Фаддей Булгарин
Димитрий Самозванец
Борис хвалился неусыпным попечением о благе России и обещал ей благоденствие. Но провидение не попускает, чтоб дары небесные исходили из рук нечистых, и Россия должна была страдать за преступного венценосца. Наступило зло величайшее – голод!
При сих словах Лжедимитрий прервал речь Хрущова и, обратясь к Бучинскому, сказал:
– Вспомни снотолкование и удостоверься в явном содействии промысла. Продолжай!
Хрущов продолжал рассказ:
– Не стану распространяться в изображении бедствия, уже известного целому миру в писаниях, сообщенных чужеземцами, очевидными свидетелями. Только гнев Божий мог лишить плодородия русскую землю, благодарную к трудам земледельца, богатую всеми земными произрастениями. Дождливая весна и холодное лето истребили все посевы. Не стало пищи для бедных, а у богатых исчезло сострадание попущением Божиим. Я сам видел, как толпы голодных щипали траву, подобно диким зверям: как ели кошек, собак и падалину (31). Скажу более: люди убивали друг друга – не из мщения или корысти, но чтоб пожрать труп (32). Исступленные матери всенародно грызли грудных своих младенцев (33). На рынках продавали пироги с человечьим мясом (34). Изнеможенные люди, как тени, бродили в безмолвии по улицам и дорогам. Смрад от трупов заражал воздух, глухие стоны были одним отголоском жизни; злодейство, разбои и грабежи – одним занятием, корыстолюбцы, убийцы и жертвы наполняли Россию!
Сердце мое мятется, когда оживляю в памяти моей сию казнь Божью на Россию! На беду нашу и мудрость Бориса притупилась в общем злополучии. Он раздавал щедрою рукой хлеб и деньги неимущим, но благостыня его превратилась в новый источник зла. Народ бежал в Москву за подаянием и гибнул в пути и в столице, ибо царь мог подать только временную помощь, но не мог прокормить целого народа. Бедствие продолжалось с лишком два года, и в это время в одной Москве погибло более 500 тысяч человек. Один Бог знает, сколько погибло в городах и областях: поля и дороги завалены были трупами. Хищные звери ходили стадами по селениям и делились с голодными людьми бренными остатками их братии!
Терзалось сердце Бориса, если не от жалости к людям, то от самолюбия, что царствование его было несчастно. Но еще десница праведного Бога не утомилась, и новая казнь постигла цареубийцу. Он избрал в супруги дочери своей Ксении Датского принца Иоанна, юношу мудрого и добродетельного, призвал его в Россию и среди общего бедствия честил и угощал его пышно, готовя себе подпору в чужеземном венценосце, а своей гордости – новое утешение. Русские бояре полюбили Иоанна, а клевреты Бориса возненавидели его. Он умер в Москве от недуга, оплакиваемый всеми добрыми людьми. Глас народа обвинял Бориса в его смерти. Говорят, будто Борис, опасаясь, чтоб бояре не предпочли Иоанна сыну его Федору, приказал отравить будущего зятя. Не знаю, справедиво ли это обвинение, но я видел слезы Бориса. Когда он сказал Ксении: "Любезная дочь! твое счастие и мое утешение погибло!" – злополучная упала без чувств к ногам родителя… Нет! Борис не мог желать смерти Иоанновой, а желал ее злодей Семен Годунов (35).
– Итак, Ксения любила Иоанна? – спросил Лжедимитрий и нахмурился.
– Так думали в Москве, – отвечал Хрущов и продолжал повествование: – За казнями и голодом наступило новое бедствие. Появился ужасный разбойник Хлопка, прозванный Косолапым, и, собрав многочисленные шайки из слуг, которых господа не хотели кормить во время голода, из челядинцев опальных бояр, из людей воинских и преступников, которыми населяли Украину, грабил, жег, убивал и мучил людей под самою Москвой и угрожал овладеть столицею. Долго свирепствовал Хлопка, пока царь, стыдившийся воевать с разбойником, решился послать против него войско. Наконец окольничий Иван Федорович Басманов собрал рать, выступил в поле, разбил злодеев, но сам лишился жизни в битве. Хлопка погиб в муках, шайки его рассеялись, но зло и поныне не истреблено: бродяги гнездятся в лесах и местах неприступных, ожидая нового атамана, чтоб терзать отечество.
Но все сии несчастия не столько смущали Бориса, сколько весть о тебе, царевич! С тех пор, как ты был в Москве, Борис не имеет покоя ни днем ни ночью, мучится подозрениями, наполнил Москву и Россию своими соглядатаями и старается открывать повсюду твоих приверженцев. Ты помнишь, государь, с какою осторожностью поступал боярин меньшой Булгаков, когда ты с Леонидом явился к нам с первым известием, что жертва Борисова умысла не погибла в Угличе. Булгаков на пиршестве забыл обыкновенную свою осторожность и вместе с Смирновым пил за твое здоровье. Их схватили, пытали, но Булгаков вытерпел все мужественно и не изменил нам. Смирнова умертвили в темнице, а Булгакова приговорили бросить в реку. Это первые жертвы верности к царю-изгнаннику: честь и слава их именам! (36)
– Честь и слава! – повторили слушатели.
– Чем более Борис старается скрывать известие о твоем появлении, царевич, тем быстрее распространяется молва, и любопытство народное не имеет пределов. Грамоты твои читают и списывают, невзирая на строгое запрещение и казни. Воеводы со всех концов России доносят Борису, что народ тебе благоприятствует.
Я был прежде в немилости у Бориса по преданности моей к Романовым, но как родной дядя мой имел случай оказать услугу боярину Семену Годунову, то он успел оправдать нас пред царем. После опалы Романовых я послан был в Василь-город для укрепления острога, но, не кончив дела, отозван в Москву. Борис призвал меня к себе и сказал: "Поезжай на Дон и узнай, что там говорят о злодее моем, называющемся царевичем Димитрием. Собери атаманов и есаулов, объяви им милость мою, раздай подарки, которые получишь из моей царской казны, и скажи, чтоб не давались в обман, но служили мне верно, а я пожалую Донское войско многими льготами. Ты знаешь меня, Хрущов, знаешь, что я умею казнить и миловать. Помни о своей голове! Я избрал тебя для того, что мне хочется возвысить род ваш. Заслужи это в нынешнем случае!"
Я отправился в путь и повсюду примечал нетерпение увидеть скорее твои царские очи, государь Димитрий Иванович. В Путивле приятель мой, воевода, сказал мне, что при твоем появлении весь народ восстанет. В Ливнах я встретил воевод Петра Шереметева и Михаилу Салтыкова, которые собирают войско, будто противу татар. Когда я открыл им за тайну причину моего посольства на Дон, они испугались, и Шереметев, пожав плечами, сказал: "Мы ничего не знаем, однако из сего догадываемся, что не против перекопского царя, но против другого царя нас отправляют, и ежели сие так будет, то трудно воевать против природного государя" (37). На Дону я нашел всеобщее смятение: там не хотели даже слушать меня. Дары царские роздали неимущим, а меня, скованного, повезли к тебе, за что я благодарю Бога, узнав в тебе истинного царевича. Одним словом, войско, народ и бояре в душе уже поклоняются тебе, царевич. Ступай и возьми царство Московское, свою вотчину. Годуновы нелюбимы, и одно имя твое низвергнет Бориса с престола.
– Видите ли, высокопреосвященный, и вы, господа, – сказал Лжедимитрий, – в каком состоянии находится Россия, которой хотят лишить меня ваши риторы, чтоб оставить ее во владении непримиримого врага Польши. Донесите королю, что поведал нам знаменитый боярин, не наученный мною, но действовавший противу меня и приведенный пленником. Когда после этого Польша останется равнодушною, тогда я пойду к царю Персидскому или к султану и у неверных найду покровительство, в котором отказывают мне паны радные.
Лжедимитрий встал и, простясь с хозяином, поехал верхом в свое жилище в сопровождении своей свиты, Мнишеха и князей Вишневецких.
ГЛАВА VI
Замечания русских о Польше. Прием у Польского короля. Любовное свидание.
В доме, занимаемом Лжедимитрием, в Кракове, в Армянской слободе, все было в движении. В этот день после обеда назначен был Лжедимитрию прием у короля. Иезуиты беспрестанно прибегали в дом один за другим; воевода Мнишех и князья Вишневецкие несколько раз посещали Лжедимитрия в одно утро. Сам нунций приезжал один раз с Мнишехом. Служители рассылаемы были с письмами ко многим знатным полякам. Ян Бучинский и Слонский писали целое утро, а Меховецкий и Станислав Бучинский разъезжали по городу, возвращались и снова отъезжали из дому. Но русские дворяне из свиты Лжедимитрия не принимали никакого участия во всеобщей деятельности. Об них не было и помину. Некоторые из них пошли прохаживаться по городу, а Хрущов остался в своей комнате, в верхнем жилье, с Осипом и Кириллом Хрипуновыми. Они завели между собою разговор.
Хрущов. Нечего сказать, царевич наш умен, а притом и научен разным языкам и наукам, о которых у нас слыхом не слыхивали. Да какой он ловкий на коне, как искусно владеет оружием; а притом как понимает дела, как речист! Молодец! Одно мне не нравится: он слишком тесно связался с этими гордыми панами, слишком много им доверяет и, кажется, более от них надеется, чем они в состоянии сделать.
К. Хрипунов. В этом ты ошибаешься. Мы уже три года живем в Польше и хорошо узнали здешние обычаи. Здесь всякий пан сам себе царь. Живет в своем замке, имеет свое собственное войско, делает что хочет и не боится никого – ни короля, ни закона. Иногда, как этим панам наскучит тягаться между собою по судам, так сильный нападает на слабого, да и отнимет землю. Это называется заездом. Иногда паны воюют от себя даже с иноземными царями, а чаще всего с воеводами волошскими и трансильванскими; иногда съедутся вместе да и составят союз противу собственного короля. И противу нынешнего они воевали, да другие паны посильнее: Замойский и его друзья вступились за короля и заставили упорных помириться и просить прощения. Тем дело и кончилось! Нет, брат! эта Польша такое государство, что кто смел да богат, тому черт не брат. Царевич делает весьма умно, что дружится с панами. Без них он бы ничего не сделал.
Хрущев. Чудное дело! Паны имеют свое войско, свои крепости! Да ведь на это надобно большой казны.
О. Хрипунов. У нас, брат, все Божье да государево; бояре и дворяне живут царским жалованьем, кормовыми да вотчинами, которые государю угодно оставлять при нас, а здесь иное. Кроме того, что паны имеют собственные города и обширные вотчины, которые получают по наследию от отцов своих и в приданое за женою, сам король раздает им во временное владение богатые казенные поместья с городами и замками, или, как здесь говорится, староства. За это паны обязаны платить часть доходов королю и содержать на его службу войско. Польша имеет немецкие города при море, куда по Висле паны отправляют пшеницу и всякий другой хлеб, лен, пеньку, лес, и за то сюда приходит такое несметное количество золота, что, видя даже, трудно верить своим глазам. Богатые паны получают червонцы и ефимки целыми бочками! Мудрено ли, что они могут содержать войско?
К. Хрипунов. Посмотрел бы ты, как они живут в своих замках. Что твои Кремлевские палаты в сравнении с убранством панских покоев! Не только скамьи и стулья, но и стены обиты шелковыми тканями, а иногда и парчою. На столах, на окнах, на печах стоят истуканы и разные дивные украшения из слоновой кости, янтаря, перламутра, серебра и золота. Большие часы, как изба, показывают сами собою кукольные игрища, битвы, пляски и наигрывают разные песни. В покоях стоят бочки с серебряными обручами, а у некоторых панов есть бочки из чистого серебра. Дорогих вин у них – как воды, и они по-нашему любят употчевать гостя. Столовою посудой из чистого серебра завалены кладовые, как в царских Кремлевских палатах. А что за оружие, что за сбруи! Все золото, серебро да драгоценные камни: яхонты, изумруды. Даже коней куют серебряными подковами. Колымаги, рыдваны раззолочены, окованы серебром. Жены и дочери панов наряжаются, как царевны, в жемчуги, алмазы и дорогие парчи, да и сами паны любят не только дорогие камни, меха и парчи, но и бросают деньги из одного тщеславия за вещи, которые у нас не имеют никакой цены. Поверишь ли, что за белое цаплиное перо к шляпке платят здесь по пятисот червонных и более (38).
Хрущев. За перо к шапке пятьсот червонных! Да за это у нас можно купить целую вотчину!
О. Хрипунов. Польский пан ничего не жалеет для удовлетворения своему тщеславию. Здесь, изволишь видеть, такой обычай, что всякий дворянин имеет свою печать с каким-нибудь особым изображением. Это называется герб, и в существе значит то же, что наш царский орел или наши печати при подписях (39). Этим-то гербом более всего гордятся польские паны и клеймят им не только оружие, конскую сбрую, колымаги, но и всю домашнюю утварь. На воротах замка, над дверьми, на стенах, даже в церквах – везде видны эти гербы; они вышиты на знаменах их домашнего войска, на значках у пик и даже на одежде слуг (40). Каждый шляхтич имеет такой герб и почитает себя равным самому богатому вельможе, хотя бедные дворяне служат у богатых, не стыдятся самой низкой должности в доме; и у нас знакомцы служат боярам, только не в холопском деле (41).
Хрущов. А я думал, что вся эта многочисленная прислуга у панов и эти воины – из поселян или из холопей.
К. Хрипунов. Нет! здесь поселянина не почитают даже человеком и верят, что он не так создан, как мы, дворяне. Ни за что в мире шляхта не позволит, чтоб холоп или даже купец служил в войске. Это заставило бы всю шляхту отказаться от воинской службы.
Хрущов. Неужели у них так много дворян, что из них одних можно выставить целое войско?
О. Хрипунов. Если б вся шляхта собралась, то было бы, как уверяют, до трехсот тысяч конницы. Здесь шляхта заселяет иногда целые деревни и часто ничем не отличается от холопей, как только названием и гербом. Иному не на что купить не только коня и оружия, но даже кафтана, а посмотри на него – горд, как воевода, и, правду сказать, есть чем гордиться: все они, бедные и богатые, имеют одни права и голос на их соборах, или Сеймах.
Хрущов. Триста тысяч конницы! А сколько же пехоты?
О. Хрипунов. Шляхтич ни за что не согласится служить пешим на войне. Это почитается бесчестием. Для пешего войска король и паны нанимают немцев и венгерцев, а кроме того украинские и запорожские казаки составляют их пехоту.
Хрущов. Скажите мне, пожалуйте, как здесь узнать чиновных панов. Я примечаю большую разницу в одежде: верно, это составляет различие в чинах или должностях?
К. Хрипунов. Совсем не то! Здесь нет, как у нас, народного покроя в одежде. Король одевается по испански. Царедворцы и любимцы следуют его примеру. Другие паны, особенно старики и знаменитые вельможи, носят русские ферязи, только без стоячего воротника, а поверху волошскую шубу с короткими рукавами, опушенную соболями, бурыми лисицами или горностаем. На голове носят высокие собольи или рысьи шапки с длинным висячим бархатным верхом. Эту шапку называют они колпаком. Летом носят малые бархатные шапки с пером. Молодежь по большей части одевается по-венгерски в полукафтанье, с шитьем и золотыми шнурками на груди, и носит малые четвероугольные шапки. Недавно ввелся обычай одеваться по-татарски, в широкие атласные шаровары, в шелковый или парчевый зипун и в кунтуш – верхнее платье с открытою грудью и прорезными, закидными за спину рукавами. При этом платья опоясываются богатыми персидскими кушаками. Ты видел Жолкевского в этом наряде: он хорош и мне нравится более других. Старики из небогатой шляхты, живущей в своих поместьях, одеваются, как жиды, в черный зипун и длинный черный плащ, а голову покрывают черною шапочкой. По зипуну опоясываются широкими кожаными кушаками. Сказывают, что за сто или менее лет пред сим не только вся Польша, но и все другие народы одевались таким образом. Теперь здесь кто ходит с бородой, кто с одними усами, кто отращивает бороду по одной нижней части лица, по скулам, а остальное бреет; кто носит малую бороду под нижнею губой. Один зачесывает волосы вверх на голове, как наш царевич, другой отпускает длинные кудри, третий подбривает по-татарски и запорожски. Словом, здесь ни в чем нет порядка, единообразия, и по этой пестроте одежды ты можешь судить обо всем. Здесь все пестро! Все зависит здесь от воли и прихоти. Даже вера не одна в Польше. Один пан – папист, другой учения папского противника Лютера, третий – арианин, четвертый – православный; чего хочешь, того просишь! Скажу более: даже язык у них не один. Литовские паны, как, например, Сапега, Пацы, Ходкевичи, князья Острожские, Радзивиллы и другие, говорят и пишут по-русски. Многие коронные паны употребляют для разговора и письма язык латинский; те, которые долго служили в чужих землях, употребляют языки испанский, итальянский и Бог весть какой! Во всем такая разладица, что Господи помилуй! Здесь справедлива пословица: кто в лес, кто по дрова!
Хрущов. Что мудреного, что они дерутся и бранятся между собою, когда у них не одна вера, не один язык, не одна одежда, и если кто богаче, тот и лучше! Боюсь я, чтоб у нас не завелось этого, когда царевич наведет с собою в Россию этой саранчи! А еще более опасаюсь, чтоб они не произвели своего заезда в России.
О. и К. Хрипуновы. Сохрани нас, Боже, от этого!
Хрущов. Удивляюсь, как вы здесь прожили благополучно три года!
К. Хрипунов. Жить здесь можно и спокойно, и весело. Поляки люди добрые, щедрые, гостеприимные и сострадательные. Только не тронь их самолюбия – они готовы отдать тебе последнее и станут защищать, не жалея своей головы. Здесь богатые почитают за священный долг воспитывать детей бедных и пещись о них всю жизнь. Паны содержат на свой счет школы, богадельни, охотно помогают нуждающимся и, правду сказать, содержат многочисленную прислугу более для пропитания бедных, нежели по нужде и охоте. Поклонись и попроси – ни в чем не откажут, но потребуй силою – так и беда! От того-то и управлять ими легче, нежели многие думают. Мудрые их короли всегда пользовались их мягкостью и делали с ними что хотели, следуя только народной пословице: "Поляка поведешь на край света на шелковинке, но не прикуешь железною цепью". Они вообще страстно любят свое отечество и королей, и хотя любят покричать и повздорить на своих Сеймах, но охотно жертвуют всем, если король их обласкает. Драться они мастера и храбры, как сам знаешь, до невероятности. Помни, что это наша славянская кровь. Повторяю: с поляками легко ужиться, только надобно знать их.
Хрущов. Видно, что наш царевич нашел эту шелковинку, которою можно вести поляков на край света. Они весьма полюбили его. Народ толпится вокруг него и приветствует радостными восклицаниями; знатные паны служат ему, как своему собственному королевичу. Посмотрим, что-то скажет король!
О. Хрипунов. Да, сегодня решится наша участь.
К. Хрипунов. Меховецкий сказывал, что царевич намерен идти к туркам или персиянам просить помощи, если ему откажут в Польше.
Хрущов. Не дай Бог связаться с бусурманами.
К. Хрипунов. Уж если нельзя обойтись без чужеземцев, так все лучше иметь дело с поляками. Все это свои: хоть двоюродные – а братья.
* * *
После обеда приехал нунций папский в раззолоченной четвероместной карете, обитой в средине красным бархатом, с страусовыми перьями наверху, повешенной на серебряных цепях. Карета запряжена была шестью белыми конями в богатых шорах, с серебряными бляхами, с страусовыми перьями на голове. Один человек, сидя верхом на коренном коне, управлял шестернею. Четыре гайдука стояли на запятках в венгерской одежде. Двадцать четыре всадника королевской стражи в шведских лосиных куртках, больших сапогах, стальных нагрудниках, малых круглых шлемах с белыми перьями окружали карету. Лжедимитрий сел рядом с нунцием и отправился в замок королевский. Вся свита его осталась дома.
В приемной зале, украшенной драгоценными венецианскими зеркалами, составлявшими в то время первое богатство в убранстве комнат, находилось множество царедворцев и вельмож польских, прибывших из любопытства, чтоб видеть Московского царевича, которого баснословная история была предметом всех разговоров. Воевода Мнишех, сын его, князья Вишневецкие и все приверженцы Лжедимитрия превозносили его качества пред другими панами. Наконец явился Лжедимитрий. Он был в синем бархатном кафтане русского покроя, но против обыкновения весьма коротком, до колен. За золотым поясом был у него кинжал, осыпанный дорогими каменьями, а на бедре сабля турецкая. Белые атласные шаровары и красные сафьянные сапоги довершали наряд. Лжедимитрий вежливо поклонился на все стороны и подошел к Мнишеху; но подкоморий коронный не дал им времени к разговорам: он объявил, что король ожидает его в своих комнатах. Нунций взял Лжедимитрия за руку и повел к королю.
Сигизмунд стоял возле мраморного столика, на котором находились большие золотые часы в виде павлина, письменный прибор и лежали бумаги. В алькове за бархатным занавесом, открытом до половины, видна была домашняя молельная, или часовня. Перед большим распятием, по сторонам коего стояло в ряд по шести серебряных подсвечников, устроен был алтарь, а перед алтарем стоял налой с ступенью для коленопреклонения. На налое лежала книга, а на ступени бархатная подушка. Стены комнаты обиты были золотою парчой и украшены несколькими картинами, изображающими деяния святых. В шкафе из черного дерева с серебром хранились мощи и священные вещи, принесенные из святых мест, посещаемых богомольцами. Карты Польши и Швеции висели на стене возле столика.
Король, еще в цвете лет, был высокого роста, сухощав; черты лица его были резко обозначены и закруглены на оконечностях. Навислые брови и сморщенный лоб обнаруживали его угрюмость. Русая борода, одной ширины с нижней губой, лежала на круглом, накрахмаленном воротнике; длинные усы были закручены вверх. Он был одет в белое атласное испанское платье с золотым шитьем и голубыми бархатными нашивками; на плечах имел бархатный голубой шитый золотом испанский плащ, а на голове пуховую круглую шляпу с высокою тульей в виде конуса; широкие поля шляпы пристегнуты были спереди алмазною пряжкой и осенены белыми страусовыми перьями. На голубой перевязи, вышитой золотом, висела длинная шпага с рукоятью, осыпанною драгоценными камнями (42).
Король стоял, опершись левою рукой об стол, с обыкновенною своею важностью и с ласковою улыбкой протянул руку, которую Лжедимитрий поцеловал и, низко поклонившись королю, сказал (43):
– Вашему величеству известны уже все обстоятельства моей несчастной жизни. Борис Годунов, неблагодарный за милости отца моего Иоанна и брата Феодора, устремился на погибель мою, хотел прекратить дни мои и лишить престола. Но Господь Бог, спасая меня от рук убийцы, вселил в душу мою твердость к перенесению тяжкого испытания и мужество к отыскиванию моего наследия. Следую примеру других владык, постигнутых несчастием, подобным моему. Кир и Ромул (44), воспитанные пастырями, но рожденные в царских чертогах, впоследствии сделались основателями великих государств. Надеюсь на Бога, на справедливость моего дела и на помощь избранных владеть судьбою народов. Государь! вспомни, что ты сам родился в узах и спасен единственно провидением. Державный изгнанник требует ныне от тебя сожаления и помощи (45).
Лжедимитрий, кончив речь, снова поклонился королю и в молчании ожидал ответа. Подкоморий коронный дал ему знак, чтоб он вышел в приемную залу. Здесь окружили его воевода Мнишех, князья Вишневецкие и другие приверженцы, а король остался с нунцием для совещания. Лжедимитрий был в унынии, не зная, чем кончится это свидание, и не внимал речам воеводы, который беспрестанно повторял уверения в своей дружбе и преданности.
Наконец подкоморий коронный уведомил Лжедимитрия, что король просит его к себе и позволяет знатнейшим панам сопровождать царевича. Мнишех и Вишневецкие с толпою друзей своих вошли в комнату королевскую. Сигизмунд встретил Лжедимитрия с веселым лицом и сказал, приподняв пред ним шляпу, чего прежде не сделал (46):
– Да сохранит вас Бог, Димитрий, князь Московский! Из слышанного нами и по представленным нам письменным доказательствам признаем вас таковым и в знак нашего благоволения определяем вам по 40 тысяч злотых в год (47) на ваши потребности. Кроме того, как другу нашему, находящемуся под нашим покровительством, позволяем вам входить в сношения по делам с нашими панами и принимать от них советы и помощь, которые покажутся вам благоприятными.
Речь сия до такой степени восхитила Лжедимитрия, что он пребыл безмолвен и, воздев очи и руки к небу, казалось, молился. Наконец он низко поклонился королю, а нунций отвечал за него:
– Государь! благодетельствуя державному изгнаннику, ты отверзаешь себе небеса и распространяешь свою славу земную. Московский князь, благословляемый наместником святого Петра на великий подвиг, будет, как гласит Писание, тот краеугольный камень, на котором утвердится западная церковь на севере. Мы должны благодарить тебя не только от имени церкви, но и от всего христианства. Се новый Иоас, спасаемый промыслом Господним от ярости Гофолии; и да возрадуется Иерусалим его пришествию!
Подкоморий коронный дал знак, и все, поклонившись королю, вышли из комнаты.
– Помилуйте, государь, что вы сделали, следуя советам Рангони! – сказал Тарновский королю. – Мы сами нуждаемся в деньгах, а вы даете по 40 тысяч злотых в год царевичу?
– Молчи! – отвечал король тихо с улыбкою. – Мы сегодня целую ночь работали с Вольским и уже чуть-чуть не открыли тайны делать золото. Надеемся на будущий опыт, и тогда куплю не только Польшу и Швецию, но всю Европу! Молчи и радуйся! – будет и тебе хорошо! Мы с Вольским непременно постигнем эту тайну!
Стража, стоявшая в сенях, оказала Лжедимитрию воинскую почесть, и он возвратился к себе в дом с нунцием, Мнишехом и Вишневецкими. Здесь нунций объявил волю королевскую:
– Сигизмунд, опасаясь сопротивления на Сейме и будучи сам занят войною со Швециею, не может объявить войны России и вспомоществовать царевичу войском, – сказал нунций, – но он позволяет всем панам вооружиться на свой счет и идти в Россию под хоругвию царевича.
– Дело решено, – возразил Мнишех. – Завтра же отправляюсь в Львов, пишу письма ко всем друзьям моим и, приехав туда, тотчас приступим к делу!
– Только не медлить, – сказал Лжедимитрий, – и завтра же в путь!
– И мы идем с вами, – сказал князь Константин Вишневецкий. – Если начинать, так начинать! Один день потери важен, когда дело идет о царстве!
– Княжеская кровь! – сказал Лжедимитрий, приятно посмотрев на Вишневецкого.
Нунций обнял царевича и, поцеловав его, сказал:
– Не забудьте главного: объявите себя католиком и сделайте воззвание к россиянам.
Лжедимитрий прервал слова его:
– Умерьте ваше усердие! Этим мы испортим все дело. Разве вы не знаете закоренелой ненависти россиян к римской церкви. Они отступятся от меня и не признают своим государем католика. Прежде надобно иметь силу, а после действовать. Предоставьте это мне. Я вам обещал и исполню, но теперь надобно думать об одном – об овладении престолом; и к этому поможет мне более всех русское духовенство, преданное царскому поколению.
По долгом совещании положено было скрывать до времени намерение ввести в России католическую веру и обращение к оной Лжедимитрия.
– Где останется ваше семейство? – спросил Лжедимитрий у Мнишеха.
– Я еду с целым моим домом, – отвечал воевода. – Где надобны убеждения, там не худо иметь красавиц с собой, – примолвил он с усмешкою. – Польки наши умеют глазками своими возбуждать к великим подвигам, а при моей дочери – целый собор красавиц! – Собеседники расстались, и Лжедимитрий дал приказание изготовиться к пути.
* * *
Когда все разъехались, Лжедимитрий пошел в свою комнату и нашел на своем столике письмо. Он сорвал печать и прочитал следующее: «За час до полуночи ступай в сад воеводы Мнишеха. Ты найдешь ключ под камнем возле калитки с восточной стороны ограды. Темною аллеей подойди потихоньку к угловому павильону, примыкающему к комнатам панны Марины; остановись возле трех лип, осеняющих окно с левой стороны, и слушай внимательно. Там услышишь ты и увидишь такие вещи, которые просветят тебя на твоем поприще и откроют сердца людей, которым ты вверяешь судьбу твою».
Лжедимитрий позвал Меховецкого и, показав ему письмо, спросил:
– Что ты об этом думаешь?
– Опасаюсь подлога или какого-нибудь злого умысла со стороны злодеев, подкупленных Годуновым; однако ж советую испытать счастие. Я пойду с тобою и возьму несколько вооруженных людей, которых оставим у входа.
– Хорошо, пойдем! – отвечал Лжедимитрий. – Чтоб избегнуть опасности, надобно идти ей смело навстречу.
Меховецкий вышел, чтоб выбрать несколько смельчаков из стражи, а Лжедимитрий вооружился, накинул на себя плащ и сошел вниз, где ждал его Меховецкий. Они вышли на улицу, приказав шести гайдукам следовать за собою в некотором отдалении.
Меховецкий остался в темной аллее, а Лжедимитрий подошел к павильону. Сперва было все тихо, после того раздались звуки гитары и унылый напев польской песни. Лжедимитрий узнал голос Марины, своей невесты. Вскоре Дверь в противоположной стене павильона отворилась, и Лжедимитрий услышал шаги мужчины, вошедшего туда из сада. Он стал внимательнее.
– Вы требовали от меня свидания, Осмольский, – сказала Марина. – Я не могла отказать вам. Но к чему это послужит? Я не могу ничего сказать вам, кроме того, что объявила от моего имени Хмелецкая. Обстоятельства переменились: вы должны отказаться от руки моей, забыть любовь. Я невеста царя Московского!
– Забыть любовь, отказаться от руки вашей! – воскликнул Осмольский. – Любовь рождается и живет в сердце, а не в голове; она не подвержена влиянию памяти. Мне забыть любовь! Марина! неужели вы забыли те клятвы, те уверения в любви ко мне, которые составляли мое счастье и ваше? Так смею сказать, повторяя слова ваши. Давно ли вы уверяли меня, что, если родители ваши не согласятся на брак наш, то вы решились обвенчаться со мною тайно, даже бежать в Венгрию? И эта пламенная любовь исчезла, рассеялась при появлении чужеземца, прошлеца?
– Царя Московского! – сказала Марина гордо.
– Итак, честолюбие изгнало любовь из вашего сердца или, по крайней мере, заглушило ее, – сказал Осмольский. – Подумали ли вы, Марина, кому отдаете руку, кому вверяете судьбу свою? Какой это царь? Русское дворянство и духовенство согласно признает его бродягою, беглым чернецом, расстригою. Вы читали грамоты Московского царя и патриарха Иова, где описана бродяжническая жизнь этого прошлеца. Родной дядя его, Смирнов-Отрепьев, объявил лично королю всю истину и клятвенно подтвердил, что мнимый Димитрий есть Григорий Отрепьев. Что будет с вами, если обман откроется?
– Вы повторяете все то, что говорят враги моего жениха. Но какая мне нужда до всех эти слухов? Я не отдам ему руки моей, пока он не воссядет на Московском престоле.
