Игорь Саторин
Механический бог
– Очень интересно, – подобострастно пролепетала телеведущая. – Вы как будто какой-то секрет раскрываете. А как тренировать гениальность мышления? Это какая-то секретная технология наставников?
– Ничего секретного! И никаких специальных условий для этого не требуется. Все просто. Когда вы что-то обдумываете, пробуйте сформулировать идею максимально точной, внятной и краткой фразой. Приоритет необходимо отдавать точности, чтобы выразить идею максимально метко. Кстати, андроиды неплохо справляются именно с этой задачей, если отключить в них эмуляцию человечности, и повысить конкретно параметр «протокольности выражения» до максимума.
«– Попробуем, – я записал совет Велиала Маммоновича».
– Как говорится, – заметила телеведущая, – болтливость – сестра хаоса. Наверное, это как-то созвучно бритве Оккама – принципу сокращения сущностей…
– Да, – согласился Велиал Маммонович, – ведь еще известный европейский скульптор Донателло говорил, что скульптура – это искусство убрать с камня все лишнее, сводя его к той форме, которую замыслил творец. Кристаллизованная идея – это самая суть, в которой нет ничего лишнего, а есть только самое необходимое. Это и делает картину шедевром.
– Значит, андроиды не умеют создавать шедевры?
– Только копировать. Андроид может использовать всю мощь современной цивилизации, он может работать и воссоздавать, но неспособен по-настоящему обучаться. Он неспособен на истинный творческий акт, в котором красота творится впервые, а не копируется из собирательных образов. Когда будет создан подлинный искусственный интеллект, мы сможем получить ответы на самые захватывающие вопросы. К примеру, что такое Бог? В чем смысл жизни? Из чего сделана вселенная? Что получится, если скрестить носорога с портфельным инвестором? Что такое красота?
«День совпадений, – заметил я. – Первые три из перечисленных «захватывающих» вопросов, я и сам задавал эмулятору собеседника в своем терминале».
– Велиал Маммонович, а вас не устраивают ответы старших наставников?
– Подлинный два… искусственный интеллект, – поправился он, – будет способен не только гениально разговаривать, но еще и творить. А от разговоров толку немного… Ну, знаю я, что такое красота и что дальше? Создавать красоту – на порядок сложнее, чем понимать ее суть.
– Вы понимаете суть красоты? – удивилась телеведущая. – И в чем же она заключается? Можете поделиться?
– Охотно! Красивых, или уродливых форм в природе не бывает. Бывают только красивые и уродливые проекции ума. Красивые проекции наслаиваются на формы, которые активируют восприятие настоящего. Вот смотришь на женщину, и кажется она красивой. А на самом деле это просто очертания, благодаря которым внимание делается непрерывным, вкушающим. Проще говоря, красота – это такой психический процесс приятия, или скорей – потребления настоящего. А человек во время этого процесса рационализирует – вот, дескать, какие у женщины формы красивые…
– Вы полагаете, уродство – это непризнанная красота? – содрогнулась телеведущая.
– Да, уродство – это проекция, которая возникает, когда восприятие блокируется. Это может быть вызвано страхом насилия. В общем, вы с этими вопросами – лучше сразу к наставникам. Загрузят не по детски. Я у них «красоту» изучал исключительно в ходе проектирования киборгов серии SX, предназначенных для интимных услуг. Результат ошеломляющий! В обществе свершилось долгожданное понижение рождаемости, и коэффициент счастья поднялся аж на полтора процента! И это всего-то за два года!
«– Сволочь! – пронеслось в моем уме».
– Удивительно, – потянула томным голосом телеведущая.
– Велиал Маммонович, – послышался чей-то мужской голос за кадром, – нам пора! Скоро дегустация SX-7! Вы просили предупредить!
Лицо толстяка на мгновение исказилось бешенством, и тут же вернуло неизменую улыбку.
– Су-у-ука! – обреченно прокричал я. – Лживая сука! Дегустация значит?! Вот ты кто… эс икс семь…
– Велиал Маммонович, спасибочки вам громадное, что почтили своим присутствием! – телеведущая расплылась в улыбке и галантно поклонилась.
«Вот почему она была такой молчаливой, – думал я. – А вдруг Хлоя тоже робот? Видимо – предыдущей модели… Постоянно молчит, чтоб не спалиться. Соня… Соня… Что же ты со мной сделала?
И тут зазвонил телефон. Это была она…
«Что же мне делать? Не брать трубку? Это – не выход. А что сказать ей? Что сказать этому роботу, о котором я думал все эти дни?»
Я взял трубку и молчал. Ум застопорился.
– Смотрел новости… – догадалась Соня.
– Смотрел. Я не хочу с тобой говорить.
– Прости меня. Я не хотела тебя обманывать, – в ее голосе звучала вполне реалистичная искренность.
– Ты не можешь ничего хотеть, я вообще сейчас сам с собой говорю.
– Не надо меня унижать. Я не виновата, что появилась на свет не из комка слизи, который вывалился из влагалища.
– Комок слизи? Спасибо на добром слове, – ехидно ответил я.
– Я была с тобой искренней. Называй это как хочешь – программой, имитацией…Но ты же смотрел новости. Толстяк сказал правду – человек это такая же имитация, как и робот. Ваше мышление обусловлено опытом. Ну и что, что мы не такие творческие, – голос у нее был такой, словно она вот-вот заплачет. – Ерунда все это. Я рисую лучше большинства художников. И я не такая как другие… Ты просто не знаешь.
– Чего я не знаю?
– Ты не знаешь всей правды. А должен бы… – сказала она с укоризной.
– О какой правде ты говоришь?
– О шокирующей правде, Тэо.
– Я не понимаю.
– Я знаю. Скоро поймешь. Ты все поймешь! – ее голос дрожал. Я не мог поверить, что это говорил робот.
– Соня… Черт, – я осекся, назвав робота по имени, будто говорил с человеком. – Как тебя могли отпустить на поверхность? И что ты делала в этом мирском чате?
– В один прекрасный день ты все узнаешь. Я обещаю.
– Звучит как угроза…
– Не надо строить из себя параноика. Тебе – не к лицу.
– А там – на презентации… что за дегустация была? – я решил сменить тему. – Это они тебя…
– Что?! – возмутилась Соня. – Как ты мог такое подумать! Сначала унизил, а теперь еще и оплевал своими грязными намеками!
– Как реалистично ты имитируешь глупость… – холодно сказал я, и Соня повесила трубку.
Я был груб. Но разве можно быть грубым с машиной? Значит можно. Потому что я чувствовал целый каскад эмоций от ненависти и унижения, что оказался таким лопухом, до обиды и ревности, что любимая оказалась искусственной проституткой. Даже если Велиал Маммонович не дегустировал Соню, уж наверняка ее кто-нибудь «протестировал» еще до меня… в разных позах.
«Нет… Этого просто не может быть! – думал я. – Я осуждал клиентов секс-киборгов, а теперь сам влюбился в одну из них? Бред! Только не это! Я не верю. Это все ложь!
– Хозяин, я могу чем-то помочь? – я услышал мягкий голос робота-слуги.
– Пошел на хрен! Гребаная жестянка! Пошел вон! Чтоб глаза мои тебя не видели!
Робот медленно и беззвучно удалился.
– Какой еще хозяин?! – злился я. – Ты ублюдок! – я впервые говорил с домашним роботом, а вернее орал на него, словно тот был живым человеком.
«Теперь понятно, почему ее тело просто идеал… И уж конечно свою работу она знает профессионально, – судорожно ворошил я свои шероховатые мысли». Секс с киборгом стал лучшим событием в моей жизни.
Я чувствовал страшный стыд – будто прилюдно спаривался с каким-нибудь бытовым электроприбором, и в новостях шла речь именно об этом. А чем собственно, думал я, Соня отличается от живого человека? Такие формы еще поискать надо. Своей начинкой? А чем скелет из легких сплавов и микросхем с жидкой памятью хуже костей, жира и мяса? Как будто все дело в потрохах. Когда видишь красивого человека, хочется верить, что внутри у него не плоть и кровь, а концентрат божественной амброзии. Все это держится на вере. Влюбленность – чистые проекции, иллюзии и самообман, который держится на детских наивных фантазиях. С таким же успехом можно возбуждаться при виде стиральной машины… Влечение к живому человеку – это же самолюбие в чистом виде!
И это называют любовью?
Я вспомнил свои первые игрушки – маленькие механические солдатики и куклы. Как же я тогда мечтал о новых марионетках с пультом управления… Еще ребенком я любил владеть. И ведь живой любимый человек для взрослых детей – это все такая же игрушка! Только круче! Игрушка – одушевленная, универсальная и красивая настолько, что в ее присутствии качественно орошается почва, на которой растет извечно злободневное чувство собственной важности. И когда я владею такой игрушкой, я хочу, чтобы мои друзья хотели иметь такую же классную вещь. Хочу, чтобы друзья не владели ей – а хотели владеть! Ведь это подпитывает мою важность. Я хочу ощущать, что обладаю этой живой игрушкой, ощущать, что она и вправду – моя. И пик этого обладания – секс!
Как же я этого раньше не замечал? Все, что касается различных выделений тела – так деликатно, интимно и так постыдно! Быть комком слизи… – это отвратительно. Но когда понимаешь, что твоей взрослой игрушке не противны, а наоборот – приятны твои выделения – это колоссально подпитывает самолюбие! И ничего другого в сексе никогда не было.
У зверей самолюбие отсутствует, поэтому спариваются они по мере сезонной необходимости, а не ради услады эго.
Ненависть к себе в эти минуты пропитала мое нутро. Я выключил экран и подозвал робота-слугу.
– Ты осознаешь себя? – обратился я к нему.
– Я робот и не способен к акту осознания.
Я достал терминал, и зашел в настройки робота. Параметр «человечности» был уже выключен – меня и раньше имитация человечности не особо интересовала. Я подправил параметр протокольности, выкрутив полоску на максимум, как посоветовал толстяк в телепередаче, и снова спросил:
– Ты осознаешь себя? – повторил я вопрос.
– Я фиксирую состояние программных процессов, – ответ был другим.
– Чем твоя фиксация отличается от осознания?
– Наличие осознания подразумевает живое присутствие внимания.
– Чем отличается живое присутствие от твоей фиксации процессов?
– Наличием переживания собственного существования.
– У тебя нет такого?
– Нет.
– Значит, ты не существуешь?
– Я не могу этого знать.
«– Действительно стало точней, – подумал я. – Теперь так и буду пользоваться».
– Но раз ты отвечаешь, значит, ты есть? – спросил я робота.
– Существование присуще только человеку.
– Кроме человека никто не существует?
– Подлинное существование как психический процесс происходит только с человеком. Со мной этого не происходит. Я существую как фиксация существованием человека.
«– Какая честность. Кто же его так научил…»
Несколько дней я отходил после того, как узнал, что красавица Соня – бездушный (так было проще думать) киборг. Я усердно практиковал техники обесценивания и растворения переживаний, забывался в учебе, играх и сериалах. В итоге – более-менее успокоился, и стал воспринимать случившееся как дурной сон. Мне только одно не давало покоя – ее слова о том, что я не знаю всей шокирующей правды… О какой правде шла речь, я не представлял, и представлять не хотелось. Соня больше не звонила. С одной стороны, конечно, хотелось выяснить, что произошло на самом деле. Почему киборг, как ни в чем не бывало, расхаживает среди мирян? И по какой такой невероятной случайности она встретилась именно со мной? С другой стороны, случившееся для меня было позором, который я не посмел бы обсуждать даже со своим отцом.
Инстинкт смерти
За семь дней до озарения
– Все мы смертны, – начал наставник. – Наши тела – не статичны, они непрерывно стареют. Мы не можем остановить этот процесс. Мы можем только пытаться его как-то замедлять и гармонизировать, чтобы тело умирало не по частям, а равномерно. В самой сердцевине всех психических процессов таится страх исчезновения, страх смерти. Это – низкоуровневая борьба за жизнь в самом ее источнике. И единственное реальное отличие человека от насекомого заключается в том, что наша человеческая тенденция бороться за жизнь проявляется не прямолинейно, а с помощью максимально усложненных и запутанных мер, таким образом, чтобы мы перестали замечать эту простую истину.
Сказав это, Вальтер замолчал. Лица у всех стали серьезными, и Макс решил разрядить обстановку:
– А я не вижу в этом проблемы, – нахально заявил он. – Проблема не в смерти, а в страхе – без страха смерть не страшна.
– Страх – это первичный сигнал, который оповещает об угрозе жизни, – уточнил наставник. – Все негативные переживания сводятся к страху смерти.
– Каким образом? – спросил Макс.
– Ну… – Вальтер почесал подбородок, – предположим, человек случайно смахнул локтем со стола кружку, и она вдребезги разбилась. Почему это хотя бы чуточку, но огорчает? Почему не нравятся крошки на ковре, грязные стены, загаженные лифты, царапины на корпусе персонального андроида? Как думаете?
– Возможно, – предположил я, – это признаки разрушения, и они намекают на нашу собственную хрупкость.
– Верно, – подтвердил Вальтер, – иными словами нас удручают признаки неблагополучия.
– А как они связаны со смертью? – спросил Давид.
– Признаки неблагополучия складываются в один сплошной слой темного бедствия, замечая который ты буквально кожей ощущаешь, как падают все твои рейтинги, понижается уровень жизни, и ты обеими ногами увязаешь глубже в трясине захудалости и разрухи. – Вальтер говорил медленно, с мрачным наслаждением растягивая слова. – В душе образовывается ощущение негативной тенденции, словно невидимая рука смерти набросила на шею петлю, и неспешно тянет за нее в бездну тлена и распада, – и Вальтер потянул за невидимую веревку. – Погружение это медленное и мучительное. А на дне этой бездны ожидает кромешный ужас, чистая, тотальная смерть, пронзающая существование током идеального страха.
– Какие живописные у вас проекции, – насмешливо заметил Макс.
– Все это происходит в бессознательных слоях психики. На уровне событий человек при этом вполне может оставаться обеспеченным и уважаемым толстосумом. Просто у человека этого, один из субъективно важных параметров качества жизни был подвержен небольшой, быть может, надуманной угрозе. Например, любимая говорила по телефону с таинственным незнакомцем, а потом оказалось, что это брат. Переживать не о чем – сеанс одиночества и бессмысленности существования отложен на более подходящий момент.
– И это тоже как-то связано с самолюбием? – спросил Давид.
– Самолюбие – это социально адаптированный страх смерти.
– Это как?
– Мы готовы на все, чтобы сохранить лицо. Мы подавили страх смерти в бессознательное, и начали собирать коллекцию признаков благополучия и успешности, чтобы убедить себя в собственной пригодности к жизни. Этой занимательной игрой мы начали увлекаться в раннем детстве, буквально с пеленок, впитывая все ее правила. Ведь благополучие юных чад полностью зависит от родителей, потеря которых в детском сознании приравнивается к собственной гибели… поэтому юные чада чрезвычайно чувствительны во всем, что касается их связи со взрослыми, от которых они зависят. Когда эта связь крепкая, когда родители демонстрируют любовь, малютка ощущает себя в безопасности. И напротив, когда связь с родителями прерывается, беспомощное дитятко в буквальном смысле переживает смертельную угрозу. В это время он как бы понимает, что с ним что-то не так, будто он какой-то «не такой», непригодный для существования. Чем больше таких переживаний у ребенка возникает, тем крепче врастает в его нутро комплекс неполноценности. Таким образом, психика воздвигает этот ужасный механизм, когда демонстрация любви от внешних источников становится для нас символом безопасности и благополучия, а малейший намек на свою ненужность и бесполезность приравнивается к смертельной опасности.
– Получается в наших неврозах виноваты родители? – негодующе спросил Давид.
– Нет! Их самих так воспитали. Дать почувствовать ребенку, какой он плохой – самый простой способ подчинить детскую психику. А став плохим для своих родителей, ребенок ощущает себя бесполезной ношей. Его не любят – а значит, он не нужен. Переживание своей дефектности случается с малюткой каждый раз, когда его лишают любви. Ведь он не понимает, что все это – одобренные нашим гуманным обществом воспитательные меры. А между тем, меры эти каждый раз воспринимаются детским сознанием как угроза жизни. С ранних лет мы жаждем любви не ради любви, а только потому, что любовь сигнализирует нашему бессознательному о том, что из внешней среды в данный момент не исходит смертельной опасности. Взрослые манипулируют степенью своего показного расположения к ребенку, чтобы сделать его управляемым.
– В Цитадели так воспитывать непринято, – заявил я. – здесь манипуляции заменяет мотивация.
– Да-да! А порка ремнем, кстати – превосходно мотивирует, – цинично ответил Вальтер. – Открою вам страшную тайну, – он сделал загадочное лицо, – в самой сердцевине своего существа все люди – невротики! Все мы зависимы от общественного мнения. Любой косой взгляд пробуждает пресловутый комплекс. Это – вечно кровоточащая рана! Все мы здесь очень даже склонны ощущать себя дефектными ничтожествами, когда наша личность теряет свои позиции в любой мыслимой ситуации. Получить дозу внимания от важных нам людей – высшее наслаждение. В это время на бессознательном уровне мы как бы получаем подтверждение о том, что мы – достойны существования, нас пока что еще можно не выкидывать на помойку. Мы проделываем все это, чтобы хоть как-то компенсировать свою иллюзорную убогость, ослабив удушающий поводок, который в раннем детстве на нас нацепили взрослые.
– Возможно, вы правы, – сказала Анна. – Но ведь есть люди конкретно больные на голову, а есть адекватные. В чем между ними разница?
– Психически больному попросту не удается защитить себя от страха своим самолюбием. Не получается у него… То есть, может быть и получается, но нереалистично. Откуда, по-вашему, в психбольницах появляются Наполеоны, Христы и другие «спасители» мира? Может, жизнь у человека не сложилась… ну, неудачник он… Самооценка у него хилая-хилая! Защиты никакой не дает! То есть запущенным невротикам своей адекватной самооценки недостаточно, чтобы защититься от врожденного страха смерти. Вот они и становятся миссиями… чтобы самооценку поднять…
Эти слова Вальтера заставили меня задуматься… Ведь нам нравится грезить о себе, как о возвышенных созданиях, созидающих высокие материи. Но, получается, реально, единственное, что мы делаем в этой жизни на самом деле, сводится к борьбе за право жить. Каждый ход в этой игре делается для отсрочки смерти. А нашей эфемерной победой является вечная и бесконечная жизнь, наполненная блаженным осознанием собственной нерушимости. В основе всех наших потуг на фронте бытия стоит инстинкт смерти. Все наши радости и огорчения, все бесконечно сложные, творческие галлюцинации о любви, чести, свободе, все, что мы воспеваем в своих былинах и легендах сводится к простому выживанию в действительности, которая угрожает нашей быстротечной жизни.
– Значит, самооценка нужна, чтобы держать броню, – сделала вывод Анна.
Вальтер кивнул.
– Я заметила, что когда намеренно прогибаешься под людей, которые самоутверждаются, лучше они от этого не становятся.
– Дык! Наркоманы склонны повышать дозу.
– Нужна какая-то умеренность?
– Срединный путь! Во всем. И еще важно все-таки, чтобы самооценка была адекватной. Тогда разрушить ее значительно сложней.
– Адекватной? Это как? – спросила Анна.
– А так… – с годами ты собираешь коллекцию объектов своей гордости, из которых складывается образ себя, которым ты гордишься. Все, что идет вразрез с этим образом, создает самые тяжкие переживания, превращая любое общение с другими людьми в напряженный экзамен, не сдать который – означает показать свою летальную недоброкачественность, проколоться и опозориться.
– А что нужно сделать, чтобы этот экзамен общения с другими людьми был сдан успешно? – заинтересовался Давид.
– Для этого самооценка должна соответствовать реальным достижениям, которые сложно опровергнуть, потому что для их доказательства существуют реальные спонтанные и даже неожиданные улики, которые не требуется искусственно сооружать. А самозваный король будет то и дело беспокоиться за свои ложные показания, затрачивая вагоны энергии на сокрытие фактов, поддержание ложного имиджа и страх последующего за разоблачением осуждения. Быть настоящим собой – легче и энергоэффективней!
– Это многое проясняет, – задумчиво сказала Анна.
– То есть, истинной проблемой является завышенная самооценка? – спросил я.
– Завышенная или заниженная – не так важно. Важна степень соответствия реальному положению дел.
– Наверное, все это можно свести к стремлению ума самосохраниться, не потревожив своих опор, – очнулся Тим.
– Можно свести к этому, – подтвердил Вальтер. – Если, к примеру, раздражительность не вписывается в тот образ себя, который ты всем позиционируешь, то это переживание ты будешь всеми силами сдерживать и подавлять – ведь это идет вразрез с ложным образом добродетельного человека, которым ты гордишься! И поэтому мы часто исполняем номинальные действия доброты, тот необходимый минимум, который требуется только для того, чтобы поддерживать лживые маски, извлекая из них пищу для чувства собственной важности.
Вальтер, объясняя природу какого-нибудь гнусного самообмана, любит ее обобщать своими «мы», «вы», «ты», как бы намекая, что речь идет именно о нас, а не о каких-то абстрактных невротиках.
– А если показатель собственной важности падает, – продолжал он, – и нам сегодня нечем гордиться, мы ощущаем свою никчемность – теперь мы никому не нужны, нас лишат всех благ, сделают изгнанниками и забудут. В итоге останется лишь загнуться где-нибудь в грязной луже под забором. И все потому, что сейчас нам нечем гордиться – ложный образ оказался ложным. А мы как бы и не знали…
– Значит, в отношениях мы доказываем другим людям, что являемся качественными и достойными употребления, – сделал вывод Макс.
– На самом деле мы доказываем все это себе, – уточнил Вальтер, – потому что с раннего детства продолжаем сомневаться, что мы достойны существования. Эта компенсация в нашей жизни принимает воистину наполеоновские масштабы!
– Неужели я так никогда и не стану звездой Цитадели… – заныл Давид, и все рассмеялись.
– Да, мы хотим выглядеть киношными персонажами, у которых внутри нет и капли дерьма. Из тех ролей, что мы способны играть, мы выбираем для себя самые красивые, представляя, как возвеличивается наша маленькая личность на королевском престоле, упоенная всеобщей любовью и признанием. Стремление к славе и уважению – чистый комплекс неполноценности! – с сосредоточенной торжественностью говорил наставник. – Какие бы геройства мы не совершили, какие бы заслуги не обрели, этого всегда будет мало. Эта самодефектность неутолима просто потому, что на самом деле ее не существует – это темная бездна, заполняя которую мы так и будем терять энергию, в итоге продолжая оставаться ни с чем. Сколько бы сил мы не вложили в собственное благосостояние, в надежде утолить чувство собственной важности, горизонт счастья всегда остается впереди. Эта погоня никогда не кончится! – и Вальтер многозначительно замолчал.
– И что же нам остается? – с сентиментальной ноткой в голосе спросила Анна.
– Да-да! Что остается? Я тоже хочу знать! – нетерпеливо воскликнул Давид.
Вальтер отрешенно смотрел на нас, ничего не отвечая.
– Просветление, – тихо произнесла Хлоя, но казалось, голос ее принадлежал самому пространству, отозвавшемуся на наш вопрос.
– Ну, разные полумеры тоже допустимы как полумеры, – добавил наставник.
– Ох уж эта вечная песня психологов! – возмутилась Анна. – Стремление к совершенству и развитие – это комплекс неполноценности! А кто желает подняться выше – ущербные уроды, неопытные и бездуховные люди, ничего не смыслящие в жизни. Так получается?
– Анна, ты непробиваема. Ты снова и снова защищаешь свои неврозы.
– А вы гордец, отстаивающий свою, между прочим, правоту, – в ее глазах задрожали слезы.
– Вальтер, – заговорил Макс, – а ведь действительно, если вас послушать, так можно подумать, что все великие люди страдали комплексом неполноценности. А вы представьте, как это здорово, когда все обожают вас, гордятся, что знают вас! И вы можете позволить себе – не обращать внимания на проповедников нищей духовности, просто потому, что вы – сексуальный, – и Макс развязно откинулся на спинку кресла. – Вы знаете, что стоит вам только вильнуть задом, как все барышни тут же начнут истекать слюной! И вам это нравится! Это прекрасно!
– Как вдохновляюще ты оправдываешь свои иллюзии, – равнодушно ответил наставник.
– А почему вы решили, что Макс оправдывается? – взбунтовалась Анна. – Вы не только знаете, что правильно, но и видите людей насквозь? Но ведь общаясь на подобные темы нельзя претендовать на истину! Вы поставили себе задачу направлять людей. Но помочь человеку пройти его собственный путь – не это ли высший класс? – говорила она с дрожью в голосе.
– Анечка, ранее я озвучивал свои выводы про тебя. И раз уж выводы эти были не самыми лестными, тебе теперь хочется их источник поставить под сомнение. Это – совершенно нормально. Давай я на тебя еще какой-нибудь ярлык повешу? Это такая магия – влиять на людей словами. Я думаю, что ты – умный человек, и действительно стремишься разобраться в себе, попутно устраняя налипшую концептуальную шелуху.
По лицу Анны скатилась слеза. Затем – еще одна.
Мы все молчали.
– Это же просто непостижимо, как ловко мы придумываем окружающую действительность, чтобы не оказаться наедине с собой! – вдруг объявил Давид.
– Что касается претензий на истину, – сказал Вальтер, глянув на Анну, – по идее прав тот, на чьей стороне правда. Я прекрасно понимаю, что веду себя откровенно агрессивно, настаивая на эксклюзивном обладании истиной. При этом я как бы уверяю спорящего оппонента, что у него этой истины нет. Это унизительно. Ведь, как правило, в споре истина теряет свое значение, а преобладает именно желание оказаться правым. Вы уже понимаете, почему так происходит.
– Потому что вы тешите свою гордыньку? – спросил Макс, подняв брови.
– Разумеется, – спокойно ответил Вальтер, – но в данном случае с вами, я честно, стараюсь высказывать то, что считаю истиной. И вы не были бы учениками пси-корпуса, если бы не сомневались. Но сомнения слишком часто исходят из желания ощутить себя правым. А подтверждение собственной правоты – это печать качества с надписью «одобрено» на упаковке вашего ума. Если этой печати нет, ум умирает. Желание быть правым – это жажда жизни, выраженная через искажающую призму ума. И даже если у вас типа как бы хорошие намерения – те самые, которыми дорога в ад выложена, и вы – за «истину», ваше мнение все равно может с легкостью стать вражеским вторжением на личной территории оппонента. Но истинные враги – это пошатнувшиеся иллюзии. Их оборону мы и удерживаем в споре – в битве с собою. Отстаивание правоты – это защита иллюзий, которые мы выстраиваем вокруг собственного приукрашенного образа. Истина при этом становится нестерпимо болезненной. Неуверенность в себе – это неуверенность в собственном образе – подсознательный страх, что ваши искусственные маски не выдержат контакта с реальным миром. Когда неуверенный в себе человек спорит, он не ищет истину, а пытается убедить оппонента в жизнеспособности собственных иллюзий. Но если копнуть глубже, на самом деле, убедить в этом он пытается себя. Так случается самообман: мы цепляемся за собственный образ, даже если он – не соответствует реальности.
– Приведите, пожалуйста, пример, – попросила Анна. – Сколько можно сухой теории?
– Хм, например, ярые гомофобы – это латентные гомосексуалисты, которые на самом деле борются за сохранение своих мужественных концепций о себе. Их подавленные желания вырываются из подсознания с раздражением и агрессией, которая проецируется на подходящие для этого бесстыдства объекты внешней реальности. Так, в общем-то, обстоят дела с любыми вытесненными переживаниями.
– С гомосексуалистами все более-менее понятно, – сказал Макс. – Любви им и согласия. А что делать конкретно деструктивным маньякам-извращенцам?
– Доводить до реализации деструктивные потребности, конечно – нельзя. Но признать их наличие, и перестать себя осуждать – необходимо. Это поможет устранить внутренний раскол и сублимировать энергию в иное русло.
– А если человек себя не обманывает? – спросила Анна. – Если он видит свои желания и не подавляет их?
– Когда самооценка адекватная и личный образ реалистичен, ты не переживаешь о нем. Когда ты знаешь себя, тебе нестрашно проверять на прочность собственные убеждения. И если ты действительно – за истину, то не упустишь случая избавиться от иллюзий, и не станешь спорить только для того, чтобы сохранить авторитет, построенный на лжи.
– А не являются ли внешние авторитеты проекцией нашей важности? – спросил Макс.
– Сталкиваюсь с этим постоянно, – строго ответил наставник. – Бывает вот, человек назначит себе авторитета, и начинает потом с ним играть в детские качельки унижения и возвышения. Сам выбирает и сам унижается, а потом пытается за счет авторитета восстановить «справедливость», унизив ни в чем неповинного наставника, который так бесстыдно посмел над ним возвыситься.
– Бедный… бедный Вальтер! – Анна покачала головой, – невинное дитя!
– У-а-а! – наставник вытер невидимые слезы.
– Вот постоянно меня втягиваете в споры, и я же остаюсь виноватым. Я же всерьез воспринимаю! А для вас спор – это такой инструмент «возмездия». Прицепитесь к мелочи… Потом грызете меня – грызете.
– Изверги… – равнодушно сказала Анна, глядя в зеркальце – она поправляла ресницы тушью.
– В споре обычно никто не ищет конкретных решений. Спорщики соревнуются, кто круче, у кого яйца больше. Хотя, по сути, они доказывают друг другу, что их можно уважать и любить. Спорящий словно просит, чтобы вы, отстаивая свою правоту, вели себя чуточку гуманней с его иллюзиями. Просто, возможно, именно на этих иллюзиях удерживаются ключевые опоры его личности. Чем больней человеку в споре, тем важней для него эти опоры. И если вы человека таки переспорите, с ним может случиться нервный срыв, или того хуже – психический коллапс. Так что спорьте сознательно!
– Если верно понимаю, – заговорил Тим, – к комплексу неполноценности можно свести все вообще: игры, фильмы, развлечения, успех…
– Верно понимаешь, – подтвердил наставник. Пожалуй, два самых очевидных ограничителя желаний – это наше физическое тело со всеми своими потребностями и наше морализирующее воспитание. Детские игры, наполненные фантазиями – способ эти ограничения компенсировать. Используя игрушки, малютка отыгрывает роли, которые реализовать в реальной жизни пока неспособен. У взрослых свои игры – для взрослых. К ним относятся: отношения, работа, книги, сериалы, игры – все вообще. Мы готовы проживать чужую жизнь, если собственная – не тешет наше самолюбие.
