Все вы службу государеву справляете, за ворами, чтоб их лихоманкой взяло, караулите – пейте, иному кому, а вам не жаль!..
Десять стрельцов, чередуясь, жадно сосали из чар густое питье.
– Диво! Во всем городу черт народ, а вот нашлась же хрестьянская душа.
– Стой пить – ты третью, мы только по другой. Не удержи, то все один вылакаешь!
– Пей, да мимо не лей!
– Э-эх! Черт тя рогом рогни.
В лунном сумраке заискрились глаза, языки и руки заходили вольнее.
– Полюбить ба экую?
– Не все разом! Пейте, полюбите, время есть – по муже я давно скучна…
– Слышь, парни! Любить жонку отказу нет. Ты вдовая?
– Вдовею четри года.
– Я пищаль ужотко суну к стене!
– Кинь!
– Песок сух – ржа не возьмет!
– Сотона ей деется, коли ржа возьмет!
– Пропади ена, пищаль! Плечи мозолит десятки лет…
– Устряпала!
– Утяпала-а!
Кинув пищаль, стрелец запел, обнимая бабу:
Постой, парень, не валяй,
Сарафана не марай,
Сарафан кумашной,
Роботы домашной. Э-эх!
Другой, вихляясь на ногах, крикнул:
– Век ба твое питье пил!
– Дьяволовка! Зелье ж сварила – голова, как не пил, глаза видят, а руки-ноги деревянны есть!
– Я первой тебя кликнул.
– Ладно – только допивайте!
– Допьем! Нешто оставим?
Один, пробуя взять с земли пищаль, бормотал:
– Робята! Как бы Сакмышев не разбрелся? Нещадной он к нам!
– Не трожь пищаль – кинул и я! Перст с ним, головой.
– Xo-xo! Степью шли, сулил водки, еще от него нынь не пивали.
– Сам пьет! Я б его родню голенищем…
– А кинем все да в море?
– Его уведем!
– В мешке? Ха-ха-ха.
– А ей-бо, в мешке!
– Ха-ха. Стоит, черт!..
– Хо-хо…
– Ждите тут! Баба вам, я девок больше люблю…
– И я!
– К черту свояков!
Девка в шелковом, светящемся при луне сарафане, слыша сговор, отодвинулась к площади. Стрельцов вид ее манил, и особенно разожгло хмельных, когда на их глазах она расстегнула ворот рубахи. Стрельцы, ворочая ногами, двинулись за ней, уговаривая друг друга:
– Не бежи, парни-и… Спужаете!..
– Эй, только не бежи! Она, вишь, резва на ногу, мы тупы…
– Меня худо несут!
– И ме-е-ня становят ноги!
– Вертаемся?
– Ото правда! Ближе к дозору…
Трое вернулись, сели на порог башни, где после разинского погрома вместо дверей была деревянная решетка, уже поломанная. Семь остальных упрямо шли за девкой.
– К башне ба? А то голова…
– Я б его, голову, новым лаптем!
Девка, гибкая, яркая, подобрав подол сарафана, сверкая смуглыми коленями, обольщая голой грудью, недалеко впереди шла, и стрельцам казалось – подмигивала им, дразнилась. Дразнясь, пролезала из переулка в переулок сквозь дырявые в тыне в хмельники пушисто-зеленые, пахучие, клейкие на белых и темных тычинах.
Стрельцы волоклись за ней, будто, связанные на одну веревку. Иные жалели, что город чужой – места неведомы.
– Запутались в городе!
– Сказывай-ко, а башни?
– Башен без числа – ходи к ним всю ночь, все не те, кои надобны!
Двое остановились, с угрожающими, строгими лицами ткнулись друг в друга, обнялись, сели, и, как только плотно коснулись земли, одолел сон. Еще двое отстали, спрашивая: не черт ли ведет их? Рассуждали о башнях, но башен в воздухе не видели. Трое других, подождав отставших, потеряли и забыли предмет своего обольщения, ругая город, что будто бы устроен на каких-то песчаных горах, где и ходить не можно. Сапоги тяжелеют от песку, разбрелись врозь, бормоча что-то о башнях, про дозор и пищаль, путались бесконечно в сонных теплых переулках, очарованных зеленоватым маревом луны.
Баба огляделась, когда стрельцы ушли, подошла к башне-тюрьме, прислушалась к дыханию спящих троих служак, потрогала их за волосы, потом вынула завернутый под фартуком в платок небольшой бубен, ударила в него наружной стороной руки с перстнями. На дребезжание бубна из-за башни вывернулся тонкий юноша со звериными ухватками в выцветшем зеленом кафтане. Его лоб и уши как будто колпаком покрывали черные гладкие волосы, ровно в кружок подстриженные. Баба сказала без ласки в голосе:
– Хасан, как уговорено, – сломай решетку, залазь в башню и с Федора да старика спили железы.
– Ходу я! Хуб…[115] Иншалла[116].
Юноша, изгибаясь, прыгнул на решетку, она хрястнула и развалилась, его фигура мелькнула зеленоватой полосой в глубине башни, и шаги смолкли.
10
Все закованные Сакмышевым казаки и стрельцы вышли из башни. За ними, как призрак мутно-зеленый, мелькнула фигура гибкого юноши с черной головой. Исчезла и женщина с кувшином. На площади делились на пять, на десять человек, двигаясь, переплетаясь с тенями в лунном свете. Иные, получив приказание, крались с саблями, топорами к домам, где спали стрельцы, приведенные головой, и там, куда поставлены дозоры у домов, шла молчаливая, почти бесшумная борьба без выстрелов. Яицкие кончали гостей астраханских, а кто сдавался, того обыскивали, отбирали оружие, отводили на площадь временно под караул. В левом и правом углах стены в башнях работали лопатами по пять человек, иные катали бочонки.
От тюремной двери перетащили в сторону сонных стрельцов, трясли их за нос, за уши, но стрельцы спали мертвецки, непробудно.
– У Федора не баба – ведьма.
– Пошто?
– Сварит зелье, хлебнешь – ум потеряешь!
– Ох, и мастерица она хмельное сготовлять!
– Эй, у вас фитили?
– Ту-та-а! Ране еще сверби да трут сунь, без труту не затравит порох!
– Ведаю, брат! Какой сотона от Москвы ли, Астрахани наедет, тот и суд-расправу чинит да сыщиков, палачей подбирает яицких пытать…
– На Яике пошло худое житье, царевы собаки одолели!..
– Ге-х! Кабы под царевы терема довел Бог вкатить бочечки!
– Ужо как Степан Тимофеевич! А то вкатим пороху под царевы стены!
Высокая фигура в синем полукафтанье с саблей двинулась к башне.
– Браты! Как дело?
– Вкопано, Федор Васильич!
– А, так. То подольше фитили и сами пять на площадь – гостей взбудим, в сполохе посекем, кто не с нами…
– Козаки да стрельцы наши справны ли?
– Козаки и горожане справны: нынче астраханцам дадим бой, не таков, как на море!
– Засады есть?
– Всего гораздо!
– Еще мало подроем и фитили приладим.
Сукнин пошел к другой башне.
11
Сакмышеву голос отца сказал:
– Афонька! Проспишь зорю, барабан!
Сонный голова повернулся на лавке и упал на пол. Ударился головой о половицы, глухо стукнул затылком и задником сапог. Сел на, полу.
– Кой, прости бог, говор? Слышал, будто мертвый батя сказал, помню: «Барабан!»
Голова разоспался, встав, потянулся к лавке – недалеко в углу трещало. Протер сонные глаза, увидал, что факел покосился, прислонясь к древней божнице, поджигал ее – у икон дымилась фольга. Эк тя угораздило! Взял с изголовья шапку, зажал факел и захлопал огонь. Что-то взвыло за окнами; голова отодвинул сплошной деревянный ставень маленького окна, прилег ухом и подбородком на подоконник. Сакмышеву послышался чей-то окрик, в ответ – смутные гулы. Не надевая шапки, голова спешно вышел из избы. Пять бердышей дозорных стрельцов были воткнуты рукоятками в землю, лезвия сияли, как пять серпообразных лун, упавших и не достигших земли.
– А, стрельцы! Своровали, дозор кинули!
Мотаясь взад-вперед, голова стоял перед бердышами и чувствовал, колет за ушами, будто шилом, и по широкой его спине каплет холодный пот. Мотаясь, вытянув шею, стал слушать – услыхал свист, острый, разбойничий, какой не раз слыхал от казаков на Волге. Свист повторился в другом месте.
– Безоблыжно – то воры наплыли с моря. Проспал я, – бежать! В степь бежать, може, на своих людей разбредусь.
Скоро вернулся в избу – зубы начали стучать. Надел кафтан, пристегнул саблю, сорвал с шапки, отороченной бобром и островерхой, парчевой лоскут – знак начальника, сунул в карман, взял из угла на плечо тяжелую пищаль. Выйдя, пошел к воротам в степь. У пилонов ворот с той и другой стороны по-прежнему стоят два стрельца, голова проходил мимо их, бормоча привычно, хотя слова путались в пушистых усах:
– Не спи, робята! Водки ку-у-плю…
Стрельцы протянули поперек ворот бердыши:
– Приказ! С полуночи за город и в город не пущать.
– То мой приказ – я вам начальник, голова!
– Кто?
– Голова Сакмышев Афанасий…
– Шапка не та!
– Рожа чужая, такого не ведаем!
– Да что вы?! Пустите меня.
– Отыди-и!
– Засекем, полезешь.
Голова пошел от ворот, подумал:
«Воруют аль приказ мой держат? Не пойму! Ужли пропадать? К башне бы, да без караулу одному идти опас. По рожам вижу – воруют стрельцы! Закопаться бы куды…»
Оглядываясь, он спешно свернул в сторону с дороги, почти сполз со сгорка к ручью, сунул в куст тяжелую пищаль, согнулся, залез в предбанник черного сруба, сел на лавку, дрожал и плотнее запахнулся в кафтан.
«Надоть кафтан обменить, нарядной много, даренной воево-о-д-ой…»
Его мысли потушило страшным гулом. Казалось, затряслась вся гора, на которой устроен город. С потолка бани хлынул песок и мусор, голова подпрыгнул на лавке – гул повторился еще.
– Эх, не ушел! Проспал… Нет, стрельцы воры, я учуял… теперь беда, Яик зорят, рвут стены!..
Он, тихонько крадучись, чтоб не скрипеть дверью гораздо, пролез в баню, ощупью нашел полок, хотя в оконце било отблеском луны от ручья и под полком серебрилось на черном светлое пятно, залез на полок, все еще ощупываясь, вытянулся головой к окну. Лица его не было видно, лишь в отблеске лунном светилась широкая борода. Голова, открыв рот, почти не дыша, слушал и разобрал крики:
– Тащи, робята, пятидесятников, полуголов!
– Се-еки!
Сакмышев ждал, когда крикнут его имя и чин, прошептал:
– Конец мне: стрельцы сошли к ворам!
Услыхал знакомый голос, последний, что он слышал:
– Должно в бане шукать?
– Вот они, стрельцы, от воро-о… – и быстро скорчился в глубь полка, утянув голову.
У дверей бани затрещал насыпанный к порогу щебень и уголь, завизжала сухая дверь, откинутая торопливой рукой.
– Эй! Браты! Тут ен.
– Тяни черта!
12
На площади Сакмышев не узнал города. Вилась на большое пространство серебристая пыль, вся площадь была завалена кирпичом, обломками камней и штукатуркой. Передней стены города не было, не было и угловых башен, одиноко торчала воротная серединная башня с церковью, железные ворота в башне были сорваны, рвы кругом засыпаны обломками кирпича и дымили той же серебристой пылью.
Толпились люди в бараньих шапках, в синих балахонах, стрельцы в голубых и малиновых кафтанах. Оглядывая своих стрельцов, Сакмышев не узнал их: лица приведенных им из Астрахани казались злыми и непокорными. Сакмышев слышал, как голоса обратились к кому-то:
– Васильич? Как с воротной, сорвать ее нешто?
– Нет, браты! – ответил высокий в синем полукафтанье.
Голова узнал того заводчика Сукнина, которого ударил кулаком, когда поймали на море казаков.
– А уж заедино бы рвать-то?
– Воротная башня, вишь, с церковью: отцы и деды в ей веру справляли. Не мешает нынь, пущай стоит!..
«Стрельцы своровали… проспал я…» – думал голова.
Высокий, зоркий зашагал к Сакмышеву.
«Посекет! За саблю берется?»
– Как, есаул? Посечь его – голову?
– В мешок! Пущай Яик мерит… царевым гостям в Яике места много…
– Хо-хо! В мешок! Тащи, робяты-ы, рядно-о.
Голова был высокий ростом, весь не поместился в мешке, лицо и борода выглядывали наружу.
– Затягивай вязки!
Сакмышев, похолодевший, молчал; его в полулежачем наклоне прислонили к груде кирпичей, собирали камни, совали к нему в мешок.
Голову в мешке, набитом камнями, подкатив телегу, тащили к берегу реки свои же стрельцы в малиновом.
Было утро, с моря шли прохладные облака туманов. На устье Яика грузились хлебом, мукой и порохом плоскодонные паузки. Топоры там и тут грызли дерево, и падали на землю влажные щепы – делались на паузках мачты, крытые будки. На иных судах на новых мачтах уже белели и синели паруса. На горе на груде кирпичей плакала высокая нарядная баба – плакала, причитывая по-старинному, как над покойником. Сукнин Федор крепко обнял причитающую и медленно пошел прочь, сказав:
– Остался я от Степана Тимофеича, а ты знаешь, Ивановна, что с того пошло?
– Ой, медовый мой! Куды я без тебя?
– Милостив Бог – свидимся-а! – Сукнин спускался к берегу.
Седой, без шапки, весь в синем, старик Рудаков кричал:
– Поспешай, есаул! Дела много указать надо людям.
– Иду, атаман! – И, обернувшись, крикнул: – Золотая моя Ивановна! Не горюй! Не рони слезу – сви-ди-и-мся-а!
С кручи горы со всего разбега в паузок к Рудакову прыгнул черноволосый юноша в зеленом выцветшем кафтане:
– Иншалла! Ходу з вамы…
– Ладно, Хасан! Иди, за послугу уговорно свезем в Кизылбаши.
Оглянувшись на гору, Сукнин не утерпел. Вернувшись к жене, обнимал ее, она висела на нем и плакала навзрыд.
Рудаков крикнул:
– Не медли, Федор! Сам знаешь: конной дозор в степи углядел, воинской люд с воеводой идет к Яику, надо нам упредить царевых сыщиков – самим уволокчи ноги и к батьку Степану уплавить стрельцов, козаков да и тех, что от Сакмышева к нам пристали-и!
– Знаю, атаман, и-и-ду! Прощай, кованая, – не те, вишь, времена зачались, чтоб козаку дома сидеть!.. Не зори сердца – поди! Иду, атаман.
На берегу стрельцы опутали веревками мешок с плачущим головой. Мешок взвился над омутом. Булькнув в Яик-реку, он погрузился, пуская пузыри, белые дуги и кольца волн.
– Плавай, воеводин дружок!
– Не сыщешь про нас больше!
Через час красно-синяя на серых барках с цветными парусами, ухая и напевая песни, отчалила яицкая вольная дружина, стучали и скрипели уключины угребающих в Хвалынское море, а к вечеру того же дня пришел из Астрахани голова Василий Болтин чинить Яик и наводить порядок.
