Игорь Саторин
Механический бог
– Вы главное – не промахнитесь, – попросил я смиренно, решив задвинуть все сомнения. «А то ведь и вправду сойду за параноика, – подумал я».
«Ну вот, опять этот белый шум, опять рокот барабанов, на фоне которого начал проявляться и нарастать высокочастотный свист. Все самое «интересное» с этого и начинается… Боже, а это что за звук такой?» В моей голове зазвучали цимбалы. «Интересно, какой процесс мой мозг обрисовывает этой музыкой? Бояться нечего? Серьезно?»
Я открыл глаза и увидел, как мир начал заполняться разноцветной рябью. Раньше такого никогда не было. Я видел наставника – его лицо становилось бордовым, как и все пространство вокруг. Я хотел сказать, что со мной что-то не так и мне нужна помощь, но не чувствовал тела. Барабанная дробь ускорялась. Невидимые барабанщики стучали все быстрей и быстрей, пока движения их рук не стали сливаться в единый узор повторяющихся движений. Нечто подобное видишь, глядя на работающий вентилятор, или вращающийся по орбите горящий уголек в темноте. «Кажется, – вдруг понял я, – все в этом мире возникает подобным образом: бесконечно малая точка движется в пространстве с безумной скоростью, создавая видимость происходящего». Огненное шоу поражало своими вселенскими масштабами.
Ко мне спонтанно приходили очень глубокие и удивительные мысли, которые тут же забывались. Мне казалось, что в эти мгновения я понял истинную глубину некоторых изречений наставников. Рокот барабанов постепенно перерастал в вибрацию нераздельного мощного гула, на фоне которого неожиданно прозвучал удивительно красивый мистический звук какого-то восточного струнного инструмента. Одна нота. Затем – еще одна – еще красивей и глубже. Она постепенно таяла в вибрации гула рокота барабанов. Еще одна нота – идеальный резонанс, который, казалось, отдавался в каждой клеточке моего существа. Рябь поглощала мир, пока не заполнила его полностью. Затем, я, вдруг увидел, что этой рябью была вода, плескавшаяся в чаше, которая стояла на темном гладком камне посреди безбрежной пустыни. На поверхности воды в этой чаше возникало видение привычной реальности со всеми ее многомерными суетливыми сложностями. В моих руках был струнный инструмент с длинным грифом, которым, как сам чувствовал, я хорошо владел. Кажется, такой инструмент называется ситар.
Это был не сон, и я понял это спустя несколько секунд. Со мной происходило что-то невероятное. Я сидел на теплом камне, без одежды, то есть совершенно голый – я был прикрыт узорчатым покрывалом. В руках – эта восточная гитара. Я хотел сказать «бандура», но почему-то чувствовал к этому инструменту необъяснимое уважение. Казалось, с ним у меня – какая-то давняя связь. На шее я обнаружил причудливое ожерелье из раковин разной формы.
Я не мог поверить в происходящее. Оглядевшись по сторонам (наверное, взгляд у меня был испуганный и глупый), я осторожно положил ситар на камень и поднялся.
Со мной происходило какое-то когнитивное раздвоение. Это место мне казалось удивительно знакомым, словно я здесь когда-то в далеком прошлом уже бывал – может быть в детстве, или в прошлой жизни. И одновременно все казалось чужим. Я не помнил этого места. Воздух был теплым – нужды в одежде я не ощущал. Небо казалось неземным – его привычная синева на горизонте приобретала зеленовато-желтый оттенок.
На всякий случай я начал вспоминать некогда изученные мною признаки сна. В пси-корпусе мы все баловались практикой осознанных сновидений, и я хорошо знал, чем сон отличается от реальности. Если есть хотя бы малейшее сомнение в том, что происходящее реально – это точно сон. Во сне сознание – размытое, а мысли – бессвязные. В этом, кстати, один из секретов удержания сна. Ты просто интуитивно поддерживаешь эту неуловимую повседневным умом размытость сознания и мышления. Но как только мысли обретают четкость, ты невольно вываливаешься из бессознательных слоев сновидений и пробуждаешься. Во сне я могу расслабить тело и пройти сквозь стену. Во сне у меня есть дар левитации и телекинеза. Во сне формы не статичны – все непрерывно меняется, исчезает и вновь проявляется.
Здесь этих признаков не было. Я мог ясно мыслить. Уровень осознанности от такой невероятной смены обстановки повысился – то есть никакой размытости мышления и внимания не было и в помине. Все объекты этой новой реальности выглядели четкими, и воспринимались с такой же ясностью и глубиной, как и в повседневности. Я попробовал расслабить тело и воспарить в воздухе, как делал во сне, но ничего не получилось – законы гравитации работали.
«Этот мир – реальный. Где я?»
Я осмотрелся. Вокруг насыпи серых гранитных камней простиралась безбрежная пустыня. Мягкий желтый песок растворялся в далеком горизонте. Я гладил теплый камень – твердый и приятный на ощупь. Я осмотрел свои ладони, и вдруг понял, что это действительно мои ладони, но при этом они были другими. Кожа – немного темнее, без каких-либо следов износа, словно это тело только что сошло с конвейера.
Чаша. Привычный мир был видением, которое я созерцал, глядя в ее содержимое. Она стояла на камне рядом с ситаром. Я осторожно коснулся поверхности этого мистического сосуда. Ничего необычного – металлический сплав, отлитый в гладкую округлую форму. Внутри на первый взгляд – обычная прозрачная вода. Пить не хотелось. На дне чаши я увидел узор, похожий на гравированный логотип автоконцерна Merсedes-Benz, но без кольцевой рамки. Края трехлучевой звезды оканчивались округлыми наростами с мелким орнаментом.
Я поймал себя на мысли, что где-то глубоко внутри сдерживаю собственное изумление происходящим. В пси-корпусе нас здорово намуштровали сохранять спокойствие в любых ситуациях. «Наверное, думал я, мне нужно как-то понять, каким образом я здесь оказался, и как отсюда вернуться назад». С другой стороны, мне было интересно, где я – хотелось узнать больше об этом месте и о природе происходящего со мной явления. «Да и почему, собственно, нужно все время думать, как быть и что делать? Неужели нельзя просто быть?» И я как будто удивился этой своей мятежной мысли на фоне попыток сохранить здравомыслие.
Я бережно положил чашу на место рядом с восточной гитарой, и принялся исследовать каменные палатки – насыпь огромных гладких, будто выполированных камней на песке. Все это походило на стоянку древнего человека, в роли которого здесь видимо был я сам. Не найдя ничего примечательного, я начал осматривать горизонт, и сразу обнаружил, что в одном из направлений по другую сторону каменной насыпи, он не был таким же бесконечно далеким, как с других сторон – песочный бархан величественно возвышался, удаляясь, как я прикинул, на два-три километра. Других дел не предвиделось, и мне захотелось узнать, что находится там – за горизонтом.
Если в повседневности за одним горизонтом неизбежно следовал другой, здесь у меня возникло стойкое необъяснимое ощущение, что в этой пустыне такой фокус не сработает (будто земля в этой реальности вовсе не круглая), и за этим горизонтом – других не предвидится.
Сделав несколько шагов по мягкому желтому песку, я почувствовал, что он состоит не из твердых зерен горных пород, а имеет весьма необычную субстанцию по своей консистенции больше напоминающую мелкую пыль, или даже скорей – пшеничную муку. Мои ноги оставляли заметные следы, но песок к ногам не липнул. Я зачерпнул его рукой и сдавил, ощутив приятную мягкость податливой материи. Приподняв руку, я увидел, что песок сохранил форму моей ладони.
Я продолжал идти, и заметил, что мои ноги начали утопать в песке чуть глубже – по щиколотку, но странным образом это почти не замедляло моего движения. Я двигался также легко, как если бы шагал по воде. Примерно через полчаса пути ноги стали утопать в песке почти до колен. Движения немного замедлились, но в мышцах не было и намека на усталость.
В какой-то момент я заметил, что на песке шагах в десяти от меня валяется отливающий серебристым блеском предмет. Подойдя ближе, я увидел морскую раковину причудливой формы – подобные, но меньших размеров – висели связкой на моей шее. «Здесь что, было море?» Я взял раковину в руки, и вдруг ее спирали начали медленно вращаться, вкручиваясь внутрь основания. Я не постигал, как скелетное образование раковины могло претерпевать подобные трансформации, однако по неизвестной мне причине это неожиданное явление меня нисколько не испугало. Казалось, необычней самого факта моего пребывания здесь – уже ничего быть не могло.
Спустя несколько секунд из песка вылезла какая-то костяная змея, и медленно проползла мимо меня. Видимо я сам сливался с этим миром так органично, что мимо меня можно было вот так вот спокойно ползать. А может и не ползать – а плыть… Через несколько шагов я увидел необычное растение, похожее на стаю человечков с вытянутыми руками. Кажется – это были кораллы. Рядом валялась морская звезда. Чем дальше я шел, приближаясь к краю бархана, тем глубже утопал в песке, и тем больше вокруг появлялось новых объектов этой непостижимой для меня реальности.
В какой-то момент я обнаружил, что песок движется. Впрочем, я уже сомневался, что эту субстанцию можно называть песком, но мысленно продолжал использовать это слово за неимением более подходящих. Я был в него погружен по пояс, но шел так легко, будто песок сам освобождал путь для моих шагов, подталкивая мои ноги в сторону их движения. «Удивительное ощущение!».
Еще через полчаса пути, глядя на золотистую поверхность бархана, я начал различать мелкие ручейки подвижного песка, струящиеся с разной скоростью в одном и том же направлении – они двигались в гору, нарушая законы тяготения. Их потоки переплетались, сходились и разделялись, создавая тихое многоголосье звучаний, похожих на что-то среднее между шипением, журчанием и человеческим сопрано. Я вслушивался в их волшебную музыку, и несколько раз ловил себя на том, что она буквально захватывает мое внимание, стремясь унести его прочь за собой. Казалось, еще немного – и я потеряю связь с собой, отдавшись пространству, которое своим звучанием создавали потоки золотистой субстанции расстилающейся в безбрежную пустыню. Это было похоже на сладкий сон, которому хотелось отдаться без остатка, но что-то внутри меня сдерживало этот порыв. «Я должен увидеть, что там – за горизонтом пустынного бархана». Оставалось совсем немного.
Неожиданно я обнаружил, что мое осознание происходящего поменялось. Весь мир вокруг пребывал в движении, которое улавливали все органы моего восприятия. Я не ощущал дискомфорта от этих непрерывных перемен. Возможно, был легкий намек на тревогу, но куда сильней проявлялось переживание невыразимого мистического удивления. Наверное, этот мир как нельзя лучше удовлетворял мой врожденный «инстинкт» любопытства. Ведь обычно все видят перед собой привычный мир, и всем он кажется единственной, законченной и понятной реальностью. А что если эта повседневность не надежней водянистой ряби на поверхности чаши, оставленной мною позади на каменной насыпи? Повседневность – как карточный домик в диких джунглях – аккуратные цветные картинки сложены упорядоченно, в соответствии с правилами и стандартами. Но обитатели джунглей (в которых этот домик стоит) ничего об этих правилах не знают. Казалось, здесь в этой пустыне пролегает какая-то невидимая граница – предел всех человеческих условностей восприятия и понимания. И чем ближе я подходил к горизонту, тем сильней я ощущал этот предел, за которым хаос переставал послушно перестраиваться в привычный порядок.
У меня уже не было никаких сомнений в реальности этого мира. Да и потом, что такое реальность? Сигналы рецепторов? Электрические импульсы в мозге? Здесь я ощущал безбрежный поток сознания, и он был реальней всего, что я когда-либо видел.
Эта реальность не поддавалась пониманию. Без привычных рамок мое восприятие произвольно искажалось. Все формы и мерки трансформировались, проявлялись и растворялись. Я понял, что никогда не постигал, как устроено происходящее даже там – в аномальной нормальности города. Как связываются чувства, и как они воспринимают? Здесь я понял, что все и всегда могло быть каким угодно. Вся конкретика – тот самый карточный домик посреди безбрежного океана непостижимой неизвестности. Вся привычная картина мира теперь казалась такой бесконечно далекой, словно кем-то давным-давно выдуманная неправдоподобная история. «Такой конкретики посреди хаоса бытия реально существовать просто не могло». И я вдруг понял, что теперь у меня нет никакой уверенности, в том, что я действительно являюсь, или когда-то был человеком, который жил в так называемом нормальном мире. Я не постигал, как нормальный мир мог возникнуть посреди безопорного хаоса. Это просто невозможно. «Каким же реальным казалось видение обычной жизни на дне чаши, оставленной мною позади, на гладком камне посреди пустынных дюн…»
Я начал удивляться самому факту своего существования и своего мышления. Я не постигал, как думаю и как говорю. У меня не могло быть времени на планирование того, как я буду проявляться здесь и сейчас. Все происходило по чьей-то необъяснимой воле. Божественный кукловод, управляя происходящим, сам оставался в недосягаемости. Но я не чувствовал необходимости понимать, как все устроено. «Мои действия – это движение реальности. Она проявляется здесь и сейчас через множество форм, одной из которых являюсь я».
Подобравшись к горизонту происходящего на гребне песочного бархана, я сделал последний рывок, и заглянул по ту сторону… Там, в этой невозможной запредельности за краем мира, тысячи завороженных временем течений плыли через вечность – мириады затерянных и забытых в бесконечности потоков. В каждом из них возникали и растворялись миры, страны, города, судьбы – без смысла и цели. Никто никогда их не видел и больше не увидит. Все великие достижения и падения теряли значение, обращаясь в золотистый прах. Для создателя в этой вечности все было равноценным. Одни формы обращались в другие – все двигалось, менялось, рождалось и вновь обращалось в шафрановый пепел в этой безбрежной пустыне бытия. И я знал, что здесь так было всегда. Такова природа существования. Все приходит, чтобы уйти. Смерть приводит к рождению. И так без конца. Осознавать все это, оставаясь чувствующим существом, было невыносимо. И меня накрыла нечеловеческая отрешенность.
Я вспомнил, что оттенки этого состояния ко мне приходили и раньше. Все это уже было – и эта пустыня, и этот бархан. Я увидел образ человека, зовущего меня в путь – за собой. Но тогда я не был способен пройти за ним до конца. Я был слишком тяжел для этого песка. Это было очень давно – в какой-то другой жизни. А сейчас я прошел, я здесь – один. На глаза наворачивались слезы необъяснимой мистической ностальгии. Оттенки любых человеческих переживаний казались невыносимо глубокими, словно грани кристалла вечности. И тогда я перестал держаться, и отдал себя песне этой живой пустыни. Сознание потеряло связь с плотной формой, и тут же было подхвачено потоком неисчислимых голосов, который понес его за собой в свободном беспрепятственном течении. Я понял, что скрывалось за каменной стеной белого шума. Меня словно вывернуло наизнанку, и внимание начало растворяться в потоке бесчисленных течений. Это – свобода абсолютной спонтанности, без выбора и без ограничений.
Казалось, меня несло в этом пространстве звука целую вечность. Затем я увидел в нем рябь, через которую стали прорываться очертания знакомых форм. Какой-то человек с почти родным лицом протянул ко мне руку, и легонько шлепнул меня по щеке. Это был Вальтер.
Глоток воздуха.
– Не может быть! – изумленно прошептал врач, глядя на дисплей своего прибора.
– Чего не может быть?
– Все, э-э-э, все в порядке! Все привиты. Мне пора!
– Вы знаете, кто его отец? Если вы ввели Тэо дозу вируса, превышающую иммунную норму…
– Я знаю, кто его отец, – перебил врач со злой улыбкой. – Вас всех привили идентичным кодом, – он поднял свой прибор. – Техника не ошибается, – сказав это, он выбежал из комнаты.
«Наставник назвал меня по имени, – первое, о чем я равнодушно подумал».
– Парень! – он смотрел мне в глаза. – Как ты?
Я ошарашенно оглядывался по сторонам. Мой ум стремительно собирался в кучку. Над макушкой, словно зажженная лампочка сияло сознание, пробившееся за пределы моей твердой головы.
– Тэо, – обратился ко мне Макс. – Я видел, как этот мозгоеб ставил тебе прививку. Какой-то он был перепуганный. Ты в порядке?
Реальность почти мгновенно стянулась до привычного мира, и ум начал с безумной скоростью складывать смыслы.
– Может… оскорбился на правду про свою компанию? – вдруг рефлекторно собрал я набор знакомых слов.
– Наверное, – удивленно кивнул Макс. – Правда позорит покрепче поклепа.
– Да ты, я смотрю в полном порядке, – неуверенно сказал Вальтер.
– Ему к врачу надо, – беспокоилась Анна.
– Врач только что убежал, – заметил Давид.
– А что со мной было? – спросил я. – Где… где я был?
– Вот и расскажи, где ты был, – предложил наставник.
– Ты с полминуты не реагировал, – сообщал Макс. – Отрубился что ли?
«Всего тридцать секунд?!».
Привычный мир проворно занял свое почетное место единственной и окончательной реальности. И я уже начинал сомневаться, что видение пустыни было не только реалистичной фантазией. Так уж получается, реальным кажется (но не является) то, что продолжительно, то, к чему привыкаешь – чем бы оно ни было. К тому же, как я помнил, даже в осознанных сновидениях всегда присутствует ощущение, что это – и есть реальность, не говоря уже про обычные сны, где всякий бред принимаешь за чистую монету. Но этот «сон» все же был особенным. Мне хотелось верить, что видение пустыни имеет свое судьбоносное значение. «Возможно – это какой-то важный урок, думал я».
– Ты это… с отцом своим обсуди. Он же сечет в этих делах, – предложил Макс.
– Ладно, – сказал я неискренне.
Я отвык обсуждать со своим вечно отсутствующим отцом свои личные проблемы, тем более что проблем в случившемся, я для себя пока что никаких не видел. Мне хотелось верить, что это видение было проявлением той мудрой силы, что пишет мою судьбу. И жаловаться на эту «силу» – означало не доверять ей. Но я, тем не менее, на всякий случай допускал, что в этой моей вере могла проявляться и моя слепая гордыня.
Когда все начали расходиться, наставник подозвал меня.
– Ты – молодец, – сказал он. – С этими мозгоправами только так и надо. Строят из себя полномочных представителей истины… А сами – по уши в неврозах.
Я скованно кивнул. Наставник крайне редко хвалил меня, поэтому раньше времени радоваться таким авторитетным поглаживаниям совсем не хотелось.
– Ты пообщался с Рафаилом. Он ответил на твой вопрос?
– Да, подробно. И не только на него…
– Ты с ним осторожней – он непростой человек.
– Мне показалось он такой… добрый. Про вас хорошо отзывался.
– Такой добрый… – спопугайничал Вальтер, – а это имеет значение в обучении? Для тебя, очевидно, не так важны знания, как одобрение твоей типа глубокой личности, – кривлялся наставник. – Индульгируешь, как сукин сын!
На колкие слова Вальтера внутри почти ничего не отозвалось. Если раньше его замечания были подобны царапинам на стенках моего ума, в этот момент они воспринимались, как мелкие камешки, бесследно ухнувшие в пропасть моего восприятия. Видимо такой эффект в силу интенсивности недавних переживаний дало расширенное сознание – если раньше мысленные образы заполняли его полностью, увлекая внимание за собой, в этот момент они походили на мелкое постороннее ничего не значащее шевеление в огромном пустынном зале. Словно снежинки, мои мысли таяли в теплом пространстве сознания высоко от бренной земли со всеми ее мелодраматичными отождествлениями. Равнодушная отрешенность, тем не менее, не мешала мне думать и реагировать. «Превосходное состояние!».
– Наверное, вы правы, вам виднее, но наши занятия для меня очень важны, – безучастно подыграл я наставнику.
– Верю, – сказал он снисходительно. – Кстати, в ближайшее время я планирую начать курс по самолюбию и комплексу неполноценности. Так что будем пробивать твои потребности с двух флангов.
Услышав это, мой поверхностный ум (я воспринимал его как бы со стороны) рефлекторно захотел спрятаться, и я сменил тему.
– Вальтер, а почему вы советуете быть осторожней с Рафаилом? Есть какая-то опасность?
– Как тебе сказать… Ты просто не представляешь, с кем имеешь дело. Он будет тебе говорить именно то, что ты должен услышать, и ни одной лишней эмоции. Он будет казаться человечным, только потому, что это каким-то образом влияет на тебя.
– Серьезно?
– Все его слова – это программы, скрытые семена, которые он сеет в подкорку. Со временем они начнут прорастать, а ты будешь думать, что таков твой жизненный выбор. Ты сам не заметишь, как начнешь подчиняться ему. Я когда понял, с кем общаюсь, уже было поздно – я уже становился наставником, хотя сам этого, возможно, совсем не хотел. Мне до сих пор сложно сказать… – откровенничал Вальтер.
– А мне Рафаил сказал, что на человека и без того постоянно что-то влияет – родители, учеба, СМИ…
– Разумеется! Тэо, я не смогу тебя убедить. Он превосходит меня. Все его внушения выглядят ненавязчивыми. А если покажется иначе, значит и в этом есть свой умысел. Пойми, когда я рассказываю о проекциях, для меня самого все это на половину – теория, которую личный опыт до сих пор подтверждает. Для него – не существует теории. Рафаил – один из старших. Он говорит только о фактах, либо предупреждает о теоретичности сказанного. У них такие правила. Старшими наставниками становятся единицы из нас.
«Как мало я знаю о пси-корпусе».
– От него можно получить все ответы на все вопросы?
– Повторяю тебе, дурачок, он будет говорить только то, что ты, по его мнению, должен услышать.
– Какую же он преследует цель?
– Лучше тебе не знать.
– И все же?
– Он сделает из тебя отрешенного наставника-наблюдателя и проведет через холод и тьму, чтобы ты отбросил все иллюзии и сомнения.
– Звучит интересно…
– Ты, что, совсем тупой? Это не игрушки. Все переживания будут настоящими – совсем как «дерево Саваны». Все твоя карма будет выворачиваться наизнанку.
– А зачем вы меня к нему направили?
– А кто же знал, что он тебя учить начнет… Видимо, что-то такое он в тебе увидел.
– Не знаю, что и сказать. Спасибо, что предупредили.
– Пожалуйста. Мне не жалко.
«Может, Вальтер просто приревновал ученика? Хотя, это вряд ли, думал я. На него совсем не похоже. Но такие вещи – мало на кого похожи. Ведь мы все шифруем свои неврозы, обряжая их в благовидные маски. Дескать, это я просто забочусь, предупреждаю…»
Я сам не верил этим своим мыслям. Просто на душе стало немного тревожно – мне было интересно наблюдать, как эта холодная энергия сочится сквозь правую сторону грудной клетки. И в то же время включился непокорный инстинкт ненасытного любопытства. «Да, я – марионетка, которой управляют за нити моих переживаний. Я – программа, действующая спонтанно (или механически?) под влиянием тысяч встроенных в нее функций».
Уже к вечеру вся моя блаженная отрешенность без следа улетучилась. Инерция снова взяла верх, сузив своими свинцовыми объятиями мое сознание до его повседневных границ.
Храм фальши
За тридцать дней до озарения
Я обратился в миграционную службу Цитадели, и передал им информацию о Серафиме – бизнесмене, которого я повстречал на поверхности. В тот же день, вечером в моем терминале появилось сообщение с казенной символикой, из которого я узнал, что Серафим благодаря моим «усилиям» станет модератором. В этом сообщении мне объявлялась официальная благодарность, а в самом низу была пометка о расширении для меня правительственной бонусной программы, и зачислении весьма приличной суммы на личный счет. Оказывается, Серафим подходил системе по каким-то важным параметрам, и должен был отправиться на курсы посредников (так у нас называют модераторов-надсмотрщиков, которые верховодят на поверхности мирской жизнью). Для Серафима – это был реальный карьерный взлет без шокирующего отрыва от мирской сансары. Так что, как ни крути – все были в выигрыше.
От меня по доброй традиции, без всяких формальных обязательств, полагалось завести с Серафимом подобие приятельских отношений, ознакомив его с местным бытом, чтобы он в новой для себя жизни, чувствовал поддержку. В частности, все мигранты с поверхности традиционно посещают «храм фальши» (так у нас называют огромный склад, где хранятся золото и деньги), куда я любезно согласился Серафима сопроводить.
– Тэо Михайлович, вы не представляете, как я вам благодарен! – сообщил он приторным тоном при встрече.
Кстати, по поводу моего отчества. Эта часть родового имени перешла ко мне от отца. Это было связано с нашими ни то русскими, ни то болгарскими корнями. Обычно, обращение по имени и отчеству подразумевало особый род почтения к его обладателю. И так как я сам в этой жизни ничего достойного уважения для системы пока не создал, то ощущал нечто схожее со стыдом, когда ко мне обращались по отчеству. Я вежливо попросил Серафима общаться со мной на равных.
– Как скажешь, – тут же с бесстыдной легкостью переключился он.
Мы проехали на транспортнике до площадки, вымощенной серыми плитами, которая примыкала к зеленому парку. Железная птица мягко прижалась к земле, и мы вышли. Серафим вертел головой как младенец, оглядывая все вокруг. Даже я, привыкший к местным пейзажам, понимал, насколько разительно они отличаются от мирской ветоши. Я невольно ощутил гордость – мне нравилось думать, что я сам как-то причастен к местному благолепию, которым Серафим так искренне восторгался.
Пройдя по посадочной платформе, мы направились к парку. У входа висела гравированная табличка со странной надписью – «Аварийный выход из кризиса».
– Просто невероятно, – сказал Серафим, – какой потрясающий город! Весь Брюссель нервно курит в сторонке.
Я улыбался, предвкушая, что будет дальше – «храм фальши» впечатлял даже чванливых искушенных модераторов.
– Это что, кролики? Живые?!
Мы шли по мощеной разноцветными плитами дорожке посреди утопающего в зелени парка. По траве между величественных дубов действительно прыгали маленькие пушистые зверьки. А где-то вдали, теряясь в зеленых просторах, расхаживал андроид-садовник.
Навстречу нам прошла парочка – парень с девушкой оживленно кокетничали, не обращая на нас внимания. Молодежи в подземном городе немного, а еще меньше маленьких детей – объекта болезненной зависти многих модераторов. Большая часть населения в Цитадели отбирается с поверхности, а своих детей рожать позволяется только отличившимся перед системой – таким, как мой отец.
Глядя на парочку, я вспомнил Соню, и внутри зажегся огонек томления. Я тут же принялся обесценивать и растворять это прекрасное переживание по методике пси-корпуса. Через несколько минут на его месте остался маленький вихрь, почти лишенный заряда.
Вход в элеватор в форме огромного конуса покрытого классически светло-серым металлом, заметно контрастировал с оформлением парка. Мне вспомнилось, как мы с Соней входили в метро.
«Почему я опять о ней думаю? – подумал я с оттенком самоосуждения».
Спустившись на один из нижних уровней Цитадели, мы с Серафимом прошли по узкому туннелю, который несколько раз сворачивал и разветвлялся. Серафим втянул голову в плечи.
– Все в порядке? – спросил я.
– Да, – скованно ответил он. – Но как представлю, что над нами целый город, становится не по себе.
– Привыкнешь – в городе таких лабиринтов полно. Без имплантатов и навигатора можно сгинуть. А так – десять минут и мы на месте.
– Ты только от меня далеко не отходи, – попросил он с едва заметным надрывом в голосе.
– Привыкай, – кивнул я усмехаясь.
– Тэо, а ты никогда не думал, что мы похожи на гномов? – Серафим уже считал себя модератором, объединив нас своим «мы». «Какое нахальство!»
– Сема, ты только вслух такое больше никому не говори. Мне можно, я пойму. Но многих здесь это сравнение раздражает.
– Не знал.
– Говорят, что на поверхности, где-то в лесах Сибири живут модераторы-отщепенцы. Они нашими технологиями не пользуются, зато преуспели в работе с психической энергией. Этим и живут. Кто-то называет их эльфами, а кто-то – лесными выродками.
– Ни фига себе! – удивился Серафим. – И давно они там – в Сибири?
– Судя по слухам – уже лет триста.
– А как они там живут без технологий? У них даже интернета нет?
– А как люди жили триста лет назад… Вот так и живут – экологично. Ты же видел «Аватар»?
– Охренеть! Конечно, видел!
– Говорят, среди них были старшие наставники – наблюдатели… преуспевшие в работе с тонкой энергией. Им от жизни много не надо. Созерцают себе… В общем – лесные пофигисты. Но все это, опять же, слухи.
Мы, наконец, приблизились к «храму фальши». Узкий коридор привел нас в тускло-освещенный гигантский зал такой протяженности, что его противоположный конец сужался в точку. Высота храма от пола до бледного потолка составляла около сотни метров. Серафим раскрыл рот от изумления. В десятки рядов здесь простирались высокими столбами бумажные банкноты со всего мира. Зал был освещен фосфорически неживым синевато-зеленым сиянием тысяч ламп, в дополнение к которым с далекого потолка свисали грандиозные свечные люстры.
– Охренеть… – только и услышал я. Серафим сам оторвался от меня, и, размахивая руками, пошел к близстоящему ярусу наличных денег.
– Сколько здесь? – спросил он.
– Во всем зале?
– В этой колонне, – он указал на ближайший столп банкнот.
– Где-то пятьдесят миллиардов долларов, – ответил я.
– Это же, почти, состояние Билла Гейтса!
– У Гейтса по нашим данным сейчас – около сотни. Но официально, конечно – меньше.
– А сколько во всем зале?
– Где-то сорок триллионов.
Серафим промолчал, но взгляд его выразил какое-то остекленевшее безумие.
– А разве так может быть? – спросил он монотонно в полголоса. – Во всем мире денег меньше, чем тут.
– Бумажных-то, конечно меньше, – ответил я равнодушно. – Тут у нас больше половины – вышедших из обращения. Сохраняем для кучности, – сказал я так, будто сам был причастен к этому делу.
– А сколько всего бабла в мире? – спросил он.
– Чисто мирских – весь агрегат М1, я думаю, составит триллионов двадцать, – прикинул я. – А кредитных – еще около сотни.
– Теперь ясно, почему бабло «воздухом» называют, – заметил он. – Реальных денег в банках попросту нет.
– Тут у нас не только деньги, – сообщил я торжественно. – Последний ряд – золото.
Серафим посмотрел на меня испуганно, и ничего не сказав, заковылял вдоль рядов с банкнотами. А я остался стоять на месте, упиваясь гордостью за свой народ. Я чувствовал себя так, будто сам лично обладал чем-то ценным для этого человека, и сейчас этой великой ценностью снисходительно делился.
