Игорь Саторин
Механический бог
– А почему мы можем не захотеть делать этот выбор? – спросил Давид.
– Потому что делать свой выбор – страшно! Это – большая ответственность! – Вальтер расширил глаза, изображая испуганным взглядом большую ответственность. – Это – слишком по-взрослому. Ведь куда проще забыться и увязнуть в привычном болоте, погрузиться в заботы, отупляющие повседневные развлечения, и не высовываться из аквариума обыденности просто потому, что реальность может оказаться слишком реальной в сравнении с вашими фантазиями о себе и своих достоинствах.
– Вальтер, а вы случайно не собираетесь нас в лесу оставить? – поинтересовался Макс.
– Если бы за это не наказывали, уже давно бы оставил… на недельку-другую.
Экспресс остановился.
– Приехали, вылезаем.
Мы вышли на небольшую каменную платформу, и прошли к элеватору. Пол в лифте к моему недоумению порос густой зеленой травой, а стены испещряли темные пятна. Поднявшись, мы оказались на поверхности, и как всегда внезапно слепящий солнечный свет ударил своим сладким теплом в глаза. Когда зрение вернулось, я обнаружил, что стою вместе со всеми посреди бескрайней травяной поверхности, залитой косыми розово-золотистыми лучами низкого вечернего солнца. Прохладный ветер волнами развевал темно-зеленый травяной океан – будто огромный призрак – он с безудержной свободой носился по безбрежной вечерней степи.
– Какая красота, – восхитилась Анна. – А как свежо! – ветер крал окончания ее слов.
– А мы далеко от Цитадели? – обеспокоился я.
– Далеко, – удовлетворенно ответил Вальтер.
«Слава Богу, в теле есть датчики, – мне было тревожно в этой чужой и далекой от повседневной жизни местности. Наверное, так же чувствуют себя европейские туристы на экскурсии с гидом в какой-нибудь Внутренней Монголии, – подумалось мне».
Наставник порыскал в траве, и приволок складные стулья, обернутые камуфляжной пеленой. Видимо он не впервые проводил здесь занятия.
– Вопросы по услышанному есть? – спросил он, когда мы расселись.
– Похоже у меня блокировка, – сказал Давид. – Не могу понять, разве решать привычные заботы – не является достойным занятием для отца, мужа, сына и просто человека? Конечно, при этом не особо высовываешься, как вы сказали, из «привычного аквариума обыденности», потому что есть работа, у кого-то – дети, за которых люди несут ответственность. О какой такой реальной реальности вы говорите? Это же и есть реальность!
– Как-то ты Давидик, совсем не въехал в тему, – сказал сурово наставник, – тупишь конкретно, – усмехнулся он. – Про блокировку, правда, верно заметил. Речь ведь не о заботах, а сознательном выборе…
– Ну, давайте тогда все расслабимся, – сердито перебила Анна, – и это будет наш сознательный выбор! Как это по-взрослому прийти домой и сказать своей семье: «я больше не собираюсь тешить себя фантазиями, что я вам нужна, и что я достойный отпрыск. Больше я не выполняю никаких семейных обязанностей в этом привычном болоте. Теперь я занимаюсь своей жизнью. Ведь это мой выбор! Я самостоятельная!
– И срали мы на работу – с высокой горки! – хохотнул Макс.
– Дело в том, – заговорил Вальтер так тихо, что приходилось прислушиваться, – что человек, заводя семью, поступая на учебу, или устраиваясь на работу, как раз и делает тот самый сознательный выбор, за которой мог бы нести ответственность.
– Значит, – заметил я, – речь даже не о выборе, а о том, насколько сознательно он принимается.
Вальтер кивнул. «Как все-таки приятно, – подумал я, – когда с тобой соглашается наставник. Вот они искушения… Вот она гордыня…»
– Мы страшно привязываемся к привычному образу жизни, – продолжил Вальтер, – к тропинкам, которые исходили вдоль и поперек, потому что на них, мы можем почувствовать себя продвинутыми юзерами – царями ничтожных кубических сантиметров комфорта. Мы избегаем ответственности и обвиняем других в собственных неудачах, чтобы продолжать тешить свое самолюбие раздутой самооценкой, которая разлетелась бы в щепки при столкновении с реальными трудностями.
«Да, – подумал я, – в очередной раз все сводится к самооценке. Как же я люблю ее завышать. Дай только повод почувствовать себя крутым и востребованным. А потом с этой иллюзией расставаться унизительно и страшно».
– Страшно делать сознательный выбор, – сказал Вальтер, будто отвечая на мою рефлексию, – когда этот выбор сталкивает с истинным положением дел, когда грозит разбить вдребезги ваше ложное величие. И вот именно в такие моменты вы капитулируете, спасаетесь от реальности бегством, снимаете с себя ответственность за свои промахи, и становитесь жертвами обстоятельств.
Небо становилось пасмурным. Ветер усилился – он вожделенно играл длинными распущенными волосами Анны, безвольно колыхавшимися за ее спиной.
– А как становятся жертвами обстоятельств? – спросил Макс. – Это похоже на какой-то очень хреновый самообман.
– Все самообманы сводятся к проекциям, – ответил Вальтер. – Когда, к примеру, плохой танцор отказывается признавать факты, он начинает философствовать и рационализировать: никто не понимает его изящного искусства, коварные туфли ему жмут, партнер по танцу – кривоногий, хитрый пол – скользкий, злые завистники мешают. Тему рационализаций помните?
– Помним, – обиженно ответил Давид, и все захихикали.
– Подменяя факты вымышленной чепухой, дилетант пытается сохранить свою завышенную самооценку нетронутой, потому что ему проще раздражаться, закрываясь от фактов, нежели принять истину, которая грозит унижением ложного величия, и разрушением красивых иллюзий. Любитель не виноват в плохом качестве своей работы, ведь на самом-то деле он – «мастер», как он сам считает. Просто его недооценили, сегодня он оказался жертвой какой-то злополучной случайности – что-то ему помешало, попутало и сбило с пути, поставило препятствие перед ним, и он оказался в безвыходном положении.
– Бедненький… – Макс сделал плаксивое лицо.
– Именно так человек отказывается брать на себя ответственность, и выдумывает для себя какую-нибудь удобную ложь, чтобы приписать свои неудачи внешним обстоятельствам. Для такого самообмана подойдет любое более-менее рациональное объяснение, на которое человек сам поведется. Бессознательно понимая, где и как он себя дурит, на поверхности сознания человек продолжает врать себе и другим. И он готов «придушить» любого, кто на этот самообман ему намекнет. Он готов с пеной у рта доказывать, что все обстоит именно так, как он сумел самому себе внушить.
– Это вот так вот и возникают неврозы? – спросил Макс.
– В общем, да.
– А как брать ответственность в безвыходной ситуации? – спросила Анна. Вот, скажем, заставляют меня родители учиться кибернетике. А я хочу на биолога пойти. И что тут поделаешь? Я вынуждена соглашаться, чтобы потешить их гордость, что их дочь такая продвинутая…
– И эту ситуацию ты Анна называешь безвыходной… – наставник укоризненно ухмыльнулся. – Детский сад! Вся твоя вынужденность и безвыходность – это одна большая иллюзия. Таков твой реальный выбор, наполненный сомнениями и продиктованный внутренними противоречиями.
– Где же это мой выбор, если меня заставляют? – обиделась Анна.
– С одной стороны, ты Анна отказываешься делать свой выбор и становиться биологом. С другой стороны ты выбираешь позицию жертвы.
– Это еще почему? Ведь я и есть жертва обстоятельств, – Анна нервничала. Кажется, тема для нее была заряженной живыми эмоциями. – Да, жертва. И я этого не выбирала. А что я могу поделать?
– Ты можешь сознательно сказать своим родителям «нет», – строго ответил Вальтер, – и принять последствия этого отказа. Ты можешь сознательно согласиться, и пойти у них на поводу, даже если кибернетика тебе не по душе. В любом случае ты совершаешь выбор. Но ты же – от выбора отказываешься. Принять покорно власть родителей для твоего раздутого самомнения унизительно, а взять ответственность за свое истинное желание для тебя, Анна – слишком страшный выбор, слишком большая ответственность. В итоге тебе только и остается сидеть и тихо скулить от тирании своих деспотичных родителей. А чтобы как-то компенсировать свой невроз на почве обиды к родителям, ты все время споришь с наставником, и втихаря мечтаешь поднять бунт против всего мира.
Анна закрыла лицо руками, и тихо тряслась от безмолвного плача. На этот раз Вальтер копнул слишком глубоко. Ведь никто не просил его о персональной психотерапии. Но урок был поучительным. К моему удивлению Хлоя нежно погладила Анну по голове. А Вальтер, как ни в чем не бывало, продолжил:
– Есть ключевой момент, когда кто-то просит тебя пойти против своих желаний. Это и есть момент выбора. И этот выбор есть всегда. Можно смело отказать, прикинуться дурачком, убежать, огрызнуться, или спокойно исполнить просьбу. Достаточно лишь подумать, какой выбор ты сам хочешь сделать. Не вынужден, а хочешь! Именно честное взвешенное «хочу» в любой ситуации освобождает от надуманного принуждения.
– Хочу стать слоном, – сказал Макс. – Как быть? Кто виноват?
– Трезвый человек осознает свои ограничения.
– Значит, мы – жертвы ограничений.
– Да, у нас есть ограничения, – признал наставник. – Мы – люди, а не боги. Мы не можем делать, что угодно из чего угодно, а пользуемся тем, что есть.
«Делать, что угодно из чего угодно» – ведь так говорил мой отец о возможностях 2И, – вспомнил я».
– И там, – продолжал Вальтер, – где мы трезво осознаем свои ограничения, у нас не возникает невротических вынужденных: «надо», «должен», «обязан». Иначе можно дойти до абсурда, и начать изводить себя по поводу того, что мы, будучи простыми смертными в телах, вынуждены дышать воздухом, есть пищу и справлять нужду. Это – данности жизни, которые мы действительно не в силах изменить.
– Вот Анна не может стать биологом, – сказал Давид, – разве это не данность?
– Нет. Мочь и хотеть – понятия разные. Именно от их путаницы и возникают проблемы. Мочь, или не мочь что-либо – указывает на реальные возможности. Трезвое «не могу» возникает, когда человек осознает свои реальные ограничения. А бывает «не могу» невротическое, когда свое нежелание и страх что-то поменять, человек принимает за свое якобы «ограничение», становясь при этом жертвой вымышленного хлыста судьбы.
Слова в этой зеленой безбрежности звучали тише и как-то по-особенному непривычно, словно степной ветер украдкой уволакивал их за собой. Казалось, я привык слышать эти знакомые, почти родные голоса исключительно как оформление своей привычной жизни. Здесь они как бы прорывались за ее плотные рамки, и звучали как фон безмолвной ветреной вечности.
– То есть «не могу» – это такое невротическое «не хочу»? – уточнил Давид.
– «Могу» и «хочу» – это совершенно разные вещи! Но в уме, когда не все идет гладко и возникают препятствия, любое «хочу» может стать «надо», а любое «не хочу» по волшебству становится «не могу». И если ты сдаешься, и не хочешь продолжать начатое дело, именно это свое нехотение продолжать и надо принять как данность, а не выдумывать, что ты якобы «не можешь». Вон, Анна – думает, что не может отказать своим родителям, когда на самом деле – не хочет им отказывать, потому что до сих пор, как маленькая девочка, боится лишиться их любви. А может быть именно так, став ответственной за свой жизненный путь, она и заслужит их любовь по-настоящему.
Вальтер никогда ничего не говорил зря – его «пророчества» с пугающей твердостью сбывались. В этом я убеждался множество раз.
– Вот, скажем, бедняга, Макс не может стать слоном. Это, очевидно, трезвое «не могу», и переживать здесь абсолютно бессмысленно.
Макс поглядел на меня с такой наигранно-плаксивой тоской, что я рассмеялся.
– А вот Анна… – Вальтер взглянул на нее – она молча сидела, опустив голову. – Ладно, пусть у Анны все сложится хорошо, – сказал сердобольно Вальтер. – Вот если, к примеру, – продолжил он, – человек сделал про себя окончательный вывод: «не могу бросить курить» – это, как правило – невротизм, которым на самом деле он прикрывает свое нежелание бросать курить. Иными словами, когда человек говорит, что не может бросить курить, на самом деле он подразумевает, что может и не бросать, но при этом где-то подспудно продолжает себя грызть за то, что он якобы «не может» бросить эту пагубную привычку, вместо того, чтобы честно признать, что он этого попросту не хочет.
– Реальный выбор сводится к тому, чтобы принять свои возможности и ограничения? – спросил я.
– Быть простым человеком со здоровой психикой, или быть крутой невротичной фальшивкой с болезненным самолюбием – вот в чем заключается твой реальный выбор.
– А что бы вы посоветовали? – спросил я шутя.
– Быть невротиком – себе дороже. События неизбежно столкнут тебя с твоим самообманом. Ты сможешь убедить нескольких слепцов в своем величии, но этим ограничишь свое развитие, и будешь отрезан от общества трезвомыслящих модераторов.
Я было начал опасаться, что Вальтер после общения с Анной решил в очередном психотерапевтическом порыве переключиться на меня, но опасения не оправдались.
– Невротик, – продолжил он, – будет до посинения убеждать других в своей крутости, лишь бы не смотреть своим инфантильным страхам в лицо. А ведь реальное развитие только тогда и возможно, когда принимаешь себя таким, каков ты есть. Только когда ты честен с собою, ты сам становишься истиной. А крутая «фальшивка» не развивается, а наоборот – бежит от развития, потому что развитие ставит такого человека перед фактом его фальши. И как только дело доходит до серьезного выбора, сразу становится ясно, чего человек стоит.
– А я бы, – заговорил я с намерением пощеголять новым «знанием», – дополнил тему упоминанием, что с определенных уровней осознанности начинаешь понимать, что ни ответственности, ни выбора у человека нет…
Наставник посмотрел на меня с любопытством, и я продолжил:
– А начинается это понимание со всплесков осознания, что ты – не личность, а спонтанное…
– А я бы так делать не стал, – резко перебил меня Вальтер. – Иначе можно всех окончательно запутать. Судьбоносность духовного пути для большинства искателей – самый настоящий побег от ответственности. И этот свой побег, можно до посинения оправдывать тем, что где-то «там», – Вальтер глянул на небо, – нет ни ответственности, ни выбора. Чем почти все духовники и занимаются – с пеной у рта рассуждают о Боге… Только бы на работу не ходить. Так что, как говорится – мухи отдельно, варенье отдельно…
– Сэмпай, – заговорил Давид, – что может выбрать человек, которому навязали без выбора место и время рождения, пол, таланты, здоровье, родителей?
– Вот как раз такая позиция слишком часто и становится очень удобным оправданием инертности и пассивности, – ответил наставник. – Вроде как: «у меня же нет таланта, поэтому я лучше пойду – ящик посмотрю, чем начну делать хоть что-то для развития необходимых способностей».
– Нет, я понимаю сложность вашей ситуации, – умничал Давид, – когда приходится мух отгонять от варенья. Но согласитесь, если бы вы родились аборигеном, то перед вами стояли бы совсем другие проблемы, и ограничений было бы гораздо больше.
– Давидик, теперь ты со своими трепетными проекциями и меня решил превратить в жертву. По твоему – у меня «сложность ситуации» и мне «приходится»… Все это – образ твоего мышления. И, разумеется, ограничения есть у всех. Я уже говорил про желания и потребности, но ты, как всегда – слегка подтормаживаешь.
– Сэмпай, все – предопределено! И вы предопределены! И ничего ужасного в этом нет… – сказал довольный собой Давид.
– А никто и не говорит, что это ужасно. Только вот, думается мне, что, когда человек переживает сомнения, и думает – «что же выбрать», а сам при этом говорит, что «все предопределено», фраза эта звучит неубедительно и неискренне. Ты просто услышал этот бред в какой-нибудь глупой шизотерической книженке с попсовым называнием «Бытие как момент истины», и теперь копируешь это вторсырье нам на переработку. Ты… избавь, пожалуйста, всех нас от своего духовного мусора, – вежливо попросил Вальтер, – а то на его душок полтергейсты слетятся.
Давид смущенно пожал плечами, как бы говоря: «не надо? Ну и ладно».
– Просто почти все мы на этом пути порой склонны бежать от насущных проблем в красивую «духовность», – сказал Вальтер. – Однако суметь взять на себя ответственность за себя, свою жизнь и свои переживания – это и есть шаг к истинной духовности. А если суждено прожить судьбоносность всего и вся – значит, так тому и быть.
Последняя фраза Вальтера видимо касалась той самой идеи об иллюзорности выбора. «Конечно, – подумал я, – он – наставник и знаком с такими теориями».
– Сегодня, – продолжил Вальтер, – здесь уже несколько человек порывались обесценить нашу человеческую способность «выбирать». До тех пор, пока не прожит реальный опыт недвойственности, все это – самообман. А если опыт прожит, так и дилемм таких не возникает. На уровне личности есть выбор и ответственность, на уровне бытия – есть только бытие. Смешивание этих явлений в одну кашу ни к чему полезному не приводит.
– А я один раз играл в игру, – увлеченно заговорил Макс, – где надо было пройти лабиринт. Я шел наобум. Пришел куда надо, но умер. Пришлось проходить снова. Во второй раз я поворачивал в те же стороны, что и в первый. Это я понял по обстановке и оформлению в некоторых местах. Ну и времени на прохождение затратил столько же. То есть, оба раза я делал один и тот же выбор. Лабиринт был огромный, так что о запоминании или совпадении речи не идет. Что уж тут обесценивать… Это и умом понятно, что никакой свободы выбора нет. Есть только ощущение выбирания. Так что приверженность всяким теориям об ответственности – чушь собачья. Как сказал один мудрый человек: «поддерживай то, что нравится тебе, и препятствуй тому, что не нравится, ибо у тебя нет другого выбора». Так что Вальтер, можете нас и дальше убеждать в своей правоте – раз такая у вас судьба.
– Макс, ты говоришь, что нет выбора, а есть только ощущение выбора. Запомни раз и навсегда. В этой жизни нет ничего кроме ощущений. В таком ключе можно сказать, что жизни – не существует, а есть только ощущение жизни. А чушь собачья – это пустая философия, которой ты оправдываешь свое мировоззрение.
– Ясно. Пока веришь в личность, верь и в ее ответственность… – сказал Макс.
– Ответственность – это удобный способ говорить об осознанности в тех конкретных случаях, где вы такие все из себя высокодуховные и задвинутые всеми силами выбираете бессознательность.
– Вальтер, – оттаяв заговорила Анна, грустным и ясным голосом, – а что такое карма?
– Следствия, – ответил наставник. – Мы что-то делаем и получаем следствия своего поведения на всех уровнях. Тут и привязанность, и совесть – все замешано в гранях. Хотя, в таком же ключе, карму можно рассмотреть и как некую данность – набор причин, которые могут привести к следствиям. В практическом смысле кармой называют что-то вроде потенциала переживаний и качеств.
– А как делать сознательный выбор? – снова спросила Анна.
– Необходимо учитывать «закон трех».
– Расскажите, – попросила она.
Вальтер задумчиво взглянул на Анну, приподнялся, неловко опрокинув свой складной стульчик, и ушел в траву. Там, как он любил это делать, когда размышлял, Вальтер начал прохаживаться, наматывая круги. В густой, трепещущей на ветру траве, где наставнику приходилось задирать ноги, эта его привычка выглядела бессмысленно-диковатой.
– В общем, – перекрикивая ветер, громко заговорил он, когда вернулся, – в природе существуют три изначальные силы: материя, энергия и сознание. Иногда их называют пассивностью, движением и равновесием. Так вот, пассивность на уровне сознания проявляется как лень, глупость и невротичность. Вторая сила – движение – проявляется в энергичных активных действиях. И третья сила – равновесие – выражает себя как приятие и смирение без негативных оттенков апатичной лени. То есть первая и третья силы схожи своей неподвижностью. Но если пассивность неподвижна в силу своей болезненно-тупой тяжести, то равновесие неподвижно, потому что в нем и без того все прекрасно! Любое развитие явлений происходит по этой самой схеме: от пассивности к – стадии движения, чтобы в итоге достичь равновесия. Если движение смешивается с пассивностью, энергия направляется в негативное русло. Если движение смешивается с равновесием, человек созидает гармонию. Такие дела.
Я вспомнил отца. Он упоминал эти три изначальные силы в разговоре о 2И. «Абсолютно все можно свести к сознанию, в котором энергия движет материю, – понял я».
– Как правило, здесь и сейчас с нами не происходит никаких неприятностей, – продолжил наставник. – И большую часть времени мы переживаем о том, чего не существует. Прошлое – это память. Будущее – фантазии. Вот и все. Вся тоска и все страхи – в памяти о прошлом и в фантазиях о будущем. Уже поэтому, переживать о чем-либо вообще не имеет никакого смысла. Если ты можешь что-то сделать, лучше просто взять и сделать. А если не можешь ничего сделать, то и переживать не о чем. Из этого вытекают очевидные пути решения проблем во всем многообразии их проявлений. Полезно спросить себя: «делаю ли я достаточно?» Мы переживаем, когда делаем для решения своих проблем слишком мало, но при этом не хотим этого признавать. Нам проще переживать о том, как несправедлива жизнь, нежели признать собственную слабость и свое нежелание решать проблемы. И если мы действительно не хотим решать ту, или иную проблему, нужно очень четко дать себе это понять, чтобы выбор оставаться пассивным и бездеятельным был ясным и сознательным.
– Проявить твердость и решительность в своем сложном выборе – остаться пассивным мудаком, – самоотверженно произнес Макс.
– Иными словами, – сказала Анна, – если я все-таки выбрала пойти на поводу у родителей, то мне этот выбор нужно принять.
– Да, – подтвердил Вальтер, кивая головой. – Сознательный выбор – это решение проблемы. Пока этот выбор не сделан, остается сожаление и такое скверное ощущение, будто ты что-то упускаешь.
– Подвешенность – отстой, – сказал Макс.
– «Никто не может иначе» – повествует кодекс. Вы не могли иначе, поэтому сожалеть о содеянном или упущенном – бессмысленно. В прошлом вы были как раз тем самым человеком, который мог провести эту жизнь именно так, как уже ее провел. Если бы было иначе, это были бы не вы, а какой-то другой человек с другой жизнью. Если вы можете встать и начать что-то делать – вставайте и делайте. Если не можете, и вам проще молча и пассивно сидеть, ничего не предпринимая, пусть и этот выбор будет твердым и сознательным.
– Речь о смирении? – спросил Тим.
Вальтер кивнул и продолжил:
– В сущности, весь ваш жизненный выбор развивается в двух направлениях: вы либо решаете проблемы, либо остаетесь пассивными. В пассивном бездействии вы либо успокаиваетесь и смиренно принимаете обстоятельства, либо совершаете глупость, – Вальтер бегло глянул на Анну, – и начинаете совершенно бессмысленные терзания о своей несчастной судьбе.
– Правильно, – сказал Макс. – Зачем действовать и решать проблемы, если вместо этого можно просто попереживать об этом?
– Вот именно! – расцвел наставник – видимо этот пример ему понравился. – Зачем исправлять ошибки, если вместо этого можно просто помучить себя виной? Зачем что-то менять, если вместо этого можно себя пожалеть, и тихонько поплакать в кладовке? Зачем отстаивать свое мнение, если можно молча обидеться, и повыть на луну гордом одиночестве? Зачем столько лишних телодвижений, если можно просто надуть губки? Свалить ответственность за свою жизнь на «обстоятельства» – проще и эффективней. Так что, дерзайте! – Вальтер сиял.
И вдруг Анна вспрыснула губами и захохотала. Ее смех начал менять тональности, искристо переливаясь на ветру от низкого альта до высокого сопрано. Мы все невольно подключились. Макс щурился, широко раскрыв рот в тихом хохоте. Тим закрывал лицо ладонями, издавая неприличные звуки. Давид смеялся громче всех. Даже у Хлои и Вальтера выступили слезы. Никогда не видел их в таком состоянии. Мы смеялись минут десять. Затем Вальтер предложил сделать небольшой перерыв.
Все разошлись в разные стороны. Я смотрел на далекий горизонт и вспоминал пустыню. «Неужели просто сон? Красивый сон… А вдруг? Вдруг и эта степь мне только привиделась?» И я постарался осознать этот момент, и запомнить его навсегда, чтобы в памяти моей остался след происходящей со мной здесь и сейчас реальности.
– Вы все уже, наверное, поняли, – продолжил наставник, когда мы вернулись на места, – что практически в любом частном случае настоящая проблема – это не событие, а наша завышенная самооценка. Почти все, что мы говорим и делаем в неформальной обстановке можно свести к самоутверждению собственной важности. Каждое слово – нелепый выпендреж пылинки на фоне вечности. И эта моя речь – не исключение. Чувство собственной важности – переживание, с которым любые церемонии и компромиссы выходят боком. Мы способны в любой ситуации придумать тысячи оправданий, чтобы сохранить видимость своей важности. Мы действуем, чтобы доказать себе свою важность. Мы бездействуем, чтобы перемены не тревожили наш авторитет. Мы делаем все, чтобы сохранить свои надуманные серьезные представления о своей величественной персоне. Любая ситуация, где простые решения подменяются эмоциональными рассуждениями – явный признак самообмана, которым человек защищает свою важность.
– А если прилагаешь усилия, а проблемы не решаются? – спросил Давид.
– Остается только расслабиться и получать удовольствие, – Вальтер развел руками.
– И при любом раскладе тешишь самолюбие?
– Это – базовый рефлекс личности. Пока есть самооценка, ты остаешься ее слугой.
– А можно как-нибудь сделать так, чтобы совсем не унижаться, а только возвышаться и чувствовать, какой ты крутой и продвинутый?
– Во-во! – подключился Макс. – И меня тоже интересует этот вопрос!
– Начинающие Наполеоны, – пробурчала Анна.
– Все только этого и хотят, – печально ответил Вальтер, – будто это реально достижимо. Это самый большой самообман. Чтобы вы не делали, вы делаете это со своей жизнью. Когда человек возвышается над кем-то, он в то же самое время – унижает самого себя. Именно поэтому следует избегать психологического господства и самовозвеличивания. Эти крайности наряду с унижением происходят единовременно с одним и тем же человеком.
– Не совсем понятно, – сказал я. – Унижения происходит одновременно с возвышением? Я как-то не замечал.
– Унижение возникает, когда тебя оценивают ниже уровня твоей самооценки. Это проявляется не столько в конкретных штампах, сколько в том, как с тобой обращаются: деликатно, любезно и учтиво, или небрежно – как с китайской подделкой.
– То есть, чтобы не унижаться, надо занижать самооценку?
– Этот вариант – не лучше. В идеале самооценку надо убирать вообще.
– Сэмпай, а что в своей сущности представляет самооценка? – спросил Давид.
– Наставники прошлого говорили, что это – две демонические сущности, живущие внутри нас.
– Вы это о чем? Что еще за демонология? – насторожился Макс.
– Первая сущность – униженное ничтожество, вторая – господствующий гордец.
– А-а-а, – понял Макс, – аллегории.
– Ничтожество, – продолжил наставник, – это порождение и воплощение боли, унижения и страха. Гордец – воплощение славы, гордости и величия. Все дело в том, что внутри нас не может жить только один из этих демонических паразитов. Эти двое всегда живут парой, как две стороны одной монеты. На одной стороне – демон униженного ничтожества, на другой – демон господствующей гордости. Если есть один, значит, где-то прячется и второй. Это – неизбежно. И в разное время личность отождествляется то с одним, то с другим. Здесь мы подбираемся к ключевому моменту, – сказал серьезно Вальтер и замолчал.
– К какому моменту? – спросил Макс.
– Ключевому! – повторил наставник, подняв палец. – Суть в том, что никто не хочет чувствовать себя униженным ничтожеством. И чтобы избежать этого унизительного отождествления, мы всеми силами стараемся утвердиться в роли господствующего гордеца. Но демон униженного ничтожества при этом никуда не исчезает, а продолжает жить рядом – в нашем подсознании. А сейчас внимание! Когда мы отождествляем себя с гордецом, собственное униженное ничтожество мы приписываем человеку, над которым возвышаемся! Так мы типа «решаем» эту проблему. Я – звезда, а униженное ничтожество – это другой человек, по сравнению с которым я – звезда. В итоге – получаем раскол психики.
– Мы проецируем свою убогость на других, чтобы почувствовать себя крутыми? – уточнил Макс.
– Да. Когда мы возвышаемся над кем-то, нам кажется, что наш господствующий гордец – это мы, а наше униженное ничтожество – это другой человек, от которого плохо пахнет. Так мы отделываемся, – Вальтер изобразил кавычки пальцами, – от собственной грязи, приписывая ее другим людям. Разумеется, такое решение проблем – самообман. Это даже не решение, а так… интеллектуальный кульбит, золоченая упаковка для пустышки. Просто нам тяжело смириться с фактами. Нам очень трудно принять противоположности, которые в нас живут, и поэтому мы всю скверну в самих себе приписываем другим людям, или внешним обстоятельствам. Униженное ничтожество нам удобней всего вытеснить в бессознательное, и затем спроецировать на какой-нибудь внешний объект, или на человека.
– То есть что, – спросил я, – каждый раз, когда я горжусь чем-то, я себя унижаю?
– В маске гордеца, ты бравируешь перед собственным ничтожеством, – ответил Вальтер. – Возвеличиваясь до небес, человек одновременно втаптывает себя в грязь. Это – сделка с дьяволом. Сегодня ты на высоте, а завтра – горькая расплата.
Я вспомнил о раскладе Таро Рафаила. Одной из карт был дьявол. Рафаил расспрашивал меня о моих целях в этой жизни. И ведь речь шла как раз о том, что, в сущности, я хочу только одного – стать круче и сильней. «Как же все сходится один к одному! – думал я. – Какой-то мистический цирк здесь разыгрывает этот неуловимый двойственный ИМОВАТОР для самого себя».
– То есть эти два демона уравновешивают друг друга? – спросил я.
– Тянут друг дружку за хвост в пучину психического ада, – ответил наставник. – Когда ты возвышаешься над кем-то, в тебе по-прежнему живет пара господствующего гордеца и униженного ничтожества. Просто твое «я» разделяется, и тебе кажется, что твое униженное ничтожество – это другой человек, за счет которого ты потешил свое самолюбие. На деле самоутверждение всегда происходит за твой персональный счет. И расплачиваться тебе приходится с собою же. А подсознание такие долги не прощает. Возвышаясь, ты создаешь потенциал для унижения, которого всеми силами избегаешь, возвышаясь. И так – снова и снова.
