Анатолий Никифорович Санжаровский
Подкарпатская Русь
3
Хорошего вола в ярме узнают.
Всякая работа мастера любит.
Наутро Маричка шла по своей делянке, проверяла, не помяли ли где растеньица вчера ненароком при подкормке, и, задумчиво взглядывая на резные светло-лиловые зубцы гор вдали, напевала:
– Ты гадаешь, гарний любку[91],
За тобою гину[92]?
Та я десять собi знайду,
Лишь бровами кину.
Богдан вкрадчиво спросил:
– Что, репетиция продолжается?
Маричка сделала вид, что и не слышит и не видит. Знай своё работает.
– Я читал… Один американский агроном уверял, что кукуруза лучше растёт, когда над полем звучит лёгкая му – зыка. Звучит нежно, розово, а не хулиганиссимо.
Эффект – пухлый ноль.
Богдан твёрдо рассчитывал, что коронный номер с му – зыкой над полем наверняка поможет ему завязать близкий, греющий разговор с Маричкой, но она лишь летуче глянула на него как-то безнадёжно, прыснула в шоколадный кула – чок. Эх, тёмный лес – никакого просвета!
– Мда-а, одна птаха лета не напоёт… – то ли себе, то ли Маричке в спину с несмелым, мяклым укором бросает Бог – дан. А сам переминается с ноги на ногу, не решается дви – нуться следом.
«Ничего, я терпеливый, как камень. Подожду…»
На второе утро снова прикатил. Растерянный, словно заяц.
«И не знаю, с какого боку к тебе и подступиться…»
Робеет, не найдёт речей Богдан.
Молчит и Маричка, будто немая.
На третье утро сознаётся в мыслях Богдан:
«У меня от тебя в душе рана, как могила глубокая. Хоть куда иди, а я привсегда вижу тебя…»
И следом поплёлся, как блудный пёс.
Казнить молчанием не рука.
Маричке понравилось, что возили вот по её коридору экие трубищи, а и стебелька внечай не подломили, а и на ладошку не заскочили в сторону от того, что отвела сама.
Сказала, чуть повернув к нему голову из милости:
– В соседних сёлах жалятся, страшное дело, сколь это лишних посевов переводите…
– Так то ж в соседних…
– Выплывает на поверку, можно и вот так везде тянуть газ, – взгляд на тесный, аккуратненький «коридор». – А что мешает?
– Не нарывались на таких, как вы, – чистосердечно признался Богдан.
– Во-он оно что! Чем же я плоха?
– Проще сказать, чем хороши…
– И на это запрета не кладу. Говорите.
– Ух! – Торопливый, как суета, Богдан готовно усмехнулся. – Чересчур громко получается… Махом и не сказать… Одно слово… Тут по-быстрому не… А знаете! – вспыхнул Богдан ликующим отчаянием. – А давайте встретимся вечером. Для дела ж…
Повела Маричка ласковой, смоляной бровью на шну – рочке – узенькой, ровной, красивой.
– Ну разве что для дела…
И вечером, при огнях уже в окнах, шли молодые по селу, смущаясь друг друга.
Где-то за околицей, у вагончиков, под хромку дураш – ливо и хрипло раздишканивал какой-то партизанко:
– Меня милашка разлюбила,
Что же я поделаю?
Пойду к речке, к проруби,
Вокруг неё побегаю.
Второй удалина парень, по-бабьи ломливо взвизгивая, назидательно отвечал:
– У моей-то грубеянки[93]
Двадцать два сударика:
Два женатых, два седых,
Восемнадцать холостых.
Пожаловался и третий:
– На крылечке две дощечки
Ветром перекинуло.
Мы с залёткой не видались —
Два годочка минуло.
Богдан подумал, как бы эти певуны не посыпали со – лёными тараторками, и, норовя разговором покрыть не – ясные, будто придушенные, голоса от вагончиков, подхлёстнуто попросил:
– Марика, расскажите про себя.
– Думаете, это интересно? – искренне удивилась Маричка.
– Спрашиваете!
У Голованя Ивана-младшего росло трое детей. Старшие, Костя и Вера, завеялись уже во Львов.
Это нравилось и не нравилось старикам.
Оно, конечно, лестно, что вот Костик, сынаш бывших батраков, преподавал в торгово-экономическом институте. К сердцу вроде ложилось и то, что и Вера правилась по стопам брата, в том же институте копила ума.
Правда, Вера клялась-божилась, что неминуче вернётся в Чистое. Она и в самом деле потом таки вернулась в Чистое, в торговое объединение экономистом. Да какой с того возврата навар?
Ушёл, стаял с земли Костя; и Вера на земле не работ – ница. Гостья.
Будь они хоть раззолотые спецы в своём тоже нужном деле, а коль не при земле служат – не та, не та им стари – ковская цена, совсем не тот почёт.
Теплила душу одна надежда. Маричка.
Дохаживала десятый класс.
Разговоров про отъезд не затевала.
Напротив, с бо́льшим ещё старанием нéжила звеном свой опытный школьный участочек. А выпади вольный час, неслась ветром на соседнее поле к Питре, к отцу под – глядеть, и как сеют, и как глубоко заделывают семена, и как смотрят за посевами…
Не-ет, не похоже, что Маричка утянется с земли.
Это одно по-настоящему радовало, грело стариков.
И – сбивало с толку.
Как же так? – томились старики в догадках. Все трое одного корени. Поднимались на одной каше кукурузной. Бегали в одну школу. Рвали с огня, тянулись в нитку в одной ученической бригаде…
Так как же получилось, что Костя и Вера, пройдя все те же круги, сошли с земли, а Маричка осталась?
Хотелось старикам взять себе в ум, понять, какими же ниточками привязана дивчинка к земле, – не могли. Переби-рали, тасовали, как колоду карт, её прошлое, короткое, чис – тое, ничего особого не находили и ясно улыбались, припо – миная потешные картинки из её детства. Не всякие следы ветер песком заносит.
То вот она, набрав с початков волосу, вплетала себе в косички и во всю прыть мчалась к отцу-матери похвалиться, какая ж она хорошка с шёлковыми кукурузными косами.
То вот составила из янтарных зёрен мудрёный, только ей понятный узор.
То… Девочка вся так и светилась желанием завести ку – курузное ожерелье и – не завела: «Зёрнушкам больно, когда протыкают их и носят на нитке. Зёрнушки будут плакать…»
То…
Сели как-то в январе лущить кукурузу. А Маричка утаскивает куда-то кочан за кочаном. Прячет.
– Ты что это вытворяешь?
– А зачем выгоняете зёрнушки из домиков на холод? – кажет на сухие толстые, с ножкой, листья-стаканы, где то – лько что ещё жили початки. – А ну выскочи кто сам боси – ком на снег – сразу назад в тепло крутнёшься!
День бежит, неделя летит, годы скачут…
Подросла, подбо́льшела Маричка.
Воротилась раз из школы и отцу:
– Татонько! А вы знаете, учительница назвала кукурузу лучшей из всех хлебов!
Посмеивается отец:
– Теперь знаю.
– И везде её любят. Давно любят… Когда она появилась у нас?
– Читать не доводилось, а слыхал от дедов. Давненько. И как!.. В войне с турками один наш отряд попал под Белгра – дом в плен. Замирилась война. Родичи отдали за каждого невольника выкуп и только потом, ой и нескоро, отпустили. Один истокский отчаюга и прихвати кочешок до се неве – данного мелая[94]. С нашего, с истокского, поля он и пойди по окрестным полям, а там дальше, дальше…
Легенда ли это, быль ли…
После школы Маричка пошла в звено к отцу.
Вместе на поле, вместе с поля.
Не знал отец большего счастья, как жить с дочерью одними хлопотами, одними думами.
Радовался в душе, что Маричка упрямо доходила до сер-дцевины всякого дела, докапывалась до нутра цепким, мо – лодым разумом и вовсе не стеснялась тормошить его само – го, напористо выведывая, как способней, как лучше делать это, это, это.
Отцу ли тут скупиться!
– Учись, доня, учись… Чему научишься смолоду, в ста – рости не забудешь…
Богатую сняли страду.
В декабре, на первом при Маричке годовом собрании звена, отец и скажи в грусти:
– Спасибо всем вам за доверие. Как мог, так и оправды – вал день в день все двадцать лет… А больше я не батька звену…
Ему с тревогой возразили:
– Самоотвод не принимаем!
– Что самоотвод… Годы плывут, как вода. Вот и подплыла моя пензия…
– Ну-у… Пенсия подождёт. Этой мадамке спешить неку – дочки!
– Да нет, – стоит на своём, – день за днём и ближе… Здо – ровье уже не то. Всё меньше остаётся земелюшку топтать.
– Во-он вы куда-а… Да вы ещё воробья переживёте!
Отемнел лицом Иван Иванович. Пожал плечом, тихо, но твердя обронил:
– Как хотите, власть звеньевого сымаю с себя. Пойду рядовым.
– И что, никого не присоветуете заместки себя? Без пастуха ж и овцы не стадо…
– Сами выбирайте атамана. Тут я сторона.
Молчание было короткое.
– Иван да свет вы наш Иванович! – ласково пропел кто-то. – А коли мир пожелает атаманшу да с вашей фамильностью? Марийку! Только год с нами, а добре выказала себя. Дивчина в работе боева, горячуща. Про таку не грех сказать: или дай, или вырвет!
Другой голос:
– Трудолюбка. Уже на восходе не ждёт захода солнца. Как некоторые.
Третий:
– При доброй грамоте. Земля слухом полнится, в заоч – ный сельский институт вроде как настраивается… Помним, в школе была звеньевая. А что будет самая молодая звень – евая в хозяйстве – грех невелик. Ну чем не верховодка?
Выбрали Маричку в один голос.
Головани сажали картошку.
На ту пору звено всего помалу выхаживало. Это каких три последних года стало знать одну лишь кукурузу.
На беду, с картошкой ещё не управились – слёг Иван Иванович и в скорых днях отошёл.
А вокруг цвели сады, в нарядах невест роскошничали яблони; белые иголочки кукурузных ростков, подталкива – емые силами земли, прокалывали её изнутри и быстро, будто из воды, тянулись к свету жизни.
Горе сделало Маричку намного взрослей.
Уже первый её урожай был на целых пять центнеров выше отцова.
Поднялась Маричка на ступеньку, которой не знал отец.
А с новой высоты мир шире, видней!
Подхватилась Маричка посоперничать с самим Питрой.
– Ну что ж, – положил согласие наставник, – вечер пока – жет, какой был день.
А день выдался тяжкий, тревожный, в бесконечных хлопотах.
Земли в Чистом не божий подарок. Нищие, скупые на отдачу. Хорошенько не удобришь, на удачу по осени, вечером, и не рассчитывай.
А удобрений нехват.
И сгребали девчата сами по дворам и золу, и куриный помёт, и навоз.
Двор, где жила корова, облагался особой данью. Дай две тонны навоза. Зато без платы получишь и выпаса для своей бурёнки, и машину подвезти ей корм.
Весть о работе в урочище Мочар звено приняло в шты – ки.
– Что же ты согласилась? – разом наваливались на Маричку со всех сторон. – Как ты могла пойти на такое? На верный позор! С треском же провалим свои сто семнад – цать на круг! Эти центнеры там не валяются!
Страсти бушевали. И было отчего.
Глянь в словарь. Ясно ж написано:
«Мочар. Топь, низменное с подпочвенной водой место».
Это поле и в самом деле слыло худшим, пустым.
– Послушайте, – сердито кинув бровями, отвечала Ма – ричка, – а что, прикажете… Говори да оглядывайся! Гм… идея! Выбирайте ходоков и прямой наводкой к руководс – тву! Так, мол, и так, мы, молодые, не желаем браться за Мочар. Дайте-подайте нам лучшее поле! Вот тогда мы вам и докажем, что мы можем!.. Так петь станете? Да? Думайте. Не для платка голова на плечах. Выходит, брали высокие обязательства под тепличные условия?
– Ну при чём тут сразу тепличка?
– Тогда какого же рожна разгорелся этот сыр-бор? Стыдоба одна! На собраниях мастаки лить речи про честь, про гордость! А как до дела доехали… Один разговор – выпроси я тот Мочар. Но как вы не понимаете, выскочил он нам по севообороту. Нам бы нет доказать, что на любой земле способны огребать урожаи геройские… А вы…
Маричка опало махнула рукой. Помолчала.
– Вспомните Фрайду.
– Слыхали от родителей. Была жадюга помещица. Сдавала крестьянам в аренду самую плохую землю в урочище. После то урочище назвали Фрайдой, по имени той убежавшей бездетной помещицы.
– Так вот, злопыхатели всё тычут пальцем на Юрка Юрьевича. Мол, создают особые, райские, условия, зем – лицу побогаче всегда ему. Вот он и давит урожаями… Юрко Юрьевич не вынес перетолков, откачнулся от участка, намеченного по севообороту, и стребовал, чтоб отвели во Фрайде. Кроме куколя ничего путного не росло в том урочище. Прозвали яловым, вымахнули даже из колхозных угодий. А Юрко Юрьевич – по сто двадцать желаете центнеров! О! Отдачка! Но кислые недоброжелатели и здесь своего не упустили. Кричат: «Кто взвешивал, кто считал его центнеры? Знаем мы эти бумажкины рекорды! Зато всему Истоку стегают по глазам. Старайсь! Догоняй маячка! Р-равняйсь на Питру!» Ну, завистники завистниками, а сто двадцать – это сто двадцать! Бери, молодь, пример со стареника! Не стесняйсь! Не прячьте, девчатоньки, подсиненные глазки…
Вышла неловкая пауза.
Все смятенно молчали.
Все знали, что Питре власть потиху подсыпает сверх всякой меры. Пришла новая техника – ему! Вырвали где удобрений – ему! Зашивается с прополкой – полколхоза ему на прорыв! А как же? Маяк! Пример другим! Тянись! Рви жилы! Догоняй!..
А не подсыпь маячку – потухнет! И жизнь вокруг померкнет. Что мы будем делать в темноте?
Кто нас, тёмных, поведёт тогда во мраке к светленькому будущему?
Вот «маяк» и сидит на маячном довольствии.
Юрко Юрьевич, честнейший трударь, внутренне протестовал против маячного довольствия себе. Но выступить открыто не решался. Ничего не мог с собой поделать. Не хватало на то воли. Он понимал, плевать против ветра – только выпачкаешься. Да ветер с верхов не уймёшь. А раз так, чего ж внапрасне противиться? Пусть всё идёт, как идёт, как хотят того и колхозный, и районный, и областной генералитеты. У них в этой возне с маяком свои неколебимые доводы. Любой ценой давай маяк, на которого потом уже будут подгонять-поджимать в работе остальной трудовой люд.
Все в звене да и сама Маричка всё это распрекрасно знают. Но все крепонько держат рты на замочках. Знают, где что сказать, а где и промолчать. Комвыучка!
Подумала Маричка про маячное довольствие старого коммуниста, усмехнулась. Но строго продолжала так:
– Ну как, побежим выговаривать себе тепличку – не без иронии допирала. Или?..
– Остановимся на или, – сказали все в один голос, и каждый про себя не забыл подумать про маячное довольствие Питры.
Осваивали молодые Мочар при подспорье Питры.
Обошёл весной поле, придиристо посмотрел, как удоб – рено, как подготовлено. Доволен был. Оборот пласта нор – мальный. Ни одной селезёнки не оставили. Без огрехов вспахано, выровнено, чисто от сорняков.
Позже, когда надо было вести обработку междурядий, а Маричка всё крутилась на сессии в институте, где заочно училась на агронома, Питра на самом деле взял на себя генеральско-свадебную управу и в молодёжном звене.
А чего не поводить рукой?
Пускай все видят: хоть и стар маячок, да ещё светит.
Уже совсем счернело, когда Богдан с Маричкой подо – шли к магазину. Магазин был диковинно нарядный, но – вёхонький. Весь с лица из стекла.
Богдан подал десятку продавщице.
– Наилучших конфет.
– На все?
– Есественно… – сановито качнул головой Богдан.
– Вот это путём! Да нашей Марийке, хлопче милый, надо каждый день подарки дарить! Заслужила, ой как ещё заслу – жила!.. Да за один вот этот магазин бабоньки и не знают, как и возблагодарить. То вот вы, – уважительно протянула Богдану пухлый кулёк, – подошли да спокойно взяли… А то даже за теми же серниками за пять лети верст!
Стоит Маричка, застенчиво опустила глаза, будто пробирают её с песочком.
Удивлённый взор кинул на дивчину Богдан.
– Что вы ещё такое сотворили, что старухи на вас не намолятся?
– А-а, больше звону… – как-то виновато улыбается Маричка и медленно выходит первой на улицу.
– А всё же?
– Неподалеку отсюда ютилась лавка в старой хатёшке. Совсем плохая стала хатинка, прихлопнули магазинушко. И что поднялось… Верно, как колодец высыхает, честь воде прибывает… Хлеба ли, соли ли, кусок ли мыла… За всяконькй пустяковиной стреляй в центр села!.. Раз вваливается ко мне женская делегация. Были там и из моего звена. «Мы выбирали тебя в депутатки? Выби-ра-ли! Ты нам слуга? Слу-га! Служи. Спрашивай-требуй. В закрытый рот муха не залетит! Хлопочи! Нехай ладят нам на нашем краю магазин, да не абы какой. Картинку!» Завертелась я, как посоленная. Бегала, бегала по верхам… Подживила, выбегала. И самой не в веру… Прямо нарисовали…
– Магазинщица права. Да за такое вам каждый день надо подарки! Вот на первый случай…
Богдан неловко протянул кулёк с конфетами, досадуя на себя, что не отдал за разговорами сразу, ещё в магазине.
– Так много?! – детски восхитилась она. – Да что с ними делать?
– Тут уж я вам не советчик… хотя, – усмехнулся он своим весёлым мыслям, – как это одна соседке говорила: ешьте, ешьте, кума, не жалейте, как дома… Я шучу. Берите, бери – те…
– Спасибо.
Вечерняя дорога привела в урочище Мочар, где впервые встретились.
Ночь засветила уже и самые маленькие звёзды, рассыпа – ла по лазоревому полю золотое просо.
Неторопливо шли Богдан с Маричкой по «коридору».
С обеих сторон под слабыми вздохами ветра вздрагива – ли широкие тёмные ленты кукурузных листьев.
Скобкой указательного пальца Богдан постукивал по трубе, что вдавилась в мякоть почвы посреди «коридора». Сронил:
– У вас кукурузища лес лесом. Словно тут жирная земля…
– И тем жирней, чем гуще польёшь по́том…
– Так говорите, будто совсем пустая.
– По крайности, была…
– И теперь – такое! – в печальном восторге повёл Богдан рукой вокруг, показывая на глухо-таинственно шумевшую чащу.
– Такое, – сторонне подтвердила Маричка. – И правились к нему тяжело…
Год выпал… Не позавидуешь. Бесснежная зима припла – вила позднюю холодную весну, дождливое лето.
Покрывшая делянку вода болезненно желтила и без того слабые растеньица.
Предложила Маричка прополоть в третий раз.
– Но мы ж обычно полем дважды, – отхлестнули ей.
– Маловато. Смотрите, какой бурьян прёт! Страшный, как смерть.
– Не хваталась бы за этот Мочар, не пёр бы… Эх, кукол – ка, когда что затеваешь, подумай и про конец. Оч-чень до – рого обойдутся нам твои громкие речи про молодую гордость.
Молча кутаясь в клеёнку, Маричка ещё злей орудовала под дождём мотыгой. Два раза в году лето не бывает.
Следом – девчата.
Задние колеса поспешали-таки за передними. Не отставали.
А когда чуть просохло, в дело вошли трактористы.
Подкормили. Окучили.
Зелёного в листьях вроде набавилось. Однако подыма – лась кукуруза чересчур плохо, копотливо.
Вперёд об эту пору шумел уже трехметровый лес. Сей – час же дитя пойди – видать.
– Юрко Юрьевич, эти маломерки, – с тревогой Маричка показывала на своё поле, – выкормят ли добрые кочаны?
– Пожалуй, дожди помешали опылению.
Маричка за помочью в ученическую бригаду.
Назавтра ребята стряхивали пыльцу с цветка на цветок, вели искусственное опыление.
И взяло-таки звено по сто семнадцать, всего-то на пять центнеров меньше против Питры.
Вот такой был вечер.
Поздравляя Маричку, Питра сказал:
– А я что говорил? У кого есть на плечах голова, тот расчесаться су-ме-ет! Молодчинка!
Мочарская история поразила Богдана.
Как это можно, недоумевал он, вырастить два початка не только там, где рос один, но и там, где не росло ни одно – го?
Странное, гнетущее чувство неизъяснимой вины овладе-ло им. Он видел, как пленительно-беззащитная Маричка мягко прижимала к щеке кукурузный лист, что лёг к ней на плечо темно-зелёным крылом, и путано, покаянно думал:
«Вот чванился пижон Пижонкин своей работой, самим собой. Умная голова, золотая макушка!.. А встретил этого ребёнка с косой, и этот ребёнок с косой открыл ему глаза, заставил глянуть на себя со стороны. А со стороны видней. Не с чего же фуфыриться… Наш брат, Марика, привык, что малейшее его желание – закон. Как же! На газ из этой трубы пол-Европы сядет, Украина туда ж… Работа важнецкая, трансконтинентальная, почёту выше ноздрей. И за своими трубами не видел чужого труда, не ценил, ни во что не ста-вил… Поле засеяно, а ты под трассу хвать вдвое против нормы – молчат. Их земля, мне что… А вот стычка с вами… Пал мне тогда на память тургеневский стих про воробья. С отчаянным мужеством вскинулся воробей защищать от собаки своего птенца. И защитил!.. Защитили и вы… Вы с такой решимостью защищали каждую былочку, что в душе я невольно залюбовался вами. Переломил к вам своё сердце… Как же надо жалеть эту землю, чтоб вот так стоять за каждый вершок. Спор пошёл мне в руку. Наказал шоферюгам, ездили чтоб по струночке, ни стебелька чтоб не вмяли. Кажется, всё обошлось. Но когда услыхал, каких потов стоил Мочар… Как топтать такой труд? Стыдуха печёт…»
4
Чем больше куёшь железо, тем оно горячей.
Примерно недели так через две Маричка с Богданом пришли на встречу молодых колхозников со строителями газопровода.
И сама Маричка, и Богдан вздрогнули, когда в микрофон сказали, что вот сейчас покажут Маричку на слёте молодых передовиков.
Пригас свет.
Откуда-то сверху посыпалось потрескивание.
Богдан заглянул Маричке в глаза. Была Маричка далеко от Истока.
В Москве была.
«Аж до какой трибуны вознеслась, – с задумчиво-восторженным смешком покосился Богдан на Маричку, крепко сжимая ей локоток и властно поворачивая к себе её лицом. Лицо у неё было какое-то растерянное. – Мда-а, фирма «Ребёнок с косой и К°» блох не ловит… Это ребёнок стоит на земле полной ногой, а не на цыпочках, как некоторые. Когда только этот ребёнок и успел заработать полную грудь орденов? Ишь, для Москвы нацепила ордена. А здесь не то что я не видел – не слышал даже про них от неё. Почему она не рассказывала, что была на слёте? Почему и слова не сронила про ордена? Вот и узнай человека… Скрывала? Зачем? Разве я ей чужак?»
Нетерпёж и обида подожгли Богдана. Сию же минуту надо выяснить всё!
Он клонится к её уху.
Она умоляюще подносит палец к его раскрытым губам: помолчи. Дай послушать себя со стороны…
