Игорь Саторин
Механический бог
– А я о тебе в таких категориях и не думаю, – ответил я. – Кстати, а что у тебя есть к чаю?
– Это-то и удивительно, ты – необычный человек, – отвечала она, – словно с другой планеты… Говоришь, что думаешь. Ты как будто… настоящий, и мне с тобой легко. Легко – быть собой. Вот никогда бы и никому не призналась в таком страхе – «выглядеть легкодоступной».
– Знаешь, Соня, говоря о настоящем, хочу сказать что, когда смотрю на тебя – ты кажешься мне удивительно трехмерной на фоне плоской картинки всей остальной жизни, – неуклюже признался я в своих чувствах.
Она смущенно опустила глаза и краем губ улыбнулась.
– Так мы идем пить чай? – я вел себя нахально.
– Не сегодня и не здесь, – печально ответила Соня.
Какой же она была красивой в этот момент… Я подошел ближе, занес руку за ее талию и впился в ее теплые губы. Секунда страха и… волшебство… «Меня не отвергнули». Она ответила на поцелуй, но ее ладонь была на моей груди – нежный предохранитель, сдерживающий собственную страсть. По моей спине пробежали мурашки. Время остановилось… на целую минуту. Затем я сам ее отпустил. «Если меня не приглашают, перспектива уходить перевозбужденным – не радует».
– Давай в другой раз, – сказала она.
– Договорились, – ответил я.
«Другой раз». Какие противоречивые проекции замерцали вокруг этой фразы. «Это мог быть повод попрощаться, а могло быть приглашение к дальнейшему развитию сюжета».
Уже на следующий день, я почувствовал, что скучаю. Я мог установить за ней слежку, но сама эта мысль казалась грязной и портила настроение. Мы несколько раз созванивались, затем решили встретиться снова. Сразу в гостинице. Я волновался, как подросток.
– Ты мне нравишься, заяц, – сказал я Соне в разговоре по телефону, – и я боюсь все испортить.
– Наверное, – отвечала она, – мне следовало бы воспользоваться этой информацией иначе, но я почему-то хочу ответить тебе взаимностью. То есть, я имею ввиду, что я буду честна, говоря, что и ты, Тэо Михайлович, мне не безразличен. Такие вот – сюси-пуси, – произнесла она таким голосом, словно где-то в одной из тысячи потайных комнат ее разума, неприступная гордость просила пощады за снимающую все завесы искренность.
– В таком случае, предлагаю не медлить, а воспользоваться этой актуальной ситуацией, – сказал я, как бы запуская самонаводящуюся стрелу во внезапно открывшееся слабое место среди непробиваемых чешуек на теле ледяного дракона, что делит единое на обособленные частицы.
– Это как? – удивилась она.
– Я вношу непристойное предложение, – сознался я, – за которое в черно-белых фильмах принято получать звонкую пощечину.
– Какая дерзость. Как смеешь ты так разговаривать с благонравной девушкой? – игриво гневалась Соня.
– Прости.
– Но я не хотела бы перегорать с тобой… – и тут же примирялась она.
– Перегорать? А это как? – я повторил ее вопрос и скопировал интонацию, чувствуя себя так, словно тут же с легким сердцем решил с только что прирученным ледяным драконом немного поиграть.
– Это, когда ситуация теряет свою актуальность, – ответила она чуть цепенеющим голосом.
– Тогда, чего тянуть?
– Так принято, и вообще странно, что мы говорим об этом.
– А как бы ты хотела?
Она несколько секунд молчала, и я уже было начал думать, что перешел какие-то невидимые штрафные рамки.
– Соня?
– Я здесь.
Я не видел ее лица, и по голосу мне было сложно определить, то ли она не хотела говорить, то ли думала…
– А сейчас?
– И сейчас здесь.
Мы с минуту молчали.
– О чем думаешь? – спросил я.
– Так нечестно, это я хотела тебя спросить, о чем ты думаешь.
– О тебе. А ты?
– Я хочу, чтобы это было, как в кино.
Меня охватило воодушевление.
– Как в комедийном боевике?
– Глупый. Речь – о качественном ужастике.
– Тогда я ищу заброшенный дом в темном лесу и…
– Нет-нет-нет!
– А как бывает в кино?
– Как в сказке.
– А как бывает в сказке?
– Как в сказке – не бывает.
– Бывает!
– Тогда ты все сделаешь, как я скажу, – сказала Соня. – Не пугайся. Темных лесов не будет. Все просто. Это должна быть уютная гостиница. Ты молча придешь и…. да, лучше совсем ничего не говори, – попросила она. – И до нашей встречи – не надо разговаривать. Даже если на этом будет конец сказки, сейчас я хочу в нее молча поверить.
Соня любила высоту, и поэтому я выбрал для нее самый дорогой номер в башне на вершине высочайшего строения в мегаполисе. Снова лифт, и снова подъем. На этот раз коридор был устлан белым мрамором, в котором отражались блики сотен ликующих ламп. Проходя мимо фойе, я осмелился посмотреть сквозь прозрачную стену стекла на город, утопающий в облаках. Отсюда поверхность мегаполиса была похожа на огромную микросхему, по которой неторопливо ползли нереально крошечные, еле различимые сквозь туман облаков машины. Дороги на теле земли походили на спонтанно развернувшийся причудливый орнамент. Другие высотки казались маленькими и далекими. Небо было пасмурное, и кажется, шел самый настоящий дождь – явление, с которым я раньше никогда не сталкивался.
Я ощущал волнение. Этот вечер был похож на мечту, которой не хотелось мешать сбываться – оставалось лишь покорно исполнять свою радостную роль.
Метрдотель объяснил, как пройти в башню. В конце коридора я увидел винтовую лестницу, поднявшись по которой, вышел к огромной деревянной двери, впечатанной в стену с белыми колоннами. Все это походило на фасад миниатюрного греческого храма. Открыв дверь, я, наконец, вошел в номер.
В оформлении башни было что-то от периода возрождения – стены густо покрывал мишурный орнамент и вырезка с какими-то причудливыми разрастаниями и выпирающими складками драпировок. Повсюду были налеплены всевозможные восхитительные безделушки и завитки. У входа стояла небольшая статуя ангела с распущенными крыльями.
Я спешно ополоснулся, нагое тело одел в халат, и осторожно, крадучись направился к Соне. В голову стали приходить какие-то глупости. «Вдруг все это сон, или жестокий розыгрыш, и в комнате меня ожидает какой-нибудь неприятный сюрприз». Я сноровисто, будто бездарные каракули с меловой доски, стер из своей головы эти мысли.
А в комнате меня ждала обнаженная красавица. И все было, как в сказке.
Я смотрел на ее прекрасное тело, и переживал блаженство. Я вспомнил, как уже был влюблен, и как страдал, потому что блаженство это вызывает зависимость. Если это проекция, я бы назвал ее «психическим бриллиантом», в гранях которого преломляются целые пласты моей психики. Я видел этот бриллиант в ее прекрасном теле и жаждал им овладеть. Эта драгоценность магнитом затягивала в себя мое внимание. Я уже чувствовал намек на чащобы подсознания, за которыми эта драгоценность все это время скрывалась. «Неужели и это всего лишь иллюзия? Неужели ее красота – просто образ в моей голове? Что это? Связь со своим сверхсознательным?» Но связь столь опосредованная, что принять психический «бриллиант» как грань собственной психики я был не способен. Прекрасная Софья (сейчас мне хотелось называть ее так) смотрела на меня, и я погружался в пространство весенних искр нежности. Возможно, я проецировал на нее чистый архетип женственности, которую в силу своей социальной роли принять в себе был неспособен. Я жаждал этого единства. Возможно, так, полюбив себя ее глазами, я мог принять себя на каком-то глубочайшем уровне. Возможно, на самом деле влюбленность эта была к самому себе.
Я не хотел думать о Софье, как об инструменте для отражения своего сознания. Я хотел видеть в ней равного себе человека – недостающую половину целостности двух людей. Но я страшно боялся этой зависимости, потому что именно так, я чувствовал, человек взращивает свое самолюбие, впадая в болезненную двойственность маятника ничтожества и величия. Ведь когда я не способен полюбить себя сам, я использую для этого других людей, стараясь возвышаться в их глазах, чтобы благодаря их любви ко мне, я смог бы принять самого себя.
Соня была прекрасной, потому что и сама умело играла в эту игру. Она сама также, как и все люди на земле, стремилась принять и полюбить себя. И поэтому она старалась нравиться тем, кто нравился ей. Я был этим человеком, потому что сумел сыграть для нее образ подходящего, возможно, идеального любовника. Мы в эту минуту были друг для друга самыми авторитетными представителями сферы обоюдного самолюбования.
Если влюбленность – иллюзия, она была опьяняющей. Я не хотел узнавать Соню лучше, потому что хотел эту иллюзию продлевать еще и еще.
Я касаюсь ее груди, и блаженство, пронзая мою ладонь, растекается по всему телу просто потому, что именно в это мгновение моя рука – это само приятие. В эту секунду я понимаю лучше всех на свете, почему женщины скрывают свои прекрасные прелести – потому что прикосновение к запретному плоду, возвышает меня над всеми смертными. Дать почувствовать этот божественный дар – ее власть надо мной. Я глажу ее тело, и понимаю, почему вокруг любви нагроможден такой титанический каскад противоречивых проекций. Я утопаю в ее теле, и теряю себя в единстве. Кажется, такую вибрирующую целостность называют словом «самадхи». И если бы этот опыт оказался последним в моей странной жизни, сама жизнь была бы прожита не зря, раз в ней случилось такое «впечатление». Мечта сбылась. А потом еще раз. И снова… Без всякого стыда. Я даже не подозревал, что так бывает с живыми людьми.
Мы несколько минут лежали в тишине блаженной вечности, держась за руки. Дождь уютно стучал об оконное стекло. Затем я услышал:
– Пойдем, – она повела меня на крышу небоскреба. Оказывается, там был бассейн и джакузи. Мы опустились в огромную теплую ванную, уютно бурлящую своим гидромассажем. Там, не нарушая оговоренного молчания, мы сидели и в блаженной бессмысленности бездумно улыбались друг другу. А сверху из пасмурного вечернего неба нас поливал дождь. И все это происходило у самого края крыши высочайшего небоскреба в мегаполисе. По правую руку, я видел далекий холодный город, и мне хотелось погрузиться еще глубже в уют джакузи. Соня игриво толкалась и гладила меня своими ногами.
Все было идеально. Посреди океана блаженства возникла лишь одна беспокойная мысль, глядя на которую мне вдруг стало ясно, почему некоторые люди из кожи вон лезут, чтобы никто и никогда не догадался, что у них тоже есть физиологические потребности. Все мы работаем на имидж. Возможно, думал я, глядя в прекрасные глаза Сони, в этом и заключается разница между влюбленностью и любовью. Наверное, любя, я принимаю настоящего человека со всеми его «грехами», заморочками и другими неприличествующими для выражения в письме аспектами. Но это вовсе не означает, что все эти неприглядные линии жизни являются необходимостью. Жизнь может быть красивой, не стыдясь собственной красоты. А если я принимаю персону со всеми ее тенями именно такой, какой она и является, будучи принятой таким вот всеобъемлющим образом, она может, наконец, расслабиться.
Взглянув на Соню, я почувствовал, что сейчас она снова прервет наше выразительное молчание.
– Знаешь, – сказала она, – а ведь чудо, когда двое находят друг друга посреди бесконечности…
– И вместе с этим… все – предопределено, – ответил я.
Вечер был настолько волшебным, что мой беспокойный ум по временам попросту отключался, и я больше не испытывал страхов что-то испортить, или упустить. Я знал, что управлять сказкой – нельзя. Она сама случается, когда приходит время. Все самое лучшее, что я только мог себе представить, уже случилось. Больше бояться было нечего. И как бы на всякий случай мой ум больше ничего и не ждал. В эту ночь я спал как младенец.
Любая сказка, к сожалению, обычно заканчивается неожиданно быстро, будто ее и не было вовсе. И чудо, что волшебство длилось целый вечер. «Всего лишь вечер…» На следующий день случилась какая-то несуразица. Соня позвонила, и, всхлипывая, сказала, что вскоре меня ожидает «неприятная новость». Это звучало, по меньшей мере – странно. Однако она уверяла, что с ней все в порядке – «беспокоиться не о чем», и «дело вовсе не в другом кавалере». А я не знал, что думать, и чему верить. Женщины отказываются от объяснений, когда не хотят врать, но и правду сказать не могут. «Может, она собиралась поведать мне какую-то свою тайну?» В голову лезли скверные мысли. Я снова принялся практиковать технику обесценивания. На душе помрачнело, зато я перестал беспокоиться.
Самолюбие
За двадцать дней до озарения
Дома мне не сиделось, я и решил выйти заблаговременно. Занятие намечалось в какой-то периферийной глуши в заброшенной гостинице на одном из нижних уровней Цитадели, куда кроме рабочих роботов никто не совался.
На выходе из элеватора передо мной раскинулась жутковатая панорама. Я стоял на небольшой платформе, которая опоясывала башню лифта. А под платформой воцарилась, казавшаяся исподним космосом, черная бездна, о глубине которой даже думать было страшно. Вокруг не было ни души. Потолок пещеры исчезал во мраке, поэтому возникало ощущение, словно башня лифта, также, спускается из непроглядной тьмы. Вдали, примерно в километре от выхода из элеватора, условно говоря, был другой берег, до которого через темную бездну тянулся двухъярусный мост. На том берегу виднелись очертания пятиэтажного здания с темными окнами, простиравшегося на несколько сотен метров в длину. Конца здания видно не было – он также терялся где-то впотьмах пещеры. Судя по карте, – понял я, – это здание как раз и было тем заброшенным отелем, в одном из номеров которого, предполагалось занятие.
Спустившись с платформы лифта, я вышел к мосту. Его нижний ярус заполняли огромные металлические контейнеры, строительные блоки и арматура. Верхний ярус представлял собой узкую пешеходную дорожку, по которой едва смогли бы разойтись двое крупных людей. Продвинувшись шагов на сто по этой дорожке, я заглянул за ограждение. Тьма под мостом была устрашающей – казалось, там громоздилась сама преисподняя. «Даже если эта тьма – всего лишь проекция моего подсознания с его темными уголками, это означает только одно – я не в силах совладать с собою». Прыгать в персональные психические пропасти мне пока не хотелось – так что вниз я больше не смотрел.
Пустынную дорожку тусклым светом освещали допотопные светодиодные фонари. Я бы не удивился, узнав, что работы, которые проводились в этой пещере, прекратились лет сто назад. Поглядев вперед, я вдруг заметил, что вдали, где-то на середине моста, стоит человек. Это была Хлоя. Облокотившись локтями о заграждение, высокая брюнетка в своем черном платье, словно темный ангел, смотрела вниз – в непроглядную бездну. Подойдя ближе я поприветствовал ее.
– Здравствуй, – ответила она тихо и отстраненно, так же, как и два года назад на первом занятии.
– А ты не знаешь, чего это Вальтер сегодня выбрал эту дыру для своих проповедей? – спросил я, чтобы привлечь внимание Хлои.
– Он старается, чтобы каждая встреча стала запоминающейся.
– А-а-а, – понял я, – да, говорят, так наставления лучше усваиваются.
– Да, но я думаю, Вальтер – позер – ему нравится впечатлять.
– И с этим соглашусь. А тебе не страшно смотреть в эту… темноту?
– Боишься темноты? – ответила она вопросом.
– Есть немного.
– А я сюда часто прихожу.
– Правда? – удивился я. – А для чего?
– Просто здесь… обычно никто не докучает глупыми вопросами.
– Мне лучше уйти?
– Нет, извини… – сказала она тихо. – Мне тут спокойно. Мысли приходят разные.
Она говорила не спеша, и после каждого предложения делала небольшие паузы.
– Например?
– Например…
И она замолчала. Я тоже облокотился об ограждение, и начал осторожно смотреть за борт – во тьму. Прошла минута, или две…
– Здесь, – вдруг сказал она, – я как будто ощущаю дно своей души…
– И тебе это нравится?
– Не очень, – она улыбнулась. – Зато потом ценишь… черно-белую повседневность.
– После рассказов Вальтера о психических коктейлях, все это воспринимаешь как-то иначе… – сказал я.
– Да. Это ведь не пещера такая…
– Мы – такие, – добавил я.
Хлоя кивнула, и мы снова замолчали.
«Не припоминаю, чтобы когда-нибудь раньше я с ней общался вот так вот – наедине. Подумать только, а ведь там – в ее голове – целый мир – свой мир, живущий по своим законам, проецирующий свои глубины на происходящую с нами всеми действительность. Как легко воспринимать людей шаблонно. Как легко не замечать, что каждый человек – это живое, чувствующее сознание. Просто, наверное, стыдно. Стыдно замечать истину, потому что она обнажает собственные пороки. А как иначе? Как действует система? Разве можно обкрадывать и обманывать живых людей? Разве можно послать живого человека на войну? Так поступить можно только с ничтожным винтиком, или расходным материалом. Для системы и ее служителей – живых людей не бывает, размышлял я, озадаченный своими крамольными проекциями».
– Эй… – тихо сказала Хлоя. – Чего приуныл?
– Да вот, мысли приходят… разные… и неожиданные.
Она улыбнулась и понимающе закивала.
Послышался механический шум, и я увидел, как вдали из элеватора выходит человек. В такой глухой тишине любой шорох привлекал внимание. Кажется, это была Анна. Она целую минуту стояла на платформе, затем двинулась в нашу сторону.
– Какое счастье, что вы здесь! – воскликнула она, приближаясь. – Я думала – с ума тут сойду! Какое мерзкое место…
– Какое мерзкое счастье! – колко заметил я.
– Ну, хоть счастливой мерзостью не обозвал, – нахмурилась она, – и на том спасибо.
– Мерзкими… бывают проекции, – сказала Хлоя, – а здесь просто темно.
– Да что вы все помешались на этих проекциях! Мне просто по-человечески тут не нравится…
Хлоя ничего не ответила.
Мы шли не торопясь. Анна обсуждала со мной какие-то глупости, и мне подумалось, что самые интересные собеседники зачастую предпочитают молчать. В этом я находил какую-то унизительную закономерность.
Спустившись с моста, мы вышли на улицу, уложенную каменными плитами. Я глянул в сторону элеватора – его башня издали в темноте стала почти неразличима, и возникло ощущение, словно мост упирается в какой-то неведомый светящийся портал, зависший в воздухе посреди кромешной черноты. Улица, по которой мы шли, огибала строительную площадку, уставленную громоздкими контейнерами, трансформаторами и всевозможными изогнутыми металлоконструкциями причудливых форм. Нечто подобное я когда-то видел на поверхности в мирском городе – кажется, так выглядят старинные установки для распределения электрической энергии.
У подхода к зданию отеля, мы неожиданно услышали ритмичный шум – его источником оказался рабочий андроид. Сбежав по ступенькам, робот пронесся мимо, огорошив нас своей нахальной прытью – андроидам в черте жилых кварталов бегать запрещалось, а здесь в тишине такая суета казалась лихорадочной дикостью.
Номер для наших занятий (странно звучит – «номер для занятий», но так уж вышло) находился на третьем этаже отеля. Поднявшись, мы оказались на длинном балконе, вдоль которого чередовались бесчисленные двери, углубляющиеся в беспробудную тьму.
Казалось – весь мир представляет собой мертвый космос, где жизнь ограничивается небольшой строительной площадкой, по которой я шел с двумя многоликими спутницами, называя их (чтобы создать иллюзию множественности) разными именами. И ведь совсем недавно мой внутренний голос в ипостаси Рафаила подсказал, что происходящая со мной жизнь – это «текстуры», которые генерирует моя психика. Я непрерывно воссоздаю реальность, генерируя ощущения, которые попадают в фокус моего внимания.
Искомая дверь ко всеобщей радости нашлась рядом с лестницей – видимо углубляться в окружающую тьму не пожелал даже наш отважный наставник.
Когда мы вошли, Вальтер был на месте. Обстановка в номере после путешествия в потемках показалась по-домашнему уютненькой. У дальней стены на всю ширину комнаты вытягивался огромный угловой диван бежевого цвета, по которому распластались пухлые подушки в красных чехлах. На полу лежал безвкусный ковер с окрасом под зебру, вдоль которого располагались четыре аккуратных квадрата пуфиков: бежевый, красный, черный и белый. Голые стены песочного оттенка чуть потрескались, придавая комнате оттенок антикварности. По ковру расхаживал андроид с миниатюрным пылесосом в руках. «Значит, понял я, специально для наших занятий здесь прибрались».
– Вальтер, а сколько, интересно, лет в эту комнату до нас никто не входил? – полюбопытствовал я.
– Не знаю, может, лет пятьдесят пять… – пожал он плечами.
В дверях показался тот самый андроид, что, пробежал мимо нас по улице. В руках он держал черный ящичек с ручкой. Кажется, – понял я, – так выглядит допотопный музыкальный проигрыватель. Он поставил его на стол.
Прежде, чем отпустить роботов, Вальтер их поблагодарил. Так делают только бывшие миряне. Коренные модераторы свои чувства на технику обычно не проецируют – тем более на роботов-слуг, которые на людей-то походят разве что наличием четырех конечностей. Миряне же проявляют в контакте с роботами весь спектр человеческих переживаний – особенно, при контакте с антропоморфными киборгами. «Наверное, понял я, в публичных домах, где свои услуги предоставляют механические суррогаты, большинство клиентов – из бывших мирян».
Вальтер вынул из кармана пиджака продолговатый черный прибор, напоминающий фаллоимитатор, с торчащим из обратного конца шнуром, и соединил его с проигрывателем.
В дверях показались Макс и Давид. Еще через пять минут пришел Тим, и мы все расселись на диване. Наставник сел перед нами на красный пуфик и заговорил:
– Сегодня мы начинаем цикл занятий на весьма скользкую тему – так что, будьте внимательны и соблюдайте осторожность. Речь пойдет о потехе самолюбия. В ходе ближайших занятий мы рассмотрим ряд техник наиболее эффективного и утонченного самоутверждения собственного величия, – и Вальтер посмотрел на нас с какой-то сумасшедшей улыбкой.
– Постойте, – не согласился Давид, – мы же самолюбие усмирить стараемся, а вы говорите о техниках самоутверждения?
– Усмирить самолюбие? – удивился наставник. – Слишком сложно. Остается только утешать, – печально добавил он.
– А что вы подразумеваете под самолюбием? – поинтересовалась Анна, – эгоизм?
– Самолюбие, – начал Вальтер, – это такой психический бинокль, в который мы ревностно рассматриваем, что окружающие о нас думают. И чем мощней зум у этого «бинокля», тем более болезненным самолюбие становится, перерастая в самовлюбленность. Чувство собственной важности при этом возвеличивается до небес. А чем выше поднимаешься, тем, как известно, больнее падать.
«А Хлоя после темных пещер радуется повседневности, – вспомнил я».
– И если мнение окружающих о нас не самое лестное, – продолжал Вальтер фривольным тоном, – глядя на эту соринку в бинокль самолюбия, мы видим бревно кромешного ужаса. Поэтому, каких бы высот вы не достигли в этой жизни, на психическом уровне разумней ходить по ровной земле, а не порхать в облаках иллюзий о собственном величии, – Вальтер немного подумал и вдруг заявил. – Скромней надо быть ребята! Скромнее! Слышите?
– Кто бы говорил… – тихо сказала Анна.
Вальтер остановился, выдвинул нижнюю челюсть, обезьяньими движениями почесал подбородок, и заявил:
– Хочу всех вас поздравить! Вы все, – он обвел нас взглядом, – успешные люди!
– О чем речь? – недоверчиво спросил Макс. – Мы что, на тренинге МЛМ?
– Ваш ум является главным фактором вашего успеха! – торжественно сказал наставник, и начал расхаживать кругами по комнате.
– Опять у него истерика, – прошептала Хлоя.
– Какого еще успеха? – нахмурился Макс.
– Что значит какого? Как будто итак непонятно, – обиделся Вальтер, – того самого успеха, которого человек добился в естественном отборе, став во главу пищевой цепочки. Именно поэтому все вы – успешные люди – вам есть, чем гордиться! Неужели не видите?
– И чем же тут гордиться… – разочарованно сказала Анна.
– Как это чем? Это же самое главное! Разве это не чудно, что за тобой не охотится тигр? Ты, – Вальтер указал на Анну, – самый страшный хищник в природе.
– Вальтер, вы, наверное, кальяна перекурили? Здесь нет никаких тигров.
– Вот и я о том же! – согласился Вальтер. – Человек позаботился о своей безопасности. Железобетонные мегаполисы, машиностроение, энергетика, телевидение, интернет, кибернетика – вся эта пыльная техногенная бытовуха – следствие нашего с вами успеха в естественном отборе! Человеческие города – это естественная среда нашего обитания. Мы – вершина пищевой цепи! И причиной такого «превосходства» является наш драгоценный ум, – по лицу Вальтера проскользнула ухмылка.
– Вы сводите человеческую жизнь к выживанию? – спросил я.
– Я говорю о фактах. Давно известно, что в процессе естественного отбора основной задачей ума является выживание организма и его приспособление к жизни. То есть, по идее, ум для индивида – это инструмент эффективного выживания и приспособления.
– А причем тут самолюбие? – снова вклинился Давид. – Может дело не в выживании? А просто мы как бы любим себя, поэтому и заботимся о себе?
– Да-да, – дурашливо закивал Вальтер, – очень любим!
– Ум помогает нам выживать… из любви? – задумчиво спросил бестолковый Давид.
– Интересное предположение, – заметил Вальтер. – Пока не готов ответить… Из любви, или нет, но основная задача ума – забота о выживании человека.
– По-моему, – начала Анна, – то, что ум заботится о человеке – полнейшая чепуха – примеров самоуничтожения человеческих особей хоть отбавляй. Почему миряне пичкают тело ядовитой пищей, табаком и алкоголем? Почему здоровый образ жизни заменяет сидячий у экранов? Почему люди развязывают войны и конфликты?
– Совершенно верно! – бодро подтвердил наставник и молодцевато хлопнул в ладоши. – В идеале… в абстрактном несуществующем идеале, сам человек – это целостная структура, отдельные механизмы которой эту структуру поддерживают и развивают. Но так, увы, не происходит, мы – нецелостные. Вместо заботы о человеке, ум захватывает монополию, и заботится о себе самом! Уясните это! И в таком случае, возможно, правильней было бы говорить – не «ум человека», а «человек ума», в том же смысле, как, например, звучит «вещь владельца», или «питомец хозяина». Мы – питомцы своих умов…
Слушая Вальтера, я начал догадываться, как все это может быть связано с самолюбием. «Наверное, думал я, человек стремится жить и развиваться, когда себя любит. А когда не любит, на ум в промышленных масштабах приходят серьезные мысли с суицидальным подтекстом».
– Ум, – продолжал Вальтер, – это сборник отражений жизни в зеркале сознания. Конечно – это условное определение, точно также можно сказать, что ум – это мысли, а мысли – это такие стенограммы о жизни. Сами по себе эти штуковины – обезличенны, но проходя взаимосвязанной чередой через наше сознание, они порождают личность индивида, которая становится участником этих самых стенограмм – то есть жизненных событий. И тут важно понять, что никаких событий нет, а есть только мысли – те самые отраженные в сознании стенограммы о так называемых событиях, жизненных ситуациях и прочей житейской дребедени.
– Мысли порождают личность? – перебила Анна.
– Да, – подтвердил наставник, – личность – это сборник мыслей.
– Проекций? – уточнил Макс.
– Проекции – это грань, – кивнул Вальтер. – Личность – это сборник мыслей, которые разделяют мир на внешний и внутренний. Хотя, вот слово «личность» имеет столько запутанных определений… – Вальтер задумался. – Тут лучше подойдет такое замечательное, академически-мертвое слово как – «индивидуальность». Все это – мысли о себе и своей автономности. Без мыслей формирующих индивидуальность, у вас не было бы ощущения себя как отдельного человека. – Вальтер расширил глаза. – Здесь мы подбираемся к самому важному моменту! – он поднял палец, и взгляд его сделался испуганно-грозным. – Если бы отождествление человека распространялось на все, что он ощущает, у него не было бы таких странных психологических разделений, при которых ум правит балом. Как я уже говорил, основная задача ума – забота о человеке, но раз человек, отождествляет себя с умом, его ум при таком раскладе начинает заботиться сам о себе! Понимаете? – спросил Вальтер. – Эта паршивая овца возомнила себя боссом! Сука! – прикрикнул он.
– Вальтер, с вами все в порядке? – обеспокоилась Анна.
– Колбасит его по ходу, – тихо сказал Макс.
– Видать, рецессия, – прошептал я.
– Это что еще?
– А помнишь, в прошлом году тема была про откаты? Вроде как жизнь у всех похожа на зебру, – я кивнул на полосатый ковер.
– А-а-а, помню.
– О чем это вы там шепчитесь? – насторожился Вальтер.
– О вас, конечно! – бойко ответил Макс.
– Я просто возмущен этим безобразием до глубины души, – сокрушался наставник. – Ум… Он ведь просто кидает нас на все наши деньги… – и на его лице снова мелькнула усмешка.
Я замечаю мимолетную мимику, потому что проходил соответствующий курс. «Выходит, – понял я, – Вальтер попросту придуривается. Впрочем, как и всегда».
– То есть, – решил уточнить Тим, – человек – это набор компонентов. Ум – один из них. Человек отождествляет себя с умом, и поэтому ум работает не на человека, а на себя, полагая, что он сам и есть человек. Так?
– Все правильно, – подтвердил Вальтер, – все компоненты, из которых человек состоит, служат его выживанию. Все, кроме ума! Ум служит сам себе, используя остальные компоненты для своего обслуживания. И плевать он хотел на человека! Так что ребята, у меня для вас плохая новость. Вы – не во главе пищевой цепочки. Хит-парад возглавляет ваш ум.
– То есть, ум, как бы это… отделился от человека? – спросил я.
– Да. Сука. Это я не тебе, – пояснил Вальтер. – Ум заботится исключительно о себе самом, и вследствие этой озабоченности собою в уме зарождается эго. «Я», «мне», «мое»… – чувствуете, чем пахнет?
Давид громко выругался.
– Не то слово! – согласился с ним Вальтер, – полный финиш! «Я» – это апофигей самовыживания ума – кульминационный зенит тоталитарного эгоизма!
Наставник подошел к столу, и нажал кнопку на своем древнем магнитофоне. Заиграла фольклорная музыка, под которую запели пьяные мексиканцы. Вальтер взял в руки свой фаллоимитатор (хотя, наверное, это все-таки был микрофон), и стал подпевать заунывно-противным дребезжащим тенором. Все смотрели на него с любопытством, и только Хлоя заткнула уши. Мы с Максом зааплодировали. Затем наставник поднес микрофон к колонке, и раздался ужасный хриплый гул, переходящий в высокочастотный свист. «Что-то мне это напоминает, – подумал я». Вальтер бездушно смотрел на нас, подносил микрофон к колонкам, вызывая этот ужасный звук, и отводил в сторону, словно проверяя нашу реакцию – снова и снова.
– Хватит издеваться! – возмутилась Анна.
– Хорошо, достаточно, – сказал Вальтер себе под нос, и выключил магнитофон. – Что сейчас происходило? – спросил он.
