Дмитрий Мережковский
Франциск Ассизский
XXIII
Верно и глубоко поняли судьи-инквизиторы, в страшной для них свободе Иоахима, возможность «революционного» взрыва. «Вечное Евангелие» внушало им такое же чувство, какое испытывают люди, ходящие с зажженной свечой в пороховой погреб; а через семь веков, с крайне противоположной точки зрения, по закону «сходящихся крайностей», испытает точно такое же чувство Ренан.
«Если бы, – говорит он, – все разумные силы порядка, в XIII веке, – Римская церковь, Парижский университет, Братство св. Доминика (отца Святейшей Инквизиции), гражданская власть – силы, столь часто враждовавшие, не соединились против этой дерзновеннейшей из всех попыток религиозного творчества, какие сделаны были в христианстве за последние века, то она изменила бы все лицо мира… Но как для нас ни возмутительна свирепая жестокость, с какой подавлено было это странное учение… надо все же признать, что истинный прогресс был не с ним, а с параллельным движением, увлекавшим умы к науке, к политическим преобразованиям и к окончательному установлению светского общества. Можно было уже и тогда, в 1255 году (год свирепейшего гонения на учеников Иоахима), предвидеть, что прогресс, как люди наших дней понимают его, идет не снизу, а сверху, не от воображения, а от разума, не от вдохновения, а от здравого смысла, ибо никакими человеческими усилиями не могут быть отодвинуты границы возможного».[53]
Вывод из всего этого, неизбежный логически, хотя Ренаном и умолчанный, – тот, что «истинный прогресс» оказался не на стороне Иоахима, который пусть «безумно», «невозможно», но все-таки хотел свободы, а на стороне Инквизиции, которая жгла людей на кострах за желанье свободы; а довольно пустая оговорка о «возмутительно свирепой жестокости» врагов Иоахима (как будто и «прогресс» не бывает иногда «свирепо-жесток») ничуть не отменяет этого чудовищного вывода. Чтобы дойти до него, надо было Ренану, опять-таки по закону «сходящихся крайностей», почувствовать к Иоахиму, пророку свободы со Христом, а не помимо и не против Христа (в этом, конечно, все дело), такое же отвращение, смешанное с ужасом, какое чувствовали к нему и судьи-инквизиторы XIII века.
Но люди XX века, накануне совсем иного, хотя, может быть, не менее, а более страшного, «революционного взрыва» – «изменения всего лица мира», которого хотел Иоахим, уже не могут радоваться так, как люди XIX века в лице Ренана, что «всеми разумными силами порядка уничтожена эта дерзновеннейшая попытка религиозного творчества» и «лицо мира» осталось неизменным, вплоть до первой Великой Войны, и останется, вероятно, неизменным, вплоть до второй, когда, может быть, вдруг изменится оно в лицо премирного хаоса.
XXIV
«Столько же я забочусь об Иоахиме, сколько о пятом колесе в телеге, de quinta rota plaustri!» – говаривал один слишком остроумный монах XIII века, – может быть, слишком ранний поклонник «истинного прогресса», в духе Ренана. То же мог бы сказать и каждый из семи отделяющих нас от Иоахима веков, и притом каждый следующий, – с бóльшим убеждением, чем предыдущий, а наш век – с наибóльшим. Но если в течение этих веков христианское человечество как будто возвышалось, а на самом деле падало духом все больше и, кажется, в наши дни пало, как еще никогда (а пасть духом в жизни человечества, так же как в жизни человека, – значит быть на краю гибели), то, может быть, потому, что столько же заботилось и заботится не только об Иоахиме, великом пророке Духа, но и о самом Духе, как о «пятом колесе в телеге».
Мертвое молчание веков и нашего, такого на все пустые шумы отзывно-гулкого, века, особенно мертвое, – есть лучшее доказательство того, что самое людям ненужное сейчас, самое забытое, презренное, неузнанное, неузнаваемое, – Дух.
XXV
«В 1260 году кончится второе состояние мира», водное, и «начнется третье», – огненное, «с могущественным действием Духа Святого», – предсказывал Иоахим в канун смерти своей (в 1202 г.) и рождения нового века, которому суждено было сделаться, как думал он, началом «тысячелетнего Царства Святых на земле» – «Третьим Царством Духа». Если в этом предсказании своем он как будто ошибся, страшно для себя, а для семи грядущих веков смешно и жалко, то ведь и сам Иисус как будто ошибся страшно для Себя, а для двадцати грядущих веков жалко и смешно, когда предсказывал:
…некоторые из стоящих здесь… не вкусят смерти, как уже увидят Сына человеческого, грядущего в Царстве своем (Мт. 16, 28).
Но эта кажущаяся ошибка обоих, только во времени, в Истории, – непреложная истина, в соединении времени с вечностью, Истории с Мистерией. Царство Божие могло наступить и уже наступало тогда, в 30-х годах I века; так же могло оно наступить и уже наступало в 30-х годах XIII века; судя по тому, что и в эти дни, так же как в те, точно иная, от иной планеты идущая, сила вмешивалась в действие земного притяжения, – снова приближалось и во дни Иоахима, как тогда в дни Иисуса, великое светило Конца, – «третье, огненное состояние мира». Это и значит: «если бы все разумные силы порядка, в XIII веке, не соединились, чтобы уничтожить эту дерзновеннейшую попытку религиозного творчества» (Иоахимово «Вечное Евангелие»), – как бы иную, от иной планеты, великого светила Конца, идущую силу притяжения, – то она «изменила бы все лицо мира»; или, другими словами: то, что Иоахим предсказывал и что, в полноте своей, исполнится только в соединении времени с вечностью, Истории с Мистерией, – в значительной мере исполнилось уже и во времени, в Истории.
Что это действительно так, еще яснее видно из того, что почти в те самые дни, когда Иоахим предсказывал «скорое могущественное действие Духа Святого», оно уже началось, неведомо для всех и для самого Иоахима, в духовном рождении величайшего из «людей Духа» в XIII веке, – св. Франциска Ассизского.
XXVI
Кажется, все в тот же канун смерти своей и рождения нового века, может быть, в родном городке своем, Челико, близ Козенцы, у подножья Студеных Альп Калабрии, в очень старой часовне или церковке полуроманского, полувизантийского зодчества, каких много было в Норманском королевстве, на юге Италии, проповедовал однажды семидесятилетний старец, Иоахим, о Третьем Завете и скором пришествии Духа.
От сгустившихся на небе туч, под низко нависшими, точно гробовыми, сводами церковки, было темно, как ночью.
«В первом Завете, Отца, – ночь, – говорил Иоахим; – во втором Завете, Сына, – утро; в третьем Завете, Духа, – день»…
И, слушая, в ночи дневной, о солнце Вечного Дня, люди хотели поверить – проснуться, но не могли, как, может быть, мертвые, спящие в гробах, видя во сне – в смерти солнце жизни вечной, проснуться хотят, и не могут.
Вдруг солнце, прорезавшее тучи, залило всю церковку ослепительно хлынувшим из окон дождем лучей. И, остановившись на полуслове, Иоахим взглянул в ту сторону, откуда падали лучи, перекрестился и молча сошел с амвона; так же молча расступилась перед ним толпа и, когда он вышел из церковки, пошла за ним, как будто знала, куда он ведет ее и зачем. Лица у всех были неподвижны, широко открыты глаза, как у лунатиков: тою же таинственною силою притяжения неземного, как тех, – луна, этих влекло к себе солнце.
Молча пройдя через весь городок, где многие присоединялись к безмолвному шествию, так что толпа все росла и росла, вышли все в открытое поле, откуда виднелись вдали белевшие на густо-лиловой темноте уходящих туч снеговые вершины Студеных Альп. Молча взошел Иоахим на один из тех могильных курганов, каких было много в Калабрийских полях (в них покоились предки его, норманские викинги, дикие лебеди Севера), и, обратившись лицом к солнцу, подняв к нему руки, запел старчески тихим, в открытом поле, чуть слышным голосом:
Veni Creator Spiritus!
Дух Святой, прииди!
И, пав на колени, с лицами, так же обращенными к солнцу, и поднятыми к нему руками, вся толпа подхватила таким громовым, землю и небо потрясающим воплем:
Дух Святой, прииди!
что, казалось, вместе с нею молится не только все человечество, но и вся «совокупно стенающая тварь».
Люди смотрели на солнце так, как будто видели за ним иное незримое Солнце, перед чьим сияньем это, зримое, в блеске своем лучезарнейшем, – тьма, и молились на него так, что, казалось, «сам Дух ходатайствует» перед Отцом и Сыном, не только за людей, но и за всю тварь, «воздыханиями неизреченными».[54]
XXVII
Это сделал Иоахим в канун смерти своей; то же делал он и во всю свою жизнь: вел людей из малой Церкви в великую, из темной – в светлую, из рабской – в свободную. «Дух Святой, прииди», – молился всю жизнь, и молитва его исполнилась: Дух снова, в те дни, сошел на людей так, как, может быть, еще, никогда после первого Сошествия в Сионской горнице; весь ХIII век – как бы вторая Пятидесятница.
Сделался внезапно шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом (Д. А. 2, 2).
Бурное дыхание Духа наполнило, как сильный ветер, весь дом христианского человечества.
Сын Иоахима, в Духе, – св. Франциск. «Что такое Третье Царство Духа?» – спросил Иоахим; ответил Франциск.
XXVIII
К Третьему Царству Духа ближе всех людей, потому что свободнее всех, после Иоахима, – Франциск. «Дух – Свобода»: этого не мог бы он сказать так, как сказал Иоахим, и, вероятно, даже не понял бы, что это значит. Но только в свете, падающем на Франциска от этого Иоахимова религиозного опыта, можно увидеть и понять до конца все, чем жил Франциск, и все, что он сделал.
«Вот когда наконец я могу сказать свободно: не отец мой, Пьетро Бернардоне, а Господь, Небесный мой Отец!» – первое слово Франциска, когда он начинает «жить по Евангелию», а последнее: «Благодарю Тебя, Господи, за то, что Ты дал мне умереть свободным от всего!» Между этими двумя освобождениями, – вся его жизнь и все его дело. «Будет Вечное Евангелие», – не мог бы сказать Франциск и этого, как сказал Иоахим, и, вероятно, не понял бы, что это значит; но вся его жизнь – в этом.
Нам кажется Евангелие тем, что было и чего уже нет и, вероятно, не будет; а ему, – тем, что было, есть и будет всегда. Это и значит: наше Евангелие – временное, а его, Франциска, так же как Иоахима, – «Вечное».
Первое, невольное, самое искреннее, хотя почти никогда не признаваемое нами, потому что слишком стыдное и страшное для нас, впечатление от Евангелия: «этого сделать нельзя»; а такое же первое, невольное и самое искреннее впечатление Франциска: «это сделать, можно». За две тысячи лет христианства никто не доказал убедительнее, чем он, возможность Евангелия.
XXIX
В первом опять-таки, самом искреннем и невольном, впечатлении нашем, Евангелие – книга, написанная очень давно и не для нас; а в таком же первом впечатлении Франциска, Евангелие – вовсе не книга написанная, а только что ему самому сказанное и прямо из уст Говорящего им самим услышанное слово. В этом смысле можно бы сказать, что Франциск – не христианин, а ученик Христа, еще до христианства: между Христом и Франциском как бы вовсе нет времени – истории, нет христианства, нет Церкви.
«Что мне делать, как жить по Евангелию, – это я не от людей узнал; это мне сам Бог открыл», – скажет Франциск, умирая, о всей своей жизни.[55] «Я не от людей узнал» значит: «и не от Церкви». Вывода этого сам Франциск не сделает, и если бы его кто-нибудь сделал за него, то он ужаснулся бы; но вывод из всей его жизни – этот.
Если не Церковь – от Христа, а Христос от Церкви, как это утверждается более или менее сознательно, в обеих Церквах, Восточной и Западной, то, «как жить по Евангелию», люди от людей узнают и в Церкви, внешним только, рабским знанием; а Франциск, так же как Иоахим, так же как Павел, это узнает внутренним, свободным знанием, от самого Христа Освободителя.
Когда же Бог, избравший меня от утробы матери моей… благоволил открыть во мне Сына своего… я не стал… советываться… с плотью и кровью (человеческой)… и не пошел в Иерусалим… к Апостолам, —
к Церкви, – мог бы сказать и Франциск вместе с Павлом (Гал. 1, 15–17) о первой половине жизни своей; когда же во второй половине пошел-таки в Рим, в Церковь, то едва себя и дела своего не погубил; только тем и спасся, что кончил так же, как начал. «Это (Евангелие) я не от людей узнал; это мне сам Бог открыл», – сказал, умирая.
Не было ни у кого, после человека Иисуса, более глубокого, первичного и совершенного знания, чем у Франциска, что Бог есть Отец, а человек – сын, и потому не раб, а свободный.
Раб не пребывает в доме вечно; вечно пребывает сын. Итак, если Сын освободит вас, то истинно свободны будете (Ио. 8, 35–36), —
этого, после Иоахима и Павла, никто из людей не понял лучше Франциска. Внутреннейшее существо христианства, Богосыновство, не было ни для кого в большей степени, чем для него, откровением Свободы.
XXX
Первая исходная точка Евангелия – освобождение от страха смерти, начала всех рабств.
Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою, ради Меня, тот обретет ее (Мт. 16, 25).
Что это значит, никто из людей не понял лучше Франциска.
Первая, главная и, в сущности, единственная заповедь Божья человеку: «Будь». – «Я есмь» – первое, чистое, голое, от всего освобожденное, бытие в Боге – «Сущем» (Jahwe) и в человеке, есть блаженство: Бог всеблажен, потому что есть.
Если я есмь только потому, что живу, то я несчастнее всех тварей: те не знают, что с концом жизни наступит для них конец бытия, а я знаю. Но если я живу потому, что я есмь, и знаю, что с концом жизни наступит для меня бытие, то я всех тварей блаженнее, потому что те этого не знают, а я знаю.
И доколе не постигнешь
Этих слов: «умри и будь»,
Только темным гостем в мире
Будешь проходить свой путь, —
понял Гёте, великий язычник, лучше многих христиан, но не сделал, потому что, без Христа, этого сделать нельзя.
Если бы человек мог увидеть закрытое от него жизнью бытие, то понял бы, что, кончив жизнь, начнет бытие; умрет – будет; душу свою потеряет – найдет.
«Жить или быть?» – надо людям сделать выбор, но никто не делает; Франциск сделал.
«Смерть будет для тебя бесконечною радостью», – скажет умирающему Франциску один из учеников его,[57] можно бы сказать и Франциску живущему: «Вся твоя жизнь – бесконечная радость». Каждую минуту жизни своей, душу свою он терял – находил; «умирал – был».
XXXI
Первое, что отделяет человека от бытия, – страх смерти: душу свою потерять – лишиться жизни; а второе – страх бедности: собственность потерять – лишиться того, что нужно для жизни. «Что нам есть, что нам пить и во что одеться?» – этими страхами жизни, – бесконечными дробями единицы смертного страха, – закрыто от человека бытие, как вечно голубое небо – серыми мглами и тучами.
Но если мнимую душу свою, жизнь, потерять – значит истинную душу, бытие, найти, «умереть – быть», то и мнимую собственность, – нужное для жизни – потерять – значит нужное для бытия – действительную собственность найти, – «сокровище» не только на небесах, но и здесь еще, на земле, ибо «нет никого, кто оставил бы домы… или земли (мнимую собственность), ради Меня и Евангелия, и не получил бы ныне, во время сие, среди гонений, во сто крат больше домов и земель, а в веке грядущем жизни вечной» – бытия (Мк. 10, 29–30).
Самое общее, не собственное, всем равно принадлежащее, – воздух, вода, свет, – самое драгоценное; а за этим еще более общее, драгоценное – жизнь; а за жизнью еще более общее, драгоценнейшее – бытие.
Вот почему «блаженны нищие» значит: «блаженны сущие», – те, кто, потеряв душу свою, жизнь, обрел бытие. Это единственный способ врачевания от гложущей наши сердца страшной болезни – собственности; возвращение от жизни к бытию; пробуравление как бы артезианского колодца в пустыне, сквозь мертвые пески жизни, к живым родникам бытия.
Вот почему «блаженны нищие» значит: «блаженны свободные» – от рабских, из железа собственности скованных цепей.
Понял это Франциск, как никто.
