Аркадий Аверченко
Московское гостеприимство
Свой крест…
Noblesse oblige[2]
Однажды канцлер докладывал королю о текущих делах.
– …Кроме аудиенции, которую, ваше величество, вам предстоит дать завтра итальянскому послу, сегодня вам будут представляться: турецкий посланник, поверенный в делах Мексики и…
Король поднял свое бледное угрюмое лицо и неожиданно произнес странные, неслыханные слова:
– А… знаете что? Ну их всех к черту!
– Ваше королевское величество! Осмелюсь напомнить, что с итальянским посланником предстоит беседа о новом торговом договоре…
– А… знаете что?… Ну их всех к черту. Отвяжитесь от меня с вашими договорами! – крикнул король. – Не желаю! Довольно. Никаких приемов, официальных обедов и полуофициальных завтраков. Спасибо! Сыт по горло.
Канцлер почтительно склонился.
– Слушаю-с. В таком случае, может быть, вы не откажетесь принять в пятницу немецкого посла?
Король всплеснул руками.
– Это удивительно! Скажите, неужели мы говорим с вами на разных языках? Неужели вы меня не поняли?
– Слушаю-с. Какие будут теперь приказания вашего королевского величества?
– Никаких. В том-то и штука, что никаких. Надоело мне все это до смертушки! Ухожу я от вас. Уйду в лес, найду какую-нибудь заброшенную хижину и буду жить в ней, питаясь плодами да рыбой, пойманной в ближайшей речке. Ах, если бы ты знал, – сказал задушевным тоном король, переходя на «ты», – как я давно об этом мечтаю.
– Слушаю-с. Прикажете приготовить автомобиль и выработать маршрут?
– Этого только недоставало!! Смешной ты человек, братец… Единственно, что я прикажу, – чтобы мне по дороге никто не мешал, не кричал «ура!» и не приставал с расспросами и услугами. Дай повсюду распоряжение, чтобы считали меня по дороге простым крестьянином. Да приготовь котомку и палку.
– Будет исполнено. Котомка и палка будут, к сожалению, готовы только к вечеру.
– Господи! Почему так долго?
– Котомку я предлагаю сделать из лионского бархата с вышивкой жемчугом, шелками и аграмантом. Палку изготовим вам из розового дуба с золотым набалдашником, украшенным десяточком-другим бриллиантиков…
– Знаешь, что? Ты мне надоел. Если ты это сделаешь, я выброшу твою бархатную котомку и золотую палку в окно, а сам убегу безо всего.
* * *
Ранним утром вышел из дворца король, одетый в крестьянское платье, и пошел на восток.
Пройдя несколько верст, свернул в сторону и зашагал по девственным пустым полям. Только один раз встретился ему работавший в поле человек.
Человек этот, увидев короля, раскрыл рот и выпучил глаза так, что они чуть не высыпались из орбит.
– Чего ты смотришь? – нахмурился король. – Разве ты не знаешь, кто я?
– Так точно. Знаю.
– Ну, кто?
– Кто вы? Простой мужик, ваше королевское величество.
– Тьфу!
Раздосадованный, зашагал король дальше. И вот, углубившись в лес, нашел король то, что искал. Среди высоких стройных деревьев притаилась маленькая заброшенная хижина дровосека, все убранство которой заключалось в маленьком кабинетном рояле, кровати с пружинным матрацем и полдюжине простых венских стульев.
Даже коров не было в этом убежище нищеты и заброшенности!
Король, как ребенок, захлопал в ладоши и нашел, что лучшего помещения ему и не потребуется. Голод стал мучить его.
– В речке должна быть рыба, – подумал король. – Хорошо бы поймать ее. Но чем?
Он задумчиво опустил глаза и вскрикнул от радости: на траве лежала брошенная кем-то удочка. Король схватил ее и помчался к речке. У берега лежал красивый, выдолбленный посредине камень, на котором сидеть оказалось очень удобно. Король забросил в густые камыши удочку и, когда через минуту дернул удилище, на конце лесы держалась большая серебристая рыба. К удивлению короля, она оказалась совершенно очищенной от чешуи и даже выпотрошенной. Это заставило короля призадуматься. Он еще раз забросил удочку и опять через минуту вынул рыбу, которая была битком набита перцем и лавровым листом, а во рту держала большой очищенный лимон.
«Странная порода», подумал король и пошел в свою хижину.
В печке весело пылал огонь.
– Откуда это? Гм… Может быть, я нечаянно давеча бросил на стружки спичку – стружки и загорелись? Непонятно…
Король сварил рыбу, съел вкусную, жирную уху и вышел прогуляться. Жажда томила его. По дороге ухо короля уловило журчанье ключа, пробивавшегося в скале.
Жаждущий путник без труда нашел ключ, прильнул к нему – и, изумленный, отпрянул прочь. Вода была сладкая, пахла апельсином, а сбоку на скале висела медная дощечка с надписью: «Газирована. Приготовлена на кипяченой воде».
Глаза короля потускнели и лицо омрачилось. Он тихо отошел от лимонадного ключа и побрел дальше среди роскошных фруктовых деревьев, отягченных большими аппетитными плодами.
Рука его машинально потянулась к белому сочному яблоку. Но яблоко было высоко. Король стал на цыпочки… Со своей стороны яблоко тоже принагнулось, вздрогнуло и, отделившись от ветки, упало в королевские руки. Близорукий король не заметил, что от ветки шла вниз проволока, терявшаяся в кустах, но близорукий король заметил, что яблоко было искусно очищено от кожицы и даже сердцевина с семенем была выдолблена.
Король швырнул яблоко в кусты и побрел дальше. По дороге он нервно теребил тонкий батистовый платок, который какими-то судьбами очутился в кармане его грубой крестьянской куртки. Потом возвел глаза, свои печальные, потускневшие глаза, к небу – и выронил из рук платок.
В тот же момент из густых кустов высунулась чья-то рука, схватила платок и почтительно протянула его королю.
– Негодяй! – заревел король, хватая эту руку. – Так-то вы устраиваете вашему королю одиночество и жизнь в пустыне!!
Он вытащил за руку растерянного слугу, закричал на него, затопал ногами, покатился в истерическом припадке наземь и стал рыдать и вопить, стуча кулаками по траве.
– Как?! Я хочу быть один, я хочу уйти от вас, и я не могу этого сделать?! Я, король, не могу сделать того, что доступно ничтожнейшему из моих подданных? Всю жизнь, значит, на меня наложены эти проклятые цепи ненужной мне придворной заботливости и дурацкого комфорта – и никуда я, никуда не спрячусь от них?! И значит, как бы я ни старался – я до самой смерти не сброшу этих бархатных, усеянных жемчугом пут, этих золотых палок с бриллиантовыми набалдашниками… О, если так – довольно! Лучше смерть…
Вокруг рыдавшего короля уже стояла почтительная, молчаливая толпа придворных и робко поглядывала на своего повелителя.
– Лучше смерть! – ревел обезумевший король. – Лучше в реку! Прощайте, мои погубители. Ни с места! Не смейте следовать за мной.
И помчался бедный король к реке. Но как ни спешил король – придворные были резвее его…
* * *
Король добежал до реки и остановился, удивленный: на берегу он увидел маленькую пристань и несколько ступенек, ведущих к воде. Пристань была украшена зелеными гирляндами, цветами и транспарантами, а ступеньки, ведущие к воде, – обиты красным дорогим сукном.
– Это что? – строго спросил король.
Выдвинулся вперед церемониймейстер.
– Это-с? Место для самоубийства, ваше королевское величество. Мы в отчаянии, что не успели нагреть воду и довести ее до температуры вашей ежедневной утренней ванны, – но времени было так мало…
Король опустился на траву (впрочем, не на траву: под него сейчас же подкатили свернутый в трубку персидский ковер) и долго и тихо плакал. Все, окружив короля, молча ждали… Потом король встал, утер слезы и обвел всех страдальческими глазами.
– Ну… черт с вами! Забирайте меня.
И повели короля во дворец.
Лакмусовая бумажка
I
Я был в гостях у старого чудака Кабакевича, и мы занимались тем, что тихо беседовали о человеческих недостатках. Мы вели беседу главным образом о недостатках других людей, не касаясь себя, и это придавало всему разговору мирный, гармоничный оттенок.
– Вокруг меня, – благодушно говорил Кабакевич, – собралась преотличная музейная компания круглых дураков, лжецов, мошенников, корыстолюбцев, лентяев, развратников и развратниц – все мои добрые знакомые и друзья. Собираюсь заняться когда-нибудь составлением систематического каталога, на манер тех, которые продаются в паноптикумах по гривеннику штука. Если бы все эти людишки были маленькие, величиной с майского жука, и за них не нужно бы отвечать перед судом присяжных, я переловил бы их и, вздев на булавки, имел бы в коробке из-под сигар единственную в мире коллекцию! Жаль, что они такие большие и толстые… Куда мне с ними!
– Неужели, – удивился я, – нет около вас простых хороших, умных людей, без глупости, лжи и испорченности?
Мне казалось, – я этими словами так наглядно нарисовал свой портрет, что Кабакевич поспешит признать существование приятного исключения из общего правила – в лице его гостя и собеседника.
– Нет! – печально сказал он. – А вот, ей-Богу, нет!
«Сам-то ты хорош, старый пьяница», – критически подумал я.
– Видишь, молодой человек, ты, может быть, не так наблюдателен, как я, и многое от тебя ускользает. Я строю мнение о человеке на основании таких микроскопических, незаметных черточек, которые вам при первом взгляде ничего не скажут. Вы увидите настоящее лицо рассматриваемого человека только тогда, когда его перенести на исключительно благоприятную для его недостатка почву. Иными словами, вам нужна лакмусовая бумажка для определения присутствия кислоты, а мне эта бумажка не нужна. Я и так, миленький, все вижу!
– Это все бездоказательно, – возразил я. – Докажите на примере.
– Ладно. Назови имя.
– Чье?
– Какого-нибудь нашего знакомого, это безразлично.
– Ну, Прягин Илья Иванович. Идет?
– Идет. Корыстолюбие!
– Прягин корыстолюбив? Вот бы никогда не подумал… Ха-ха! Прягин корыстолюбив?
– Конечно. Ты, молодой человек, этого не замечал, потому что не было случая. А мне случая не нужно.
Он умолк и долго сидел, что-то обдумывая.
– Хочешь, молодой человек, проверим меня. Показать тебе Прягина в натуральную величину?
– Показывайте.
– Сегодня? Сейчас?
– Ладно. Все равно, делать нечего.
Кабакевич подошел к телефону.
– Центральная? 543–121. Спасибо. Квартира Прягина? Здравствуй, Илья. Ты свободен? Приезжай немедленно ко мне. Есть очень большое, важное дело… Что? Да, очень большое… Ждем!
Он повесил трубку и вернулся ко мне.
– Приедет. Теперь приготовим для него лакмусовую бумажку. Придумай, молодой человек, какое-нибудь предприятие, могущее принести миллиона два прибыли…
Я засмеялся.
– Поверьте, что если бы я придумал такое предприятие, я держал бы его в секрете.
– Да нет… Можно выдумать что-нибудь самое глупое, но оглушительное. Какой-нибудь ослепительный мираж, грезу, закованную в колоссальные цифры.
– Ну, ладно… Гм… Что бы такое? Разве так: печатать объявления на петербургских тротуарах.
– Все равно. Великолепно!.. Оглушительно! Миллионный оборот! Сотни агентов! Струи золота, снег из кредитных бумажек! Брраво! Только все-таки разработаем до его прихода цифры и встретим его с оружием в руках.
Мы энергично принялись за работу.
II
– Что такое стряслось? – спросил Прягин, пожимая нам руки. – Пожар у тебя случился или двести тысяч выиграл?
Кабакевич загадочно посмотрел на Прягина.
– Не шути, Прягин. Дело очень серьезное. Скажи, Прягин… Мог бы ты вступить в дело, которое может дать до трех тысяч процентов дохода?
– Вы сумасшедшие, – засмеялся Прягин. – Такого дела не может быть.
Кабакевич схватил его за руку и, сжав ее до боли, прошептал:
– А если я докажу тебе, что такое дело есть?
– Тогда, значит, я сумасшедший.
– Хорошо, – спокойно сказал Кабакевич, пожимая плечами и опускаясь на диван. – Тогда извиняюсь, что побеспокоил тебя. Обойдемся как-нибудь сами. (Он помолчал.) Ну, что… был вчера на скачках?
– Да какое же вы дело затеваете?
– Дело? Ах, да… Это, видишь ли, большой секрет, и если ты относишься скептически, то зачем же…
– А ты расскажи, – нервно вскричал Прягин. – Не могу же я святым духом знать. Может, и возьмусь.
Кабакевич притворил обе двери, таинственно огляделся и сказал:
– Надеюсь на твою скромность и порядочность. Если дело тебе не понравится – ради Бога, чтобы ни одна душа о нем не знала.
Он сел в кресло и замолчал.
– Ну?!
– Прягин! Ты обратил внимание на то, что дома главных улиц Петербурга сверху донизу покрыты тысячами вывесок и реклам? Кажется, больше уже некуда приткнуть самой крошечной вывесочки или объявления! А между тем есть место, которое совершенно никем не использовано, никого до сих пор не интересовало и мысль о котором никому не приходила в голову… Есть такое громадное, неизмеримое место!
– Небо? – спросил иронически Прягин.
– Земля! Знаешь ли ты, Прягин, что тротуары главных улиц Петербурга занимают площадь в четыре миллиона квадратных аршин?
– Может быть, но…
– Постой! Знаешь ли ты, что мы можем получить от города совершенно бесплатно право пользования главными тротуарами?
– Это неслыханно!
– Нет, слыхано! Я иду в городскую думу – и говорю: «Ежегодный ремонт тротуаров стоит городу сотни тысяч рублей. Хотите, я берусь делать это за вас? Правда, у меня на каждой тротуарной плите будет публикация какой-нибудь фирмы, но не все ли вам равно? Красота города не пострадает от этого, потому что стены домов все равно пестрят тысячами вывесок и афиш – и никого это не шокирует… Я предлагаю вам еще более блестящую вещь: у вас тротуарные плиты из плохого гранита, а у меня они будут чистейшего мрамора!
Прягин наморщил лоб.
– Допустим, что они и согласятся, но это все-таки вздор и чепуха: где вы наберете такую уйму объявлений, чтобы окупить стоимость мрамора?
– Очень просто: мраморная плита стоит два рубля, а объявление, вечное, несмываемое объявление – двадцать пять рублей!
– Вздор! Кто вам даст объявления?
Кабакевич пожал плечами. Помолчал.
– А впрочем, как хочешь. Не подходит тебе – найду другого компаньона.
– Вздор! – взревел Прягин. – К черту другого компаньона… Но ты скажи мне – кто даст вам объявления?
– Кто? Все. Что нужно для купца? Чтобы его объявление читали. И чтобы читало наибольшее количество людей. А по главным улицам Петербурга ходят миллионы народу за день, некоторые по нескольку раз, и все смотрят себе под ноги. Ясно, что – хочешь, не хочешь, – а какой-нибудь «Гуталин» намозолит прохожему глаза до тошноты.
– Какую же мы прибыль от этого получим? – нерешительно спросил Прягин. – Пустяки какие-нибудь? Тысяч сто, полтораста?
– Странный ты человек… Ты зарабатываешь полторы тысячи в год и говоришь о ста тысячах, как о пяти копейках. Но могу успокоить тебя: заработаем мы больше.
– Ну, сколько же все-таки? Сколько? Сколько?
– Считай: четыре миллиона квадратных аршин тротуара. Возьмем даже три миллиона (видишь, я беру все минимумы) и помножим на 25 рублей… Сколько получается? 75 миллионов! Хорошо-с. Какие у нас расходы? 30 % агентам по сбору реклам – 25 миллионов. Стоимость плит с работой по вырезыванию на них фирмы – по три рубля… Ну, будем считать даже по четыре рубля – выйдет 16 миллионов! Пусть – больше! Посчитаем даже двадцать! На подмазку нужных человечков и содержание конторы – миллион. Выходит 46 миллионов. Ладно! Кладем еще на мелкие расходы 4 миллиона… И что же останется в нашу пользу? 25 миллионов чистоганом! Пусть мы не все плиты заполним – пусть половину! Пусть – треть! И тогда у нас будет прибыли 10 миллионов… А? Недурно, Прягин. По 5 миллионов на брата.
Прягин сидел мокрый, полураздавленный.
– Ну, что? – спросил хладнокровно Кабакевич. – Откажешься?
– По… подумаю, – хрипло, чужим голосом сказал Прягин. – Можно до завтра? Ах, черт возьми!..
III
Я вздохнул и заискивающе обратился к Кабакевичу и Прягину:
– Возьмите и меня в компанию…
– Пожалуй, – нерешительно сказал Кабакевич.
– Да зачем же, ведь дело не такое, чтобы требовало многих людей, – возразил Прягин. – Я думаю, и вдвоем управимся.
– Почему же вам меня не взять? Я тоже буду работать… Отчего вам не дать и мне заработочек?
– Нет, – покачал головой Прягин. – Это что ж тогда выйдет. Налезет десять человек, и каждому придется по копейке получить. Нет, не надо.
– Прягин!
Я схватил его за руку и умоляюще закричал:
– Прягин! Примите меня! Мы всегда были с вами в хороших отношениях, считались друзьями. Мой отец спас однажды вашему – жизнь. Возьмите меня!
– Мне даже странно, – криво улыбнулся Прягин. – Вы так странно просите… Нет! Это неудобно.
Я забегал по кабинету, хватаясь за голову и бормоча что-то.
– Прягин! – сказал я, глядя на него воспаленными глазами. – Если так – продайте мне ваше право участия в деле. Хотите десять тысяч?
Он презрительно пожал плечами.
– Десять тысяч! Вы не дурак, я вижу.
– Прягин! Я отдам вам свои двадцать тысяч – все, что у меня есть. Подумайте, Прягин: завтра утром мы едем с вами в банк, и я отдаю вам чистенькие, аккуратно сложенные двадцать тысяч рублей. Подумайте, Прягин: когда вы входили сюда, вы продали бы это дело за три рубля! А теперь, – что изменилось в мире? Я предлагаю вам капитал – и вы отказываетесь! Бог его знает, как у вас еще выйдет это дело с тротуарами!.. Городская дума может отказать…
– Не может быть!! – бешено закричал Прягин. – Не смеет!! Ей это выгодно!!
– Торговые фирмы могут найти такой способ рекламы не достигающим цели…
– Идиотство!! Глупо! Это лучшая в мире реклама! Всякий смотрит себе под ноги и всякий читает ее…
– Прягин! У меня есть богатая тетка… Я возьму у нее еще двадцать тысяч и дам вам сорок… Уступите мне дело!!
– Перестанем говорить об этом, – сухо сказал Прягин. – Довольно!! Кабакевич… я завтра утром у тебя; условимся о подробностях, напишем проект договора…
– А, так… – злобно закричал я. – Так вот же вам: сегодня же пойду в одно место, расскажу все и составлю свою компанию… Я у вас из-под носа выдерну это дело!
Я вскочил и побежал к дверям, а Прягин одним прыжком догнал меня, повалил на ковер, уцепившись за горло, и стал душить.
– Нет, ты не уйдешь, негодяй… Каба… кевич… Помо… ги мне!..
Нечаянно, в пылу этой дурацкой борьбы, мои глаза встретились с глазами Прягина, и я прочел в них определенное, страшное, напряженное выражение…
Кабакевич был удивительный человек.
– Прочли, – догадался он, освобождая меня из-под Прягина. – Ну, довольно. У вас разорван галстук… Не находите ли вы, что кислоты слишком подействовали на лакмусовую бумажку?
– Вот не ожидал я от него этого, – тяжело дыша, проворчал я.
– Ага! – засмеялся старый Кабакевич. – Ага? Прочли? Глаза-то, глаза – видели? Ха! Такую вещь приходится читать не каждый день!..
Принцип
Иван Сергеич имел цельный, гармоничный характер и не гордился этим только потому, что был скромен и прост в обращении; эти качества резко отличали его от других воров, водившихся в трактире «Лужайка», – людей в общей массе крикливых, хвастливых и наглых.
Деятельность Ивана Сергеича имела строго определенное направление, от которого он не уклонялся ни вправо, ни влево: не убивал, но зато и не работал. Только воровал.
К людям не ворующим относился недоверчиво, с легким затаенным презрением, и когда вдумывался в их жизнь, то про себя нередко удивлялся: «Почему они тоже не воруют?»
После долгого раздумья объяснял это себе двумя причинами: беспощадной логикой социального строя (если все обворовываемые будут воровать, то некого будет обворовывать), а также отсутствием предприимчивости и неловкостью лиц, которые предпочитали зарабатывать пропитание трудом.
«И трудитесь, черти, – думал с ласковой насмешливостью Иван Сергеич. – Вам же хуже! Все равно украду».
И крал.
Эту веселую человеческую комедию изредка прерывали длинные антракты – именно тогда, когда Иван Сергеич попадал в тюрьму. Здесь он имел возможность бросать ретроспективные взгляды на пройденный путь и каждый раз успокаиваться на том, что ошибок в системе не было: право Ивана Сергеича – воровать, но зато право обворованных – ввергать его в тюрьму… Пожалуйста!
После этого никто не имел возможности упрекать друг друга в несправедливости и дуться один на другого. И по выходе из тюрьмы можно было начинать новую жизнь: трудящиеся, нажившись, должны были снова плохо положить несколько вещей, а Иван Сергеич брал уже остальное на себя.
Воровал Иван Сергеич двадцать пять лет – с тех пор как себя помнил. Если считать, что проживал он в год около двух тысяч, то накрадено им было за всю жизнь мелкими вещами и суммами – пятьдесят тысяч. Эти деньги должны бы вызвать еще большее к себе уважение, если принять во внимание, что ни одна копейка из них не была нажита обыкновенным трудом или убийствами. Кражи – только кражи.
* * *
Это был превосходный, очень уютный особняк, имевший все данные для того, чтобы понравиться Ивану Сергеичу.
Оба они – особняк и Иван Сергеич стояли друг против друга на глухой, пустынной улице, и один из них думал: «Если выдавить стекло – стоят на подоконнике горшки с цветами или не стоят? Свалишь их или не свалишь?»
Долго размышлять было рискованно: через час прекрасная темная ночь сменится рассветом. Поэтому Иван Сергеич, закусив нижнюю губу, провел по стеклу кольцом, наложил на него какую-то тряпку и через минуту стоял уже на подоконнике, зорко всматриваясь в непроглядную тьму, сгустившуюся в комнате. Мягко спрыгнул босыми ногами на паркет и, простирая вперед чуткие руки, побрел наугад…
– Ох, ч-черт!..
Нога его споткнулась обо что-то мягкое, большое, неподвижное, и Иван Сергеич, падая, схватился рукой за спинку кресла. Кресло стукнулось о стол, на столе задребезжала лампа… Иван Сергеич присел и сейчас же увидел, как в стороне мелькнула желтая вертикальная полоска света, которая сейчас же перешла в прямоугольник, – и в дверях, освещенный маленькой лампой, показался человек.
Лампу он вытянул вперед и с любопытством водил ею во все стороны до тех пор, пока луч света не упал на присевшего около стола Ивана Сергеича.
Иван Сергеич взвизгнул, выпрямился и бросился к открытому окну, но незнакомец опередил его одним прыжком, не выпуская лампы из рук, сел на подоконник и, усмехнувшись, спросил:
– Испугались?
– Испугался, – признался Иван Сергеич и зашаркал смущенно босой ногой по полу.
– Эх вы! Как же можно быть таким нервным… Не бойтесь. Хозяина дома нет.
Иван Сергеич изумленно сверкнул глазами и спросил:
– Да… а вы кто?
– Я? Вот тебе раз! Ну, угадай-ка, миленький, кто я?
Блуждающие глаза Ивана Сергеича остановились на выдвинутых ящиках письменного стола, на большом солидном узле, валявшемся на полу, – том самом узле, о который споткнулся он минуту тому назад, – затем глаза Ивана Сергеича перешли на широкую смеющуюся рожу незнакомца, и оба человека, глядя друг на друга, стали смеяться.
– Ах, поди ж ты! – всплеснул руками Иван Сергеич. – А я думаю: хозяин. Тикать хотел. Один ты тут?
– Один.
– Да как ты сюда пролез? Окна были целые, парадные заперты – я толкал.
– А я ключом. Зашел, а потом заперся, чтобы не мешали.
– А если хозяин подойдет?
– Он-то? Каждую ночь в клубе до восьми часов утра в карты режется! Всю хурду-мурду успеем вывезти.
– Вы… везти? – ахнул Иван Сергеич.
– А ты что думал? Эх вы, – засмеялся новый вор. – Сколько уже веков прошло, а все вы, воры, ничему не научились. Простой вы народ – воры! Без плана, без выдержки, без хладнокровия… Тебе бы, дураку, только влезть в окно, рискуя, что тебя сцапают, стянуть какую-нибудь подушку или пальто, ценой в пять целковых, – и убежать… и ты уже думаешь, что большое дело сделал!
– А ты… как же? – спросил, усаживаясь на узел, Иван Сергеич.
– Вот так же! Как видишь!.. Я целую неделю потратил на слежку: как живет хозяин, да что он делает, да когда возвращается вечером? И что ж ты, братец мой, думаешь… Прислуга приходящая, никого больше ни души, а сам из клуба под утро возвращается.
Иван Сергеич вздрогнул.
– А он сейчас не приедет?!
– Будь покоен, братец: верные сведения имею.
Новый вор помолчал.
– Так вот как. И задумал я вычистить квартиру до последнего гвоздика. Переулок глухой – кому помешать нужно? Работай тихенько, смирненько. К семи часам утра заказал я две подводы с нашими ребятами – приедут, все и вывезем.
Иван Сергеич ударил себя по коленкам и восторженно вздернул головой.
– Ловко!! Всё как есть?
– Всё, миленький ты мой. До гвоздочка, до последней карточки. Кой-что я уже и уложил.
– Ловкий дьявол… Меня-то в долю примешь?
– Почему не принять. Товару много. Расторгуемся. Однако, миленький… Американцы, о которых ты по своему умственному убожеству не имеешь никакого понятия, говорят: время – деньги. За дело! Я письменным столом займусь, а ты картины снимай.
Новые друзья весело захлопотали.
Наглость и уверенный план другого вора обворожили Ивана Сергеича. Заворачивая в полотняные простыни картины и связывая веревками груды дорогих золотообрезных книг, Иван Сергеич время от времени садился на пол и громко торжествующе хохотал:
– Ай да мы! Ну и мы! Ну и воры нынче пошли!
– Не дери глотку, – скромно сказал новый вор. – Дело нужно делать, а он гогочет… Укладывай лампу в ящик… Да с резервуаром поосторожней! Он, кажется, фарфоровый. Разве вы, черти, понимаете?
Иван Сергеич хлопотал, вертелся по комнате, упаковывал, распутывал веревки, развязывая узлы острыми зубами, и все время среди этих занятий восторженно поглядывал на товарища.
А тот, уложив всего одну этажерку с безделушками и какой-то чемодан, уселся в кресло и важно закурил папироску.
Работы было еще много, но он всем своим видом показывал, что закончить ее предоставляет простоватому Ивану Сергеичу, который с мокрым, потным лицом то и дело подбегал к товарищу и, держа в руках какой-нибудь альбом с фотографическими карточками, отрывисто спрашивал:
– Брать?
– Бери, Ваня, бери. Все пригодится.
– А салфеточку эту? Неужто и ее брать? На что она?
– А что ж салфеточка – собака, что ли? Зачем ее оставлять… Да поторапливайся! А то ребята с подводами приедут – куда нам все поспеть?
И вместо того чтобы помочь утомленному, запыленному Ивану Сергеичу, он только курил да поглядывал на окна, в которых занимался рассвет…
Приехали «ребята с подводами».
Все было уложено, связано, и Иван Сергеич, еле держась на ногах от усталости и суеты, разрешил и себе закурить папироску.
– Нечего там раскуриваться! – оборвал его безжалостный товарищ. – Помогай таскать вещи. Смотри – до хозяина досидимся.
– А ты чего же не помогаешь? – робко спросил Иван Сергеич.
– Напомогался достаточно! Моя работа раньше была. Не бросай папироски на ковер: прожжешь – за него и полцены не дадут! Черти вы! Разве понимаете?
* * *
На улице было холодно… Босые ноги чувствовали на мостовой предрассветную сырость.
Товарищ Ивана Сергеича тоже вышел к подводам и равнодушно смотрел, как их нагружали «ребята».
– Готово, ребята? – спросил он.
– Все готово.
Тогда товарищ обратил сонное лицо к Ивану Сергеичу и, улыбнувшись, сказал:
– А теперь – иди себе, братец, подобру-поздорову.
– Как – иди? – ахнул Иван Сергеич. – А вещи? А дележка?
– Какие вещи?
– Да эти! Что мы собирали.
– А разве они твои, эти вещи?
Иван Сергеич рассердился.
– Да ведь и не твои!!
– Нет, мои.
– Это же еще почему такое? Хозяин ты им, что ли?
Незнакомец засмеялся.
– Эх ты! Говорил же я, дураки вы, воры! А кто ж я? Конечно, хозяин. На другую квартиру переезжаю, с ночи укладывался… А ты тут пришел, помог… Да я ничего не имею. Спасибо, что помог. По крайней мере, честным трудом рубль заработал. Хе-хе! Я даром, братец, чужого труда не хочу. На, получай! За честный твой труд!
Хозяин вынул из кармана рубль и сунул его в руку Ивану Сергеичу…
Уже всходило солнце, когда Иван Сергеич брел по пустой улице недовольный, брюзжащий сам на себя, с серебряным рублем, зажатым в грязный кулак.
Гармоничная натура Ивана Сергеича могла показаться странной непонимающему, недалекому человеку.
Этот рубль, заработанный трехчасовым тяжелым, неблагодарным трудом, жег ему руку.
Проходя по мосту, Иван Сергеич плюнул, очень неприлично обругался и, размахнувшись, выбросил дурацкий рубль в воду.
