Дмитрий Мережковский
Франциск Ассизский

Полная версия

I. Иоахим и Франциск

I

Путь Августина, ехавшего из Милана в Рим, в 387 году, креститься, шел по дремуче-лесистым холмам и долинам Умбрии, не минуя, вероятно, и той долины, у подножья Ассизской горы, где в глухом скиту Портионкулы (имя это от двух латинских слов: portiuncula terreni, значит: «Кусочек», «Частица Земли») спасались в четырех бедных, сплетенных из древесных ветвей, мазанных глиной и крытых соломой хижинах-кельях четыре старца, посланных из Св. Земли в Италию, с драгоценным даром св. Кирилла папе Либерию – частью Святейшего гроба Матери Божьей. Тут же, в дремучем лесу, находилась и малая, шагов десять в длину, семь в ширину, почти такая же, как телесные хижины, бедная церковка, где хранили старцы великую святыню.^[1]

Церковка эта, хотя и полуразвалившаяся, уцелела, так же как имя скита, «Портионкула», от дней Августина до дней Франциска, отстроившего ее своими руками заново. Жители окрестных гор и долин, простые, бедные люди, пастухи, дровосеки и угольщики, верили, что Ангелы, сходя с неба по ночам, поют, возвещая людям великую радость, такую же, как там, в Вифлееме. «Вот почему дано той церкви имя: „Богоматерь Ангелов“, Maria Angelorum», – вспоминает легенда св. Франциска Ассизского.^[2] В долгую-долгую ночь варварства Ангелы пели и здесь, в Портионкуле, так же как там, в Вифлееме, в зимнюю ночь Рождества, возвещая людям солнце великой радости: там, в яслях, на соломе, в нищете и наготе, родился Сын Божий: а здесь, в такой же наготе и нищете, царство Божие родится.

И то, что возвещали Ангелы, исполнилось: через восемь веков родился св. Франциск на Ассизской горе и основал в долине, у подножья горы, в Портионкуле, первую обитель Нищих Братьев, которой суждено было сделаться «главою и матерью», caput et mater, бесчисленных, рассеянных по всему лицу христианского мира таких же обителей.^[3] «Места этого, братья, не покидайте никогда: свято оно!» – скажет Франциск, умирая.^[4]

Истинно Господь присутствует на месте сем… Это не иное чтó, как Дом Божий – Врата Небесные, —

мог бы сказать Франциск, видя, что здесь, в церковке Марии Ангелов, исполнился древний сон Иакова:

лестница стоит на земле, а верх ее касается неба, и Ангелы Божии восходят и нисходят по ней (Быт. 28, 12–17).

Здесь же, в Портионкуле, исполнилось и слово Господне:

будете отныне видеть небо отверстым и Ангелов Божиих, восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому (Ио. 1, 51).

Если гора Блаженств, где было сказано: «блаженны нищие», – первая на земле точка царства Божия, а вторая – гора Хлебов, где сделаны были нищие блаженными, то третья точка – здесь, в Портионкуле, где это снова было сказано и сделано так, как нигде, никогда, за двадцать веков христианства.

Если бы знал Августин, что это будет, что отсюда, из этой «Частицы Земли», «Портионкулы» – третьей на земле точки, – людям суждено, через восемь веков, снова устремиться к его, Августинову «Граду Божию», Civitas Dei, то, может быть, проезжая через Портионкулу, он сошел бы с коня, снял обувь с ног своих, как Моисей при Купине, преклонил бы колена и поцеловал, плача от радости, эту Святую Землю.

II

«Утренней Звездой», Stella matutina, назовет св. Франциска легенда.^[5]

Миру новое солнце здесь родилось, —

скажет Данте в «Раю».^[6]

Так же как там, в Вифлееме, над яслями Бога Младенца, – путеводная звезда волхвов засияет и здесь, в Портионкуле, утренняя звезда Франциска, возвещая людям после долгой ночи – Варварства солнце нового дня – Возрождения.

Первая вестница ночи, Звезда Вечерняя, – св. Августин; первая вестница дня, Утренняя Звезда, – св. Франциск. Умирая в лучах восходящего солнца, играет она, переливается всеми цветами радуги. Как бы играя, «с песнью умер», – «пел, умирая», mortem cantando suscepit, скажет о св. Франциске легенда;^[7] можно бы сказать: «с песнью жил и умер»; живя и умирая, пел, играл, как утренняя звезда – в лучах восходящего солнца.

III

Небо «Утренней Звезды», Франциска, – XIII век.

Чтобы понять душу человека, надо войти в душу времени, в котором жил человек. Но в душу людей XIII века очень трудно, почти невозможно войти людям XX века, потому что те для этих, как обитатели нижней гемисферы на старинных географических картах земного шара, – «антиподы», «люди, ходящие вниз головой»: все, что у тех, – наоборот всему, что у этих; потому что те для этих, как тот акробат, «жонглер» Парижской Богоматери, который хождением на голове перед изваянием Царицы Небесной так утешил Ее и весь Ангельский сонм, что, будучи великим грешником, спасся.^[8]

Но обитателям верхней гемисферы, прежде чем судить обитателей нижней, надо бы вспомнить, что «верх» и «низ», в смысле космическом и метафизическом, относительны, так что если бы люди XIII века могли увидеть нас, людей XX века, то, может быть, и мы показались бы им «ходящими вниз головой», «безумствующими», а кто действительно безумствует, это еще вопрос, на который мы уже отчасти ответили таким безумным делом, какого во всяком случае не могло быть в XIII веке, – Великой Войной, и готовимся, может быть, ответить еще большим безумием – будущей войной.

Но если бы мы поняли первое, сказанное людям, слово Господне «обратитесь», на греческом языке, strafête, что значит «перевернитесь», «опрокиньтесь», и другое, «незаписанное» слово Господне, agraphon:

если вы не сделаете… вашего верхнего нижним и нижнего – верхним, то не войдете в царство Мое;^[9]

если мы поняли и слово рабби Иозия Бен-Леви, Иудейского книжника времен Иисуса: «Царство Божие есть опрокинутый мир»;^[10] если мы все это поняли, то, может быть, узнали бы, что нам нужно сделать, чтобы войти в душу людей XIII века – увидеть небо «Утренней Звезды» – Франциска.

IV

Лучшие люди тех дней, ученики св. Франциска, – «люди духа», viri spirituales, как сами себя называют они,^[11] а лучшие из лучших могли бы назвать себя «людьми Духа Святого»; люди же XX века, если не лучшие, то и не худшие, – «люди вещества», «материалисты», как тоже сами себя называют они, а худших можно бы назвать «людьми Духа Нечистого»: вот один из двух очевиднейших признаков нашей с людьми XIII века «антиподности», «обратности», а другой, столь же очевидный, – то, что в планетно-круговом движении человечества по орбите всемирной истории крайняя точка приближения к солнцу. – Христу, перигелий, достигнута, после двух первых веков христианства, в XIII веке, а точка отдаления, такая же крайняя, апогелий, – в XX веке.

Крайности сходятся: в этих двух столь противоположных веках, двух полушариях земли, один и тот же центр земного притяжения, вокруг которого движемся, ходим мы, как нам кажется, «вверх головой», а люди XIII века – «головою вниз», – этот единый центр – Собственность, как первый и последний вопрос: быть или не быть человечеству? Мы и они отвечаем на этот вопрос хотя и в противоположнейших смыслах, но с одинаково бесповоротной решимостью; разгадываем для нас и для них одинаково роковую загадку: что такое Собственность, – высшее ли благо или крайнее зло? утверждение или отрицание человеческого общества и личности? нужно ли разделение на «мое» и «твое» или не нужно; «разумно» или «безумно», говоря на языке XX века, а на языке XIII: «свято» или «грешно»? нужно ли «раздать все, что имеешь, чтобы спастись» или не нужно; «блаженны ли нищие или несчастны», говоря опять-таки на том языке, а на этом: «частная ли собственность или общая?», «капитализм» или «коммунизм»?

Смешивать два «коммунизма» – наш и XIII века – все равно что смешивать невинную девушку с блудницей, детскую улыбку св. Франциска – с дряхлой усмешкой Ленина, утреннюю звезду – с тускло-светящей гнилушкой.

Но не случайно, конечно, основное понятие, в этих двух «коммунизмах», выражается одним и тем же словом «коммуна», «община», очень древним, идущим от первой Апостольской Общины, а может быть, и от самого ее божественного Основателя.

Все же верующие имели все общее. И продавали имение (свое) и всякую собственность, и разделяли всем (поровну), смотря по нужде каждого… Было же у них одно сердце и одна душа (Д. А. 2, 44–45).

«Общее», koinia, по-гречески, а по-латыни, communa – вот как будто один и тот же центр земного притяжения в обоих противоположных полушариях земли, – в обоих веках, XX и XIII; как будто одна движущая воля в этих двух, столь противоположных «коммунизмах». Но если бы мы поняли, что значит слово «верующие» в том свидетельстве Деяний Апостолов: «имели все общее», то мы увидели бы, что в этих двух «коммунизмах» – не одна, а две воли, непримиримые, как жизнь и смерть, как абсолютное «да» и абсолютное «нет». Воля, заключенная в этом одном слове: «верующие», и есть тот архимедов рычаг, которым все «опрокидывается», «переворачивается» так, что ходящие как будто «вверх головой» оказываются ходящими «головою вниз», и наоборот, по слову рабби Иозия Бен-Леви: «царство Божие есть опрокинутый мир».

Здесь-то, между двумя веками, – может быть, уже не нашим и XIII, а нашим и каким-то будущим, – и совершается всемирный переворот, «всемирная революция», по-нашему, но совсем не та, которой ждет коммунизм XX века, а гораздо более похожая на ту, которой ждал «коммунизм» XIII века.

V

«Вся жизнь Града Божия будет общинной, socialis»; «лишним владеть – значит владеть чужим»; «общая собственность – закон божественный, частная – закон человеческий»: вот путеводная нить, по которой шел св. Августин ко «Граду Божию», в V веке, а в XIII – поднял ее и пошел по ней дальше св. Франциск.^[12]

Двух более противоположных святых, чем эти, трудно себе и представить. Что такое «восхищение», «экстаз», Августин, как будто вовсе не знает, а Франциск, можно сказать, ничего не знает, кроме этого; Бог для Августина – в «разуме», а для Франциска – в «безумии»; тот распят на кресте мысли, а этот – на кресте чувства. Только в одном, – в утверждении «противособственности», «общности имения», – «блаженного нищенства», – сходятся оба. К святости начинает путь свой Августин раздачею бедным всего, что имеет; так же начинает и Франциск. Оба затем основывают «Братства нищих», строят для них пустыньки, один – на «Частице Земли», в Тагасте, а другой – на такой же «Частице» в Портионкуле, и оба умирают «блаженными нищими».

Очень вероятно, что Франциск знал немногим больше об Августине, чем тот – о нем; но в одном движении Духа к «Царству» – «Граду Божию», – в разрешении того, что мы называем так плоско и недостаточно «социальной проблемой», – у них обоих, так же как у первых учеников Господних в Апостольской Общине, – «одно сердце и одна душа».

VI

«Я хочу, чтобы все братья, не покладая рук, работали и заработок отдавали в Общину – Коммуну», – скажет Франциск;^[13] то же как будто мог бы сказать, заменив только слово «братья» словом «товарищи», честный коммунист наших дней (если только есть коммунисты честные) и даже сделать как будто мог бы то же, но, на самом деле, совсем не то, и даже «антиподно-обратное» тому, что здесь говорит и делает Франциск: тот отнимает у других для себя, а этот – у себя для других; тот явно отрицает чужую собственность и тайно утверждает – свою, а этот свою – отрицает и утверждает чужую.

«Я не хочу воровать, а если бы я не отдал того, что имею, беднейшему, то был бы вором», – отвечает Франциск одному из братьев, когда тот убеждает его не отдавать полуголому нищему последней теплой одежды в зимний холод.^[14] «Я не хочу воровать», – это и значит «собственность есть воровство». Это говорит св. Франциск; говорят и все «блаженные нищие» тех дней, но опять-таки совсем, совсем не так, и даже обратно тому, как это будет некогда сказано.

«Будем грабить богатых», – говорят коммунисты сейчас, а тогда говорили: «Бедных грабить не будем». – «Воры вы!» – говорят бедные богатым сейчас, а тогда говорили богатые бедным: «Мы – воры!»

«Мы ничего не имеем – всем обладаем», nihil possidentes, omnia habentes, – могли бы сказать «блаженные нищие» тех дней, а наших дней богачи несчастные, в том числе и ограбившие богачей коммунисты, должны бы сказать: «Всем обладаем – ничего не имеем», omnia habentes, nihil possidentes.

Всякому просящему у тебя давай, и от взявшего у тебя не требуй назад (Лк. 6, 30).

«Этого сделать нельзя», – говорят не только коммунисты, но и почти все христиане наших дней, или молча про себя думают и делают; «этого нельзя не сделать», – говорят «коммунисты» XIII века, или тоже молча делают.

Равенство против свободы утверждают коммунисты сейчас, а тогда утверждали свободу в равенстве. «Будет общность труда – будет и свобода», – говорит Августин, и могли бы сказать «коммунисты» XIII века;^[15] «Будет рабство – будет и общность труда», – могли бы сказать коммунисты наших дней. Свободы, а значит, и личности даже не отрицают, не убивают они, а просто не видят их, проходят мимо них, как мимо пустого места; личность, можно сказать, только и видят «коммунисты» XIII века, только и утверждают личность в обществе и общество – в личности; одного – во всех и всех – в одном.

Надо ли говорить, какие из этого следуют необозримые выводы, вплоть до различия высшего человеческого космоса от хаоса, или, говоря на языке Августина, – «Града Божия», civitas Dei, от «Града Диавола», civitas diaboli?

VII

«Всякую зависть изгнал он из сердца своего, кроме одной: видя беднейшего, чем он, завидовал ему и, соперничая с ним, боялся, как бы не быть побежденным», – вспомнит о Франциске один из его учеников.^[16]

Наш коммунизм – нищий Лазарь, который завидует богачу, «пирующему каждый день блистательно», а «коммунизм» XIII века – богач, который завидует нищему Лазарю. Двигался мир и тогда, как теперь, вечною завистью бедных к богатым, но к ней прибавлялась тогда непостижимая для нас, как будто противоестественная, зависть богатых к бедным: точно в действие земного притяжения вмешивалась сила притяжения какой-то иной планеты, нарушая законы нашей земной механики, – пусть только в одной, почти геометрической точке, но ведь и этого достаточно, чтобы все на земле перевернуть вверх дном.

Этою противоестественной как будто завистью богатых к бедным, великих – к малым, «наименьшим», minores, как назовет Франциск учеников своих, «блаженных нищих», – этою завистью одержим король Франции, св. Людовик, «худенький, тоненький, как хворостинка», subtilis et gracilis, «с лицом ангельской прелести», вышедший точно из легенды или раззолоченной заставки молитвенника, невозможный как будто в истории, но вот все же действительный. Только об одном, кажется, и думает он, – как бы сойдя с престола, сделаться нищим; выронив скипетр из руки, протянуть ее за милостыней.

В 1248 году, идучи в Крестовый поход, покидает он великолепное шествие вельмож своих и рыцарей, сходит с коня, снимает доспехи и идет по дороге один, «более похожий на нищего монаха, чем на рыцаря», – вспоминает очевидец, тоже нищий монах. «Где-то на юге Франции зашел однажды король в сельскую, бедную, немощеную церковку, сел на земле и сказал нам так: „Братья мои сладчайшие, придите ко мне, послушайте слов моих!“ И нищие братья уселись вокруг нищего короля, чтобы послушать слов его, должно быть, о „блаженстве нищих“.^[17]

Странствуя таким же нищим паломником по многим христианским землям, пришел он в одну обитель у города Перуджии, где жил по смерти св. Франциска один из его любимых учеников, брат Эгидий; постучался в ворота и, когда вышел к нему привратник, попросил его вызвать брата Эгидия. Тот, хотя и не знал, кто стоит у ворот, и не мог бы узнать короля, потому что никогда лица его не видел, тотчас угадал сердцем, что это он; кинулся к нему со всех ног из кельи, пал перед ним на колени, пал и король так же; молча обнялись они, поцеловались и разошлись молча. «Как же не сказал ты ни слова такому гостю!» – укоряли Эгидия братья. «Что ж говорить? – ответил тот. – Когда мы обнимались молча, я увидел сердце его и он – мое».^[18]

В этом безмолвном объятьи нищего монаха с нищим королем, – весь XIII век – светлеющее небо Утренней Звезды Франциска.