Игорь Саторин
Механический бог
– Но человек слишком живой, слишком эмоциональный, и похоже на чудо, что мы вообще научились говорить, и тем более творить, – продолжал отец – он был увлечен разговором, смотрел под ноги, и не заметил краткую перемену во мне. – 2И – это разум свободный от оков нашей реальности. Грубо говоря, его мышление ничем не сковано, но его действия ограничены нашими технологиями, искусственной средой, в которой он заперт. Это временное предостережение спасает нас от ошибок.
– От ошибок, – отозвался я механическим эхом.
– Самое интересное, Тэо, ты, кажется, этого еще не осознал, мы уверены, что 2И сможет делать по-настоящему невозможное. Его сила равенства способна создавать буквально, что угодно из чего угодно. Это – тотальная власть над реальностью. Представь себе уравнение с двумя неизвестными. Первое неизвестное – это сам 2И. Второе неизвестное – его методы. А вот ответ на уравнение мы знаем – это задача, которую мы перед ним поставим.
– Получается, задача заключается в нахождении средств для решения задачи?
– Мы называем это квантовой математикой. Мы сами не в силах решать такие задачи, но холодный разум 2И способен работать с тончайшим уровнем реальности – он и будет справляться с нашими уравнениями. Для этого есть все предпосылки.
Я чувствовал, как отец радовался возможности поделиться и выговориться. Я слушал его, а сам думал о том, что не смог удержать понимание, которое посетило меня минуту назад. Это понимание чего-то непередаваемо важного казалось вспышкой удивления на фоне привычного потока мыслей. Я ощущал облегчение от того, что это состояние растворялось, но решил помнить о нем на всякий случай. Какая-то часть ума совершила свои бессознательные вычисления, и взяла в расчет пережитое. Я продолжал слушать отца.
– Тэо, на дворе двадцать первый век. Я понимаю, как неправдоподобно звучат возможности, которые мы ожидаем от искусственного разума. Но вспомни историю – каких-то четыреста лет назад у людей не было вычислительных машин, не было вообще никакой техники. И как только модераторы держали в узде весь мир? Все, что мы имеем сейчас – для них было бы чудом.
– Иногда я тоже об этом думаю, – признался я.
Мы подходили к остановке на краю площади, где в два ряда стояло с десяток стандартных транспортеров – каждый представлял собой небольшую светло-серую кабинку с двумя лазурными полосками на крыше. Внутри таких такси – четыре удобных кресла, на окнах – голографические шторки. Транспортер передвигается бесшумно в прозрачных вакуумных трубах, и может за минуты доставить в любой край города.
– Очень скоро, скорей, чем ты думаешь, произойдет нечто очень важное, и ты поймешь, о чем я сегодня говорил, – загадочно произнес отец у входа в такси.
Мы попрощались, он выдвинулся на работу, а я возвращался домой и смотрел в иллюминатор, как проносятся дома и улицы. Различить детали было невозможно – лишь огни над куполом города ползли не спеша. Я наблюдал за другим транспортером, который мягко двигался в параллельной ветке. Казалось, мир вокруг пребывает в невероятном движении хаоса, и только две полоски покоя остаются собой. Внутри одной из этих полосок сидел я.
Вакуумные трубы транспортеров, 2И, нежелание отца говорить на тему «я»… Этой ночью мне приснился очень странный сон, где у меня была параллельная жизнь, в которой был свой день и своя ночь. Днем я пребывал на облаке счастья, пил нектар радости, и ел хрустящие соты концентрированного блаженства. А ночью случались адские муки…
Я не ощущал себя человеком, а был какой-то полой трубкой, сквозь которую просачивалось безудержное удовольствие и ужас жизни. На одном конце трубки формировалось «я», из другого – вылетали переработанные переживания. Сама трубка существовала ради этого «я», и называлась она, в моем сне (я знал это точно), незнакомым мне словом «ИМАВАТОР».
В сущности ИМАВАТОР (почему-то хотелось писать все слово с заглавных букв) был «прибором», который непрерывно воссоздавал «я», собирая его из потребляемых переживаний. И ночью, и днем – это были одни и те же переживания, одна и та же пища, которая крутилась по кругу. Днем «я» поглощало эту пищу в структурированном виде нектара радости и сот блаженства. Сам день был этой светящейся «пищей». Поглощая нектар и соты, «я» как бы пережевывало их, и опорожняло из обратного конца ИМАВАТОРа в виде острых осколков, которые затем снова возвращались в ИМАВАТОР – и тогда для «я» наступала мучительная ночь. Пережевывая острые осколки «я» перерабатывало их и высвобождало в структурированном виде нектара радости и сот блаженства. И так снова и снова – по кругу.
Пребывая на облаке счастья «я» с жадностью поглощало божественные кушанья, и ни о чем другом «я» в это время думать не хотело. Оно просто непрерывно потребляло поступающий кайф. Дневное алчное «я» по какой-то причине ничего не знало о ночном «я», которое непрерывно испытывало ужас и боль, поступающие в ИМАВАТОР ночью.
У ночного «я» в отличие от дневного «я» были проблески осознанности, в силу которых оно имело приблизительные представление о строении ИМАВАТОРА. Ночное «я», к примеру, знало, что количество перенесенных им страданий пропорционально кайфу, который с жадностью потребляет дневное «я», поэтому ночное «я» в кратких перерывах между страданиями с лютой ненавистью вспоминало о ненасытном дневном «я».
Казалось, (а может, так оно и было) ночное «я» жаждало хоть как-то достучаться до дневного «я», чтобы то сбавило обороты в своем жадном потреблении блаженства и радости. Ведь именно от количества полученного дневным «я» кайфа, зависело количество страданий ночного «я». Однако на утро, как только приходило облегчение, ночное «я» со своими мольбами куда-то испарялось, и на его месте незаметно проявлялось прожорливое дневное «я», которое в своей поглощенности кайфом, полностью теряло осознанность, и ничего про мольбы ночного я не знало (или не помнило). В своем забытьи дневное «я» было всецело поглощено потреблением нектара радости и сот концентрированного блаженства.
Так продолжалось непрерывно. Ни то, ни другое «я», понятия не имели, как и откуда в них вливаются эти переживания. Однако лишь у ночного «я» появлялись стимулы хоть как-то разобраться в происходящем. Ночному «я» хотелось исчезнуть навсегда, и для этого оно из своих наблюдений за ИМАВАТОРом понемногу собирало информацию, из которой составляло «святое писание о вечном небытии». Дневное «я» любило свою сладкую жизнь, и ни о чем не думало – не было стимулов. А самое удивительное заключалось в том, что и ночное, и дневное «я» были одним и тем же «я», которое догадывалось об этом факте в редкие ночные «минуты»…
Подобные нечеловеческие сны я запоминал с большим трудом. Для них попросту не находилось шаблонов в памяти, под которые эти «картины» можно было бы хоть как-то подогнать. Но иногда мне таки удавалось развернуть историю сна, и выразить ее для себя в относительно понятных образах. И каждый раз при этом я чувствовал себя так, словно у меня получалось приоткрыть дверцу из повседневности в совершенно иную реальность. «Там» в этой иной реальности слово «ИМАВАТОР» мне было хорошо знакомо. В привычной повседневности я этого слова не знал и никогда не встречал. Даже поисковые системы не выдали никаких результатов.
«А может там, в этой иной реальности у меня тоже есть иное «я», о котором я ничего не помню? И если это «я» иногда вспоминает обо мне в моей повседневности, не кажется ли ему моя жизнь такой же мистически странной и далекой?» И ведь сам ИМАВАТОР раскрылся – не как поток событий сновидения, а в цельном виде – будто воспоминание о другой жизни. Должно быть, так мое подсознание общалось со мной (с собой?) на собственном уникальном языке.
Мне вспомнилось занятие с Вальтером о рационализации сновидений. «Интересно, думал я, какие процессы в моей психике, выражает образ «ИМАВАТОРа»?
Полный расклад
За четырнадцать дней до озарения
Рафаил снова принял меня в своем уютном жилище. Я снял куртку и поежился от холода. Хозяин был в темно-синем махровом халате с отвисшим капюшоном поверх рубашки с брюками.
– Я систему отопления не включаю, – пояснил он, – люблю укрываться от холода естественными методами – так оно уютней и ближе к натуре.
Он предложил пройти в гостиную, где был огромный камин с каменной кладкой. Перед камином на ковре стоял столик, по бокам от которого располагались два небольших диванчика. В противоположном конце комнаты на большом обеденном столе, окруженном стульями, стоял графин с какой-то темной жидкостью. Вся мебель была из дерева, без каких-либо изысков. На одной из стен висели изображения с разноцветными мандалами. В дальнем углу комнаты лежала бумажная газета (в Цитадели таких изданий уже давно никто не печатает), на которой сушились маленькие грибы с тонкими ножками (сначала я подумал, что это какие-то червячки). Возникало ощущение, будто я оказался где-то на поверхности в охотничьей усадьбе – не хватало, разве что, ветвистых трофейных рогов на стене.
Мы уселись друг напротив друга на диванчиках у камина.
– Сэмпай Рафаил, у меня назрело несколько вопросов, – сказал я. – Хочу начать с менее значительного.
Он кивнул.
– Вы можете мне пояснить, – попросил я, – почему Вальтер придает такое значение проекциям?
– Чьим проекциям? – переспросил Рафаил.
– Я говорю о наших занятиях с ним.
– А-а, – понял он, – проекции – это самая важная и самая серьезная тема в обучении.
– Правда? – удивился я. – Но почему?
– А ты знаешь, как Вальтер попал в Цитадель?
– Не знаю.
– Не думаю, что это большой секрет. В общем, дело было так…
И Рафаил поведал мне занимательную историю. Оказывается, Вальтер много лет работал каким-то серьезным чиновником на поверхности. У него, по словам Рафаила, была «твердокаменная репутация надежного винтика системы». Но вот однажды в один прекрасный солнечный день Вальтер заявился на работу на какое-то важное собрание в буквальном смысле без штанов. То есть – в одних трусах и в рубашке с галстуком. Он поприветствовал сослуживцев, разинувших рты от безумия, проникшего трещинкой в механизм их системы, и как ни в чем не бывало, прошел на свое место. Вальтеру грозила беда – его уже вознамерились упрятать «в места». Но каким-то чудом запись с того собрания попала к Рафаилу, и он решил лично побеседовать с «помешанным» чиновником. Рафаил назвал тогдашнее состояние Вальтера «прорывом к внесистемному уровню восприятия». Вальтер вроде как перерос психическую среду, в которой варился, но вырваться из нее не мог. И его безумный поступок на собрании был своеобразным выражением (рационализацией?) этого психического затруднения. Рафаил даже допускал, что бессознательное Вальтера именно таким образом намеренно привлекло к себе внимание наставников из Цитадели, потому что сам Вальтер, в общем-то, сохраняя адекватность, не имел представления о причинах случившегося с ним «безумия».
– Это очень интересно, – сказал я. – Но я, кажется, спрашивал вас о том, почему вы считаете проекции самой важной и самой серьезной темой…
– Я как раз на этот твой вопрос и отвечаю, – пояснил Рафаил. – Вальтер вам уже рассказывал о распитии психического коктейля?
Я кивнул.
– Понимаешь, Тэо, на самом деле чаще всего события вообще не имеют никакого значения. Но человек свято верит, что все дело в них. Как только начинается распитие болезненных слоев «коктейля», так сразу все в жизни омрачается – все кругом эгоистичные идиоты, работа скучная, повсюду одни хлопоты и ничего хорошего не происходит. Затем после отката случается подъем, и человеку начинает казаться, что все не так уж и плохо, а где-то так и вообще замечательно! Жизнь снова наполняется светом смысла. Теперь человек опьянен новым слоем иллюзий, где жизнь мерещится в радужных оттенках. Фактически все события жизни – это события психики. Твоя жизнь – это твои психические процессы. Содержание сценариев жизни всегда окрашивается доступной в текущий момент психической информацией. Кому-то ближе слово «карма», кому-то «энергетика». Неважно, как назвать, главное – уловить суть.
– Вальтеру нравится слово «карма», – сообщил я.
– «Карма» – серьезное слово, – Рафаил похмурился, – часто вызывает проекции с оттенками чего-то обстоятельно ракового. Все дело в том, Тэо, что ощущение серьезности придает происходящей с тобой жизни реализма, – Рафаил приподнял палец, совсем как Вальтер, когда хотел обратить внимание на что-то важное. – А реализм происходящего кажется чем-то важным и серьезным.
– Это замкнутый круг?
– Дурная сансарная бесконечность. Все иллюзии держатся на вере в их реальность. Чем больше серьезности, тем реалистичней кажется жизнь, и тем активней она вызывает новые проекции нешуточной серьезности.
– Это поэтому блаженные все время ржут? – поинтересовался я.
– Смех? – Рафаил задумался, прикрыл глаза, и, казалось, заглянул куда-то внутрь себя. – Во время смеха положительно и отрицательно заряженная энергия сливается и сгорает. Смех очищает и обесточивает одновременно, – пояснил он.
В камине уютно потрескивали поленья. Рафаил поправил кочергой угольки и продолжил:
– Серьезность ошибочно воспринимается как нечто законченное и понятное, словно и говорить тут больше не о чем. А между тем, серьезность разоблачается наравне со всеми причудами восприятия. Мы боимся быть несерьезными и ненормальными, потому что вся наша сверхнормальная серьезность является основной опорой нашего маленького эго. Это – не государство у нас такое серьезное, не социум и не работа. Это – проекции главных опор маленького «я». Наше «я» не просто использует эти переживания, наше «я» – и есть сами эти переживания! – Рафаил потряс кочергой в воздухе, и с нее слетело несколько быстро гаснущих искр.
«Вот также и «я», – подумал я, – всего лишь искорка, отлетевшая от огня вечности. Несколько десятков лет – просто миг. Жизнь во мне догорит, и я растворюсь в пространстве».
Рафаил безмятежно улыбнулся своему жесту – было совершенно очевидно, что сам он никакой серьезности теме нашего разговора не придает, хоть и поощряет мое серьезное к ней отношение.
– Серьезность и нормальность – это энергетика фундаментальных слоев эго, – продолжил он. – Поверить в серьезность нормальной реальности – означает укрепиться на опорах ограниченного эго. Вальтер работал в самом пекле – в чиновничьем аппарате госструктур, где зиждется самая сердцевина мирской иллюзии. Ты только подумай! Ведь некоторые чиновники всерьез не понимают, что являются людьми, и рассматривают себя как некий промышленно-политический конгломерат с различными социально-культурными наслоениями. Некоторые люди всерьез не понимают, что воспринимают безусловную жизнь своей субъективной психикой. Вот как ты сам считаешь, – спросил меня Рафаил, – чем является государственная политика на фоне безусловной реальности?
Я немного напрягся, решив, что этот его вопрос – важный и серьезный. «Возможно, – подумал я, – так Рафаил проверяет меня на пригодность к дальнейшему общению». Ничего достойного на ум не пришло, и я решил повторить его слова:
– Политика на фоне безусловности – это основные опоры эго.
– Правильно. Ведь это – все тот же психический коктейль. Просто на его дне застыл осадок густой обстоятельности, в котором плавает «само собой разумеющееся», то самое, которое мы всегда принимаем за чистую монету, чем бы оно ни было. Это – и есть наша бетонная раковая «нормальность», которую мы проецируем на безусловную жизнь, называя ее политической, официальной, в рабочем порядке, ну… и так далее.
– А можно это как-то опытным путем почувствовать? – спросил я.
– Конечно. Созерцай свое «я»! Всего-то и делов… – сказал он так, будто речь шла о какой-то очевидной чепухе. – Тогда увидишь, где и как зарождается серьезность жизни. Это – образ управляющего в твоем уме, которому мерещится, что он делает выбор и контролирует происходящее. Наблюдать за этими пластами психики – самое серьезное занятие. Когда получается, то происходит чудо – только что ты был поглощен непрерывными выборами, и вдруг выбрал взглянуть на выбирающего – на источник всех своих сомнений и напряжений.
– Ничего себе… Прям внутренний теракт какой-то! – сказал я сердито.
– Верно, – согласился Рафаил, – это самый страшный теракт против истинного лжеправителя. Обычно он прикрывается строгостью родителей, учителями, новостной лентой в ящике, начальством, законами, правительством, кем угодно… Мало ли проекций в уме? Только бы не быть пойманным и разоблаченным ясным взором созерцательного взгляда.
Я задумался. Я чувствовал, что Рафаил раскрыл мне нечто важное, возможно – одну из созерцательных техник наставников. «Получается, когда Вальтер пришел на работу без штанов, он тем самым сделал выпад против своих серьезных проекций – против опор, на которых держится его эго, думал я».
Несколько минут мы вместе с Рафаилом смотрели на огонь в камине. Его чарующее пылание приковывало взгляд. Спонтанность огненного танца почему-то снова напомнила мне мое собственное «я», мое вечно-кривляющееся эго, проецирующее в уме ленту бесчисленных узоров. Все мои мысли – такие разные и такие схожие – как всполохи огня. А в огне этом сгорает моя жизнь, моя исинная суть. Сгорать так страшно и мучительно, что я предпочитаю не замечать себя, а вижу только искры, отделяющиеся от моей сути – крошечные зеркала, которые растворяются в пространстве бытия столь быстро, что увидеть в них собственное отражение, получается лишь на ничтожно краткий миг. И порой этого мига бывает достаточно, чтобы подивиться происходящему, а в иные моменты – изумиться до глубины души. Но чаще всего сознание в этом непрерывном огненном калейдоскопе дремлет, потому что замечать истину – занятие не из легких. Это я уже понял.
– У тебя были более важные вопросы, – Рафаил нарушил наше молчание, и я во всех подробностях поведал ему о своем видении безбрежной пустыни. Он молча слушал, а когда я закончил рассказ, произнес:
– Связь с бессознательным.
Я сделал вопросительный взгляд.
– Включилась связь с бессознательными слоями твоей психики – пояснил он. – Знак на дне чаши, который ты видел – важная деталь. Он испокон веков используется, как объект для практики наблюдателей. Считается, что созерцание этой формы увеличивает силу концентрации в разы. Интересно вот, откуда ты знаешь про этот символ – техника секретная.
– Но я никогда раньше не видел этого знака… Разве что на капотах машин…
– Правда? – удивился Рафаил. – Ты можешь этого не помнить. Может, когда-то прочел о нем где-нибудь и забыл. Непонятно, правда, где.
Я был уверен, что никогда раньше не видел именно этого символа, но переубеждать старшего наставника не стал.
– Сэмпай Рафаил, – заговорил я серьезно, – со мной последнее время вообще что-то странное происходит. Постоянно – измененные состояния сознания, и я как будто чувствую, что жизнь от меня скрывает нечто важное. Кажется, вот-вот что-то раскроется, изменится, но ничего подходящего конкретно под эти мерки не происходит. Или происходит… Но ощущение это не покидает.
Рафаил предложил сделать «полный расклад на путь, на цель и на судьбу». Когда я поинтересовался, о каком раскладе идет речь, он достал с полки над камином деревянный футляр, из которого бережно вынул карточную колоду – старое, потертое Марсельское Таро. Судя по состоянию колоды, это было оригинальное издание.
– Превосходный инструмент для работы с проекциями, – пояснил он.
– А с чьими проекциями они работают? С вашими, или моими? – спросил я и Рафаил задумался.
– Хороший вопрос, Тэо. Наверное, напишу по этой теме статью.
– А почитать пришлете?
– О чем разговор! – ответил он так, будто я спрашивал глупость. – Конечно, пришлю… Когда станешь старшим наставником.
«То есть никогда, – понял я. – Не очень-то и хотелось». Я не особо доверяю картам Таро, но поглядеть, как они работают с проекциями, было и вправду любопытно.
– Во время расклада могут возникнуть необычные ощущения, – сказал он, – свет, вспышки, покалывание, тепло, или даже жар. Делаем? – спросил он.
– Делаем.
Рафаил попросил меня сесть на ковер, и по возможности успокоить ум. Почему-то для него было важно, чтобы я сидел с прямой спиной. Сначала он усадил меня в какую-то восточную позу, где ноги переплетались узлом – поза далась легко, но сидеть в ней было как-то неуютно, я негодующе елозил, пытаясь найти равновесие, и моя спина, стоило отвлечь от нее внимание, тут же округлялась. Тогда он попросил меня сесть на колени, подложив под копчик маленькую деревянную скамеечку. Сиделось на ней на удивление удобно, и спина сама выпрямлялась.
– У тебя энергии иначе текут, – пояснил он. – Южно-восточную карму прошлого ты уже отработал – осталась северо-западная – космическая.
Что подразумевалось под этими словами, я не понимал, а спрашивать – означало будоражить ум, и нарушать его просьбу. Я тихо сидел, поглядывая, как Рафаил раскладывает по ковру вокруг меня какую-то карточную печать.
– Сейчас, в затылке что-нибудь необычное есть? Может тепло или покалывания? – спросил он.
Ничего необычного я не чувствовал. Поискал еще раз, попробовал ощутить хоть что-то, вгляделся в переживания и сказал:
– Ну, я что-то чувствую – может быть это и тепло… – натянуто сообщил я, чтобы не разочаровывать его.
Рафаил, ничего не ответив, продолжил манипуляции с картами. Я молча сидел, а он достраивал вокруг меня свой карточный лабиринт, при этом что-то тихонько нашептывая… И мне стало приятно, что такой продвинутый человек для меня тут старается, раскладывает… Казалось, его шепот оказывал на меня какое-то особое дополнительное влияние – он отзывался в затылке блаженной щекоткой, и все вместе походило на бесконтактный, когнитивный массаж, от которого я слегка прибалдел.
– Что-нибудь необычное есть? – спросил он.
– Да, приятно как-то… Вы меня своим шепотом усыпляете.
– Ясно, – сухо сказал он. Это – ни то. Это – твоя карма добра. Она, кстати, всегда вот так вот – не в тему лезет. Наверное, тебе мама в детстве что-то шептала, просто ты забыл.
Я пожал плечами.
– Ты крайне сложно поддаешься влиянию, – сказал он. – У тебя – какой-то свой… канал. Поэтому, думаю, тебя и учить сложно. Особенно по энергетике. Вальтер, наверное, беснуется, – он подмигнул. – Но зато, ты сам неплохо учишься, когда учеба не противоречит информации, которая и без того через тебя движется. Иными словами, ты учишься как бы… – сам у себя.
– Очень примерно понимаю, о чем вы…
– Это нормально. Вникнешь плотней – будешь понимать четко. А сейчас поработаем с проекциями.
Рафаил предложил вернуться к диванчикам у камина, и когда мы расселись, он снова принялся раскладывать карты – теперь уже на низком деревянном столике, стоявшем между нами. Несколько раз по его просьбе я сдвигал колоду, затем он вытащил три карты, и положил их передо мной. На первой был изображен юноша, привязанный правой ногой к ветке дерева – он свисал оттуда вниз головой и приветливо улыбался. Вторая карта изображала отважного рыцаря на белой лошади. С третьей карты на меня хмурился краснокожий дьявол с кривыми рогами. Это был расклад «на цель».
– К чему ты стремишься, Тэо? – неожиданно спросил Рафаил с вызовом в голосе.
– То есть? Вас интересуют мои планы на будущее?
Рафаил внимательно посмотрел на меня своими бездонными глазами, и повторил:
– Чего ты хочешь?
– Я хочу… Хм… – я начал вспоминать свои планы, – да я даже не знаю… Хочу стать крутым наставником, как вы, хочу… – еще мне хотелось сказать, что я хочу увидеть прекрасную Соню, и хочу, чтобы ученые поскорей доделали 2И, – но все это сейчас показалось несущественным.
– Чего ты хочешь? – повторил он. – Что первое приходит на ум?
И тут слова сами вырвались.
– Я хочу стать великим человеком, как мой отец, или даже еще лучше. Хочу, чтобы меня уважали, чтобы имя мое отпечаталось в исторических анналах каким-нибудь героически-блистательным отблеском!
– Да, похоже на правду, – Рафаил кивнул, – Карты предупреждают тебя. Очевидно, твои стремления – ложны. – Не нужно тебе в анналы…
От этих слов у меня защемило под ложечкой.
– Неприятно, когда твои мечты вот так вот обесценивают, – понуро сказал я.
– Понимаешь, Тэо, в твоих желаниях нет ничего предосудительного. Это – нормально. Хотя, святого в этом тоже ничего нет. В конечном счете, каждый хочет потешить собственную значимость. Специально для этого занятия ты в своей голове и создал образ «великого человека», которым надеешься удовлетворить чувство собственной важности. Просто… в погоне за наживой, окончательно забывать о душе не стоит, – сказал он назидательно.
– Понятно, – разочарованно пробормотал я, – значит я эгоист.
– Хорошо, что понятно, – добродушно ответил он. – С годами станет еще понятней.
– Неужели все так запущено?
– Как тебе сказать… Понимаешь, Тэо, в обществе принято считать, что эгоист – это такой нехороший человек, который живет для себя. А вот скажи мне, может ли человек в здравом уме и твердой памяти по-настоящему делать хоть что-то для других?
– Конечно, может. Есть же разные меценаты, благодетели и альтруисты…
– На самом деле, Тэо, абсолютно все мы делаем для себя. Эгоизм – это единственная причина альтруизма. Можно сказать, что альтруизм – это такая красивая функция в программе развития эго. И по большому счету – нет ничего плохого в том, чтобы себя любить, и делать для себя что-то хорошее.
– Но ведь это же эгоистично! – сказал я каким-то рассерженно-праведным голосом, и почему-то вспомнил про Анну. У меня возникло ощущение, что эта фраза как будто принадлежала ей – то есть моей проекции об Анне, вечно спорившей с наставником. А еще я вспомнил наше последнее занятие, где Вальтер говорил, казалось, в точности о том же, но другими словами: «ум заботится о выживании концепций, из которых он сам состоит».
– Думаешь, лучше себя ненавидеть? Делать себе больно? Губить свое тело и свой разум? – назидательно вопрошал Рафаил. – В искренней любви к себе, ты помогаешь как минимум одному человеку на этом свете. И что постыдного в том, что этот человек и есть ты? Все просто. Ты – избранный!
– Как Нео, или как депутат в думе? – уточнил я.
– Хорошая шутка, – сказал Рафаил, не изменившись в лице. – Ты – избранный для себя, в своем отношении к себе, потому что ты – являешься собой, а не кем-то другим. Разве непонятно?
– Понятно, – сказал я. – И что же? Помогать другим необязательно?
– Хорошо все, что в меру. Если ты живешь для себя в ущерб другим людям, эти «другие» тебя накажут. Разумный человек выбирает умеренный, разумный эгоизм.
– А мне все еще кажется, что это неправильно, – признался я. – Хоть в душе я и хочу собственного величия…
– Тут надо различать. Ты же понимаешь, что взрослый человек должен уметь позаботиться о себе. Это – естественная и даже поощряемая общественностью самостоятельность. То есть, действовать для себя – это нормально. Ведь – это классно, когда человек заботится о своем здоровье, стирает себе носки, готовит завтрак (про носки Рафаил, конечно, шутил). Чем отличается самостоятельность от эгоизма?
– Эгоист не может позаботиться о других, – сказал я. – некоторые по этой причине даже детей заводить не хотят.
– Ты полагаешь, что эгоист заботится только и только о себе, а когда, скажем, взрослый человек проявляет заботу о ребенке, ты думаешь, что на сей раз, он заботится о ком-то другом. Но ведь взрослый человек заботится о ребенке по какой-то причине? Так?
– Ну… и?
– Все – практично, – ответил Рафаил. – Просто без этой заботы, ему самому станет хуже – его загрызет совесть. И вот, чтобы избежать мук совести, в программу личного эгоизма включается функция заботы о ребенке. Таким образом, заботясь о другом человеке, эгоист продолжает заботиться о себе. Ведь куда легче любить и принимать себя, будучи кем-то хорошим и достойным любви в собственных глазах. Так наша совесть изворотливо работает в паре с мифической моралью общества. Взаимопомощь – это утонченная разновидность эгоизма.
– А бывает иная забота? – спросил я с надеждой. – Настоящая…
– Как в шутке о праведниках?
– О каких праведниках?
– Которые молятся, несут служение, стремятся попасть в рай, и потому попадут в ад, ибо праведность их корыстна.
– Ясно. Значит, все мы такие – «праведники».
– Быть эгоистом – нормально, – терпеливо пояснял Рафаил, – но стремиться при этом лучше к чему-нибудь светлому. А то ведь одно самоутверждение до добра не доведет, – он кивнул на карту с дьяволом.
– Сэмпай Рафаил, а некоторые наставники говорят, что надо растворять эго, чтобы прийти к духовному просветлению… – я снова обратил внимание на пылающий огонь в камине.
– Такое решение – сродни смертельному яду от бессонницы. Эго растворять не надо. Надо убирать отождествление с ним.
– Успокоили, – выдохнул я.
В Рафаиле не смотря на беспощадную трезвость, ощущалось внутреннее устремление к созидательному добру. Это читалась не только в его словах, но и в выражении лица, с которым он говорил, и даже в его движениях. Такое богоугодное свойство притягивало, и побуждало выдавать ему весьма приличный кредит доверия.
Мы перешли ко второму раскладу Таро – «на путь». На первой карте был изображен угрюмый жрец на высоком троне, на второй – маг-чародей с волшебной палочкой и на третьей – тучный король с кубком.
– Расклад – превосходный, – сказал Рафаил. – Судя по всему, тебе в этой жизни суждено постигать и разоблачать две основные иллюзии человеческой жизни.
– Это которые? – спросил я заинтригованно.
– Иллюзию выбора и времени.
– А о каком выборе речь? – спросил я. Про иллюзию времени я уже был наслышан от Макса. Эта теория его почему-то, как он сам говорил: «весьма вставляет».
– Речь о выборе как таковом. Выбор – это иллюзия. Мы же с тобой еще в прошлый раз про кинофильмы говорили, помнишь?
– Помню. Значит, вы говорите о судьбе.
– Да, выбор – это часть кинофильма.
– Ну, понятно, – сказал я, – получается, что все вообще – часть кинофильма.
– Верное замечание, – согласился Рафаил, – но я вижу, ты пока не уловил идею. Понимаешь в чем дело… Выбора нет вообще! – заявил он, драматично приподняв брови.
– Как это? – спросил я с недоверием и неловко поерзал на диванчике.
– Ты уверен, что в твоей жизни есть разные варианты развития событий, и они всегда присутствуют как бы параллельно. Выбор тебе представляется как свобода в развитии сюжетной линии. Однако, реально, жизнь так и остается линейной, и свобода эта – иллюзорна. Участие в событиях, воля и выбор – это часть наблюдаемого тобой кинофильма, в котором все происходит спонтанно.
– Но я ощущаю выбор! Я, например, выбираю, что вам сказать… – я и вправду не вполне понимал, о чем он говорит.
