Алексей Владимирович Июнин
Долгая здоровая жизнь
Я взял другой рисунок: издыхающий от дистрофии рогатый мутант-альбинос с вывернутыми конечностями и квадратными крошащимися зубами выжирающий сам себе сердце, судорожно вводит себе в ромбический зрачок гипербольшой шприц, наполненный кричащими человеческими зародышами, плавающими в коричневой бурлящей массе.
И под ними подписи – строки и абзацы из какого-то текста. Подобных картин было множество, не менее сотни. Они были везде. Они окружали меня со стен и лежали пачками на столе, высовывались из папок.
– Знакомьтесь, – произнес Виктор Мурава, – это иллюстрации к книге «Сатанокожа». Я готовлю персональную выставку и хотел бы посмотреть на реакцию людей. Что вы об этом думаете?
– Очень… – я призадумался и с трудом подобрал слово, слишком размытое, чтобы конкретизировать свои впечатления. – Нетривиально…
– Знаете, это даже больше чем хобби, это моя отдушина, – говорил Мурава. – Почти каждый вечер после нудной офисной работы я возвращаюсь домой, ужинаю, сижу с детьми, с женой, тяну время до ночи, а потом, когда жена засыпает и я обретаю свободу, я захожу сюда открываю очередную страницу книги, смотрю на луну и начинаю рисовать. Иначе я кого-нибудь кончу, честное слово. Может в офисе, может дома. Может коллегу, может жену и детей. Жена это знает, поэтому не возражает, на этой лоджии я свободен. Так мы с ней договорились. Иногда меня так все достает, что я мечтаю взять автомат и мочить-мочить-мочить…
Виктор замолчал и выжидательно смотрел на мою реакцию. Он чувствовал себя больным и ждал от меня как от врача поддержки выбранного им лекарства. А мне больше всего захотелось вернуться на пляж, где яркое горячее солнышко, песок, мелодии современных шлягеров. Тут тоже было солнце, благодаря многим дополнительным этажам и небольшому взгорью на котором располагался дом-свечка, солнце было даже ближе чем там на пляже, но тут оно меня совсем не радовало, а скорее выманивало наружу из лоджии, где каждый квадратный дециметр был буквально пропитан гнусностью и омерзением.
– Это хобби вас спасает? – участливо спросил я.
– Отчасти. Я отвлекаюсь. Тут я, во всяком случае, никому не мешаю.
Я взял лежащую на столе книжку в мягкой обложке, раскрыл на том месте, где была закладка и прочитал выбранный наобум абзац: «Мгновенно охваченный судорожным желанием окунуть свой язык глубоко в этот красный колодец, я срываю прочь маску, в тот же момент, когда мои пальцы вцепляются в ее чресла, она извергает прямо мне в рот струю жгучей мочи, за ней сразу же следует сгустки тяжелой жижи, воняющей будто засохшая серая амбра».
Мой взгляд оторвался от страницы и перешел на солнце. Я сделал глубокий вдох и представил себе Виктора, который стоит на моем месте (точнее – это я стою на его месте), смотрит на выглядывающий из-за черной тучи полумесяц, окунает кисти в палитру и выводит на полотне то, что рождает ему воображение после прочтения строк американского писателя Джеймса Хэвока. Правда ли, что Мурава вместо кисти может держать нож? Несмотря на жару и пылающее солнце меня немного зазнобило.
– А насчет Таплина, – вернулся к теме разговора Виктор Мурава, – вернее, насчет моего увольнения… История началась с его свадьбы. Нашел он себе невесту, молоденькую девчонку, даже несовершеннолетнюю и, разумеется, по офису сразу поползли слухи. И не только по офису, и по цехам тоже. – Мурава раскрыл одну створку лоджии и впустил волну нагретого за день воздуха. Рисунки затрепетали, зашелестели, будто бы зашептались. – Дескать, молодуха с Таплиным только из-за бабла. Ну а из-за чего-же еще? Мужик, он, правда, крепкий, без живота, не урод, занимался спортом, но как личность – сухой как мумия. С ним никто особо и не общался, разве что замы. Мы могли бы понять, если бы он выбрал невесту своего возраста и социального круга, но девчонка-то была никакая. Ни кожи, ни рожи, папаша разве что из торговли. Он сухарь, она пустышка. Такая вот парочка.
– Это мог быть брак по расчету, – предположил я.
– Офис поделился на два фронта, – продолжал Мурава, укладывая некоторые картины в папку, где горячее движение воздуха с улицы не могло скинуть их на пол. – Одни говорили, что брак по расчету и таких было подавляющее большинство, другие верили, что брак по любви. Таких было меньше, но они были. Дошло даже до того, что один наш сотрудник принялся принимать ставки. Мартиросян – его фамилия. И вот однажды в наш офис входит Валерий Валерьевич, красный как рак и таким шипящим голосом вызывает Вознесенского на разговор. Владимир Вознесенский был нашим начальником отдела развития. Владимир Иванович вышел в коридор, а дверь до конца не прикрыл и мы всем офисом слышали как Таплин наехал на своего зама. «Ты, – говорит, – совсем охренел, что-ли! У тебя что в офисе происходит? У тебя в офисе ставки ставят на мою жену! Один к десяти, что она со мной из-за денег! Один к восьми, что мы разведемся в течении трех лет! Один к двеннадцати, что она отсудит у меня половину! Один к шестнадцати, что она подтолкнет меня к измене! Я, говорит, все знаю! Я, говорит, завтра же ставлю по всему офису камеры с микрофонами! И ты, говорит, вылетишь с работы как кусок говна если твой отдел будет продолжать обсуждать мою жену! Если я, говорит, узнаю, что хоть кто-то из твоего отдела произнесет хотя бы имя моей жены, я, говорит, и его и тебя вместе с ним уничтожу как колорадских жуков! Я, говорит, повешу на твой отдел всю недостачу за год!» Мы за дверью ахнули, Мартиросян помертвел, у него даже щеки затряслись, а Владимир Иванович вообще-то человек с характером, тот еще правдоруб. Говорит, значит, Таплину, что, да, многие в офисе считают твой, Валера, выбор невесты не самым удачным. Это еще мягко сказано. Таплин вмазал ему в глаз, да так что Вазнесенский даже упал, а ведь ему седьмой десяток…
– Вознесенскому седьмой десяток? – переспросил я. – И Таплин его ударил?
– Со всего маху! Мы в кабинете ахнули. Мартиросян приоткрыл окно, чтобы в случае чего выпрыгнуть и пуститься наутек. А я же сказал, что Владимир Иванович за словом в карман не полезет. Иди, говорит, Валера, в жопу! Я, говорит, теперь сам увольняюсь, а на прощанье скажу! И высказал Таплину что он сам думает и что думает весь офис и весь завод о его невестке, на которой он женился и которая через три месяца должна была родить ему наследника. Что девка вытянет из него все что сможет, что она его не любит и не может любить, потому что таких как он в народе называют бездушными роботами. Ну и так далее. Мартиросяна отпаивали валерианкой. Мы смотрели в щель дверного проема и боялись рот раскрыть. После такого Валерий Валерьевич просто обезумел, никто никогда его таким не видел, в него будто вселилось что-то бесовское. Вы бы видели его взгляд! Я художник, Денис, вернее сказать – считаю себя таковым, во всяком случае у меня шесть лет художественной школы и, как мне кажется, могу писать выражение глаз на портретах. Вот посмотрите, – Мурава разыскал в стопке пару своих картин, от лицезрения которых у меня мурашки поползли по рукам, – посмотрите как я написал взгляд? Как?
– Ужасно, – не сдержался я.
– А вот этот? – Виктор показал мне другой рисунок, описывать который мне столь неприятно, что я не стану этого делать. На переднем плане среди омерзительного пейзажа из огромных улиткообразных фикальных масс и совокупляющихся с чертями сросшихся спинами слепых девочек было неистовое лицо мужчины из рта которого яростно вырывался кровавый поток чего-то убийственного, пронзающего, испепеляющего.
– Еще хуже, – пробубнил я и вернул рисунок.
– А ведь этот взгляд, – Мурава указал двумя пальцами прямо в адские зрачки мужика, – я старался писать по памяти, пока эмоции были еще свежи. В тот день, когда Таплин поцапался с Вознесенским я убежал в офисный туалет и быстро-быстро передал в блокнотике выражение глаз, сделал эскиз. Потом, придя домой, перерисовывал почти до утра. Получилось великолепно.
– Только не говорите, что это взгляд Таплина.
– Его, – удовлетворенно улыбнулся Виктор Мурава и мне стало не по себе. Если вот такой взгляд был у Таплина в минуту агрессии, то я теперь прекрасно понимаю юную Юлю Зенитникову, которую эти глаза преследовали все детство и молодость. Еще мне стало яснее, отчего господин Сергей Ильясович Джамшудов назвал своего дружка детства латентным психопатом. Сперва я хотел сфотографировать этот омерзительный рисунок, но передумал и перевернул его лицом вниз. Мурава продолжал: – Не дослушав Вознесенского Валерий Валерьевич схватил декоративную статую из гипса, что стояла у стены. Статуя древнегреческой богини Цереры, богине плодородия.
– Древнеримская, – поправил я.
– Что?
– Церера – древнеримская богиня. У греков была Деметра.
– Да? Не важно. У нас в офисном здании было несколько таких красавиц, Таплин был неравнодушен к античному искусству. Небольшие такие, около метра в высоту. Они стояли по одной на каждом этаже. Так вот Таплин схватил эту Деметру…
– Ударение на первый слог, – опять поправил я.
– Как?
– Правильно ставить ударение на первый слог. Продолжайте, Виктор. Прошу прощение, что перебиваю.
– Таплин размахнулся ею и чуть не ударил Владимира Ивановича. Потом еще раз. Владимир Иванович был загнан в угол, кричал на Таплина, пытался защититься, но пару раз пропустил удары статуей. Упал. Валерий Валерьевич ударил его по спине так, что статуя раскололась, она внутри была полая. Вознесенский потерял сознание, мы выскочили из кабинета, схватили Таплина, скрутили ему руки, повалили на пол. А он орал, что любит свою жену, что никому не позволит отзываться о ней плохо, что она чистейшее существо на планете и ногтя нашего не стоит. Ну хорошо, говорим мы, любите – так любите. Любите на здоровье. Давайте сделаем так. Мы, говорим, не станем вызывать полицию, а вы, Валерий Валерьевич, компенсируете моральный и физический ущерб Вознесенскому. Таплин ответил, что если кто-то вызовет полицию будет уволен задним числом по самой плохой статье. Тут прибежала охрана, а она, конечно, всегда на стороне хозяина. Охранники отбили у нас Таплина, оказали помощь Вознесенскому и по приказу Валерия Валерьевича изъяла у всех нас смартфоны. Самый здоровый охранник – Гарик – просмотрел фото и видео со всех смартфонов на предмет того, не снимал ли кто-то тайком избиение Вознесенского Таплиным. Все что было снято Гарик удалил и вернул смартфоны. Я запомнил его фразу, сказанную каждому, кому он передавал гаджеты: «Ничего личного, дружище, я отрабатываю зарплату. Без обид, окей?» В тот же день всем выписали премию за молчание.
– Вознесенский говорил одному моему другу, что дело ограничилось только ударом в глаз, – сказал я.
– Валерий Валерьевич замял это дело, он возместил Владимиру Ивановичу моральный ущерб и оплатил опуск в Анапе. Он не хотел разборок с полицией. И получившие премию расписались в ведомостях, что эти деньги выплачиваются в качестве вознаграждения от генерального директора по поводу рождения у него ребенка. Хотите покажу эту бумажку?
Не переставая внимательно слушать, я ненароком остановил взгляд на очередном рисунке, попавшем мне на глаза. На этот раз помимо гнустнейшей живописи, а прочитал подпись под ней. Я запомнил лишь пару фраз, но позже нашел по ним в интернете полный текст: «Они конструируют спиралевидный гарнизон из кровавой резни, безумья лобковых лоскутьев и спиленных скальпов, сока взорванных сексов, сочных какашек, украшенных солитерами, позвоночников, растерзанных рукой бешенства, хороводов крабовых вшей, сосков, проткнутых злыми цветами, все крепко-накрепко скованно железобетонными тросами и упаковано льдом»
– Значит Таплин на глазах у всего офиса избил пожилого Вознесенского, который в силу преклонного возраста не мог дать отпор? – спросил я, не отрываясь от рисунка, а точнее от того как Виктор Мурава изобразил безумие лобковых лоскутьев.
– Совершенно верно, – кивнул Мурава, – чуть не сломал старику позвоночник. Но ведь компенсировал-же. Кстати, Таплин до сих пор должен выплачивать Владимиру Ивановичу доплату к окладу.
– Об этом я слышал. – Я избавился от рисунка, вернул его на стол рядом с еще несколькими подобными. – Но еще я слышал, что Вознесенский через несколько лет отказался от этой доплаты, возвратил все выплаченные ему деньги и официально публично взял свои слова обратно, попросил прощения и сказал, что ошибался во мнении на счет Юлии Зенитниковой.
– Любопытно. – Виктор Мурава взглянул на меня с неподдельным интересом. – Если такое было, то это случилось уже после моего увольнения с завода. А что могло заставить его так сделать?
– Вы ведь слышали историю с Зенитниковой? Что ее убили? – от этих слов Мурава едва ли не подскочил на месте и замер с полуоткрытым ртом. Лицо его приобрело каменную бледность. – Убили и ее и двух ее детишек…
– Нет… – едва слышно пробубнил Мурава. – Не может быть…
– Вы не в курсе?
– Конечно нет. Я уволился с завода несколько лет назад. Вот это новость… Как же так?
– Видимо, после этого Вознесенский пересмотрел свои взгляды и раскаялся, – сказал я, покидая лоджию.
– Как же теперь Таплин? – как-то совсем уж плаксиво спросил Мурава. – Ведь он же не может жить без своей семьи…
– Живет, – только и смог ответить я, отворачивая взгляд.
Джанкарло Строцци
С сеньором Строцци, проживающим в итальянском Турине я имел телефонную беседу, а так как я не владею итальянским языком, а сеньор Строцци, по его словам, по-русски знал лишь четыре слова (одно из них – естественно «водка»), то телефонную трубку к уху прижимал не лично я, а юная девушка-переводчица, которую мне удалось найти в университете Ростова-на-Дону. Девушку звали Катей, мы встретились в университете и через моего знакомого ректора выклянчили пустующую в это время аудиторию из которой звонили напрямую в Турин, безжалостно сжигая мой трафик. Фактически эта красавица Катя разговаривала с сеньором Строцци и в режиме реального времени переводила мне его ответы, а я только и успевал записывать их в блокнот, так как диктофон мой был в занятом телефоне.
Я не имею чести быть знакомым с сеньором Джанкарло Строцци, его возраст и внешность мне неизвестны, впрочем, как и он, впервые услышав мое имя, должно быть загуглил его в интернете и только тогда увидел пару фотографий моей персоны.
Джанкарло Строцци имеет должность личного водителя директора одного туринского станкостроительного завода по выпуску оборудования для производства изделий из бетона. Название завода я не могу написать, но имя директора не секрет – сеньор Федерико Мариачио.
– Сеньор Строцци говорит, что в тот день стояла солнечная погода, отцветали оливковые деревья, – переводила Катя, – а его кузен Бруно наконец-то устроился пиццамейкером в ресторан «Санта Доминика», что на южной окраине Турина. Его кузен Бруно отлично готовит пепперони.
– Это замечательно, – сказал я, сидя с Катей в переднем ряду прямо перед пустующей кафедрой, за которой чернела доска с рядами написанных мелом латинских фраз в разных временных склонениях. – Катя, скажи сеньору Строцци, что я рад за его кузена Бруно, но не мог бы он перейти непосредственно к делу.
Студентка Катя передала сеньору Строцци мое пожелание и умолкла на несколько минут, внимательно слушая итальянскую речь.
– Сеньор Строцци говорит, что в тот день прилетела делегация из России в составе четырех человек. Русские хотела заказывать сразу пять или даже шесть вибропресовочных станков, а кроме того еще партию бетоносмесителей. – переведя это Катя опять прислушалась к непонятной для меня речи. – Русские у себя расширяли производство, им нужны были наши… вернее – их, итальянские станки и по предварительным переговорам сумма сделки составляла … э… как это… Впечатляющей. Речь шла о почти полумиллионе евро. Русские прилетели в Турин подписывать документы на заводе.
– Спроси его, Катя, помнит ли он откуда были русские.
– Самолет прилетел из Москвы, – перевела Катя, – а сами русские были откуда-то из глубинки. Сеньор Строцци боится ошибиться, но город, куда должны были отправить станки назывался Сталинград.
– Может Волгоград? Или Волгоградская область? – поправил я и Катя понимающе улыбнулась, но ответила, что по словам сеньора Строцци он всего лишь водитель сеньора Мариачио и не силен в географии России. – Самолет должен был приземлиться в семь-двадцать пять утра по местному времени. Сеньор Строцци и его коллега на двух автомобилях – «Астон Мартин» и «Ламборджини» выехали за два часа до приземления, было еще темно, – переводила Катя. – Он зевал так, что сеньор Мариачио пригрозил ему штрафом, – я расслышал смех итальянца. – Итальянцы приехали раньше, чем рассчитывали и сеньор Мариачио с еще двумя представителями завода пошли в терминал аэропорта пить кофе и готовиться к встречи русских. Сеньор Строцци с Коссимо остались на парковке в автомобилях.
– Кто такой Коссимо?
– Это водитель «Ламборджини» – второй машины, – перевела Катя. – Ждали долго, сеньору Строцци и Коссимо показалось, что прошло полдня. Они плохо и рано позавтракали и не могли отлучиться из автомобилей ни на минуту, особенно когда увидели в небе приземляющийся самолет авиакомпании «Аэрофлот». В этот момент Коссимо все-таки вышел из «Ламборджини», надежно закрыл его и сказал сеньору Строцци, что успеет метнуться в ближайшую закусочную и принести хотя-бы по куску пиццы. Он успел, но едва сеньор Строцци дожевал кусок, как увидел, как со стороны терминала к ним приближается долгожданная делегация из русских в сопровождении представителей завода. Сеньор Строцци и Коссимо бросились к багажу гостей, уложили его в багажники и распределили русских по салонам. В «Астон Мартине» сеньора Строцци должны были ехать сам директор завода Федерико Мариачио, директор русских – господин Валерий Таплин, еще один русский в голубом костюме и белой шляпе (главный инженер «ЖБИ-Пром Л.О.Кирсанов) и переводчик. Третий русский (директор по развитию «ЖБИ-Пром» Р.П.Бородин) – в «Ламборджини» Коссимо, где переводчиком мог послужить один из представителей итальянского завода, бегло знающий русский язык. Из аэропорта они должны были ехать сперва в Турин, сеньор Мариачио хотел сам лично показать русским свой родной город, а потом – в гостиницу. Утром следующего дня – непосредственно на завод. Русские были в приподнятом настроении, сеньору Строцци показалось, что двое из трех русских немного выпили.
– Что сеньор Строцци может сказать о господине Таплине? – спросил я.
– Таплин был в прекрасном настроении, он через переводчика общался с сеньором Мариачио, вставляя шутки, – переводила красавица Катя. – Сеньору Мариачио нравятся люди с чувством юмора и, наверное, русского об этом предупредили. Русские были рады, наши тоже… не наши, конечно… – замялась Катя. – их… итальянцы…
– Я понял.
– Обе стороны предчувствовали выгодный контракт. Таплин и Мариачио подходили к «Астону» как старые друзья, даже хлопали друг друга по плечам. Сеньор директор смеялся. Наверно они вообще обнялись при первой встречи, – Катя на некоторое время приостановила перевод, слушая продолжение. – Русские сели по машинам, а Таплин все не садился и о чем-то смеясь беседовал с сеньором Мариачио. Переводчик смеялся вместе с ними. Сеньор Строцци признается, что неторопливость русского раздражала его. От того, что сеньор Строцци рано проснулся, мчался к аэропорту и голодный ждал делегацию, вместо того чтобы навестить своего кузена Бруно и перекусить его пиццей пеперони, сеньор Строцци чувствовал себя утомленным. А впереди еще запланированная экскурсия по Турину. Русский же долго беседовал с сеньором Мариачио, должно быть решил воспользоваться минуткой уединения. Сеньор Строцци терпеливо ждал у «Астона», держа наготове приоткрытую дверцу. Наконец русский сел в салон, оправил пиджак и манишки, поправил узел галстука и приготовился к долгому путешествию. Рядом сел сеньор Мариачио и переводчик. Русский в голубом костюме уже давно сидел впереди, держа свою белую шляпу на коленях. – Катя прислушалась и продолжила. – Сеньор Строцци тронулся и поехал по трассе в город. Но не прошло и пяти минут, как вдруг у господина русского зазвонил телефон. Нет, простите, Денис Петрович, я не правильно перевела. Не зазвонил, а прозвонил… По-русски – короткий звонок, трель. Звякнул. Русский извинился перед сеньором директором, достал телефон и взглянул на фотографию, присланную ему по вайберу или еще по какому-то мессенджеру. В зеркальце заднего вида сеньор Строцци увидел, как меняется лицо главного русского. Из радостного оно за несколько секунд превратилось в безжизненную маску. Русский перелистывал несколько полученных фотографий и сеньор Строцци испугался, что у русского останавливается сердце. С искаженной гримасой русский уронил телефон и долго моргал, уставившись перед собой такими страшными глазами, что сеньор Строцци невольно вжал голову в плечи. Сеньор Строцци говорит, что видел подобное выражение глаз, когда его двоюродный дед рассказывал, как во времена фашистского правления диктатора Муссолини его родителей повесили на фонарных столбах вместе с еще десятью несчастными, а он – подросток, смотрел на агонизирующую мать и бился в истерике пока двое карабинеров не огрели его прикладом автомата. – Катя перевела дух и продолжила. – Сеньор Мариачио нашарил телефон русского и сунул ему в руки. Таплин набрал какой-то номер и принялся кричать что-то в трубку. Никогда раньше сеньор Строцци не видел на живом человеке такого выражения лица, таких страшных глаз. Не слышал такого отчаянного голоса. Когда русский убрал телефон, он вновь включил фотографии и из его страшных глаз полились слезы, а лицо было так напряженно, что будто окаменевшее. Сеньор Строцци говорит, что русский, казалось, перестал осознавать где он находиться, кто рядом и зачем он здесь. Он смотрел куда-то слезящимися глазами, шептал что-то по-русски и вдруг распахнул дверцу «Астона» и выпрыгнул из автомобиля прямо на полном ходу. Сеньор Строцци так резко нажал на тормоз, что Коссимо на своей «Ламбе» врезался ему в зад, изрядно помяв обе дорогие машины. Не оборачиваясь и не замечая препятствий русский побежал по трассе назад – к аэропорту. Бежал по встречке, он буквально обезумел и даже не смотрел на автомобили, которые проносились мимо него с пронзительным свистом… визгом… – Катя замялась, но я кивком дал понять, что понял ее.
– Он никому ничего не сказал? – спросил я, едва успевая записывать за Катей.
– Никому ничего, – перевела она ответ сеньора Строцци. – Ничего не понимающий сеньор Мариачио побежал следом за русским, за ними бросились и остальные. Таплин пробежал метров сто, и тогда его на большой скорости сбил «Фиат». Сеньор Строцци своими глазами видел как русский кубарем перелетел через кузов «Фиата» и покатился как кукла под колеса других автомобилей. Собралась пробка, другие русские подбежали к своему главному. Он был жив и в сознании, стал вывертываться. Русские смогли поднять его на ноги, что-то говорили ему, но он был в шоке, он никого из своих не слушал и даже ударил того, что был в голубом костюме. Его брюки изорвались, из-под них сочилась кровь, а сам Таплин с трудом опирался на одну ногу. Потом Таплин, подпрыгивая на одной ноге, вернулся к нашим автомобилям и потребовал что бы я отдал ему ключи от «Астон Мартина». Тут сеньор Мариачио увидел, что и на спине у русского порвана одежда и сильные ссадины, а одна ладонь была окровавлена. Сеньор Мариачио велел сеньору Строцци отдать ключи русскому. Русский схватил ключи окровавленными пальцами, сел за руль и дал по газам.
– Куда он поехал? – спросил я.
– Сеньор Строцци говорит, что господин Валерий Таплин оставил всех посреди трассы, а сам резко развернулся и помчался в аэропорт. «Астон Мартин» – очень быстрая и маневренная машина, говорит сеньор Строцци.
– Он уехал один?
– Да, один, – перевела Катя, сама поглощенная рассказом итальянца. – Он оставил своих коллег. Сеньор Строцци говорит, что никто не знал, что делать, все стояли посреди трассы. Приехала полиция, собрался народ.
– И никто не знал, что случилось с Таплиным?
– Переводчик сказал, что понял так, будто кто-то прислал русскому фотографии трупов его жены и детей, – ответил Джанкарло Строцци голосом студентки Кати. – Сеньор Строцци говорит, что Валерия Таплина позже остановили и задержали в аэропорту. Он пребывал в шоковом состоянии, не осознавал, что делает, плакал и орал, рвался купить билет на самый ближайший рейс на Москву, но полиция отнеслась к нему со снисхождением. Все-таки такое обстоятельство, тем более его русские коллеги компенсировали все издержки и штрафы. Таплину прямо в аэропорту оказали первую помощь, напичкали болеутоляющими и посадили на вечерний рейс до Москвы. Русские быстро купили Таплину новую одежду. Он улетел в Россию тем же днем, контракт с заводом сеньора Мариачио сорвался.
– Кать, спроси у Джанкарло, проявлял ли Виталий Таплин заинтересованность в сотрудничестве с заводом сеньором Федерико Мариачио после того инцидента.
Молодая красавица перевела мой вопрос и кивнула в ответ.
– Да, – ответила она, – совсем недавно русские вновь приезжали, но уже без господина Таплина. На данный момент ведутся переговоры, но сеньор Мариачио никогда не делиться с водителями заводскими планами. Это коммерческая тайна, которую не положено знать большему кругу людей. Сеньор Строцци в этот круг не входит.
– Сеньор Строцци видел те фотографии?
Катя перевела вопрос и ответила, что сеньор Джанкарло Строцци благодарен деве Марии за избавление его от вида того, что увидел бедный русский Валерий Таплин. Он их не видел и не желает видеть, ибо, со слов одного из русских, кто их видел, там было изображено нечто ужасное. То-ли перерезанные шеи, то-ли раскрошенные детские черепа. Сеньор Строцци не хочет об этом говорить, – перевела Катя.
Евгений Свиридович
Помните, в главе с театральным режиссером Дмитрием Лукьяненко (Люка), он упомянул одного человека – Евгения Никифоровича Свиридовича, художественного руководителя молодежного театра «Молодость», где играли сам Лукьяненко и Юлия Зенитникова. Когда я разговаривал с Люкой в баре «Фагот Коровьев» я уже знал об Евгении Никифоровиче и не только потому, что он сравнительно известный человек в нашем городе Ведеск, но еще и потому, что он должен был фигурировать в моем дальнейшем повествовании, причем в одной из главных ролей. Люка об этом не знал и упомянул о Евгении Никифоровиче вскользь, как о персонаже из прошлого и о человеке, предлагающем ему работу в драматическом театре им. Н.О.Бельдта. Люка не поддерживал с господином Свиридовичем связи и поэтому был не в курсе, что Евгений Никифорович является важнейшим свидетелем по делу о смерти Юлии Зенитниковой. Мало того, Люка вообще не знал о том, что с его бывшей подругой юности случилось что-то страшное. Он прибывал в уверенности, что выйдя замуж за какого-то крупного бизнесмена – она живет и здравствует. А то, что он не может разыскать ее через соцсети – так это потому, что Юлия вообще никогда не регистрировалась ни на одном портале.
И вот теперь настало время гражданина Свиридовича, дошла очередь и до него. (Открою маленький секрет – я имел беседу с Евгением Никифоровичем в самом начале работы над это книгой, значительно раньше, чем с Дмитрием Лукьяненко. Мало того – моя работа над книгой и началась с господина Свиридовича, а потом уже были господа Коростылёв, Алексеев, госпожа Чернова и др.) Мое первое интервью я брал в театре им. Н.О.Бельдта, за сценой где монтажники носили реквизит и декорации для готовящейся пьесы «Дракон и Королева». Галдеж стоял страшный, рабочие переругивались, стучали, с разных сторон шумели перфораторы и жужжали шуруповерты. Мимо пробегали люди, то-ли актеры театра, то-ли обслуживающий персонал. В-общем за сценой творился хаотичный бардак, среди которого, по словам гардеробщицы, я должен был найти заведующего художественной постановочной частью и мастерской. Это и был бывший худрук молодежного театра «Молодость» Евгений Свиридович и он действительно попался мне среди группы работников, расправляющих бордового цвета гобелен. Я узнал господина Свиридовича по высокочастотной матерщине пронзающей все помещение. Огибая нагромождения псевдоисторического реквизита и перешагивая змеевидные кабеля я приблизился к самому раздраженному из группы и представился. Господин Свиридович сделал мне знак обождать, набрал номер какого-то Толи и так и не дождался ответа. Двое работников сцены, которым было совершенно наплевать на качество гобелена, свернули его в рулон и унесли с глаз долой.
Попытавшись дозвониться до Толи повторно, Евгений Никифорович пригласил меня присесть на шикарный позолоченный королевский трон, сверкающий крупными разноцветными стеклами, имитирующими драгоценные камни. Сам же он, разложив какие-то листы на королевском обеденном столе, заваленном бутафорской едой, непрерывно делал в них мелкие пометки красной ручкой. Он извинился, что не может пригласить меня в свой кабинет, поскольку сильно занят работой.
– Юноша, – обратился ко мне заведующий художественной частью драматического театра им. Н.О. Бельдта и я внутренне поморщился. Я терпеть не мог когда меня называли юношей даже когда я им был около двадцати лет назад. – Напомните-ка, из какой вы редакции.
Я объяснил, что фактически я числюсь корреспондентом в некоем издании, но в этом деле я выступаю как частное лицо. (Мой непосредственный директор строго-настрого запретил мне упоминать мое место работы, делать даже малейшие намеки, не называть имена сотрудников и даже публиковать эту книгу под моим настоящим именем. По-этому я выбрал творческий псевдоним – Денис Январев, хотя по паспорту у меня совсем другое имя).
– Ах, правда, – вспомнил Евгений Никифорович и оторвавшись от красных пометок, поднял на меня живой взгляд, обрамленный сильными очками. – Да-да. Простите, юноша, я совсем заработался, премьера на носу, закружился совсем. Без меня тут никто ничего делать не хочет. И не может. Вы видели этот гобелен? А я ведь Толе русским языком объяснял, что декорации выдержаны в коричневых тонах.
– Толе?
– Главный художник. А теперь он не берет трубку, скотина такая! Так… значит вы, юноша, пришли поговорить о Зенитниковой… – Евгений Никифорович взял бутафорскую жареную ножку индейки, осмотрел ее и вернул на тарелку. – Я помню Юлю еще с молодых ногтей. Девчонка – прелесть! С ее данными она могла бы далеко пойти, у нее был талант, это бесспорно…
Тут внесли коврик-дорожку, который оказался из той-же ткани, что и гобелен. Свиридович взбеленился, принялся опять ругаться и названивать Толе, а рабочие только пожимали плечами. Тогда Евгений Никифорович собрал бумаги с королевского стола, сложил их в толстую папку и, дав напоследок разные распоряжения мужчине с крупными ладонями, взял меня за локоток и повел из помещения.