Аркадий Аверченко
Московское гостеприимство
Законный брак
(Стихотворение в прозе)
На берегу суетилась кучка людей…
Я подошел ближе и увидел в центре группы женщину, которая лежала, худая, мокрая, в купальном костюме, с закрытыми глазами и сжатыми тонкими губами.
– В чем дело? – спросил я.
– Купалась она. Захлебнулась. Насилу вытащили.
– Нужно растереть ее, – посоветовал я.
На камне сидел толстый отдувающийся человек. Он махнул рукой и сказал:
– Не стоит. Все равно, ничего не поможет.
– Да как же так… Попробуйте устроить искусственное дыхание… Может, отойдет.
– Мм… не думаю. Не стоит и пробовать, – сказал толстяк, искоса поглядывая на захлебнувшуюся.
– Но ведь нельзя же так… сидеть без толку. Пошлите за доктором!
– Стоит ли, – сказал толстяк. – До доктора три версты, да еще, может, его и дома нет…
– Но… попытаться-то можно?!
– Не стоит и пытаться, – возразил он. – Право, не стоит.
– Я удивляюсь… Тогда одолжите нам вашу простыню, попробуем ее откачать!
– Да что ж ее откачивать, – сказал толстяк. – Выйдет ли толк? Все равно уж… Будем считать ее утонувшей… Право, зачем вам затрудняться…
– Вы жалкий, тупой эгоист! – сердито закричал я. – Небось, если бы это был вам не чужой человек, а жена…
Он угрюмо посмотрел на меня.
– А кто же вам сказал, что она не жена? Она и есть жена… Моя жена!
Юмор для дураков
Это был солидный господин с легкой наклонностью к полноте, с лицом, на котором отражались уверенность в себе и спокойствие, с глазами немного сонными, с манерами, полными достоинства, и с голосом, в котором изредка прорывались ласково-покровительственные нотки.
– Вот вы писатель, – сказал он мне, познакомившись. – Писатель-юморист. Так. Наверное, знаете много смешного. Да?…
– О, помилуйте… – скромно возразил я.
– Нечего там скромничать. Расскажите мне какую-нибудь смешную штуку… Я это ужасно люблю.
– Позвольте… Что вы называете «смешной штукой»?
– Ну, что-нибудь такое… юмористическое. Я думаю, вы не ударите лицом в грязь. Слава Богу – специалист, кажется! Ну, ну… не скромничайте!
– Видите ли… Я бы мог просто порекомендовать вам прочесть книгу моих рассказов. Но, конечно, не ручаюсь, что вы непременно наткнетесь в них на «смешные штуки».
– Да нет, нет! Вы мне расскажите! Мне хочется послушать, как вы рассказываете… Ну, что-нибудь коротенькое. Вот, наверное, за бока схватишься!..
Я незаметно пожал плечами и неохотно сказал:
– Ну, слушайте… Мать послала маленького сына за гулякой-отцом, который удрал в трактир. Сын вернулся один, без отца, – и на вопрос матери: «Где же отец и что он там делает?» – ответил: «Я его видел в трактире»… Он сидит там с пеной у рта». – «Сердится, что ли»? – «Нет, ему подали новую кружку пива».
Не скажу, чтобы эта «смешная штучка» была особенно блестящей. Но на какой-нибудь знак внимания со стороны моего нового знакомого я все-таки мог надеяться. Он мог бы засмеяться, или просто безмолвно усмехнуться, или даже, в крайнем случае, покачать одобрительно головой.
Нет. Он поднял на меня ясные, немного сонные глаза и поощрительно спросил:
– Ну?
– Что «ну»?
– Что же дальше?
– Да это все.
– Что же отец… вернулся домой?
– Да это не важно. Вернулся – не вернулся… Все дело в ответе мальчика.
– А что, вы говорите, он ответил?
– Он ответил: отец сидит там с пеной у рта.
– Ну?
– Видите ли… Соль этого анекдота, сочиненного мною, заключается в том, что мальчик ответил то, что называется, – буквально. Он видел кружку пива с пеной, кружку, которую отец держал у рта, и поэтому ответил в простоте душевной: «отец сидит с пеной у рта». А мать думала, что это – фигуральное выражение, сказанное по поводу человека, которого что-нибудь взбесило.
– Фигуральное?
– Да.
– Взбесило?
– Да!
– Ну?
– Что еще такое – «ну»?
– Значит, мать думала, что отец за что-нибудь сердится, а он вовсе не сердится, а просто пьет себе преспокойно пиво.
– Ну да.
– Вот-то ловко! Ха-ха! Ну и здорово же: она думает, что он сердится, а он вовсе и не сердится… Хо-хо! Вообще, знаете, эти трактиры.
– Что-о?…
– Я говорю – трактиры. Еще если холостой человек ходит, так ничего, а уж женатому, да если еще нет средств – так трудновато… Не до трактиров тут. Тут говорится: не до жиру, быть бы живу.
Я молчал, глядя на него сурово, с замкнутым видом.
Человек он был, очевидно, вежливый, понимавший, что в благодарность за рассказанное – автор имеет право на некоторое поощрение.
Поэтому он принялся смеяться:
– Ха-ха-ха! Уморил! Ей-Богу, уморил. Папа, говорит, в трактире пену пьет, сердится… А мать-то, мать-то! В каких дурах… О-ох-хо-хо! Ну, еще что-нибудь расскажите.
«Э, милый, – подумал я. – Тебя такой вещью не проберешь. Тебе нужно что-нибудь потолще».
– Ну, я вас прошу, расскажите еще что-нибудь.
– Ладно. В один ресторан пришел посетитель. Оставив в передней свой зонтик и боясь, чтобы его кто-нибудь не украл, он прикрепил к ручке зонтика такую записку: «Владелец этого зонтика поднимает одной рукой семь пудов… Попробуйте-ка украсть зонтик!» Пообедав, владелец зонтика вышел в переднюю – и что же он видит!
Зонтик исчез, а на том месте, где он стоял, приколота записка: «Я пробегаю в час пятнадцать верст – попробуйте-ка догнать»!
Любитель «смешных штучек» поощрительно взглянул на меня и сказал:
– Ну, и что же? Догнал он похитителя или нет?
Я вздохнул и начал терпеливо:
– Нет, он его не догнал. Да тут и не важно дальнейшее. Вся соль анекдота заключается именно в курьезном совпадении этих двух записок. Автор первой, видите ли, думал, что он непобедим, рассчитывая на свои здоровые руки, и никак он не рассчитывал, что здоровые ноги гораздо важнее.
– Важнее?
– Да.
– Сколько он там написал, что пробежит в час?
– Пятнадцать верст.
– Это много считается?
– Порядочно.
– А ведь поймай этот первый-то владелец зонтика – похитителя в то время, как тот писал записку, он бы ему задал перцу, а? Тут и ноги не помогут, а?
– Не знаю.
– Это, наверное, было давно, я думаю? В прежнее время? Теперь-то ведь в передних ресторанов всюду швейцары, которые и отвечают за пропажу вещей.
– Да.
– Теперь все как-то сделалось культурнее. Положим, раньше-то и воровства было меньше. А?
– Да.
Мы помолчали.
– Вопрос еще, догнал ли бы он похитителя, если бы даже и умел бегать быстрее его. Потому что раньше нужно узнать, в какую сторону он побежал, да не свернуть ли с дороги, а то мог просто припрятать зонтик, да и отпереться от всего: «Знать не знаю, выдать не ведаю – никакого зонтика не воровал и никакой записки не писал».
– Да.
По моим сухим, сердитым репликам любитель анекдотов почуял, что я им не совсем доволен, и, решив, по своему обыкновению, щедро вознаградить меня смехом, – неожиданно захохотал.
– Ха-ха! Ох-хо-хо! Ну и уморил. Выходит он – где зонтик? Хвать-похвать, ан зонтика-то и нет. Ну и ловкие ребята бывают! Прямо-таки пальца в рот не клади. И откуда вы столько смешных штучек знаете?! Ну, расскажите еще что-нибудь. Ну, пожалуйста, ну, миленький…
– Рассказать? – прищурился я. – Извольте! Один господин, явившись на обед к родителям своей невесты и страдая от тесной обуви, снял потихоньку под столом с ноги башмак, но в это время собачонка схватила башмак да бежать, а жених испугался, вскочил, опрокинул стол, причем миска с горячим супом опрокинулась на тещу, – и помчался за собачонкой. По дороге он разбил дорогую вазу, а потом, желая достать для разутой ноги какой-нибудь башмак, ударил тестя ногой в живот, повалил его и стал стаскивать с ноги ботинок. Но оказалось, что у тестя одна нога была искусственная, и вдруг она отрывается вместе с ботинком, и наш жених грохается на пол, обрывая портьеру; но в это время собачонка, с башмаком во рту…
Дальше я не мог продолжать: нечеловеческий, страшный хохот душил моего нового знакомого.
Он буквально катался по дивану, отмахиваясь руками, ногами, задыхаясь и кашляя. Лицо побагровело, и на глазах выступили слезы.
– О-ох, – визжал он тонким голосом. – Довольно. Ради Бога, довольно! Вы меня убьете вашим рассказом!..
Раньше я не понимал: для чего и кому нужны десятки тысяч метров кинематографических лент, на которых изображены: солдат, попавший в барабан и заснувший там; рассеянный прохожий, опрокидывающий на своем пути детские колясочки и влюбленные парочки; свадебный обед, участникам которого шутник насыпает за ворот «порошок для чесания», молодой человек, которого кусает блоха во время объяснения с невестой и который начинает бегать по комнате, ловя эту блоху; пьяный, залезший в матрац и катающийся в таком положении по людной улице, – для чего и кому все это нужно? – я не понимал.
Теперь – понимаю.
Мопассан
(Роман в одной книге)
I
Недавно, часов в двенадцать утра, моя горничная сообщила, что меня спрашивает по делу горничная господина Зверюгина.
Василий Николаевич Зверюгин считался моим приятелем, но, как всегда случается в этом нелепом Петербурге, с самыми лучшими приятелями не встречаешься года по два.
Зверюгина не видел я очень давно, и поэтому неожиданное получение весточки о нем, да еще через горничную, очень удивило меня.
Я вышел в переднюю и спросил:
– А что, милая, как поживает ваш барин? Здоров?
– Спасибо, они здоровы, – сверкнув черными глазами, ответила молоденькая, очень недурной наружности, горничная.
– Так, так… Это хорошо, что он здоров. Здоровье прежде всего.
– Да уж здоровье такая вещь, что действительно.
– Без здоровья никак не проживешь, – вставила свое слово и моя горничная, вежливо кашлянув в руку.
– Больной человек уж не то, что здоровый, – благосклонно ответила моей горничной горничная Зверюгина.
– Где уж!
Выяснив всесторонне с этими двумя разговорчивыми девушками вопрос о преимуществе человеческого здоровья над болезнями, я наконец спросил пришлую горничную:
– А зачем барин вас прислал ко мне?
– Как же, как же! Они записку вам прислали. Ответа просили.
Я вскрыл конверт и прочел следующее странное послание:
– «Прости, дорогой Аркадий, что я долго не отвечал тебе. Дело в том, что когда мы в прошлом году встретились случайно в театре Корша, ты спросил у меня, не могу ли я тебе одолжить сто рублей, так как ты, по твоим словам, не мог получить из банка по случаю праздника денег. К сожалению, у меня тогда не было таких денег, а теперь есть, и, если тебе надо, я могу прислать. Я знаю, как ты аккуратен в денежных делах. Так вот, напиши мне ответ. Пиши побольше, не стесняйся.
Моя горничная подождет. Твой Василиск».
«Судя по письму, – подумал я, – этот Василиск или сейчас пьян, или у него начинается прогрессивный паралич».
Я написал ему вежливый ответ с благодарностью за такую неожиданную заботливость о моих делах и, передавая письмо горничной, спросил:
– Ваш барин, наверное, тут же живет, на Троицкой?
– Нет-с. Мы живем на Двадцать первой линии Васильевского острова.
– Совершенно невероятно! Ведь это, кажется, у черта на куличках.
– Да-с, – вздохнула горничная. – Очень далеко. Прощайте, барин! Мне еще в два места заехать надо.
II
На третий день после этого визита горничная около часу дня снова доложила мне:
– Вас спрашивает горничная господина Зверюгина.
– Опять?! Что ей надо?
– Письмо от ихнего барина.
– Впустите ее. Здравствуйте, милая. Ну, как дела у вашего барина?
– Дела ничего, спасибо. Дела хорошие. Да уж плохие дела – это не дай Господь.
Моя горничная тоже согласилась с нею:
– Хорошие дела когда, так лучше и хотеть не надо.
Отдав дань этикету, мы помолчали.
– Письмо? Ну, давайте.
– «Радуюсь за тебя, дорогой Аркадий, что деньги тебе сейчас не нужны. Между прочим: когда ты был весной прошлого года у меня, то забыл на подзеркальнике пачку газет («Нов. Время», «Речь» и друг.), а также проспект фирмы кроватей «Санитас». Это все у меня случайно сохранилось. Если тебе нужно – напиши. Пришлю. Обнимаю тебя. Ну, как вообще? Пиши побольше. У тебя такой чудесный стиль, что приятно читать. Любящий Василиск».
Я ответил ему:
– «Три года тому назад однажды в ресторане «Малоярославец» ты спросил меня: который час? К сожалению, у меня тогда часы стояли. Теперь я имею возможность ответить тебе на твой вопрос. Сейчас четверть второго. Не стоит благодарности. Что же касается газет, то, конечно, я хожу без них сам не свой, но из дружбы к тебе могу ими пожертвовать. Именно – передай их своей горничной. Пусть она обернет тебя ими и подожжет в тот самый момент, когда ты ее снова погонишь за не менее важным делом. Спи только на кроватях фирмы «Санитас»!»
– Скажите, милая, – спросил я, передавая горничной письмо, – вы только ко мне ездите или еще к кому?
– Нет, что вы, барин! У меня теперь очень много дела. Мне еще нужно съездить сегодня на Безбородкинский проспект, а потом в Химический переулок. Это где-то на Петергофском шоссе.
– Черт знает что! А в Химический переулок нужно не к Бройдесу ли?
– Да-с, к господину Бройдесу.
– Ага! Так этот Бройдес через час будет у меня. Оставьте ему письмо, я передам.
– Премного благодарю. А то это действительно… Отсюда часа полтора…
III
Приехал Бройдес.
– Данила, – сказал я. – Вот тебе письмо от Зверюгина.
– Ты знаешь, этот Зверюгин – он с ума сошел, – пожал плечами Бройдес. – Его вдруг обуяла самая истерическая деликатность, внимательность и аккуратность. Он буквально заваливает меня письмами. Я бы на месте его горничной давно сбежал.
– Он и тебе тоже пишет?
– А разве и тебе? Представь себе, третьего дня я получил письмо с запросом: не знаю ли я, где находится Главное управление по делам местного хозяйства, – справку, которую можно навести в любой телефонной книге, у любого городового. А вчера присылает мне рубль восемьдесят копеек, с письмом, в котором сообщает, что вспомнил, как мы с ним в прошлом году ездили на скачки в Коломяги и я якобы платил за мотор три рубля шестьдесят копеек. Я уверен, что с ним делается что-то нехорошее…
– Посмотри-ка, что он тебе сегодня пишет.
Бройдес прочел:
– «Дорогой Данила! У меня к тебе большая просьба: не знаешь ли ты адрес Аркадия Аверченко – никак я не могу его отыскать, а очень нужно. Напиши, как поживаешь. Не стесняйся писать побольше (у тебя замечательный стиль), а горничная подождет».
Мы взглянули друг на друга.
– Тут дело нечисто. Человек пишет мне почти каждый день письма, получает на них ответы и в то же время справляется, где я живу! Данила! Этот человек или очень болен, или здесь кроется какой-нибудь ужас.
Бройдес встал.
– Ты прав. Едем сейчас же к нему. Вызови таксомотор – он живет черт знает где!
IV
Мы звонили у парадного минуть десять – из квартиры Зверюгина не было никакого ответа.
Наконец, когда я энергично постучал в дверь кулаком и крикнул, что иду в полицию, дверь приотворилась, и в щель просунулась растрепанная голова полураздетого Зверюгина. Он был встревожен, но, увидя нас, успокоился.
– Ах, это вы! Я думал – горничная. Тссс! Тише. Идите сюда и разденьтесь. В те комнаты нельзя.
– Почему?! – в один голос спросили мы.
– Там… дама!
Я бросил косой взгляд на Бройдеса.
– Ты понимаешь, Данила, в чем дело?
– Да уж теперь ясно, как день. Только послушай, Вася… Как тебе не стыдно гонять бедную девушку по всему Петербургу от одного края до другого? Неужели ты не мог бы запирать ее на это время в кухне?!
– Да, попробуй-ка, – жалобно захныкал Василиск Зверюгин. – Это такая бешеная ревнивица, что сразу поймет, в чем дело, и разнесет кухню в куски.
– Вот… оно… что! – с расстановкой сказал Бройдес. – Бедная девушка! Вот все вы такие мужчины подлецы: обольстите нас, бедных женщин, совратите, опутаете сладкими цепями, а потом гоняете с Химического переулка на Троицкую, проводя это время в объятиях разлучницы. Так, что ли?
– Так, – бледной улыбкой усмехнулся Зверюгин.
Я уселся без приглашения на стул и спросил:
– Скажи, у тебя нет еще каких-нибудь друзей, кроме нас?
Он понял.
– Есть-то есть, да они или близко живут, или уже я все у них узнал и все им возвратил, что было возможно. Вы не можете представить, какой я стал аккуратный: за эти нужные мне три часа в день я возвратил по принадлежности все когда-то взятые и зачитанные мною книги, я ответил на все письма, на которые не отвечал по три года, я возвращал долги, вспоминая все до последней копейки! Я просто даже справлялся о здоровье моих милых, моих дорогих, моих чудесных друзей! И я теперь обращаюсь к вам: придумайте что-нибудь для моей горничной… Что-нибудь на три часа! Моя фантазия иссякла.
Я подошел к столу, взял какую-то книгу и сказал:
– Ладно! Это какая книга? Мопассан? Том третий? Завтра же пришли мне эту книжку… Слышишь? Мне она очень нужна. Через час я ее верну тебе. Это ничего, что горничная подождет? И ничего, что ты мне пришлешь эту книгу также и послезавтра?
– О, пожалуйста, – засмеялся он. – Она все равно полуграмотная, моя Катя, – и в этих делах ничего не понимает. Скажи ей, что это корректура, что ли. Ей ведь все равно.
V
Каждый день аккуратно бедная Катя привозила мне том третий Мопассана.
– Ну, как погода? – спрашивал я.
– Ничего, барин. Погода теплая, солнышко.
– Чудесно! Терпеть не могу, когда холодно и идет дождь.
– Что уж тут хорошего. Одна неприятность.
А моя горничная добавляла:
– В дождь-то совсем нехорошо. Одна грязь чего стоит.
– А как же! Кому такое приятно?!
Я брал Мопассана и уходил в кабинет читать газеты или просматривать редакционные письма. Часа через полтора выходил в кухню и снова возвращал Мопассана.
– Готово. Поблагодарите барина и кланяйтесь ему. Скажите, чтобы завтра обязательно прислал – это, брат, очень нужная вещь!
– Хорошо-с. Передам.
Мопассан за три недели порядочно поистрепался. Обрез книги засалился и обложка потемнела. Через три недели книжка не появлялась у меня подряд четыре дня, потом, появившись однажды, исчезла на целую неделю, потом ее не было десять дней… Самый длительный срок был полтора месяца. Катя принесла мне ее в тот раз, будучи в очень веселом настроении, сияющая, оживленная:
– Барин просили меня сейчас же возвращаться, не дожидаясь. Книжку я оставлю; когда-нибудь зайду.
Да так и не зашла. Это было, очевидно, там последнее – самое краткое свидание.
Это была ликвидация.
Счастливица – ты, Катя! Бедная ты – та, другая!
Желтеет и коробится обложка Мопассана. Лежит эта книга на шкапу, уже ненужная, и покрывается она пылью.
Это пыль тления, это смерть.
Сила красноречия
На углу одной из тихих севастопольских улиц дремлет на солнечном припеке татарин – продавец апельсинов.
Перед ним стоит плетеная корзинка, до половины наполненная крупными золотыми апельсинами.
Весь мир изнывает от жары и скуки. Весь мир – кроме татарина.
Татарину не жарко и не скучно.
Неизвестно, о чем он думает, усевшись на корточках перед своей корзиной, в которой и товару-то всего рубля на полтора.
Вероятнее всего, что татарин ни о чем не думает. О чем думать, когда все миропредставление так уютно уложилось в десяток обыденных понятий… То можно, этого нельзя – ну, и ладно. И проживет татарин.
А лень обуяла такая, что не хочется даже замурлыкать любимую татарскую песенку, которую по воскресеньям на базаре выдувает на кларнете «чал», сопровождающий загулявшего оптового фруктовщика, причем фруктовщик этот выступает с таким важным видом, будто бы он римский победитель, подвиги которого прославляются певцами и флейтистами.
Дремлет татарин над своими апельсинами, и так ему спокойно и хорошо, что он даже не потрудится поднять голову, чтобы проводить взглядом тяжелый широкий «южный» экипаж, ползущий мимо.
Безлюдно…
Но вот вдали показывается фигура спотыкающегося человека в синем костюме и соломенной шляпе.
Бредет он, очевидно, без всякой цели – вино и жара разморили его.
Приблизившись к татарину, он останавливается над ним и смотрит в корзину мутным задумчивым взглядом…
Потом спрашивает с натугой:
– Ап'сины пр'даешь?
– Канэшна, – отвечает татарин, лениво поднимая брови. – Можит, нужна?
– Т'тарин? – допрашивает скучающий человек.
– Разумейса, – добродушно подтверждает татарин, – которы человек, так он всякий что-нибудь имеет. Диствит'лна, бывает татарин, бывает грек, да?
– Так, так, так, так… А скажи, п'жалуйста, вот что: вы, татарины, водку пьете?
– Никак нет, мы ему не пьем, потому нилзя.
– Почему же это нельзя, скажите на милость? – гордо закинув голову, снова спрашивает прохожий, – вредна она эта водка для вас, или что?
– Канэшна, почему что у наши законе говор'т, что водком пить нилзя! Балшой грех ему, да!..
– Вздор, вздор, – покровительственно мямлит прохожий. – Что еще там за грех? Это вы, наверно, корана не поняли как следует… Д'вай сюда коран, я тебе покажу место, где можно пить…
Татарин обиженно пожимает плечами. Долго думает, что бы возразить.
– Которы человек пьяны, тот ход'т, шатайся, – какой такой порядок?
– Вот ты, значит, ничего и не понимаешь… «Шатается, шатается». Разве он сам шатается? Это водка его шатает. Он тут ни причем.
– Се равно. Идот, пает – кирчит, как осел, собакам, кошкам пугает, рази можно?
– А ежели весело, так почему ж не петь.
– Которы поет хорошо – так, канэшна, д'стви'тельна, ничего; а которы пьяный, так прохожий даже обижается, да?
– Мил человек!! Послуш'те, татарин! Так наплевать же на прохожего! Понимаете? Лишь бы мне было весело, а прохожему если не нравится – пусть тоже пьет.
И опять крепко задумывается татарин. Придумывает возражение… Торжествующе улыбается:
– Ему, которы што – пьяный, лежат посреди улиса, спит, как мертвый, а ему обокрасть можно, да?
– Это неправда, – горячится защитник пьянства. – Слышите, татарин?! Ложь! Слышите? Если человек уже свалился, – его уже не могут обокрасть!
– Что такой – не могут? Он гаво'рть не могут. Почему, которы падлец вор, так он возмет да обокрал, да?
– Как же его обокрадут, татарский ты чудак, ежели, когда он сваливается – так уже, значит, все пропито.
– Се равно. Вазмет, сапоги снимет, да?
– Пажалста, пажалста! В такую-то жару? Еще прохладнее будет!
Татарин поднимает голову и бродит ищущим взором по глубокому пышному синему небу, будто отыскивая там ответ…
– Началство, которы где человек служить да скажет ему: «почему, пьяный морда, пришел? Пошел вон!»
– А ты пей с умом. Не попадайся.
– Нилза пить.
– Да почему? Господи Боже ты мой, ну почему?!.
– Ему… канэшна – диствит'лна – уразумейса – водка очин горкий.
– Ничего это не разумеется. А ты сладкую пей, ежели горькая не лезет.
– Скажи, пажалста, гасподын… Почему мине пить, если не хочется, да?…
Аргумент веский, достойный уважения. Но защитник веселой жизни не согласен.
– Как так не хочется? Как так может не хотеться? А ты знаешь, как русский человек через «не хочу» пьет? Сначала, действительно, трудно, а потом разопьешься – и ничего.
– Ты мине, гаспадын, скажи на совести: как лучше здоровье – человек, которы пьет, или которы не пьет – да?
– В этом ты прав, милый продавец апельсинов, но только… что ж делать? Тут уж ничего не поделаешь… Живешь-то ведь один раз.
– Адын! А если печенкам болит, голова болит, ноги болит – разве это хороши дело?
– А ты статистику читал? – пошатнувшись, спрашивает прохожий.
– Нет, ни читал.
– Так вот ежели бы ты читал – ты бы знал, что п… по статистике на каждую душу человека народонаселения приходится в год выпить полтора ведра. Понял? Значит, обязан ты выпить свою долю или нет? Понял?
Татарин, сбитый с толку, растерянно смотрит на склонившееся над ним воспаленное от жары и водки лицо, на котором, как рубин, сверкает нос, доказывающий, что обладатель его выпил уже и свою долю, и татаринову, и долю еще кое-кого из непьющих российских граждан…
Татарин вздыхает, сдвигает барашковую шапку на бритый загорелый затылок и произносит свое неопределенное:
– Канэшна – диствит'лна – уразумейса…
– То-то и оно, – строго роняет прохожий и, не попрощавшись с татарином, идет дальше.
Подходит к пустынной Графской пристани, долго стоит, опершись о колонну и глядя на тихую темную гладь бухты.
Думает…
Потом бормочет:
– А х'роший татарин попался!.. Правильный… рассудительный. Верно! Действительно, водка – это дрянь. Правильно он говорит – и здоровье расстраивает, и деньги, и начальство. Правильно! Ей-Богу, чего там. Он молодец! Я знаю, что я сделаю: я брошу пить! А? Прошу молчать, не возражать…
Брошу и баста!
Он приподнимает руку и, немного согнувшись, долго стоит так, будто прислушиваясь к каким-то разбуженным голосам, неясно звучащим внутри его.
Прислушался… Будто проверил себя. Потом энергично разрубил воздух поднятой рукой:
– Бросил!!
А татарину – едва только отошел прохожий – сделалось вдруг скучно.
Он долго покачивал головой, причмокивал и одергивал свои широкие шаровары.
Потом сказал он сам себе:
– Диствит'лна, хорошо гаво'рт человек. Правилна. Раз я выпимши и мине хорошо – кому какой дело-да?… Надо, разумейса, иметь на свой жизнь удоволствие… Эх, адын раз попробовать, пачему не попробовать-да?…
Решительно поднявшись с корточек, татарин еще больше заламывает на затылок шапку, берет на руку корзину и бодро шагает к берегу – в веселый севастопольский трактир «Досуг моряка».
