Артём Ерёмин
Дети, сотканные ветром
Пролог.
Говорят, что нынешний человек не способен распознать чуда, даже если оно свалится прямо к его ногам.
Признаться, и некий мистер Борман был из тех, кто под давлением высоток, скребущих серое небо, отчаянно не замечал на что он вот-вот наступит…
– У-ф-ф! – пропыхтел мистер Борман, задрав ногу, будто вздумал в пример цапли уснуть посреди тротуара.
Тирада, грянувшая далее, по громогласности и жару могла быть обращена к несправедливому и тоталитарному порядку, процветающему на нашей планете. К удивлению прохожих, предметом проклятий дородного мужчины оказался раскисший под дождём шарик мороженого.
На светофоре зелёный человечек бодро затопал на месте. Мистер Борман же ушёл с пути пешеходов, так как сам любил напомнить в приличном, по его предвзятому мнению, обществе, что теперешний люд технология научила совершать при ходьбе тысячу операций, при этом отучив их смотреть под ноги.
Он потратил пять одноразовых салфеток на ботинок и ещё три, чтобы стереть с шеи пот, выступивший от проделанного труда. Далее мистер Борман рассержено вклинился в поток людей.
«Дети, – думал он, перебираясь на противоположную сторону улицы, – маленькие провокаторы! Мелкие манипуляторы, – кипел он от негодования. – Кто тот безвольный родитель, который на каприз пакостника купил в такою рань мороженое? Наверное, ведёт отпрыска к себе на работу, сберегая пару центов на нянях».
– Если кто из моих, – заподозрил вдруг мистер Борман. – Уволю!
Свернув в пустой проулок перед зданием офиса, он гнев сменил на милость.
– Что-то ты с утра завёлся, генерал. Подрежу только премиальные.
От собственного великодушия Борман взбодрился и расцвёл, отчего вновь не разобрал, на что вот-вот наступит.
– У-ф-ф!
Наш мистер едва не распластался у мусорных баков. Он рассвирепел было, однако сейчас у его ног лежал человек.
– Куда ни плюнь, везде грязь соберёшь на подошву, – оценил Борман обстановку.
Всё-таки приглядевшись, он понял – этот экземпляр необычный. Впрочем, с детства приученный не обращать внимания на подобный круг людей, Борман мог не заметить, как изменились с годами бездомные.
– Чего ты тут разлёгся, приятель?! – отнюдь не дружественным тоном спросил мистер. – Не даёшь порядочным людям добраться до работы.
При виде нелепых попыток бездомного высвободиться из нескольких слоёв одежды, на Бормана накатывало любимое желание промыть кому-либо полость черепа.
– А-а-а, лишь ты, полый, – в конце концов щетинистое и заспанное лицо отреагировало на нависшее над ним массивное тело.
– О, эмигрант, – утвердился в выводе мистер Борман. – Что ты себе позволяешь?! Здесь общественное место! Тут вам не как у вас там!
Его поучения мало задевали бездомного старика. Одной рукой он что-то пытался нащупать на разномастной «постели». Левую же стыдливо прятал под одеждой.
Мистер Борман, понимая, что большего участия ему не заслужить, замолк. В тишине безлюдного проулка он осмелился на то, чему так долго сопротивлялся. Мистер принюхался.
Верно, что бездомный – странноватый мужичок. Ни запаха перегара, ни иного постороннего смрада. В воздухе витал явный дух чернил, тот самый из детства. Наш будущий мистер тогда любил опустошать пасту из шариковых ручек на стулья девочек, которые дразнили его в школе.
Над головой прошмыгнула птичья тень, и Борман вспомнил, что запаздывает на работу. Он не рисковал оставлять без присмотра офис полный бездельников.
– Эх, приятель, задержал ты меня. Вот тебе пятёрка, – щедрость мистера Бормана сегодня была безгранична. – Купи газету и найди себе работу.
Бродяга отвлёкся от поисков и удивлённо взглянул на человека в дождевом плаще.
– Зачем мне твоя бумага, полый? – на ломанном произношении вещал бездомный. – И работа, что работа? Моё призвание – библиотекарь. Ныне же я в изгнании.
«Так и знал, библиотекари только прикидываются образованными людьми», – подумал мистер Борман.
Он небрежно махнул на прощание:
– Бывай. И знай, настоящее призвание отяжеляет карман.
В доказательство того, что у него-то с весом кармана всё в порядке, он подтянул ремень на штанах. Бездомный библиотекарь хотел было возразить, как вдруг замер, растеряв остатки сна. Костлявой трясущейся рукой указал на кого-то за спиной Бормана.
– Знаешь, приятель, куда засунь свой палец? – нахмурился мистер.
Библиотекарь, не желая слышать точный адрес, рванул с места, колыша подолом балахона. Борман оглянулся и никого не увидел у выхода с проулка и столба электропередачи.
– Ничего не поменялось. Все они чокнутые.
Пройдя пару шагов, мистер Борман заметил странный предмет, откатившийся от ночлежки библиотекаря. Использовав четыре одноразовых салфетки, мужчина поднял с асфальта круглый футляр.
За спиной то ли гаркнуло, то ли ухнуло, а сердцем Борман был отнюдь не молод. Подскочив на месте, он увидел на обвисших электропроводах большую птицу.
– Какой же ты породы, горлодёр?! – мужчина робко оглядел проулок и тихо добавил: – Свихнулся библиотекарь, ему и не заметить пропажи.
На вытянутой руке, словно та источала зловоние, мистер Борман донёс «находку», как он хотел представить всем футляр, до двери здания офиса.
– За что я плачу аренду, Гюнтер? – с типичным для себя приветствием он вошёл в холл и указал на лифт с табличкой «Простите, у нас ремонт».
Охранник натянуто улыбнулся и снова погрузился в сияние экрана телефона. Не переставая проклинать современную экологию, которая глубоко засела в лёгких, наш мистер добрался до пятого этажа, где располагался его кабинет. Влиться с головой в дела, какие повторяешь каждый день из года в год, не составляло труда, и лишь что-то посильнее землетрясения могло отвлечь мистера Бормана от своих обычных занятий. В утренней суматохе, обеде, незаконченных обязанностях и лёгком перекусе был забыт в углу кабинета старинный футляр.
– Не видать тебе моего места, Вескель. Слышал! Ни тебе и никому другому, – грозил закрывающейся двери мистер Борман.
Он в упоение победителя растянулся в кресле и смахнул салфеткой крапинки пота с раскрасневшегося лба. Здесь наш мистер с удивлением опознал за шкафом футляр. Вспомнив утро, он нажал кнопку вызова секретаря и проговорил слащавым голосом:
– Милочка, принесите-ка одноразовые перчатки.
Вскоре под светом настольной лампы мистер Борман в позе хирурга из любимого сериала готовился потрошить футляр, словно переросшую куколку бабочки.
Крышка легко подалась, и мистера Бормана обдул засевший внутри запах. Мужчина чихнул и протёр выступившие слёзы, накатившие заодно с волной жара. В груди трепетало сердце. Давно с ним такого не случалось, точно в руки ему попало ещё непознанное и властное. Как было в первую поездку за рулём отцовской машины, как в первый рабочий день во главе фирмы.
Опустошив тубус, мистер Борман завалил стол пергаментами с витиеватыми печатями и рисунками, газетными вырезками тех времён, когда о цветной типографии и не помышляли. Одни свитки выглядели ветхими – буквы на высохшей земле пустынь.
– Старый пройдоха! – воскликнул Борман, понимая всю значимость находки. – Какой музей ты разорил?
Мужчина зажмурился, глаза сдавило напряжение. Тем временем по кабинету летала звонкая тишина, что перекрывала шум из офиса. И только мистер Борман помечтал о скором благородном поступке и положенной награде, как на пожелтевшем свитке, попавшемся на глаза, прочёл он на родном ему языке:
– Сквозил дух мятежный в ущельях Пастилата.
Наш мистер нахмурился и, взяв то, что рассматривал ранее, упёрся в него взглядом.
– Ракон, упавший камнем за Завесой, последним был Не Спавшим Змеем.
Мистер Борман, хихикнув, сдавил глаза. Что с ними? Зрение никогда его не подводило, ни один разгильдяй в офисе не оставался незамеченным. Найдя в аптечке лечебные капли, мужчина залил ими глаза, и далее с полной серьёзностью и тучностью сдвинутых бровей, принялся перебирать все свитки, обрывки и просто измятые бумажки. Едва успевал он взглянуть на пергамент, как незнакомая письменность менялась, а предложения преображались, словно подстраиваясь под читателя. Некоторые же свитки жухли точно осенние листки и рассыпались прахом.
– Под твою защиту прибегаю, Пресвятая… – пролепетал Борман то, что казалось юнцом позабыто.
Галстук стянул шею ошейником. Откуда-то из проулка донёсся хохот бездомного библиотекаря.
– Нет же, просто птица.
За окном пронеслась крылатая тень.
– Что-то мне нездоровиться, – Борман обтёр лицо.
Он замер над кнопкой вызова секретаря, когда заметил в футляре торчавшую петлю. Потянув за «хвостик», мужчина вытащил старый кассетный диктофон. С сомнением, даже надеясь на то, что батарейки разряжены, Борман нажал на кнопку.
С тем ломаным акцентом в кабинете сбивчиво заговорил бездомный библиотекарь:
– »Теперь оставляю заметки для себя, и, возможно, для тебя мой слушатель. В своей первой вылазке повезло наткнуться на мальчишку с таким хитроумным устройством. С трудом сошлись в цене. Пришлось отдать перстень. Царский подарок за годы службы. Какой-то придворный подхалим за него предлагал мне дом в Озёрном граде«.
Борман не мог не похвалить мальчишку за столь выгодную сделку. Он отошёл к окну, в которое хлестал осенний дождь, спугнув тем самым мокрую птицу. Голос библиотекаря наполнился гневом:
– Бес бы побрал этот кусок железа! Безделушка напоминала о том, как меня пнули из моей же библиотеки. Труд всей жизни… Ну, хватит. Хоть насчёт шифра не нужно волноваться. Этот язык в нашем мире понимает только пара достойных мужей, которым доверяю. Надеюсь, запись попала к вам, судари.
Я узнал, что жизнь моя им неинтересна. Им память моя нужна, оттого оставляю зацепки везде, где удастся. В местах милых сердцу. Так будет сподручней, если они найдут меня. Склеить воедино историю, в которую вовлёк себя, и отныне тебя, мой слушатель.
Мне не сразу пришло в голову куда я угодил. Всё стало ясно после исчезновения Якова Млечного. Тут-то я и наступил на одну из нитей, которая подала тревожный сигнал в самое логово. Тогда от меня отвернулись старые соратники. Я кожей чувствовал, как сжимается кольцо вокруг меня.
Теперь же о важном. О том что удалось раскопать в моём изгнании:
Первое, оно и самое явное. Паутина обширна, её плели не один десяток лет. Пропажа нескольких прорицателей должна была всколыхнуть окружение царя. Но кто-то продолжал настраивать поддельный штиль. Предатели уже в царской свите. Хотя «уже» здесь неуместно, они всегда дремлют у трона.
Второе – это верные и целеустремлённые последователи «Паутины». Таких нужно вербовать с ранних лет. Их верность не что иное, как жизнь по заветам, которые прививаются в неокрепшее сознание. Это культ, подобный тем какие процветали в краях диких пепельных, который так некстати разогнал светлейший дед нашего владыки. Теперь вполне по разуму разгадать безупречное место для вербовки. И горе нам на головы, ведь не уберегли то место непорочным…
Третье… неожиданное. Кто-то мешает и мне и «Паутине». Проявило себя сообщество, чьи методы отчаянные и наглые. Малая группа, так как их давно бы раскрыли. Их цели туманны. Я хочу извести «Паутину», сжечь её! У них же другие намерения…
А теперь последнее и самое печальное. Мир Полых попал под влияния Паутины. Боюсь, это ее главная цель в теневой войне.
Голос библиотекаря пропал, уступив место поющему дуэту, которым воображение приписывало химическую завивку на голове и блестящие, как рыбьи хвосты, штаны.
– Полых? Так ты меня называл, старый обманщик, – мистер Борман порядком удивился тем, что до сих пор не разошёлся в проклятиях от такого грошового одурачивания.
Он уже собирался выключить запись, как музыка резко прервалась. У Бормана пробежался холодок по спине от перемены в голосе старика. Тяжёлое дыхание через хрип:
– Меня выследили… Или же это обыкновенное предательство. Так мне и надо. Хорошо, что вовремя обменял тот перстень. Его полагается носить на левой руке, хе. Зато теперь я знаю ту силу, что мешает мне и Паутине. Знаком с их вожаком. Мёртв, как бы не так! Если только частично. Мой ученик, ты многое отдал, дабы обладать такой мощью. Возжелал в одиночку сразиться со всем миром?
Найденное мной в маяке… Нет слишком опасно рассказывать. Я спрячу это.
Вновь весёлая пара запела о своей любви к себе и ко всему остальному. Почесав за ухом, Борман был готов отправить диктофон в мусорное ведро, а весь бумажный ворох на столе в излюбленный шредер. И всё же история, творящаяся за окном кабинета, а может за пределами нашей реальности, пробралась через хмурые брови мужчины к мальчишке, верующему когда-то, что под его кроватью живет остроухий народец.
Скоро библиотекарь вновь перебил диско слащавой парочки. Усталый голос измученного человека заполнил кабинет:
– И наконец, шестое. Совсем небольшое замечание в моём расследовании. Что-то произошло на стороне полых. Этим летом. Сразу две противоборствующие организации выделили силы на поиски. Вероятно, цель какой-то артефакт. Я попытаюсь собрать больше сведений.
Что до полых, то трудно предположить, будто они что-то почувствовали.
Наши пустотелые братья… Не они ли виновники грядущей беды? Может её причина?
Всё же я перестал сомневаться в том, что полые способны ныне уловить значимые изменения в их мире и около. В своём пространстве немилые нам родичи возвели культуру иллюзий. Наши знания о них нуждаются в пересмотре. Хоть что-то полезное библиотеки я вынесу из своего бегства. Иллюзии везде: в газетах, радио, в запертых картинках. А за идеи, привитые горсткой давно почивших хитрецов, полые готовы вгрызаться друг другу в глотку. В опасном мире я скрываюсь.
Однако сильнее, чем страх разоблачения, мучит меня пресность мира за Пеленой. По ночам снится, будто я рыба на холодном песке и тщетно глотаю воздух. Моя искра ноет, ей не по силам разжечь чары.
Мистер Борман закатил глаза и выключил диктофон.
– Чокнутый, – тихо подвёл он итог.
И всё же сердце не отпускало. Борман рассмотрел кабинет вроде знакомый ему до каждой мелочи, но сама обстановка, возведённая им за десяток лет, разом поменялась – отнюдь не враждебной. Зато в городе, по другую сторону окна чудилось иное.
В дверь осторожно постучалась миловидная секретарша. По кабинету пронёсся сквозняк, и Бормана передёрнуло. Девушка с дежурной улыбкой сообщила, что все сотрудники разошлись по домам.
– Милочка, и вы ступайте. Я сегодня задержусь, – произнёс Борман точно между дремой и пробуждением.
Кабинет возвратил свой заурядный дух, будто внезапно празднество завершилось, и гости разъехались по домам.
Мистер Борман встряхнул головой, желая отринуть те мысли, что пришли после слов библиотекаря. Пергаменты на столе вновь покрыла неизвестная письменность.
«Очередная провокация шарлатанов, – решил мистер Борман. – Не стоит оно того, чтобы выставлять себя дураком. Чудеса умерли, старина, тогда, когда закончилось детство. Приключения ушли на плоский экран телевизора».
Когда мистер Борман, по обычаю, последним выходил из офиса, он окинул взором место, где был и смелым, и сильным. К стеклу окна дождь прибил крупное перо птицы. Может той самой с переулка.
Очередной раз встряхнув головой, чтобы груз усталости придавил иные мысли, мужчина вышел за дверь.
– Что за электрическое безумие? – проронил Борман.
Освещение лестничной площадки трепетало. Торговый автомат шумно выплюнул банку газировки. Жуткое предчувствие пробежалось по телу мистера Бормана, и он поспешил к выходу. Радостной подмогой послужил лифт, который томился на этаже.
– Как чудно, – проворковал наш мистер с металлическим табло и нажал цифру один.
И вправду чудным назвали его спуск в утренних газетах. Ведь лифт был обесточен и нуждался в полной замене. Скупой некролог послужит эпилогом занятной, но короткой истории знакомства мистера Бормана с миром сокрытом в изломах Пространства и Времени.
Глава 1. Осколки жизни.
Тысячи событий предшествуют нашим делам и сражениям, и куда больше творят наши поступки. Оттого нелегко во всяком сказе избрать его начало. Ведь только тогда, когда время и место выбрано правильно, то былое и настоящее без труда соткутся в полотно, именуемое Судьбой.
Тем летним днём небывалая для Санкт-Петербурга жара обещала задержаться, и ночи её не растворить. Под вечер поток автомобилей возрос и закупорил старинные улицы. Конец рабочего дня гнал их домой. И людей, запертых в стекле и металле, лишь раззадоривала мысль о нём. Наглость возрастала, и один молодчик рванул из затора по тротуару. Вера в собственные рефлексы и превосходство престижной марки машины гнала его по тропам пешехода. В предчувствие очередной победы он увеличил громкость аудиосистемы и поздно заметил, как из-за угла здания выступил подросток.
Взвизгнули тормоза! В блестящий капот ударились ладони, выставленные в защиту. Молодчика бросило в жар. Посрамлённый небывалым нахальством, он хотел было выйти и наподдать мальчишке, что встал на пути. Однако дверца упёрлась в стоящий рядом автомобиль.
– Тебе свезло, сопляк! Катись, пока я не вылез! – кричал молодчик из окна машины под насмешки других водителей.
Черноволосый худой парень отстранённо оглядел проулок, будто только сейчас понял, что заблудился. К удивлению и глупым смешкам водителей мальчик в поисках пути обратился к наручному компасу. На запястье прибор советского образца крепил разноцветный плетёный ремешок. Дрожащие пальцы чуть задержались на ярких нитях.
– Свалил бы ты с дороги! – с меньшим напором проорал молодчик.
Что-то в облике мальчишки утихомирило гнев. Остальные водители также притихли.
Мальчик же без спешки подбил носок поношенных кроссовок и двинулся через лабиринт автомобильного затора. Компас вёл его домой. Или, вернее, к тому, что от него осталось.
Ещё долго улочки исторического центра терпели пробку из машин – вставшую поперёк горла кость. Отхаркиваясь понемногу, дороги освободились только тогда, когда солнце принялось плавить окна закатными лучами. В то время на границе промышленного района мальчик с компасом достиг цели. Старая коммуналка – чахлый муравейник из бурого кирпича ожидал следующий день. И хотя мир вокруг перестраивался и ускорялся, красный дом со своим бытом остался верным выходцем из ушедшей эпохи.
Мальчику оставалось преодолеть запустелую стройку, когда перед ним выскочил пожилой сторож.
– Шпана, – пробрюзжал он. – Ремня бы хорошего задать вам и вашим непутёвым родителям.
Мальчик обернулся, и задор старика сдуло. Сторож хотел было разгорячиться, но безразличный взгляд подростка спутал все мысли.
– Ну, это… – промямлил старик. – Ступай уже.
Мальчик и без позволения шёл прочь, ему хотелось скрыться с улицы, не видеть подвыпивших в жару гуляк, не вдыхать дух мусорных баков. Более ему опротивели стены самого красного дома, однако средство, в котором он нуждался, лежало внутри.
Во дворе было людно, что странно для позднего вечера. Из раскрытых окон не доносятся голоса зарубежных сериалов, не буянила молодёжь в телешоу. Постояльцы коммуналки почуяли настоящую интригу в живой судьбе, которая происходила под их носом. У сломанных качелей они не замечали мальчика, что, впрочем, делали по своему обыкновению.
– Представляете, какая мать эта Софья Лукина? – одна женщина с нетерпением оповещала соседей о сути истории. – Жила так, будто не было у неё ребёнка.
Двое сыновей хозяйки Харьковой о чём-то оживлённо перешёптывались поодаль.
«Теперь они примутся за двор всерьёз» – подумал мальчик.
Только Софья Лукина не спускала им недетские проступки, не давала обложить данью местную детвору, пока их родителям, что трепались о ней, не было дела до домочадцев.
Из душного двора мальчик проскочил в сырой подъезд. Штукатурка здесь давно отвалилась, зато стены не расписаны похабной живописью. По этажам глухо рикошетила брань, то явилась сама хозяйка Харькова, прослышав новость. И стоило мальчику приблизиться к средоточию разгрома, как негодование вылилось с удвоенной силой:
– Объявился! Где тебя шатало?! Где ключ от комнаты?!
В полумраке женщина преграждала коридор. Когда гнев она перевела на мальчика, остальные постояльцы скрылись в комнатах, пережидать грозовую тучу, у которой в волосах торчала пара забытых бигуди. Спешила поживиться чем-нибудь, сообразил мальчик.
– Ты оглох?! Ключ, живо! – бас Харьковой уронил крупицы извёстки с потолка. – Заявилась наша достопочтенная милиция и нехило удивилась, прослышав о тебе. Учти, я твою мать покрывать не стану! О якшанье с бандитами не смолчу. Ну же, показывай, чего вы от меня прятали за дверью!
Мальчик понимал, ему бы стоило оробеть для вида перед хозяйкой его убежища, которая, имея толику власти, не упускала случая втаптывать до плинтуса своих постояльцев. Однако же он выпрямился и как делала Софья Лукина, твёрдо посмотрел в глаза Харьковой.
С трудом раскрывая пересохшие губы, он произнёс:
– Вам здесь нечем разжиться. Мама умерла, и у меня больше не осталось ничего ценного.
Осознание правоты собственных слов едва не склонило мальчика на пол. Повезло, что хозяйка Харькова не заметила слабость, так способность верещать пересилила прочие чувства:
– Ах, заговорил! Голос прорезался, а так ходил за мамкиной юбкой, шорохов боялся! Не дождётся тебя приют, не будет у тебя новой семьи! Наговорю про вашу семейку! Уж я смогу! Приютила под боком змеиный выводок.
Мальчик протиснулся в комнату. Дверь поддалась без ключа, нужно было лишь приподнять заедающий замок. Мальчик оказался в собственном царстве и молил кого-то об одиночестве.
– Такие помешанные никому не нужны! Ни приличному обществу, ни государству, – голос хозяйки барабанил в дверь. – Не надо милиции, за тобой санитаров вызову!
Мольберт убран, кисти разбросаны и краски засохли на палитре. Мальчик упал на колени среди картин, сжал в зубах плетёный браслет, чтобы никто не услышал.
Яркие, полуживые холсты заставляли стены и без того крошечной комнаты. И всё же люди, живущие здесь, никогда бы не подумали избавиться от них. Картины были такой же опорой их вселенной, как солнце и воздух опорой мира за окном.
Напившись водой до дурноты, мальчик рухнул на разложенное кресло. Запах мамы, оставшийся на подушке, окутывал, даровал покой, в котором так нуждался её сын.
После ухода хозяйки Харьковой безмолвие завладело этажом. Стало чересчур тихо, и Лев укрылся от тишины подушкой.
Как признали многие, кто имел хоть какое-то отношение к семейству Лукиных – всё кончилось слишком скоро.
Болезнь прогрессировала, но Софья продолжала рисовать портреты на площади. Пришлось отказаться от реставрации картин в музеи, уменьшить и без того небольшой заработок семьи. И в один дождливый, продираемый колким ветром день Софья сломалась.
– Ваша болезнь сильно подъела иммунитет, – подвёл итог врач. – Возможно, что-то удастся исправить.
– Как мало надежды в вашем «возможно», – сказал дедушка Мавлет.
Последний верный друг семьи Лукиных – задорный неунывающий старик. Оттого страшнее было видеть, как поникли его плечи и как надломился голос.
– Увы, я не кудесник, – сухо сказал врач. – Без элементарных документов вас не пустят на порог больницы. Не говоря уже о дорогостоящем лечении.
– Мы что-нибудь придумаем, – ответил дедушка Мавлет.
Софья, пригладив волосы сыну, подтвердила:
– Да, Лёвушка. Обязательно придумаем.
И Лев верил. Однако ни в одной из больниц Петербурга не нашлось места для Софьи Лукиной. Неделю её сын метался по улицам родного города. Он видел цену на чеках, которые дедушка Мавлет приносил из аптек. Значит, полагал мальчик, нужны более дорогие лекарства.
Лев добывал деньги одним доступным ему способом. Он продавал свой мир, выстроенный в маленькой комнате. Пока слабость затуманивала сознание его мамы, мальчик выносил из дома любимые холсты, потрёпанные книги и старые виниловые пластинки, служившие когда-то его единственными друзьями. Музыка расходилась по рукам быстрее, чем чудные рисованные истории. Поздно мальчику открыли глаза на истинную стоимость пластинок. Не ведая, он предлагал людям самим определить цену кусочков его жизни, и они, как правило, обманывали.
Софья Лукина бранила сына за подобные вылазки. Дедушка Мавлет убеждал Льва в том, что куда сильнее маме помогут забота и любовь. Мальчик тогда впервые засомневался в словах взрослых.
Вчерашней ночью всё закончилось.
– Надеюсь, ты не будешь походить на отца.
Лев встрепенулся, он не заметил, как заснул за столом с граммофоном. Игла скребла пустые дорожки последней непроданной пластинки советских композиторов. Софья испуганно закрыла губы руками. Лев понял: мама говорила с ним, когда он дремал, не желая быть услышанной.
– Как стыдно, – прошептала Софья. – Запомнишь меня сломанной куклой.
– Ты поправишься, и я забуду, что видел. Будешь прежней.
– Строгой?
– Нет же. Будешь сильной и красивой.
Софья Лукина мучительно улыбнулась. Даже крошечная радость отдавалась болью. Болезнь высушила Софью, и в чертах не узнавалась прежняя гордость.
– Я загубила тебе детство.
– Зачем ты так говоришь? – плакал Лев.
– Без родных, без друзей.
Ей трудно было дышать, острый кашель кромсал слух мальчика.
– Прости, я ошиблась. Думала, что делала для твоего блага. Возомнила себя стойкой…
Лев прижался к маме. Пусть она успокоится, не изводится понапрасну.
– Всё пройдёт, – он шептал ей на ухо. Стены комнаты тонки, а соседи ждали развязки в семействе Лукиных. – Ты будешь снова рисовать, а я пойду в школу или найду работу. Ты же меня всему научила. Письмо и математика – это же просто. Дедушка Мавлет говорит, что я умнее его внуков. Он даст работу, и ты не будешь рисовать туристов на площади. У нас будут все документы. Нужные и ненужные. У нас будет дом. Отдельный от всех и комнаты большие. Для твоих картин.
Софья отстранила от себя сына. В глазах появилось спокойствие.
– Да, Лёвушка, отдала тебе все свои знания, – с последней улыбкой сказала она. – И всё же рано или поздно приходится идти в одиночку.
– Не говори так. Мне страшно. Ты не должна меня бросать.
Теперь Софья прикрыла ему губы пальцем:
– Ищи мужество во всём, что тебя окружает. В несправедливости, во лжи мира. Противься им, и тебе откроется другая лучшая часть света. Видишь книги, я учила тебя поглощать знания, так как оно могущественно. Слышишь прекрасную музыку, она научит тебя совладать с самим собой, упорядочит тебя. Видишь картины?
Лев обвёл взглядом холсты, которые помнил до последнего мазка. Удивительный мир, восхитительная мечта. Они служили ему мечтой, которая помогала пережить бедность. Особенно та картина, накрытая простынёй. Вероятно, до обострения болезни Софья в чувствах спрятала её.
Лев, соскочив с кровати, решительно скинул простыню. Живые краски, отблески солнечного света, наброшенные на холст. Вот юная Софья в объятьях незнакомца. Волосы девушки раскидал ветер и спрятал под ними лицо мужчины.
– Это мой отец? – Лев всегда знал ответ. – Столько лет прошло, и ты его продолжаешь любить. Если так, то он не должен быть плохим. Тогда почему он нас бросил?
Софья Лукина помотала головой и опустила босые ноги на холодный пол. Лев попытался вернуть её под плед.
– Лёвушка, знание о нём погубит тебя, – пальцы Софьи впились в плечо сыну. Лев ужаснулся, она теряла сознание. – И всё же помни мои картины, как помню я, ведь они память моя.
Софья Лукина ослабла, и лапы мучительного бреда вырвали маму из рук сына. На его крики соседи вызвали неотложку. Они забрали Софью Лукину, а Лев провёл самую страшную ночь в жизни. Только он и его нерушимое одиночество в большом доме, в большом городе и в самой большой стране.
Утром дедушка Мавлет забрал Льва на своём дряхлом «Жигули», и старость была безгранична в его голосе. Мир сошёл с ума. Метались в никуда прохожие, они кричали на малопонятном языке. Сама земля то крутилась неистово, то затормаживала потоки машин на дорогах Петербурга.
В больнице сообщили о причинах запуска болезни. Сердобольная медсестра обличила врачей в недосмотре, о ненужных людях причитал дедушка Мавлет. Однако главное Лев расслышал, когда все забыли о нём:
– Что ж, однозначно приют.
– Вы правы, и всё-таки этот мальчик – незаурядный случай. Нигде не прописан, в школе не числился. У него даже справки о рождении нет.
– Опять попалась неблагополучная семья. Слышал, Лукина имела отличные характеристики в школе искусств Перми. Однако после совершеннолетия пропадает из поля зрения родных. Готов поспорить, молодая девушка решила попытать счастья в одной из столиц. И вдруг нежелательная беременность. Одна-одинёшенька в мегаполисе. Хоть и честный, скудный заработок. Явно вину она перекладывала на собственного ребёнка…
– Замолчите, – устало откликнулся третий голос. – Вы ничего не знаете. Софья была чудесной матерью.
– Пусть так, – после неловкого молчания согласился человек. – И всё же придётся попотеть, чтобы создать нового гражданина. Вот только нужен он кому-то. Как вы считаете?
– Я слишком стар, чтобы забрать его к себе, – тихо признался дедушка Мавлет. – И всего-то продаю сувениры у Адмиралтейства. Теперь там будет так пусто… Что до Льва, то его рождение – самая тёмная тайна, с которой я встречался.
В последовавшем молчании несколько взрослых пришли к единому выводу.
– Хорошо. Приют так приют. Мне нужно подготовить бланки. Кстати, где мальчик?
Мальчика же уносила от них безумная идея.
«Появился в мире незаметно и также, – решил Лев, – исчезну из него. Из подлого мира, который забрал столько радости. Он ускользнул из больницы и, плутая в улицах Санкт-Петербурга, пошёл домой. Или к тому, что от него осталось.
…Тук, тук…
В дверь робко постучали, но на Льва звук подействовал как выстрел из пушки. И неспроста: следующие удары снесли дверь с петель. Соображая в темноте, как надолго он выпал из действительности, Лев не сразу уразумел происходящее. В его комнату вломились.
– Соблюдайте спокойствие, товарищи квартиранты! Ложная тревога! Отправляйтесь по койкам!
В потёмках коридора наглый фальцет отнюдь не подразумевал иной выбор своим приказам. В то время грузный человек нашёл выключатель и кулаком зажёг лампочку, свесившую с потолка.
В дверном проёме находились двое человек, схожих только в хищном взгляде, шарящем по комнате.
– Привет, – голос второго мужчины был под стать его весу. – Помнишь меня, небось?
Лев, в самом деле, знал людей, которые вторглись в его убежище. Пока он справлялся с оцепенением, они принялись грубо и увлечённо перебирать картины его мамы.
В раннем возрасте Льва Софья брала его с собой на площадь, где он любил резвиться среди голубей. До тех пор, пока не появились эти самые взрослые. Они были на площади и раньше, прохаживались среди торговых ларьков, но их тогда не занимала работа Софьи. В маме Льва часто признавали особенную красавицу. Пусть то клиенты, чьи портреты им приходились по вкусу, пусть то бабушки, торговавшие сувенирами в лотках. Софья Лукина была украшение площади, пока на неё не пал взгляд Громилы с синей татуировкой на запястье. Лев слышал, как иногда бабушки называли их «бандитами».