Алексей Владимирович Июнин
Долгая здоровая жизнь
– Такая трагедия, – повторял он и цокал языком. – Чудовищно! Бедная-бедная девочка. Такой конец… – Мы вышли в коридор, где господин Свиридович понизил голос. – вы, юноша, хотите узнать, что с ней произошло? Вы за этим пришли?
Я взглянул на пожилого лысеющего человека в очках и заметил, что Евгений Никифорович оставался полон сил, взгляд его был бодрым, речь быстрая и красивая, чуть с хрипотцой, свойственной многим артистам разговорного жанра. Я попросил господина Свиридовича рассказать все с самого начала. Полагая, наверное, что я очередной журналистик, собирающий информацию для какого-нибудь сюжета, Евгений Никифорович прижал мой локоть крепче и заговорил правильно поставленным голосом, ведя меня куда-то по коридору. Где-то за одной из дверей слышалась репетиция чего-то музыкального. Звучали мелодии саксофона.
– Я знал родителей Юли, – говорил Свиридович, – мы с ее отцом приятельствовали. С ее вторым отцом. Познакомились, когда она ходила в мой театральный кружок. Несколько лет мы с ней работали, она играла в постановках и даже сама срежиссировала одну драматическую пьесу. Талант! Потом мы разошлись, она пошла своим путем, я пришел сюда… Но мы не теряли связь, в наш театр она часто приходила. С мужем, с детьми на елку. Порой и в кабинет ко мне заскочит! Хорошая была девчонка. И детишки ее были просто ангелочки. Настоящие ангелочки!
Мы пришли в художественную мастерскую, где Евгений Никифорович хотел найти главного художника по имени Толя, но тот оказался в противоположном крыле театра, чему господин Свиридович был очень сильно рассержен и только мое присутствие сдерживало его гнев. Мы потопали в другую сторону и я попросил Евгения Никифоровича рассказать о том утре, когда он приехал в дом Таплиных-Зенитниковых.
– О том самом дне? – Свиридович рассеянно похлопал глазами. – Что-ж, слушайте, юноша. Ночью я спал. Вдруг звонок телефона, я вижу что звонит Юля Зенитникова, у меня был ее номер. Она и раньше иногда звонила. Но не ночью, конечно…
– Как ваша жена отнеслась к ночному звонку?
– Никак, – у Свиридовича чуть приподнялось настроение. – Я давно разведен, юноша. Я ответил на звонок и услышал пронзительный вопль из трубки. Я это все уже рассказывал следователям. Я слышал вопль и был он Юлин. Потом звук падающего телефона и отдаленные крики. Ее и детей. Я заорал в трубку, звал, но никто не отвечал. Только вопли. – Свиридович остановился и глубоко вздохнул. Теперь он был не злой и не веселый – он был печальный и на его лице это очень характерно отражалось. Вот что значит – профессиональный актер. – Внезапно связь отключилась и абонент стал недоступен.
– Почему она позвонила именно вам?
– Вы не представляете сколько раз у меня это спрашивали, – хмыкнул Свиридович и повел меня дальше по театральным коридорам. – Все просто. В тот вечер она уже звонила мне, спрашивала когда она может прийти на премьеру и просила три контрамарки. На нее и детишек. Я спросил, отчего она придет без супруга, она ответила, что ее муж в командировке в Италии, а ей скучно. Пожалуйста, говорю, приходите в такой-то день, я с радостью встречу. Потом следователи установили, что Юля набрала мой номер как последний набранный. Наверно думала, что последний набранный будет муж или отец. Просто нажала повтор номера.
– Что вы делали дальше?
– Ее номер у меня был, но у меня не было номера ни ее мужа, ни Аксиния Николаевича, ее отца…
– Постойте, вы утверждали, что приятельствовали с Аксинием Николаевичем.
– Но друг другу мы не разу не звонили. Так вот… сперва я хотел перезвонить в полицию, но передумал. Я же не знал точно, что случилось в доме у Юли, может они просто фильм смотрели и случайно нажали кнопку вызова.
– Вы же сказали, что узнали юлин крик.
– Я мог и ошибиться. Я просто не мог поверить в то, что могло происходить в том доме. Вы, юноша, можете понять мое состояние на тот момент? Я был в каком-то шоке, я стал оценивать ситуацию недостаточно хорошо, – Свиридович говорил ровно, почти без пауз, как по написанному. Хоть его голос и звучал достаточно правдоподобно, но все равно меня не отпускало чувство заученности. Как если бы профессиональный актер в десятый раз прогонял роль на генеральной репетиции, где нет зрителей и можно немножко лажать с эмоциями, не опасаясь, что режиссер упрекнет маститого актера фразой: «Не верю!». Тем временем, не переставая говорить, Евгений Никифорович провел меня коридорами к ряду кабинетов с обшарпанными дверьми. Я читал повешенные еще в советские времена таблички: «Реквизитная 1», «Худ.мастерская орг.».
– Так что вы сделали? – спросил я.
– Я сел в свой «Мерседес» и приехал к Юли домой, – ответил Свиридович.
– Вы знали ее адрес?
– Мы жили в одном поселке. Поселок Пантелеевка. Многие знали, где живет семья предпринимателя Таплина, так же как многие знают, где живет заслуженный работник культуры Свиридович.
– Понятно. Продолжайте, Евгений Никифорович.
По коридору шумно протопали двое работников театра. Прежде чем вернуться к разговору, Свиридович обождал, когда они скроются за стеной.
– Вот теперь, юноша, начинается самое страшное. – Евгений Никифорович трагически понизил голос. – Я припарковался у их ворот, звонил, стучал – не открывали. Было не самое, знаете-ли, подходящее время для приема гостей и я чувствовал себя по-дурацки. Я даже не придумал объяснение, если бы мне открыли заспанные хозяева. – Евгений Никифорович перешел на полушепот, но зато активнее зажестикулировал – проявление профессиональной театральной привычки. Чем значительней текст – тем шире жесты. – Тут я заметил, что калитка не заперта, я вошел и увидел, что в одном окне горит свет. Значит кто-то точно не спит. Это придало мне решимости, я постучался в дверь, переполненный надеждой, что мне откроет не супруг Юли, а она сама. Тогда есть шанс не получить кулаком по почкам. Но мне не открыл никто. Зато и входная дверь была приоткрыта и что-то… какое-то внутреннее ощущение тревоги само подтолкнуло мои ноги переступить через порог. Я звал хозяев, но ответом мне была лишь гнетущая тишина и все нарастающая звенящая тревога, как тисками сжимающая мою потрепанную временем душу.
Я невольно подумал, что Евгений Никифорович писал эту речь на бумаге и разучивал ее как в молодости учил страницы текста, написанного в другую эпоху и звучащие в современном мире немного неестественно и чересчур драматично. Сейчас люди так не говорят.
– Что вы увидели, Евгений Никифорович?
– Трупы! – резко ответил он и мы оба подскочили на месте, когда прямо перед нашими носами резко распахнулась ближайшая дверь и из нее вышел здоровый лысый детина на голову выше нас с Евгением Никифоровичем. – О, Толя! Я тебя ищу по всему театру, сволочь! Почему не берешь трубку?! Что-же ты делаешь, а? Мы же с тобой обсуждали декорации, а ты что нашил? А? Ты смотришь что ты шьешь?
– Вы про гобелен? – лысый ничуть не смутился, а, наоборот, начал активно защищаться и оказалось, что этот Толя человек с характером. – А вы знаете, что ткани не хватает? Сколько вы заказали? А сколько надо было?
– Мы заказали ровно столько сколько надо было! У нас все рассчитывается строго!
– А надо больше! Неужели вы не знаете! – объяснял Толя. – Всегда надо заказывать больше!
– Все ясно! Ты опять продал несколько метров! – атаковал Свиридович. – Кому? Пашутиной? Тарасюку? Не ври, Толя, я знаю сколько метров было, там еще и остаться должно было… для меня. Под увольнение попасть хочешь?
Я почувствовал себя здесь лишним. Толя несколько секунд таращился на Евгения Никифоровича, краснел, играл желваками, потом произнес:
– Панова взяла пять метров.
– Панова? – не поверил Свиридович (Панова Л.К. – главный бухгалтер драматического театра им. Н.О. Бельдта и гражданская супруга худрука Ратецкого А.А.)
– Можете спросить у нее! А что вы так на меня смотрите? Я что должен был отказать Пановой? Если уж Тарасюку можно, Вавилову можно, Свиридовичу можно, то почему Пановой нельзя? Вы там разберитесь между собой в администрации, Евгений Никифорович, кому сколько можно. Развелось начальства, каждый себе хватает, а крайний – я!
– Это чего я у тебя брал, Толя? – в свою очередь начал багроветь Евгений Никифорович. – Когда это?
– Когда? А про кровавый грим забыли? Кому мой Локтев детские головы рисовал? Мне? Кому он кровавый грим делал? Тоже мне? Евгений Никифорович, вы ничего не забыли? Например, отдать должок мне и Локтеву? Мы для вас дело делали, а вы? И вы еще смеете меня упрекать? А сами вы…
– Замолчи! – рявкнул Свиридович и судорожно сглотнув, покосился в мою сторону. – Юноша, подождите меня здесь, нам с Анатолием надо обсудить производственный вопрос.
Господин Свиридович грубо взял лысого детину под локоток (как до этого меня) и завел обратно в ту дверь из которой тот несколько минут назад вышел. Я остался в пустом коридоре, слушать отдаленные мелодии репетирующего саксофона и обрывки диалога между Толей и Евгением Никифоровичем, сводящимся к тому, что заведующий художественной постановочной частью упрекал Толю в перепродаже материи для реквизита, а тот, в свою очередь замечал, что выполнял для Евгения Никифоровича поручение, в котором он лично и один его друг по фамилии Локтев изготовили две детские головки из папье-маше, написали на них реальные детские личики и нарисовали окровавленный грим какой-то девушке, а Свиридович за эту халтурку так до конца и не расплатился. Спор длился долго и закончился обещанием Свиридовича выплатить остаток долга наличкой, но при условии, что Толя будет держать язык за зубами. О недостающем материале для реквизита как-то все забыли, а когда Евгений Никифорович вышел с Толей, то лицо его было красным как помидор, глаза бегали, он суетливо стал сетовать на занятость и отвечать на бесшумные телефонные звонки, неумело скрывая казус с Толей, в котором раскрылось нечто, что он старался скрыть от посторонних глаз и ушей. Короче, он, норовил от меня отделаться и, поспешно отводя меня к выходу из театра, быстро-быстро заканчивая свой рассказ.
Он, дескать, обнаружил в доме Таплиных-Зенитниковых трупы двух маленьких детей и саму Юлю – истерзанную и жестоко убитую. Он вызвал полицию, дальше работали они, а ему оставалось лишь смиренно сидеть в «бобике» и давать показания. Больше Евгений Никифорович Свиридович ничего не рассказал, он буквально выдворил меня к выходу, а сам немедленно исчез в глубинах театра, якобы убежав на чей-то телефонный звонок. Это мне показалось необычным, а в сочетании со словами Толи о куклах и кровавом гриме – подозрительным.
С этого разговора и началась моя работа над книгой.
Валентин Локтев
У меня была только фамилия – Локтев. С нею я и пришел в театр им. Н.О. Бельдта на следующий день после разговора с Евгением Никифоровичем Свиридовичем, с нею на устах я подошел к вахтерше и спросил, где я могу найти человека с этой фамилией. Вахтерша переспросила фамилию и ответила, что у них в театре такого человека нет. Я уточнил, что это не актер, а работник закулисья, вероятнее всего он из художников, но и тогда вахтерша ответила, что никого Локтева она не знает. Она даже позвонила какой-то Наташе и та также подтвердила, что человек с фамилией Локтев никогда в театре им. Н.О. Бельдта не числился. Ни из новеньких, ни из уволившихся. Это поставило меня в досадный тупик, ведь не мог же я идти к Анатолию и спрашивать у него про Локтева напрямую. Тот меня видел и, наверняка больше не нарушит указание Свиридовича держать язык за зубами. А мне нужен был этот Локтев и я раздражался на жуткую нехватку свободного времени. На меня как раз навалилась куча застоявшихся в нашей редакции дел, шеф поручил работу, плюс опять обострилась хворь в желудке. Короче, начав заниматься дело с Зенитниковой, мне пришлось сразу отложить его, по крайней мере отсрочить разговор с неким Локтевым, которого нужно было сперва идентифицировать и обнаружить. Я был вынужден отодвинуть Локтева и заняться другими людьми, встречи с которыми я уже запланировал на эти дни. Локтев, можно сказать, повис в воздухе и повис он в нем на несколько месяцев. Время от времени я закидывал удочки в театр им. Н.О.Бельдта, пару раз спрашивал у работников про Локтева, но ни разу никто не смог мне помочь. Стало ясно, что Локтев не из театра. Наконец, когда я отчаялся и решился на интервью у самого главного театрального художника Анатолия, мне позвонил мой друг Леня Ветров. Он сообщил, что прогуливаясь по центральной улице Ведеска мимо уличных художников и ремесленников, он совершенно случайно услышал обрывки разговора двух продавцов-лоточников, где промелькнула искомая мною фамилия. Ветров поинтересовался ею и ему объяснили, что расписные поделки и матрешки, что выставлены на лотке для продаже разрисованы вручную несколькими местными мастерами-умельцами, в числе которых есть и художник Валентин Локтев. Ветров выяснил где обитает Локтев и как с ним можно состыковаться. И еще, дополнил Леня Ветров, этот художник, по словам продавцов-лоточников, хоть и талантлив, но регулярно уходит в зверские суровейшие алкогольные запои, пропивая все что возможно и невозможно. Ветров дал мне его телефонный номер. Я позвонил и представился заказчиком, интересующимся партией изделий, которые хотел бы приобрести для дальнейшей реализации в сувенирном магазине. Мне ответил не вполне трезвый человек, определенно лишенный зубного протеза, однако адекватный и с радостью назвавший адрес куда я могу приехать.
И я приехал.
Забегая вперед, скажу, что эта встреча закончилась не только плодотворной информативностью, но и обострением моего хронического заболевания желудка, от которого я едва не предстал воочию перед Аллахом и очнувшись в реанимации, узнал, что врачи несколько часов боролись за мою жизнь. Я пишу эту главу, лежа в палате городской больницы. Чувствую себя скверно, постоянно тошнит, полная потеря аппетита. Голова кружиться и такая слабость, словно из меня выкачали всю кровь. Говорят, я потерял несколько килограммов веса.
Теперь вернусь к Локтеву. Местом нашей встречи оказался загородный домик, являющийся также и мастерской художника Валентина Локтева, где он зарабатывал себе на спиртное росписью деревянных изделий – сувенирных ложек, сахарниц, разделочных досок, тарелок, поделок, но особое предпочтение он отдавал матрешкам, заготовки которых валялись у него повсюду. Валентин Локтев, увы, пребывал в том самом зверском запое. Он пил самогон из пятилитровых бутылей с этикетками от незамерзайки. Самогон был отвратительный, вонючий, от которого жгло горло, от которого тошнило, от которого резало пищевод. Я это знаю, потому что не смог не составить компанию Локтеву. Это было невозможно, художник не рассматривал иные варианты кроме единственного – напиться с новым собутыльником и даже слушать не желал мои отговорки. Я решил посидеть с ним час, не более и выпить как можно меньше, тем более, что первая же стопка повергла меня в состояние шока. Выпивая и закусывая шайтан знает чем Локтев сетовал на свою жизнь. Показывал поделки, называл их дерьмом и пил, пил, пил. У него не оказалось целой посуды и мы пили самогон из половинок матрешек, причем Локтев взял себе нижние половинки, а мне дал верхние, с головами, которые нельзя поставить вертикально и мне приходилось каждый раз пить до дна. Сперва мне казалось, что это выше моих сил, потом пошло легче – горло онемело.
Локтев представлял собой типичного спившегося неудачника с художественным образованием, успевшего, однако, поработать на «Ленфильме» в нескольких довольно успешных лентах в качестве гримера. Параллельно он писал портреты на заказ, но пристрастие к спиртному постепенно опускало его все ниже и ниже по карьерной лестнице. Его перестали приглашать на съемки, портреты стали писаться труднее. Локтев искал подработку то в редакции художественной литературы художником-иллюстратором, то давал частные уроки, и, наконец, докатился до росписи деревянных поделок. Однако, надо признать, что матрешки у Локтева получались весьма качественные, приятные глазу и, поэтому, не дешевые.
Пока хмель еще не оглушил меня до состояния неадекватности, я намекнул на то, что в театре им. Н.О. Бельдта есть вакантное место художника-декоратора и Локтева могли бы взять. Это была ложь, но художник оживился, махнул рукой и прошамкал, что знает там одного хорошего человека, который как раз подкидывал ему шабашку. Не успел я прожевать закуску, как Локтев стал оживленно рассказывать о том, как года два-три назад ему позвонил некто Толя и позвал сделать одно дельце, за которое ни ему ни Толи так и не доплатили. Суть дела сводилась к следующему: одному типу из театра, где работал Толя (Городской Драматический Театр им. Н.О.Бельдта) понадобилось для каких-то целей изобразить на двух изготовленных из папье-маше детских головках натуральные лица. Толя сделал головы, а театральный тип передал две фотографии детей. Мальчика и девочки, а также весь набор художника и качественные краски. Локтев выполнил заказ – за несколько дней изобразил на изготовленных Толей гипсовых слепках точные портреты детей – мальчика лет пяти-шести и совсем маленькую девочку, а Толя нашел в театральной гримерке подходящие детские парички.
Еще я припоминаю как заплетающимся языком спросил у Локтева для чего нужны были эти головы и Локтев, кажется, ответил, что вроде как тип из театра причастен к съемкам какого-то криминального художественного сериала. Потом я помню очень смутно, отрывисто. Я расспрашивал Валентина Локтева о детских головах из папье-маше, но что он мне отвечал – совершенно не помню. Я, признаться, не старался запоминать, для этого у меня был мой друг диктофон и я, напиваясь до беспамятства, во всем полагался на него. Но вот беда – очнувшись в реанимации, я телефона не нашел и мне сказали, что при мне его не было. Он пропал и единственный шанс его найти – вернуться к Локтеву. Этим шансом я не воспользуюсь, художник не отпустит меня трезвым, а значит – он убьёт меня. Так что приходиться мучить память, выжимать и выдавливать из нее пьяные фрагменты беседы, разматывать обрывки ответов. Подробностей я, увы, не вспомню, хоть режьте меня. Разве что прибегну к гипнозу шарлатана Вадима Каноля, но в целом суть рассказа Локтева я не забыл. Первую часть я как мог выложил выше, теперь попробую пересказать самое трудновспоминаемое.
Так вот. Опрокидывая полуматрешки с самогонкой в рот и смотря на меня мутными но решительными глазищами, художник Валентин Локтев продолжал рассказывать, с трудом уже подбирая слова и произнося их беззубым ртом. Он поведал, что буквально через неделю или чуть больше после того заказа он сидел вот в этой самой мастерской и работал, расписывая партию сахарниц и декоративных ложек. Было поздно, Локтев заканчивал, как вдруг к нему постучался его друг Толя, взмокший от пота. Лысина блестит как лакированная. Увидев Локтева Толя обрадовался, что тот не пьяный и даже не выпивши и велел тому бросать свои сахарницы, хватать краски, кисти и все что ему надо для работы и садиться в его «Тигуан». Как только Локтев сел в автомобиль, Толя рванул с места и помчал по ночным улицам города, обгоняя даже лихих таксисов и не успел художник-портретист прийти в себя, как они остановились неподалеку от элитного поселка Пантелеевка. Тут Толя подвел Локтева к ожидающему «Мерседесу», в салоне сидело двое – пожилой очкарик и молодая девушка. Сам Толя вернулся в свой «Тигуан».
Ко времени, когда Локтев это рассказывал, я был уже совершенно пьян, но удивительное дело – сегодня, спустя несколько дней, когда меня хорошенько прокапали, сделали сложнейшую операцию на желудке и посадили на строгую диету, сдобренную щедрыми порциями таблеток, я вспоминаю, что так настроился на рассказ Валентина Локтева, что, оказалось, он запомнился мне лучше, чем я думал. Стоило мне ухватить начало беседы, как подробности сами вытягивались из памяти, как кинолента из сломанного проектора. Сперва я не мог вспомнить даже то, что вообще сидел за столом в локтевской мастерской, но постепенно обрывки разговора выстраивались в четную последовательность, образуя полноценную историю. Вы не представляете, как меня это радовало!
Я продолжу: сидящий на водительском кресле старикан объяснил художнику, что они хотели бы, чтобы Локтев им помог – заменил заболевшего гримера и изобразил на лице девушки сильные кровоподтеки и синяки. Это надо для съемок сериала. Валентин Локтев сделал свое дело – используя свои навыки художника-портретиста и опыт работы на «Ленфильме», он нарисовал на лице девушки сломанный нос, заплывший глаз и кровавую ссадину на щеке. Еще театрал попросил нарисовать на шее след от удушения веревкой, Локтев сделал и это. Старик в очках был в восторге, заплатив почти все, что пообещал он попросил Локтева помалкивать об этом, иначе у него – у старика – будут очень серьезные неприятности, вплоть до увольнения. Художник пообещал молчать как рыба и с этим вернулся к Толи в «Тигуан». «Мерседес» со стариканом и девушкой въехал в поселок Пантелеевка, а «Тигуан» вернулся в город Ведеск.
Локтев еще что-то рассказывал про Толю, про художников-передвижников, про раннее творчество своего любимого художника Сурикова, про спиртное, про вырубку деревьев, про стратосферу, про озоновый слой, но я уже и не старался запоминать. Кажется, я вообще уже не принимал участия в разговоре. Мне не это было интересно.
Людмила Гройцвер (Продолжение)
Я раскрыл папку и перебрал порядка тридцати листов убористого текста. Чтобы внимательно прочитать их и проанализировать мне понадобилось бы не менее часа. Я страдальчески взглянул на Людмилу Андреевну с немым вопросом: могу ли я взять папку с собой или сфотографировать текст, на что госпожа Гройцвер категорически замотала головой и предупредила, что этим бумагам нельзя выходить за пределы здания.
– Я уже выбрала и пометила основную информацию, – сказала Людмила Андреевна и только тогда я обратил внимания на карандашные пометки между строк и на полях. Однако, видя, что ориентироваться по ее пометкам для меня не легче чем читать на немецком языке. Женщина предложила самой вычитать мне избранную ею информацию. Я вернул документы и всецело доверился женщине, включив диктофон.
– Значит так… – начала госпожа Гройцвер, рыская по тексту вооруженными очами глазами. – звонок в полицию поступил в 00:12.
– Кто звонил? – сразу спросил я.
– Свиридович Евгений Никифорович. Надо объяснять – кто это?
– Не стоит. Лучше скажите, как он объяснил свое появление в доме Таплиных в первом часу ночи.
– Так… Сейчас найду… Ага… – Людмила Андреевна поправила очки. – По его словам Зенитникова Юлия Еремеевна позвонила ему примерно за полчаса до этого, в трубке он слышал только крики. На перезвон она не отвечала и обеспокоенный Свиридович поехал к ней домой, он проживает в том-же поселке Пантелеевка.
– Полчаса – это долго. Я пешком проходил всю Пантелеевку за полчаса.
– Его автомобиль стоит в гараже. Пока он оделся, пока открыл гараж, пока закрыл.
– Ну хорошо. А точно-ли Зенитникова звонила Свиридовичу?
– И телефон Свиридовича и телефон Зенитниковой зафиксировали звонок с ее номера а 23:43, звонок длился двадцать одну секунду. Кроме этого Зенитникова звонила Свиридовичу в 18:30 того же вечера, разговор длился шесть минут двадцать три секунды. Это подтверждает слова Свиридовича. – Гройцвер послюнявила палец и перебрала пару листов, ища нужное. – По прибытии к юлиному дому Свиридович обнаружил незапертые ворота и входную дверь. Он вошел. Он звал Юлию и ее супруга Валерия. Увидев опрокинутый стул, он почувствовал что-то неладное, прошел по коридору и обнаружил первое тело… – Людмила Андреевна прервалась и взглянула на меня из-под очков. Я слушал. – Мальчик шести лет. Застрелен одним выстрелом из пистолета «ТТ», пуля вошла в спину, тело лежало частично в детской. Дальше девочка четырех лет, тоже застрелена. Тело в кроватке в другой комнате. Фотографии прилагаются.
– Позвольте взглянуть, – я увидел две ужасающие картины с бледными детскими лицами.
– Тело Юлии Зенитниковой лежало в зале на паласе. Преступник нанес ей множественные удары по лицу, голове, животу, была рассечена губа. Выбиты два зубы. Но это мелочи. Прежде всего преступник жестоко изнасиловал девушку, а потом задушил веревкой. Фотографии прилагаются.
Я взял, посмотрел и вернул. На фотографии крупным планом было неживое женское лицо с ссадиной на щеке, заплывшим глазом и разбитым носом.
– Что известно о преступнике?
Госпожа Гройцвер взяла другой лист и стала зачитывать:
– Рост около метра шестидесяти пяти, размер ноги – сорок первый, был обут в кроссовки. Правша. Вероятно, не обладает большой физической силой, ибо Зенитникова достаточно активно сопротивлялась. Удары наносил руками. Оставил множественные отпечатки пальцев и биоматериал.
– Угу, – кивнул я. – То-есть, он дурак?
– Я с ним не знакома, Денис. Это определит психолого-психиатрическая экспертиза. Конечно, в случае его поимки.
– И кто-же подозреваемый?
– Точно не супруг. На момент совершения преступления он находился на борту самолета, следовавшего в Италию. Точно не сам Свиридович, ни отпечатки, ни ДНК не совпали…
– Преступник как бы нарочно оставил следы, по которым можно было бы исключить всех подозреваемых, – заметил я.
– Так и есть, Денис. Под эти пальчики и ДНК не подошел ни один человек из ближнего и дальнего окружения Таплиных-Зенитниковых. Их нет и в базе данных МВД и Интерпола. Проверяли… сейчас скажу… Ага, проверили сорок два мужика, так или иначе связанных с убитой. Включая соседей по поселку. Проверяли мужчин с таплинского завода «ЖБИ-Пром», проверили бывших одноклассников Юлии. Никто.
– Залетный маньяк?
– Опять-же нет совпадений ни с одним преступником за последние… э… с девяносто первого года.
– А дело ведет старший следователь по особо важным делам «Е»? – еще раз уточнил я. – который, так случайно вышло, является давнишним другом приемного отца Юлии Зенитниковой – Аксиния Николаевича. А еще «Е» ее крестный отец. Удивительное совпадение, вам не кажется?
– Вы, Денис, хотите сказать, что… при розыске преступника… – Людмила Андреевна говорила медленно и осторожно. – «Е» должен был… прежде всего начать с… себя?
– Он сам-то сдавал тест на ДНК?
– Он?
– Он сравнивал отпечатки преступника со своими, хранящимися в базе? – продолжал я. – А кто-нибудь это делал? Какой рост у следователя «Е»? И еще один вопрос – сколько лет было «Е» в тысяча девятьсот девяносто пятом году?
Людмила Андреевна Гройцвер резко встала, отбросила очки, надолго задумалась, переваривая мои вопросы.
– Сейчас ему около сорока, но он выше метра шестидесяти, – наконец ответила она. – Он крупнее вас, Денис. Кажется, в прошлом он боксер или борец.
– Допустим, – мгновенно согласился я, – но мешает ли что-нибудь… Опять же я говорю о чисто теоретическом предположении… Так мог бы кто-либо или что-либо помешать следователю, ведущему дело совсем немножечко подделать или чуть-чуть изменить некоторые показания? Где-то что-то подправить, убрать, поменять, потерять ключевые данные и запутать все так, что сам шайтан не разберет?
– Я думаю тест на ДНК с легкостью ответит вам на это чисто теоретическое предположение, – глядя мне в глаза произнесла Гройцвер.
– А я думаю, достаточно и отпечатков.
Хозяйка кабинета еще минуту смотрела на меня пристально до неприличия, потом подняла трубку телефона, набрала трехзначный номер и вызвала некоего Миронова.
Через день Людмила Андреевна Гройцвер прислала мне СМС, содержание которого я открою в финале книги.
Никита Гераклионов
Никита Гераклионов – молодой и шустрый блоггер с образованием журналиста. Неугомонный правдоруб из числа тех, кто привык выискивать огрехи в работе правительства (это всегда было модно) и трубить о них на своих страничках в соцсетях. Кто подписан на Гераклионова, тот знает, о чем я говорю, а кто ещё не подписан – рекомендую это сделать не теряя времени. Впрочем, неизвестно, когда опубликуют эту книгу, поэтому мой совет, вероятно, окажется неуместным, но это не помешает читателям вернуться в прошлое и пересмотреть никитины сюжеты. Уверяю вас, будущее покажет, что Никита не тратил время попусту. Это он своими ежедневными постами как вша на теле областного правительства не даёт спокойно жить чиновникам, это он выкладывает в сеть нелицеприятные факты, о которых правительство нашего города хотело бы умолчать, это он постоянно роет носом там, где наши чиновники прячут своё грязное бельё. Те, кто подписан на Гераклионова знают, что его неоднократно судили и оштрафовали за клевету и что со стороны властей он подвергается нападкам и угрозам. Однако это не мешает мне вести тесное знакомство с этим неугомонным пареньком, я знаю его уже пару лет и в своё время воспользовался его информацией для написания своей первой книги-расследования «Ловушка на охотника».
Связь с Гераклионовым осуществлялась с помощью приложения «Зум», увы, он при всем своём желании Никита не мог выйти из своей «однушки». Третью неделю он находился под домашним арестом за участие в пикете против действующей власти и принятия очередных непопулярных в народе мер.
– Я сразу понял, что здесь что-то не так! – говорил Никита, горящими глазами смотря в экран. Это был молодой но уже бородатенький брюнет с модной причёской, когда виски и затылок сбривают, а отросший эрокез на макушке скрепляется в некий хвостик. Его очки в чёрной оправе отражали экран ноутбука и время от времени я мог видеть в них самого себя, сидящего за письменным столом сыновей, за которым они периодически делали вид что занимаются школьными уроками.
– Что тебя насторожило? – задал я вопрос.
– Да все! – воскликнул Гераклионов. – Все с самого начала! Начну с того, что это убийство так засекретили, что можно подумать, что тут замешаны кто-то из окружения самого главы государства. Ведь это тройное убийство, замочили двух детей, а что известно общественности? Ровным счётом ничего, даже о самом преступлении ни знает никто. Я перерыл весь интернет, в новостях об этом не было ни слова. Вообще! Значит есть что скрывать, – твёрдо заключил Гераклионов. – Следовательно вытекает два вопроса – что? И кому это нужно? Чтобы ответить на первый, надо ответить на второй. Кому нужно скрывать такое жестокое преступление?
– Самому преступнику, – ответил я, проверяя Никиту на догадливость.
– Само собой. А ещё? – не дождавшись ответа Гераклионов продолжал: – начнём с того, откуда вообще мы с тобой узнали о преступлении, если об этом не было ни слова?
– Я узнал от Свиридовича, – сказал я. – А вот ты?
– Я же говорил, – ответил Гераклионов после короткой запинки. – мне слили фотки. У меня везде есть свои люди и в органах тоже. Я получил фотки от которых волосы встают на голове, но в СМИ об этом преступлении не сказали не слова. Тогда я начал узнавать, но ни шиша. Хотя мой человек, который отправил мне фотографии божится, что это реальные фото из следственного дела. Помнишь, я рассказал тебе об этих фотках и ты долго сидел нахмурившись и бормотал: «Надо это размотать… Надо это размотать… Это может быть сочной публикацией в нашем издании».