Ирен Адлер
Собственность бога
Глава 19
Оказалось, что он недостаточно хорошо усвоил урок. Двое суток за пределами каземата смертников, и он уже ставит условия. Печально. Ей вновь придется рядиться в мантию разгневанной Артемиды. Придется ему кое-что напоминать. Например, то, что его жизнь принадлежит ей. Пусть вернется на тот же соломенный тюфяк и заново слушает все шорохи и стуки. Ему вновь предстоит томиться в ожидании смерти. Он усугубил свои деяния дерзостью, и просто так смерть к нему не придет. О смерти еще предстоит молить, как о величайшей милости. Пусть думает не о петле, рывком ломающей шею, но о том, что этой петле будет предшествовать. Она ему намекнула. Пусть думает об «испанском сапоге», о дыбе, о раскаленных прутьях и пусть ждет заплечных дел мастера. Но не как освободителя, а как врага. Было бы действенным даже показать упрямцу все эти приспособления, и даже привязать на пару минут к решетке, под которой вот-вот разведут огонь. Насколько быстро он позабудет свою дерзость? А имя дочери? На какое-то мгновение она даже вообразила его, распятого на этой решетке, обнаженного, молящего о пощаде. Ей стало мстительно-сладко, но видение она отогнала. Нет, это будет, пожалуй, жестоко. Что, если это скажется на его рассудке? К тому же она не хотела так страшно его пугать. Она хотела действовать мягко, не причиняя ущерба ни рассудку, ни телу. Проведя пару ночей в одиночестве и заточении, в предвкушении страданий, он изгонит свои заблуждения и сам попросит пощады. Это случится скоро, очень скоро.
* * *
Вновь тишина и ожидание смерти. Ничего не изменилось. Тот же рваный тюфяк, та же каменная прохлада. Где-то с потолка каплет вода.
Исполняя приказ, Жиль возвращается с высоким пожилым человеком в кожаном фартуке. Тот несет большой деревянный ящик. Кузнец с инструментами. Под крышкой оказывается так же пара ручных кандалов. Я не сопротивляюсь, предоставив этому человеку исполнять свою работу. Я ему безразличен. Он зарабатывает на хлеб. Вероятно, у него тоже есть дети. Я протягиваю руки и позволяю надеть на себя железные кольца. Двумя ударами молотка кузнец закрепляет их на моих запястьях. То же самое происходит и с моими щиколотками. Я с усмешкой смотрю на красивые башмаки. Кто ж знал вашу судьбу? Неблагодарный у вас владелец.
Жиль оставляет мне маленький светильник. Но он скоро погаснет. А будет ли еще один, неизвестно. Относительно света в моих новых апартаментах ее высочество никаких распоряжений не оставляла. Я плотнее кутаюсь в куртку Любена. Он шире меня в плечах и выше ростом. Мне хватает, чтобы укрыться.
Странно, но мне совсем не страшно. Скорее необъяснимая эйфория. Мне удивительно легко. Избавился от тяжкой ноши. И все уже кончилось. Или скоро кончится. Я похож на человека, который лез по отвесной стене, обламывая ногти, и вдруг достиг вершины. Повалился на спину и увидел небо. Нет больше страха, и нет того безумного напряжения, от которого сводит спину и ломит кости. Только блаженная тишина. И покой.
А как поступит она? Сразу не убьет. Уже сделала бы это, если б хотела. Казнить меня сейчас – это слишком просто. Все равно что отпустить на все четыре стороны. Признать свое поражение. Так она не поступит. Слишком уж тяжела обида. Попыткой ее убить я оскорбил в ней только принцессу, своим отказом я оскорбил женщину. И эта вина многим тяжелее. Во дворе епископского дома я поставил под сомнение ее власть. Ей к этому не привыкать. На протяжении всей истории королевского дома его отпрыски всегда подвергались нападкам. Но оскорбить в ней женщину – это поступок из ряда вон выходящий. Вряд ли с ней случалось нечто подобное. Сестра короля, молода, хороша собой. Ей достаточно подать знак, и вокруг нее окажется не одна сотня тех, кто мечтает о милости. Она не знает поражений. И вдруг я, безродный, наношу ей удар. Это больно. Она будто на всем скаку ударяется о стену. Издалека стена выглядела хрупкой, а на деле оказалась тверже гранита. Она переломала себе все кости. Ей очень больно. Такую муку она мне не простит. К тому же, поступи я так вчера, удар не был бы таким болезненным. Но я сделал это сегодня. После того как был с ней близок. Она уже была в моих объятиях, подарила мне себя. Предстала передо мной беззащитной, смертной женщиной, не стыдясь и не скрываясь. А я оттолкнул ее. Чудовище! Злой, неблагодарный мальчишка. Я заслуживаю самой суровой кары. И скоро она мне отомстит. Она измыслит казнь. Так поспешите, ваше высочество. Накажите неблагодарного. Я хочу умереть. Я готов умереть. Там, за чертой, меня ждут Мадлен и мой сын, а может быть, и дочь. Чем длиннее муку вы мне измыслите, тем вернее очистите от греха. Я победил, устоял перед соблазном и не сдался. Вот почему я почти счастлив. Я торжествую.
Время идет, а за мной никто не приходит. Неужели передумала? Нет, нет, она не может так поступить! Она не простит меня. Это невозможно. Тогда в чем причина? Все еще выбирает казнь? Или эта неизвестность – уже пытка? Она прибегла к испытанному средству. Я не сплю, прислушиваюсь. Вот шаги за дверью, ближе, сейчас лязгнет замок. Но шаги удаляются. Через час новая мука. Снова шаги, голоса. Я внутренне собираюсь, шепчу молитву. Я не буду дрожать и молить о смерти. Я буду спокоен. Лучше претерпеть здесь, чем обречь себя на вечные мытарства в аду. Дух сильнее плоти.
Я храбрюсь, но мне вряд ли удастся сдержать крики…
Опять шаги. Сердце падает. И вновь тишина. Она того и добивается. Чтобы мне вновь стало страшно. Краткий миг торжества уже забыт. Я больше не ликующий мученик, что принес себя в жертву во славу Господа, я трепещущий смертный. И силы мои почти на исходе. Я не могу ждать. Мне нужна определенность. Но тюремщик приносит мне обед. Вот даже как! Одно из моих предположений ложно. Я вообразил было, что меня уморят голодом. Вполне оправданная мера. Долго и мучительно. Ее высочество будет удовлетворена. Я буду сходить с ума, кататься по полу, царапать ногтями стены и… жевать свои щегольские башмаки. Но я ошибся. Башмакам подобная участь не грозит.
Проходит еще день или ночь. Так ничего и не происходит. Еще один обед. Постепенно мной овладевает тревога. Чего она хочет? Что задумала? В этом у меня нет сомнений. Она готовится и меня готовит. Тревога все сильней. Я пытаюсь отвлечься, думаю о том, о чем прежде запрещал себе думать.
Мадлен, отец Мартин, Мария у него на руках в день Благовещения. Как же она вопила! Требовательно, басом. Будто вразумить пыталась бестолковых взрослых, что проделывают с ней такие странные штуки. Младенца, голенького, поливают водой. А вода-то холодная. Она прежде дремала у меня на руках. Мадлен только что накормила ее в ризнице, и малышка блаженно посапывала. И вдруг ее, такую теплую, разомлевшую, извлекают из нагретых пеленок и обливают водой. Никогда мне не забыть ее круглого изумленного личика. Глазки широко раскрылись, рот округлился, но сначала – тишина. Ей не удалось набрать достаточно воздуха. Отец Мартин бормочет молитвы: «Ego te baptizo in Nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti»16. Мария хмурится, морщит лобик, ей удается наконец вдохнуть, и она кричит. Не хнычет, не жалуется, а протестует громко и настойчиво. Без единой слезинки. Ей холодно и неуютно. Она требует немедленно все прекратить. Она и через год нисколько не изменилась. Требовала свое без сомнений и раздумий. Сделай, дай, прекрати. А если неразумные родители продолжали, то подкрепляла свой крик первым же попавшимся ей под руку предметом. Бедная моя девочка, кто же теперь услышит тебя? Где ты сейчас? И вот я уже вернулся обратно. Совершил неудачный побег. Как бы мне убежать и не возвращаться?
Время тянется медленно, шаги за дверью то приближаются, то затихают. Третий обед. Что же дальше?
Она правильно рассчитала. Я уже ничего не жду. Даже к шагам прислушиваться перестал. Только мерзну. Тюфяк рваный, солома во влажных комьях, под ними каменный холод, который живому телу не одолеть. Он поглотит все, выпьет до последней капли. И куртка Любена уже не спасает. Я тяну ее на голову, но мерзнет поясница, одерну вниз – затылок, как ледяной шар. Встать и пройтись мешают оковы. Когда сделал попытку, слишком резко дернул и чуть не упал. Этот подземельный мрак поселился в костях. Суждено ли мне выбраться отсюда? Она обо мне забыла? Вечное заключение и вечный мрак. Счесть это за проявленное ко мне милосердие? Или это изощренная жестокость? Провести годы в одиночестве и темноте. Я уже стал приучать себя к этой мысли. И вдруг засов лязгнул. Все повторяется. Опять двое. Жиль и с ним кузнец. Что же это? Еще одна пара кандалов? Посадят меня на цепь? Но я ошибся. Оковы с меня снимают. Так же быстро и ловко, после двух ударов. Кажется, начинается. Жиль указывает мне на дверь. Я с ним не спорю. Идти так идти. Бежать не пытаюсь. Зачем излишне утомлять своих палачей? У них хватает забот. Сердце все же бьется. Страшно. Укрепи меня, Господи.
Жиль ведет меня вдоль по узкому, темному коридору и направо. Похоже, помещение для стражи. Квадратная комната с низким потолком. Растоплен камин. Но ничего, что напоминало бы дыбу или «испанский сапог». В углу массивный стол, рядом лавка. За столом трое. Очень напоминают Жиля, но помоложе. И больше в комнате ничего, пусто. Какая же роль отводится мне? Жиль толкает меня в середину и выходит. Я в полном недоумении. Хмурая троица за столом достает кости. В мою сторону они не глядят. А что же я? Предоставлен самому себе. Я отхожу к противоположной стене, с опаской наблюдаю за игроками. Для чего они здесь? Для чего здесь я? Это мои палачи? Что им велено сделать? Избить, надругаться? Но зачем понадобилось приводить меня сюда? Подобные действия с тем же успехом могут совершаться и в темноте. Там даже удобней, узник скован. Зачем же меня освободили? Чтобы продлить забаву?
Я продолжаю настороженно наблюдать. Они изредка бросают взгляды в мою сторону, но без всякого интереса. По столу катятся кости. Дробно подпрыгивают в деревянной кружке. Хлопок по столу. Рычание или тяжелый вздох. Я окончательно отхожу назад и прислоняюсь к стене. Опять неизвестность. Еще более мучительная. Смотри и терзайся.
Сесть мне негде. Но здесь тепло. Очаг сложен из грубых речных камней, но огонь в нем горяч и приветлив. Пробую подойти к огню. Мне не препятствуют. Куртка Любена отсырела и висит на плечах, будто свежесодранная шкура. Я ее снимаю и приспосабливаю на разогретые камни. Мне опять никто не возражает. Только один из стражей, круглолицый, с темными волосами, бросает через плечо:
– Если чего надо, скажи. Пить там или есть.
Я хотел было задать вопрос, но он уже отвернулся. Странно все это. Если им приказано меня стеречь, то почему для меня нет даже соломы? У огня каменные плиты нагрелись, и я опускаюсь на колени. Пытаюсь устроиться поудобней, поджав под себя одну ногу. Другое колено обхватываю руками. Смотрю на огонь, вспоминаю.
Глава 20
Когда Клотильда обращала свой мысленный взор к той стороне, что противодействовала рассудку, к той части самой себя, что отвергала возможность компромисса, она видела нечто вроде живой чешуйчатой горы, которая возвышалась на столбообразных когтистых лапах, от упрямства и ярости глубоко вросших в каменистую почву. Чудовище было таким огромным, что сдвинуть его с места, заставить сделать шаг не смог бы даже архангел Михаил со всем своим небесным воинством. Чешуя чудовища блистала, как самый крепкий отполированный доспех. И в доспехе не было ни трещины, ни вмятины, ни другого изъяна. Стрелы и копья тыкались в эту броню, будто беспомощные котята. И это чудовище обитало в ней. Возможно, это чудовище и была она сама. Голов у чудовища было по меньшей мере три: гордыня, самолюбие и тщеславие. А рассудок, будто карлик с игрушечным мечом, подпрыгивал где-то у пятки дракона, пытаясь пощекотать или оцарапать. Нет, она не могла уступить. Уступить означало отогнать чудовище, набросить стальные удила на три огнедышащие морды, а рассудку, этому карлику, позволить вцепиться в загривок. Нет, она не могла уступить, не могла унизить себя. В ее жилах текла королевская кровь. Она лишится права носить титул принцессы, если уступит безродному.
* * *
Вот так же мне было тепло и странно, когда я впервые очнулся в келье отца Мартина. Я лежал на чем-то мягком и был укрыт. На самом деле постель монаха была жесткой, но для меня это была едва ли не первая настоящая постель, в которой я оказался. Не куча тряпья или соломы, а действительно постель – одеяло, льняная простыня, две маленькие подушки. Я вернулся из небытия и удивлялся новизне собственных ощущений. Мне было тепло. Осторожно открыл глаза. А вдруг за этой удивительной новизной таится страшное? Спиной ко мне сидел человек в длинной темной одежде. Голова седая, а на самой макушке проплешина, круглая и аккуратная. Я тогда еще не знал, что это тонзура. Подумал, что человек просто лысый. Человек временами потирал макушку ладонью и даже похлопывал. Он сидел за столом. А стол был весь завален бумагами. Листы большие и маленькие, в стопке и вперемешку, свернутые и прямые. На самом углу стола – огромная книга в черном переплете с медными застежками. Человек время от времени ее открывал. Переворачивал листы очень бережно, будто они были стеклянные. А еще на столе было много свечей. Они были налеплены друг на друга, возвышались, как восковая гора. И все горели, потрескивали и чадили. Свечи были налеплены и на стену над столом. Мне сначала показалось, что их прикрепили к штукатурке, но затем я разглядел темные скобы и крючки, торчавшие из стены. На них и висела вся эта гирлянда. Свечи сгорали и обращались в длинные узловатые сосульки. Человек за столом что-то писал. Я слышал, как скрипит перо. Изредка кивал головой и даже произносил непонятные мне слова. Я поискал глазами второго человека, но никого не нашел. Человек разговаривал сам с собой. Перо отрывалось от бумаги, и он размышлял, подперев голову кулаком. Тогда он очень сутулился, и я даже вообразил, что у него горб. Про горбунов рассказывали, что они умеют делать всякие волшебные штуки и что нос у них длинный, загнут к самому подбородку.
Я приподнялся, чтобы разглядеть, какой у него нос. Человек услышал и оглянулся. Я испугался. Потому что горбун мог меня заколдовать. И еще он был из тех, в рясах, а я уже стал грешником. Я украл и сбежал. И еще хотел украсть. Даже придумал, как это сделать.
Но у человека не было горба и длинного носа тоже не было. Он смеялся, а морщинки вокруг глаз разбегались, подобно лучикам на воде.
– Очнулся, беглец. А ну-ка, расскажи, откуда ты взялся?
Оказалось, что горло у меня все еще болит и говорить я не могу. Как рыба, разеваю рот. Он еще громче рассмеялся. Потом переодел меня в чистую, сухую сорочку и накормил теплым бульоном. Как же это было вкусно…
Я тряхнул головой и отогнал видение. Слишком больно вспоминать. Побег вновь не удался. А что не больно? Куда бы я ни обратил свой взор, везде будут они, те, кого я любил, и те, кого потерял. Даже если попытаюсь вспомнить свою первую студенческую пирушку в кабачке «Грех школяра». Там со мной был Арно, брат Мадлен.
Все три стража смотрят на меня.
– Не спать, – глухо говорит тот, с темными волосами.
– Я не сплю, – отвечаю машинально.
– Ну вот и пройдись лучше, – продолжает темный. – А захочешь передохнуть – вот тебе.
Он вытаскивает из-под стола маленькую скамеечку, какие обычно ставят в молельнях, и, пнув, отправляет ее на середину.
Я не стал пренебрегать советом и поднялся. Все же здесь творится что-то странное. Время идет, ничего не происходит. Я брожу от стены к стене. Пытаюсь сосредоточиться, но получается плохо. Мысли мечутся, как испуганные овцы в загоне. Перескакивают с предмета на предмет в лихорадочной попытке убежать. Но куда? Они заперты в моей голове точно так же, как я заперт в этой комнате. Сесть в углу у стены мне не разрешили. Хотел прислониться спиной и затылком, чтобы действительно подремать, но тут же послышался голос темного.
– Я же сказал – не спать, или придется тебя встряхнуть.
Сколько же это будет длиться? День? Два? Тревога все нарастает. Я изнываю от неизвестности. И еще от скуки. Мне нечем заняться. В своем каземате я мог бы, по крайней мере, предаваться своим мыслям. Мог бы улыбаться, горевать, плакать. А здесь, в присутствии этих троих с хмурыми лицами и руками, тяжелыми, как булыжник, я чувствую себя неловко. Я будто насекомое в стеклянной банке. За мной наблюдают. Они видят все, что со мной происходит. Это еще тяжелее, чем оковы.
Оставаться в неподвижности нелегко. Я считаю шаги. Десять в одну сторону и десять в другую. Сто, двести, тысяча. Прислоняюсь к стене. В ногах легкая дрожь. Эта скамейка посередине очень притягательна. Но опуститься на нее означает выказать слабость. И стать беззащитным. Чего же она добивается? Входит Жиль. За ним поваренок с корзиной и еще трое. Что дальше? Поваренок извлекает из корзины пару оловянных мисок, салфетку, ломти паштета, зелень и сыр. Обед для стражей? Но Жиль делает знак мне.
– Иди поешь.
Я не так уж голоден, но главный приз – это перемена в одуряющем однообразии. У меня дрожь во всем теле. Только опустившись на скамью, ощущаю, в каком болезненном напряжении пребывает мой хребет.
– Что дальше, Жиль?
Он невозмутимо извлекает бутылку.
– Ничего. Вам велено оставаться здесь.
– Как долго?
– Пока ваше решение остается неизменным.
– Какое решение?
– Вам лучше знать. Мое дело исполнять приказы. А приказ таков – держать вас здесь под охраной, без сна, пока вы не передумаете. Если же передумаете, то вас тут же освободят.
– Да, но…
– Я больше ничего не знаю, – он отхлебывает из бутылки.
Так вот оно что! Без сна. Вот она, пытка. Меня лишают сна. А эти трое здесь для того, чтобы не позволить мне спать. Вот почему тот темноволосый так строго следит, чтобы я не дремал. И вот почему здесь ни тюфяка, ни соломы. Я могу либо стоять, либо сидеть на этой скамеечке. И больше ничего. Если я прислонюсь к стене, они будут зорко следить за тем, чтобы я не заснул. Если сяду, они не позволят мне уронить голову на грудь или завалиться на бок. Длиться это будет долго, не день и не два. Может быть, неделю. До тех пор, пока я не уступлю или не лишусь рассудка. Разум, лишенный благословенных часов покоя, разорвет мне голову. Вот что она задумала – измотать меня бессонницей. Это не просто пытка во имя мести, это схватка, и она жаждет победить в ней. Мои кости останутся в целости. Палач не тронет мои ногти и не потревожит суставы. Я ей нужен живым, нетронутым. Она будет ломать мою волю. Жажда все еще терзает ее. Самолюбие не позволяет уступить, и вот почему она выбрала этот путь. Глупая женщина! Одна маленькая уступка, и я той же ночью лежал бы в ее постели. Но уступить мне, безродному, дерзкому, выше ее сил. Она предпочитает войну. Ну что ж, à la guerre comme à la guerre17, ваше высочество.
Чувства странные, противоречивые. С одной стороны, моя судьба определена. И судьба эта на первый взгляд не настолько ужасна, чтобы впасть в отчаяние. Меня не вздернут на дыбу и не поджарят на решетке, как святого Лаврентия. Для слабой плоти человеческой новость почти отрадная. А с другой стороны… С другой стороны, мое пленение грозит стать бессрочным.
Приступ невероятной тоски сжимает сердце. Господи, лучше бы они избили меня! Лучше боль, крик, отчаяние, чем эта серая, тягучая мука. Где-то будет свет, солнце, смех, но у меня под этими сводами не будет ничего. Только равнодушно бубнящий голос: отрекись, отрекись. Черная тоска и скука. Обед уносят, а в комнате остаются три новых стража. Сначала они таращатся на меня с любопытством. Им известно, какое я должен принять решение? Скорее всего, нет. В противном случае любопытство сменилось бы глумливым недоумением. Они взирали бы на меня как на юродивого, существо странное и опасное. А так я всего лишь сослан сюда за некий проступок.
Теперь я, по крайней мере, знаю, что меня ждет. Бессонница. Если я попытаюсь закрыть глаза, мне ткнут кулаком под ребра. Или обольют водой. Я уже чувствую сонливость. Вот она, природа человеческая. Всегда требует то, чего лишена по прихоти судьбы. Четверть часа назад я с трудом мог бы вообразить себя спящим. Терзаемый страхом, не сумел бы уснуть, будь к моим услугам самое мягкое ложе. Но едва Жиль поставил меня в известность о грозящей напасти, как я тут же обнаруживаю признаки сна. Голова тяжелеет, веки слипаются. Ноги я переставляю с трудом. Мне и прежде случалось не спать. Что ж тут страшного? Когда родилась Мария, в те первые ночи, когда Мадлен была так слаба, что не могла оторвать голову от подушки, я ухаживал за ней и за новорожденной дочерью. Я глаз не смыкал. Мария плакала, Мадлен бредила. Мне помогала мадам Шарли, экономка. Давала советы и пару часов нянчилась с девочкой. Мне удавалось коротко вздремнуть, привалившись к стене. Я даже не раздевался. И не замечал тех коротких минут сна. Впоследствии мне приходилось до рассвета засиживаться в библиотеке. А утром бежать на лекции. Я обходился двумя-тремя часами сна и почти не чувствовал усталости. Но здесь другое. Со мною нет плачущей Марии, и я не должен готовиться к очередному семинару по трудам Галена или мэтра Парре. Я обречен на праздность. Мне нечем себя занять. Мой разум бездействует. У меня нет цели, ради которой мне удалось бы собрать силы и противостоять сонливости. Я могу двигаться только между этих четырех стен. Туда и обратно. Пока не загудят ноги. Тогда у меня не будет выбора и мне придется опуститься на эту скамеечку.
Я вновь считаю шаги. Приноравливаю к шагам дыхание. «…Если я виновен, горе мне! если и прав, то не осмелюсь поднять головы моей. Я пресыщен унижением; взгляни на бедствие мое…»18 На какое-то время мне это удается. Но сердце вновь замирает от предчувствия беды. Сколько это продлится? Сколько выдержу? Да и выдержу ли? Отцы-инквизиторы называют эту пытку «бдение». Она считается мягкой, и признания, под ней полученные, судом не принимаются. Но герцогиня не ждет от меня признаний. Ей нужна моя воля.
Стражи вновь сменяются. Еще четыре часа. Я уже не мечусь, как зверь в клетке. Подолгу задерживаюсь у каждой стены. Теперь за мной наблюдают пристальней. Чтобы не задумал подремать стоя. Жаль, что не умею. Говорят, это умеют лошади. А волы даже спят на ходу. Вынужден передохнуть. Стражи не сводят с меня глаз. Но действовать им не пришлось. Я поднимаюсь и продолжаю свой путь.
Вновь шаги, счет, дыхание… Мадлен у окна, подглядывает. Приподнялась на цыпочки, белый лобик над подоконником. Я поднимаю голову, и она тут же ныряет вниз… Но я заметил. Мелькнул светлый локон. Я отворачиваюсь, пряча улыбку. Она не стерпит, выглянет… Придерживает на груди косынку, но плечико все равно голое. От усердия закусила губку. Я вновь делаю стремительный поворот, но она успевает юркнуть в свое убежище… Ветер раздувает кисею, как парус.
Снова шаги, угол, поворот. На этой стене трещины образуют узор, напоминает карту. Неведомый узник начертил ее, мечтая о побеге. Надо передохнуть…
На лестнице она как-то замешкалась, и тогда я впервые взял ее за руку. Она стояла очень близко. Нежная большеглазая девочка. Дышала коротко и часто, но руки не отнимала. Только в глазах изумление и мольба…
Я поцеловал ее, когда Арно оставил нас на чердаке одних и спустился за чернилами. Мадлен за минуту до этого принесла поднос с острым беарнским соусом, который любил Арно, и ломтики ветчины. Старший брат тут же посетовал на ее забывчивость и гусиную глупость. Отправился за чернилами сам. Мы остались одни. Она смотрела на меня, будто ждала чего-то. Белокурая прядка выбилась из-под чепца, мягкий, еще детский, носик, тонкая шейка. Верхняя губка чуть приподнялась. Я сделал шаг и поцеловал эту губку. Она была влажной и теплой. Очень податливой. Я прикоснулся осторожно, стыдясь собственного страха. И тут же отступил, будто нарушил некий запрет. У нее на скулах сразу расцвел румянец, и она вскинула руки, хотела этот румянец скрыть… Отвернулась и пошла к двери.
Стражи сменились еще два раза. Мысли путаются. Кажется, что ноги величиной с те молочные бидоны, которые по утрам сгружали на мостовую перед гостиницей на улице Шардонне. Устал бы я так, если бы шел пешком через лес? Пересек бы герцогство Орлеанское, Мэн и не вспомнил бы об усталости. А в этой клетке мои силы уходят в камни. Сон безжалостно подступает. Я уже не могу поднять голову. Тяжесть невыносимая. Огромный жернов на шее. Вот меня и встряхивают в первый раз. Пока обошлось без тычков. Ребра целы. Я и сам прилагаю усилия, чтобы не упасть, не желаю, чтобы меня встряхивали, как мешок с брюквой. К счастью, на ужин мне подают что-то острое, и это взбадривает. Соус обжигает язык и глотку. Что-то вроде шпоры для умирающего рассудка. Короткая вспышка. Меня уже валит с ног. Балки над головой плывут влево. Затем медленно поворачивают. Я хватаюсь за стену. Она пританцовывает. Издалека хохот, брань, стук игральных костей…
Два шкодливых послушника из монастыря Св. Женевьевы затеяли драку. За углом бродячие лицедеи. Непристойная сценка… Жирная циркачка в розовом трико… Деревенский парень глядит на нее, вытянув шею. Башмаки стрекочут по мостовой. Я у грифельной доски вывожу первые буквы… Мел противно скрипит, по спине дрожь, крошки на пальцах… Я осторожно пробую их на вкус. Сую пальцы в чернила. Шлеп. Огромное пятно на бумаге. Вожу пером, у пятна вырастают ноги. Затем рога и хвост. Отец Мартин, смеясь, грозит мне пальцем. Отбирает испачканный лист. Кладет передо мной новый. Скрип пера… А дальше… Дальше темно.
Если мой подсчет верен, то мои надсмотрщики сменились двенадцать или тринадцать раз. Первый удар темноты. Голова закружилась. Она кружилась и прежде, но я как-то удерживал равновесие. Падал на колени, ждал, когда пол под ногами перестанет вращаться, и вновь поднимался. А тут уже не нашел опоры, провалился. Всплеск и рывок. На лице вода. Я падал, а веревка застряла и рванула меня вверх. Мгновенное удушье – и снова свет. Меня держат под руки. Знакомая фигура… Черный балахон. Я отчетливо вижу какие-то желтоватые пятна на воротнике. Лекарь… Холодные, пергаментные пальцы. Твердые, ловкие. Трогают запястье, тянут вниз веки. Покачав головой, Оливье уходит. Я жив, пытка продолжается. Теперь моим надсмотрщикам есть чем себя занять. Встать я не могу. Я забыл, что у меня есть кости, лишь раздавленная мякоть. Спина тряпичная. Голова болтается, как чугунный шар. Как только не оторвется… Меня вынуждают сидеть прямо, держат за волосы. Если ресницы залипают – в лицо ледяной кулак. Под веками – резь. Трудно дышать. Злобные окрики, тычки. А где-то в уголке, в утомленном разложившемся разуме черные и белые пятна, точки, штрихи, треугольники. Они вращаются, смешиваются… Улыбка Мадлен, над белыми зубками розовая десна… Свекла? Нет, что-то гладкое. Яблоки? Сливы? Сломанное колесо… Раздавленные очистки на мостовой… Грязный фартук торговца… Вскрытый желудок овцы… Все кружится, рассыпается, дурман, ужас. Потом все сжимается в точку. Снова обморок. И снова вода. Много воды. Куртка Любена промокла насквозь. Оливье… Встревожен, прислушивается дольше. Он что-то говорит, обращается ко мне, но я не понимаю. Вижу, как двигается челюсть, за тонкими губами желтые зубы, один сломан.
Стражи все время меняются. Дверь невыносимо грохочет. Стены содрогаются. Зачем же так громко? Каждый звук, шаг, скрип – все это внутри меня. А что это справа? Виноградная лоза! Прорастает в стену. Разворачивается, как пружина, ветвится, зеленеет… И на ней огромные кроваво-красные плоды. Прозрачные, налитые. В сердцевине – косточка. Гладко поблескивает. Я тянусь к спелым гроздям, хочу ухватить губами. Там сок, сладкий, прохладный… Но откуда ни возьмись – Мадлен, отводит побеги, взмахивает юбками, убегает. Я хочу ее догнать, делаю шаг и снова падаю…
Оливье бьет меня по щекам. Резкий запах уксуса. Мое тело вязкое, как желе. Почему мне не дают умереть? Я уже умер. Оставьте меня. Оливье возвращается с тюфяком и подушкой. Я уже и забыл о существовании подобных предметов. Мне их назначение неизвестно. Еще один обморок? Я проваливаюсь в тот миг, когда мои соглядатаи укладывают меня на этот тюфяк. И обратно я возвращаюсь сам, без понуканий. Я спал? Неужели я спал? То же помещение с низким потолком. Свет от огня в очаге. За столом кто-то сидит. В ответ на мое движение – скрип скамьи.
– Чего тебе? Есть? Пить?
Я действительно хочу пить. Моя «сиделка» подносит прохладную глиняную кружку к самым губам. Я приподнимаюсь с трудом. Тело разбитое, но слушается. Ломота в кистях рук. Пытаюсь прикоснуться к кружке. Пальцы матерчатые, пустые. После трех глотков падаю и проваливаюсь вновь. Всего лишь короткий миг. И снова голоса, толчки, свет. За веками красное зарево. Я с трудом осознаю, где я. Их опять трое. Один из них поднимает меня и толкает к стене. Жиль сворачивает тюфяк и уносит. Нет! Нет! Опять все сначала. Меня охватывает ужас. Изнутри рвется крик. Я готов кинуться к двери и молотить в нее руками и ногами. Нет, только не это. Не оставляйте меня здесь! Не надо. Меня даже швыряет к двери. Истошная мольба тела. До боли сжимаю кулаки. Сердце бешено колотится, воздуха не хватает. Я падаю на колени и закрываю лицо руками. Я не умру, я всего лишь сойду с ума.