Евгений Салиас де Турнемир
Аракчеевский подкидыш
XXI
Весь день Шумский с крайним нетерпением прождал своих приятелей-секундантов. Наконец, в десять часов Квашнин и Ханенко явились. Шумский вышел к ним навстречу и пытливо пригляделся к их лицам, стараясь по ним поскорее узнать результат совещания.
К его крайнему удивлению Квашнин выглядел весело и смешливо, а толстое лицо Ханенки расплылось в одну веселую усмешку, как если бы он приехал из театра, где прохохотал целый вечер.
– Что такое? – воскликнул Шумский, совершенно теряясь в догадках.
Квашнин пожал плечами и усмехнулся, а Ханенко захохотал на всю квартиру густым басом и промолвил:
– Черт в ступе! Вот что, Михаил Андреевич! Стоял свет и будет стоять, а ничего такого не приключится.
– Драться согласен? – выговорил Шумский, чтобы скорее узнать главное.
– Согласен! согласен! – заговорили оба.
– Слава Богу!
– Да вы не согласитесь, – прибавил Ханенко.
Когда все трое прошли в кабинет и уселись, Квашнин заговорил, рассказывая о свидании с Мартенсом и Биллингом, но начал тянуть, вдаваясь в загадочные подробности. Ханенко перебивал Квашнина, вставляя разные шуточки. Шумский понял по всему, что дело принимает какой-то забавно замысловатый оборот.
– Не томите меня! – выговорил он. – Скажите сразу, чего они хотят.
– Позвольте в двух словах скажу! – воскликнул Ханенко.
И капитан кратко и сжато изложил суть дела: так как с одной стороны, фон Энзе дал честное слово не драться с Шуйским и не может изменить данному слову, и так как с другой стороны, он находит необходимым и всей душой желает выйти на смертельный бой с соперником, то вопрос делается неразрешимым. И приходится ухитряться, чтобы выйти из затруднения. Поэтому секунданты предлагают особого рода поединок, при котором фон Энзе и Шумский драться, собственно говоря, не будут. Соперники и их секунданты соберутся в одно место, причем добудут какого-нибудь восьмилетнего ребенка и дадут ему серебряный рубль в руки. Каждый из соперников выберет орел или решетку. Ребенок три раза подбросит рубль, и только третий раз будет считаться. Тот кто проиграет, обязан в тот же вечер застрелиться сам.
Шумский, выслушав все, рассмеялся.
– Умно! Хитро! Вовсе не глупо! И действительно, действительнее всякого иного поединка. По крайности один непременно на тот свет отправится. Только вот что… русскому человеку на эдакое идти мудрено.
– Вот и мы тоже сказали, – заметил Квашнин.
– А я даже сказал, Михаил Андреевич, – прибавил Ханенко, – что я три раза готов драться на всяком оружии, хоть на ружьях или на топорах, а на этакий поединок не пойду. Другой меня убьет, я тут, так сказать, не грешен, а самоубийцей быть грех.
– Грех грехом, – отозвался Квашнин, – и то, и другое равно грех. Я совсем с другой стороны смотрю. Обыкновенный поединок естественнее. Там я всячески стараюсь ненавистного мне человека похерить. Оно в некотором смысле даже удовольствие доставляет. Можно забыть, что сам в опасности. А тут извольте стараться для другого, для этого самого ненавистного человека. Извольте стараться его от себя избавить. Совсем как-то несообразно выходит. Чепуха!
– Нет, – задумчиво отозвался Шумский, – не чепуха! Оно умно! Я об этаких поединках слыхал. Оно даже очень не глупо. Только по правде сказать я на это не могу идти. Мне даже кажется, что никакой русский человек на этакое не пойдет.
– Ну вот, мы так и сказали, – воскликнул, оживляясь, Квашнин. – Мы сказали, что ты на это не согласишься.
– Чем же вы кончили?
– А вот пускай капитан рассказывает. Он тоже отличную штуку выдумал. И отказаться им нельзя.
– Что такое? – оживился Шумский.
– А вот извольте видеть, – заговорил Ханенко. – В чем вся сила? В чем затруднение? Так как вся сила в том, что господину улану нужда, чтобы «и овцы были целы и волки сыты», хочет он драться на поединке и в то же время хочет сдержать честное слово, данное в том, чтобы ни на что не драться. Я им и предложил передать г. фон Энзе, что если они что выдумали заморское, что есть и не есть поединок, дуэль, то у нас на Руси еще с Павловских времен, а то, почитай, и с Екатерининских, есть своего рода дуэль. В армейских полках на Украине то и дело, слышно, такие бывают. Кто это выдумал, не знаю. Может и русский человек, а может, тоже обычай из-за моря привезен. Слыхали вы, Михаил Андреевич, про кукушку?
– Кукушка! – выговорил Шумский. – Что-то такое знакомое, а что, право, не припомню.
– Кукушка, изволите видеть, – продолжал Ханенко, – не есть, собственно говоря, дуэль, а есть игра. Понятное дело такая игра, в которую не дети играют, а взрослые, всего больше офицеры. И в таких местах устраивают эту игру или зрелище, где нет никаких развлечений. Полагаю я, спьяна да с тоски, когда полк стоит в какой-нибудь трущобе, и выдумали гг. офицеры эту кукушку и себя, и товарищей потешать. Но так как г. фон Энзе честное слово мешает драться с вами по образу и подобию людей благовоспитанных и трезвых, то иного исхода нет. Надо согласиться на кукушку.
– Стойте! Вспомнил! – воскликнул Шумский, вставая. – Это в темной комнате «ку-ку» кричать?
– Точно так-с.
– Знаю, слышал. Ну что же? Отлично! Вот это по-российски! Это получше, чем их орел и решетка. На это я с удовольствием пойду. Это, пожалуй, много веселее и забавнее.
И Шумский стал среди комнаты и крикнул пронзительно:
– Ку-ку!
В ту же минуту Ханенко хлопнул в ладоши и крикнул:
– Трах!
И все трое рассмеялись, хотя Квашнин рассмеялся не вполне искренно. На лице его было написано смущение.
– Ну, что же они отвечали? – спросил Шумский, снова садясь.
– Очень были немчуры озадачены. Г. барон Биллинг заявил, что такой образ действий, конечно, нельзя считать поединком, а очень опасной нелепицей. А Мартенс сказал, что считает такого рода сражение только к лицу пьяным армеутам, а не гвардейским офицерам. На это мы ему заметили, что в Петербурге много раз бывала кукушка да, надо полагать, и вперед будет. Тут, по крайности, самоубийства нет и глупая индейка судьба никакого действия не имеет. А что такое – ребенок будет рубль серебром под потолок бросать. Глупость! А тут немалая смелость тоже нужна. Кто дрался, сказывает, что когда приходится кричать «ку-ку», то совсем бывает язык прилипё к гортани, а голос драже, как в лихорадке.
– Но все-таки, – заговорил Квашнин, – они оба порешили, что фон Энзе согласится на этот поединок, так как иного исхода нет. Мартенс заявил, что считает «кукушку» дикой выдумкой трущобных армейских офицеров, которая, смотря по условиям, или бойня или балаган, и что его друг на балаганство не пойдет. Следовательно, надо обсудить и обдумать все подробности заранее.
– Конечное дело! – воскликнул Шумский. – Вы жару и наддайте. Небось, у нас из голубушки кукушки комедии не выйдет. Что они ни пожелают, я заранее на все согласен, а вам даю полномочие устроить так, чтобы один из двух остался на месте. Бой на смерть, а не на потеху столицы.
– Кукушка – вещь чудесная, – выговорил, как бы смакуя, Ханенко. – Благородная вещь! А не их дурацкая выдумка самого себя убивать. Да и условия простые: кричать и палить.
– Надо все-таки подумать и что-нибудь забористое надумать, – сказал Шумский угрюмо. – Я простой «кукушки» не хочу. Кончим ничем – беда. Да и срам.
– Какую же вы хотите? – спросил капитан.
– По-вашему крикнул раз да и выпалил раз! Нет, капитан. Я на это не пойду. Да и фон Энзе не пойдет. Это в самом деле балаган будет, комедия.
– Чего же вы еще желаете? – удивился Ханенко. – Ну пожалуй, повторить можно, хоть до трех раз садитесь.
– Нет, садиться один раз, а иметь с собой за раз три пистолета, по малой мере два. Вот я как желаю. И чтобы времени было дано с четверть часа, а то и больше. Вот что-с. И затем хочу я, что коли у нас будет у каждого по два выстрела, то «ку-ку» кричать по одному разу и сейчас двигаться с места на удачу!
– Это же зачем?!. – воскликнули оба приятеля.
– Ну, уж это мое дело!
– Скажите! Мы же знать должны, – заявил Ханенко. – У нас они спросят объяснения вашего требования.
– Извольте. Я хочу, чтобы после этих, так сказать, подаваний голоса, наступил благодушный спокой и мир. «Тишь да гладь, да Божья благодать». А чтобы на эту тишь да гладь был у меня лишний выстрел в запасе. Понятно, и у него тоже! Когда я его в темноте разыщу, тогда и шаркну в упор. Хоть четверть часа прошарю! Поняли?
Квашнин не понял сразу, но хитрый хохол сообразил тотчас же в чем дело, промычал и почесал за ухом.
– Понимё!.. – протянул он. – Ловко, Михаил Андреевич! Это вам кто-нибудь рассказывал, или сами надумали?
– Сам! – рассмеялся Шумский.
– Ловко! Ей-Богу. Это стало быть, когда наступит тишь да гладь, то распространится в горнице сильнейший и противнейший запах.
– Какой? – удивился Шумский.
– Смертью запахнет!
– Это верно, капитан.
– Да. И даже очень сильно пахнуть будет матушкой смертью одному из двух, а то и обоим. Это уже, стало быть, ваше собственное сочинительство, так сказать, усовершенствование обыкновенной кукушки. Пожалуй, что они на это не пойдут!
– Увидите, не посмеют не пойти! – вскрикнул Шумский. – Они вам что толковали. Не хотят быть посмешищем на весь город. Поэтому и надо нам не срамить российского изобретения. Немцы говорят, что это балаган. Ну вот, благодаря моему усовершенствованию балагана и не будет. Или его, или меня за ноги вытащут, либо мертвым, либо чуть живым.
Объяснившись еще подробнее ради своих полномочий, секунданты обсудили всевозможные мелочи. Обсудили даже те возражения, которые могут представить Биллинг и Мартенс.
Поздно вечером приятели Шумского уже собрались уезжать, когда Ханенко вдруг треснул себя по лбу и воскликнул:
– Ай да гуси мы! Нечего сказать! Главное и позабыли!.. Да и немцы тоже забыли.
– Что такое? – удивился Шумский. – Пистолеты? Так надо новые. Одну пару пусть выберет и купит фон Энзе, а другую – я. Берите деньги. Поезжайте завтра утром и купите.
– Какие пистолеты! – отозвался Ханенко. – Об этом я думал. Их купить не долго!
И обернувшись к Квашнину, капитан выговорил:
– А где же будет кукушка-то? У вас что ли на квартире, Петр Сергеевич, или у меня в спальне?
И он рассмеялся.
– Верно! – отозвался Квашнин. – Главное забыли! Надо будет об этом подумать за ночь, а завтра им обоим передадим. Может, они найдут.
– Как бы из-за этого помехи не было, – задумчиво произнес Шумский. – Нужна большая горница. Я тоже подумаю и если надумаю, то тебе, Квашнин, рано утром напишу.
И приятели стали прощаться.
Выходя уже в переднюю и накидывая шинели, Ханенко вдруг обратился к Шумскому.
– Михаил Андреевич! Еще один вопросик. Отвечайте мне, пожалуйста, да не сразу, а так подумавши маленько.
– Извольте. Что такое? – удивился Шумский.
– А вот что. Нельзя ли вам с уланом не драться…
– Как?.. Я не понимаю…
– Да так… Помириться, что ли, или так плюнуть и бросить.
– Христос с вами, капитан!
– И слава Богу, что Он со мной! Я вам дело говорю. Ведь раз уже совсем собрались драться, а дело уладилось. Ну и теперь можно уладить!
Шумский грубо и желчно рассмеялся.
– Хорошо оно тогда уладилось, нечего сказать! Уладилось тем, что негодяй нанес мне новое оскорбление, крикнув мне в трактире, что я не родной сын, а подкидыш Аракчеевский, да при этом же повторил свой отказ драться с подкидышем. Хорошо уладилось! Нет, вы, капитан, будьте капитаном и судите, как офицер, а не как барышня какая!
– Ну, ладно, ладно! Не сердитесь, – пробурчал Ханенко.
XXII
На другой же день около полудня на квартире Мартенса произошло совещание четырех секундантов. Продолжалось оно довольно долго и обсуждалась подробно всякая мелочь. Оба улана приняли предложение секундантов Шумского. Они не согласились только на три выстрела, мотивируя это совершенно логично тем, что нельзя человеку держать в руках три пистолета.
Было положено главным основанием, чтобы каждому из поединщиков кричать «ку-ку» один раз, причем выстрел противника должен последовать мгновенно. Но затем на второй выстрел время не определялось. А это условие имело громадное значение, делая поединок смертельным. Однако, по предложению Биллинга, второй выстрел должен был все-таки последовать не позже, как через четверть часа после первого.
– Ну-с, теперь почти главный вопрос, – выговорил Квашнин. – Где будет кукушка? Вам известно, что ни у кого из нас нет подходящей квартиры.
– Я об этом уже думал, – заявил Мартенс. – И если вы согласитесь, то помещение уже готово, обещано и в нашем распоряжении. Вместе с тем, так как нам необходим будет, так сказать, супер-арбитрум, то владелец помещения, любезно предложивший его фон Энзе и мне, может быть и выбран нами в должность главного судьи.
– Кто же такой? – спросил Квашнин. – Вы согласитесь, что это вопрос довольно важный: где будет дуэль и кто будет этот третейский судья.
– Это знакомый г. Шумского и ваш – гусар Бессонов,
– Отлично! – воскликнул Ханенко.
– Нельзя лучше, – добавил Квашнин. – Я знаю его квартиру. У него отличная зала. Что касается его самого, то это человек резкий и грубый в обиходе и в обращении, но человек, пользующийся примерной репутацией. По крайней мере, если случится какое несчастие, то не будут врать, не будет сплетен. Всякий, зная, что Бессонов был главным распорядителем и судьей, поневоле поверит, что все обошлось честно и порядливо.
– Ну вот и отлично, – сказал Мартене. – Так я дам знать Бессонову, что мы принимаем его услуги: помещение и третейство.
Секунданты расстались с тем, чтобы поговорив с поединщиками, снова и в случае их согласия встретиться вечером у Бессонова. Разумеется, через час после этого Мартенс и Биллинг толковали с фон Энзе, а Квашнин и Ханенко с Шуйским.
Поединщики согласились каждый с своей стороны, но Шумский прибавил, что он много думал и решил в последнюю минуту предложить фон Энзе лично третий выстрел.
– Ему стыдно будет при всех отказаться. А ты, Петя, шепни Бессонову на ушко, чтобы он заготовил третью пару пистолетов. По собственному выбору парочку, так сказать, третейскую.
– Что же вы третий-то пистолет в зубы, что ли, возьмете?
– Зачем в зубы? – рассмеялся Шумский. – Ведь мы будем не в костюме праотца Адама! Третий можно за пояс заткнуть.
– Верно! – отозвался Ханенко и прибавил: – Этак, пожалуй, вы его за пояс и заткнете. Не пистолет, а улана.
– Почему же вы так думаете? Выгоды одни. И у него будет за поясом третий выстрел.
– Так-то так, Михаил Андреевич! Да вы превосходите его дерзостью.
– Тут дерзостью ничего не поделаешь! Хладнокровием скорее победишь! А фон Энзе – немец, значит хладнокровный.
Уже вечером по пути в квартиру Бессонова, Ханенко после молчания вдруг обернулся к сидевшему рядом с ним на извозчике Квашнину и выговорил:
– Петр Сергеевич! А ведь этак, знаете, может выйти два покойника.
– У нас с вами, капитан, одни мысли. Я тоже, едучи, сейчас додумался до этого. Наш азартен, а тот малый тоже не дрянной. Немец серьезный! Парень хладнокровный! Оба они «себе на уме». И так подсидят друг дружку, что как раз оба вместе на тот свет отправятся!
Уже подъехав к квартире Бессонова, Ханенко, звоня у подъезда большого барского дома, выговорил:
– А что, Петр Сергеевич, да коли оба живы останутся и оба невредимы, что тогда будет?
– Тогда, капитан, совсем уж черт знает что будет. Этим двум парням нельзя вместе на свете оставаться. Тогда, знаете ли, какой есть единственный благополучный исход?
– А неушто есть?! – воскликнул Ханенко полушутя.
– Есть…
– Какой?
– Чтобы баронесса Нейдшильд померла.
– Верно, Петр Сергеевич! И даже прехитро придумано!
– Ну, а покуда она жива, то им двум, капитан, придется сызнова начинать, и нам с вами тоже.
– Так стало быть, Петр Сергеевич, пойдет пальба до второго пришествия?
– Зачем! Будет пальба до первого отшествия, – угрюмо пошутил Квашнин.
Секунданты, съехавшиеся в квартиру гусара Бессонова, нашли хозяина в таком расположении духа, что все четверо тайно или мысленно удивились. Ханенко не вытерпел и, дернув товарища за фалды, выговорил ему на ухо:
– Что, Бессонов-то, именинник, что ли?
Квашнин чуть-чуть не рассмеялся вслух.
Действительно, Бессонова узнать было нельзя. Казалось, что ему доставляет величайшее наслаждение тот неожиданный сюрприз, что у него на квартире произойдет кукушка, которой уже давно не бывало в Петербурге.
Все четыре секунданта были угрюмы, так как для той и другой стороны дело шло о близком человеке – приятеле. Насколько Квашнин и Ханенко любили Шумского, настолько же Мартенс и Биллинг любили товарища по полку фон Энзе. Один Бессонов сиял…
Вместе с тем все четверо понимали и чуяли, что поединок будет серьезный. Выражение Мартенса, что кукушка или бойня, или балаган – было совершенно верно.
Хотя не проходило году, чтобы где-нибудь в провинции не было дуэли «на ку-ку», но надо сказать, что большею частию эти кукушки кончались ничем. Отсюда многие считали этот поединок неизвестно кем и когда выдуманный на Руси, скорее опасной и глупой забавой, нежели серьезным поединком. С другой стороны, иногда кукушка обставлялась так, что становилась столь же серьезной, как и дуэль в двух шагах расстояния или через платок.
Условия и подробности, принятые теперь обеими сторонами по поводу поединка, были настолько строги и опасны, что секунданты имели право считать заранее одного из двух поединщиков обреченным на смерть, а может быть, и более того… обоих!
Бессонов был очень польщен, когда секунданты сторон объявили ему, что единогласно и с согласия поединщиков просят его взять на себя роль суперарбитра на случай каких-либо недоразумений или пререканий.
Когда Мартенс и Квашнин изложили Бессонову подробно все условия дуэли, то Бессонов на минуту переменился. Лицо его стало несколько озабоченнее.
– Да, – выговорил он, – это, стало быть, всерьез! Ну что же, не наше дело! Да и по правде говоря, господа, взаимное положение гг. Шумского и фон Энзе таково, что другого исхода нет. Как же, помилуйте! Два человека в один и тот же день празднуют победу. И тот, и другой в один день объявляют имя невесты, и оказывается одно и то же имя. Этакого, я думаю, в Петербурге с основания его не бывало. Тут другого нет исхода. Приходится не два одинаковых церковных торжества устраивать, а два разных: погребение и венчание.
Обсудив все, решив, где и какие будут куплены пистолеты обеими сторонами, секунданты и хозяин перешли к вопросу не меньшей важности: к устройству квартиры.
Бессонов встал и повел всех в свою залу.
– Вот-с! – выговорил он, махнув рукой на обе стороны. – Лучше ничего не выдумать! Устройством я займусь с вечера же. Всю ночь проработаю, а завтра в полдень будет все готово. Надо спешить, потому что сегодня в Кавалергардском полку в офицерской компании уже был слух об новой кукушке в столице. Если мы протянем время, весь Петербург узнает и тогда ничего не будет. Дойдет до сведения графа Аракчеева и он вступится. Может запретить Шумскому драться. А я полагаю, это будет очень и очень ему неприятно!
– Кому? – выговорил холодно Мартенс.
– Шумскому.
– А фон Энзе?
– Ну, и фон Энзе! – отозвался Бессонов.
– Что значит это «ну, и?» – еще холоднее проговорил Мартенс.
– Ничего. Вы, я вижу, обиделись за своего друга. Напрасно! Я к обоим отношусь равно, но полагаю, что в случае запрещения Аракчеева, Шумскому будет неприятнее, нежели фон Энзе, так как запрещение это будет иметь вид заступничества за него против фон Энзе. Ведь согласитесь, вступившись в дело, военный министр не за фон Энзе будет стараться! Да еще в Питере не весть что могут выдумать. Приврут, что Шумский сам довел все до сведения Аракчеева, чтобы избавиться от кукушки! Мало ли на какую гадость пойдут злые языки! Вот я и говорю, что Шумскому будет неприятно и, конечно, неприятнее, чем фон Энзе. Довольны ли вы моим объяснением?
– Совершенно доволен! – отозвался Мартенс несколько мягче. И, протянув руку хозяину, он прибавил: – Извините меня!
Хозяин и гости обошли всю залу, в которой было сажен пять в длину, сажени четыре ширины и сажени три в вышину. Убранство комнаты было довольно простое. Стулья и скамьи, обитые штофом, по стенам и на окнах большие гардины, да люстра посередине. Но при этом в простенках были высокие зеркала, а на одной из стен – огромное зеркало, аршина в три ширины и аршин пять в вышину.
– Вот это все уберется! – выговорил Бессонов. – Ну, а этим, делать нечего, я жертвую, – показал он на большое зеркало. – Его снять нельзя! Это провозишься целые сутки! А помешать оно не может.
– А ставни есть разве у окон? – заметил Квашнин.
– Понятно есть, – отозвался хозяин. – Кабы не было ставень, так нешто бы я брался к завтрашнему полудню все приготовить! И доложу вам, что ставни такие, как если бы прямо готовили их в предведении, что в зале этой будет кукушка!
И Бессонов весело рассмеялся.
– Милости просим ко мне завтра пораньше утром осмотреть, все ли в порядке, и если что окажется, берусь тотчас исправить.
Гости перешли снова в кабинет хозяина, уселись и, ради приличия, завели разговор о посторонних предметах, прежде чем расстаться. Но так как беседа эта не клеилась, ибо два улана с одной стороны, а Квашнин и Ханенко с другой, были все-таки настроены враждебно, то все, выпив по стакану чая, поднялись.
Уланы простились и вышли первые. Когда хозяин вернулся, то Квашнин передал ему просьбу Шумского иметь про запас одну лишнюю новую пару пистолетов.
– Нехорошо, Петр Сергеевич, что вы это мне теперь говорите! Надо было это сказать при них, – заметил добродушно Бессонов. – Надо все начистоту. Это все-таки, воля ваша, как бы маленький заговор с вашей стороны. А я, как вам известно, должен быть беспристрастен к обеим сторонам. Впрочем, дело это устраивается само собой. Умысла никакого с моей стороны не будет, так как пара великолепнейших пистолей прямо из Праги у меня есть.
Через несколько мгновений секунданты Шумского тоже спускались с подъезда дома Бессонова и садились на извозчика.
– Да! – проговорил Ханенко глубокомысленно. – В этой самой зале полагательно никогда не бывало о сю пору таких танцев, какой отпляшут завтра Шумский с фон Энзе. Почище всякого ригодона или контреданца.
И вдруг Ханенко прибавил другим тоном:
– Чудится мне, что не сдобровать нашему Михаилу Андреевичу, а немец треклятый останется невредим.
– Типун вам на язык! – досадливо отозвался Квашнин.
