Кристофер Морлей
Там, где начинается синева
– Просто удивительно, как дети могут истощить человека, – думал он. Иногда после долгого дня он даже слишком уставал, чтобы исправлять их грамматику.
– Ты брякайся! – Увещевал Групп Визгуна, который прыгал в своей кроватке, в то время как Койки были пристегнут самыми большими английскими булавками. И Гиссинг, упрямо переходя от одного к другому, действительно был слишком утомлен, чтобы упрекнуть глагол, подхваченный у миссис Спаниель.
Сказки оказались разочарованием, и он очень надеялся поощрить их в рисовании. Он купил бесчисленные цветные карандаши и пачки бумаги для каракулей. После ужина они все садились за обеденный стол, и он рисовал для них картины. С сосредоточенным волнением дети пытались скопировать эти картинки и раскрасить их. Несмотря на наличие трех полных наборов цветных карандашей, полный список цветов редко можно было найти во время рисования. У Койки был фиолетовый, когда Групп и Визгун тоже его хотели, и так далее. Но все же это часто был самый счастливый час дня. Гиссинг рисовал удивительные поезда, слонов, корабли и радуги, с правильно расположенным и смешанным спектром цветов. Дети особенно любили его пейзажи, которые были богато окрашены и великолепны в дальних перспективах. Он обнаружил, что всегда окрашивает далекие горизонты в бледный и навязчивый синий цвет. Он размышлял об этом, когда пронзительный вопль отозвал его в дом.
Глава 4
В такую теплую летнюю погоду Гиссинг спал на маленьком открытом балкончике, выходившем в детскую. Мир, катящийся в своем величественном море, медленно накренил планшир в пропасть космоса. На этом бастионе взошло солнце, и Гиссинг быстро проснулся. Тополя трепетали в прохладном шевелении. За прудом с головастиками, сквозь выемку в ландшафте, он мог видеть далекую темноту холмов. Эта опушка леса была ограждением, которое не давало небу затопить землю.
Ровное солнце, настороженно выглядывающее из-за края, как осторожный стрелок, безошибочно стреляло в него золотыми залпами. Гиссинг сразу же насторожился. Короткое перемирие закончилось: безнадежная война со Временем началась заново.
Это был его спокойный час. Свет, такой ранний, робко ложится на землю. Он мягко крадется от хребта к хребту; он мягкий, неуверенный. Эта голубая тусклость, отступающая от ствола к стволу, – это юбка Ночного одеяния, тянущаяся к какой-то другой звезде. Так же легко, как она скользит с дерева на дерево, она скользит с земли на Орион.
Свет, который позже будет буйствовать, буйствовать и безжалостно поражать, все еще нежен и неуверен. Он проносится розовыми мазками косы параллельно земле. Он позолотится там, где позже будет гореть.
Гиссинг лежал, не шевелясь. Пружины старого дивана скрипели, и малейший звук мог разбудить детей внутри. Теперь, пока они не проснулись, он был спокоен. Он нарочно велел построить веранду для сна с восточной стороны дома. Сделав солнце своим будильником, он продлил роскошь сна в постели. Он раздобыл самые темные и непрозрачные шторы для окон детской, чтобы как можно дольше там было темно. В это время года песня комара была его страшным соловьем. Несмотря на мелкоячеистые экраны, всегда внутрь проникал один или два. Миссис Спаниель, как он опасался, днем оставляла кухонную дверь приоткрытой, и эти Борджиа из мира насекомых, терпеливо вторгающиеся, пользовались своим шансом. Редко когда ночью из детской не доносился резкий крик каждый час или около того. “Папа, комар, комар!” – с тоской произносил кто-то один из троицы. Двое других мгновенно вскакивали, выпрямившись и повизгивая в своих кроватках, маленькие черные лапки на перилах, розовые животы, откровенно выставленные крылатым стилето. Зажигался свет, и комнату исследовали на предмет притаившегося врага. Гиссинг, к этому времени уже поумневший, знал, что после фуражира комар всегда улетает на потолок, поэтому он держал в комнате стремянку. Верхом на ней он преследовал врага с полотенцем, в то время как дети кричали от веселья. Затем животики нужно было смазать большим количеством цитронеллы; простыни и одеяла снова расправить, и покой постепенно восстанавливался. Жизнь, как известно родителям, может поддерживаться очень небольшим количеством сна.
Но как восхитительно лежать в утренней свежести, слышать, как земля оживленно шевелится, как весело щебечут птицы, как звонко звенят бутылки с молоком, поставленные у задней двери, как весь сложный механизм жизни начинается заново! Теперь, оглядываясь на свое прежнее существование, Гиссинг был поражен, увидев себя таким занятым, таким активным. Мало кто по-настоящему ленив, – подумал он, – то, что мы называем ленью, – это просто плохая адаптация. Ибо в любой области жизни, где человек искренне заинтересован, он будет невероятно ревностен. Конечно, он и не думал, пока не стал (в некотором роде) родителем, что в нем есть такая заинтересованность.
Однако это великое дело – растить семью – имел ли он к этому какие-то истинные способности? Или он заставлял себя пройти через это? Более того, разве он не брал на себя все родительские обязанности без должного достоинства и общественного уважения? Например, миссис Чау, живущая дальше по улице, почему она так презрительно посмотрела на него, когда услышала, как дети в безобидном шуме своей игры громко называют его папой? Дядя, он хотел, чтобы они называли его; но это, для начала речи, жесткое высказывание. В то время как слоги Па-па почти бессознательно приходят в рот ребенка. Поэтому он поощрял это и даже испытывал иррациональную гордость за почетный, но незаслуженный титул.
Маленькое слово, папочка, но одно из самых сильных, – думал он. Возможно, больше, чем слово “великая социальная машина”. Это якорь, который, небрежно брошенный за борт, глубоко и быстро погружается на самое дно. Судно держится на нем, и где же тогда ваши голубые горизонты?
Но разве один горизонт не так же хорош, как другой? И действительно ли они остаются синими, когда вы достигаете их?
Бессознательно он пошевелился, глубоко вытянув ноги в удобном гнездышке своего дивана. Зазвенели пружины. Одновременные крики! Щенки проснулись.
Они кричали, чтобы их выпустили из колыбелей. Это было время утренней резвости. Гиссинг понял, что есть только один способ справиться с почти неиссякаемой энергией детства. То есть не пытаться ее подавлять, а поощрять и вытягивать. Начинать день с порыва, стимулируя все возможные проявления рвения, в то же время самому воспринимать все как можно спокойнее и тише, часто присаживаться, чтобы снять тяжесть с ног, и позволять детям изнурять себя. Это, в конце концов, собственный путь Природы с человеком; это тактика мудрого родителя с детьми. Таким образом, к сумеркам щенки впадут почти в ступор, а у вас, если вы предусмотрительно сохранили свои силы, может быть, еще останется немного сил для чтения и курения.
Игра перед завтраком проходила в обычном режиме. Дети показывали свою принадлежность к виду своей любовью к строгой привычке.
Гиссинг позволял им покричать несколько мгновений, пока, по его мнению, соседи могут это выдержать, и пока он постепенно набирался сил и решимости, стряхивая с себя трусость постели. Затем он входил в детскую. Как только они слышали, что он поднимает шторы, наступала полная тишина. Они спешили натянуть на себя одеяла и лежали напряженно, положив морды на лапы, с блестящими выжидающими глазами. Они слегка дрожали от нетерпения. Он едва мог удержаться от того, чтобы погладить гладкие головки, которые, казалось, всегда блестели от дополнительного блеска после ночи, проведенной на расплющенных подушках. Но в этот момент суровость была частью игры. Он торжественно отпирал и опускал высокие стенки колыбели.
Он вставал посреди комнаты, сделав повелительный жест.
– Теперь тихо, – говорил он. – Тихо, пока я не скажу!
Визгун не мог сдержать слабого взвизга сильных эмоций, который вырвался непреднамеренно. Глаза Групп и Койки сердито повернулись к их несчастному брату. Это был его недостаток: в кризисные моменты он всегда издавал беспорядочные звуки. Но на этот раз Гиссинг со снисходительным прощением сделал вид, что не расслышал.
Он вернулся на балкон и вернулся на диван, где лежал, притворяясь спящим. В детской стояла ужасающая тишина.
По правилам игры они должны были лежать так, в абсолютной тишине, пока он не издаст громкий имитационный храп. Однажды, после особенно утомительной ночи, он слишком долго откладывал храп: он заснул. Он не просыпался в течение часа, а затем обнаружил, что трагическая троица тоже растянулась в удивительном сне. Но их подушки были мокрыми от слез. Он больше никогда не поддавался сну, каким бы сильным ни было искушение.
Он захрапел. Раздались три растянутых удара, топот ног и кувыркающееся протискивание через сетчатую дверь. Затем они оказались на диване и на нем, задыхаясь от восторга. Их горячие языки деловито прошлись по его лицу. Это была великая игра в щекотку. Вспомнив свою теорию сохранения энергии, он лежал пассивно, пока они метались и кружились, зарываясь в простыни, дрожащие бесы абсурдного удовольствия. Все, что было необходимо, – это время от времени ерзать, время от времени щипать их за ребра, чтобы они поверили, что его сердце отдано этому спорту. На самом деле он немного отдыхал, пока они дрались. Никто точно не знал, какова была воображаемая цель жаворонка – должен ли он был попытаться убежать от них, или они от него. Как и все лучшие игры, она не была тщательно продумана.
– Итак, дети, – сказал Гиссинг. – Пора одеваться.
Удивительно, как быстро они росли. Они уже начали гордиться тем, что пытаются одеться сами. В то время как Гиссинг был в ванной, наслаждаясь холодной ванной (и под воздействием этого ледяного шлюза, образующего отличные решения на день), дети сидели на полу детской, жадно изучая хитросплетения своего снаряжения. К тому времени, когда он вернется, у них будет половина одежды не на месте: брюки задом наперед; правая обувь на левой ноге; пуговицы безнадежно не подходят к петлицам; шнурки странно зигзагообразны. Гораздо труднее было допустить их честолюбивую оплошность, которую следовало устранить и тщательно собрать заново, чем самому одеть их всех, быстро вращая и одевая, как кукол. Но в эти ранние часы дня терпение все еще крепко. Его педагогика заключалась в том, чтобы поощрять их невинные инициативы, пока это позволяла выдержка.
Но больше всего ему нравилось смотреть, как они чистят зубы. Было восхитительно видеть их, стоящих на цыпочках на задних лапах у раковины, до которой едва дотягивались их носы; широко раскрытые рты, когда они скребли очень маленькими зубными щетками. Они были в таком восторге, выдавливая зубную пасту из тюбика, что у него не хватило духу отказать им в этой привилегии, хотя это было расточительно, потому что они всегда выжимали больше, чем нужно, и после минутной чистки их рты задыхались и покрывались едкой пеной. Большую часть этого они проглатывали, потому что он не смог научить их полоскать рот и полоскать горло. Их единственной мыслью относительно любой жидкости во рту было проглотить ее; поэтому они кашляли, задыхались и лаяли. У Гиссинга была теория, что эта пена от зубной пасты может быть закуской, поскольку он обнаружил, что чем больше они ее проглатывают, тем лучше они едят свой завтрак.
После завтрака он спешил вывести их в сад, пока не стало слишком жарко. Когда он положил новую порцию чернослива, чтобы замочить в холодной воде, он не мог не подумать, насколько по-другому выглядела кухня и кладовая со времен Фудзи. Холодильник, казалось, постоянно наполнялся до краев. Каким-то образом из-за, как он опасался, небрежности со стороны миссис Спаниель, муравьи проникли внутрь. Он всегда находил их в холодильнике и гадал, откуда они взялись. Он был поражен, обнаружив, как небрежно он относится к кастрюлям и сковородкам: он начал готовить новую кашу из овсянки в грязной кастрюле, не потрудившись соскрести слишком липкие остатки предыдущей каши. Он пришел к выводу, что дети выносливее, чем признает доктор Холт, и что небольшая небрежность в вопросах гигиены и стерилизации не обязательно означает мгновенную смерть.
Воистину, его некогда изящный образ жизни ухудшался. Он убрал свой изящный фарфор, убрал льняную скатерть и накрыл стол клеенкой. Он даже усовершенствовал изобретение Фудзи с помощью маленького корыта, которое проходило по всему краю стола, чтобы поймать любую возможную утечку. Он с ужасом наблюдал, как неизбежно приходят посетители в самый неподходящий момент. Например, однажды днем мистер и миссис Чау подъехали в своем шикарном авто, а их невыносимо безупречный единственный ребенок застенчиво сидел рядом с ними. Групп, Койки и Визгун как раз в это время наполняли сад ужасным шумом. Они поссорились, и один из них столкнул двух других с задней лестницы. Гиссинг, который пытался найти спокойный момент, чтобы ошпарить муравьев из холодильника, просто бросился вперед и наказал их всех. Пока он стоял там, сердитый и размахивал дымящимся кухонным полотенцем, появились два Чау. Щенки сразу же набросились на маленького Сэнди Чау и основательно растерзали его накрахмаленный матросский костюм на подъездной дорожке, не прошло и двух минут. Гиссинг не мог удержаться от смеха, так как подозревал, что в Чау-чау, пришедших как раз в это время, было что-то злое.
Он также отказался от своего цветника. Все, что он мог сделать, – это толкать газонокосилку в сумерках, когда щенки уже легли спать. Раньше он находил мурлыканье вращающихся лезвий успокаивающим стимулом для размышлений, но теперь он даже не мог думать последовательно. Возможно, – подумал он, – разум обитает в ногах, а не в голове, потому что, когда твои ноги полностью устали, ты, кажется, не можешь думать.
Поэтому он решил, что ему просто необходимо больше помогать в приготовлении пищи и работе по дому. Он велел миссис Спаниель отправить белье в паровую прачечную, а вместо этого провести три дня на кухне. Из прачечной вернулся огромный сверток, и он заплатил водителю 15,98 доллара. В смятении он рассортировал чистую, аккуратно сложенную одежду. Вот список достойной миссис Спаниель, старательно выписанный ее беспорядочным почерком:
СЕМЬЯ МИСТЕРА ГИССИНГА
8 штанов
6 пижам г-н Гиссинга
12 комбинезонов
3 панамки
6 накрахмаленных воротничков
1 костюм г-на Гиссинга
4 повязки
3 комплекта одежды
2 салатовых брюк г-на Гиссинга
6 маленьких салатовых брюк
4 накидки
3 шарфа
18 маленьких платков
6 больших платков
8 ошейников
3 вещи заштопать
10 нагрудников
2 скатерти (пятно от колы)
1 скатерть (обрезать край)
Обдумав этот список, Гиссинг подошел к своему столу и начал изучать свои счета. В его голове формировалась решимость.
Глава 5
Летние вечера звучали совсем не так, как тонкое льстивое апрельское пение. Теперь это была мягкая устойчивая вибрация, непрерывный гул и пульсация саранчи и сверчка, а иногда внезапный скрежет, сухой и жесткий, богомолов. Гиссинг, несмотря на усталость, был весь в беспокойстве. Он ходил вокруг дома в темноте, не в силах ни на чем успокоиться; усталый, но не способный отдохнуть. Что это за беспокойство в уме, спросил он себя? Громкий звучный барабанный бой летней ночи был подобен неуклонно проходящему Времени. Даже в мягком вихре листьев, поднятом сонным ползучим воздухом, слышался звук недовольства, беспокойного вопроса. Сквозь деревья он мог видеть освещенные продолговатые окна соседей или слышать пронзительные джазовые пластинки. Почему все остальные так радостно поглощены мелочами своей жизни, а ему так мучительно не по себе? Иногда, в теплой ясной темноте, шумы поля и земли нарастали до своего рода мягкого грома: его обостренные уши слышали тысячи маленьких криков, вносящих вклад в ужасную энергию мира – слабые перезвоны и свист в траве, и бесконечное трепетание, шорох и жужжание. Его собственное тело, на котором волосы и ногти росли ежедневно, как растительность, поразило и ужаснуло его. Сознание себя, этот жалкий экстаз, давил на него.
Он завидовал детям, которые лежали наверху, растянувшись под москитной сеткой. Погруженный в счастливую жизнь, он не осознавал, что жив! Он с нежностью увидел, как наивно щенки смотрят на него как на ответ и решение своих проблем. Где он мог найти кого-то, кто был бы для него тем, кем он был для них? По-видимому, истина заключалась в том, что в глубине души он был отчаянно одинок. Читая поэтов урывками, он вдруг понял, что в их божественных страницах есть что-то от этого одиночества, этого изысканного несчастья. Но эти великие сердца имели утешение, выражая свое настроение прекрасными словами, словами, которые жили и говорили. Его собственная странная лихорадка невыразимо горела внутри него. Был ли он единственным, кто почувствовал вызов, брошенный сводящим с ума плодородием и силой горячей, ослепленной солнцем земли? Он понял, что жизнь слишком удивительна, чтобы растрачивать ее впустую в этой бесцельной болезни сердца. Были истины и чудеса, которые можно было постичь, если бы только он мог отбросить это тоскливое смутное желание. Он чувствовал себя неуклюжим бренчуном, сидящим за темным сверкающим роялем, который, как он знает, способен на любую великолепную музыку, но он может извлечь только несколько случайных аккордов.
У него тоже бывали моменты высокомерия. Ах, он был очень молод! Это чудо голубого безупречного неба, которое сбивало с толку всех остальных с самого начала жизни, но он, он разгадает его! Он был склонен насмехаться над своими друзьями, которые принимали эти вещи как должное и не понимали печально известной неразрешимости всего плана. Вспомнив об обещаниях, данных на крестинах, он повел детей в церковь; но, увы, тщательно проанализировав свои мысли, он признал, что его внимание было главным образом занято тем, чтобы держать их в порядке, и он прошел службу почти автоматически. Только в пении гимнов он испытывал покалывание возвышенного чувства. Но мистер Пудель гордился своим хорошо подготовленным хором, и у Гиссинга возникло ощущение, что прихожанам не полагалось делать ничего, кроме как бормотать стихи, боясь испортить эффект. В своих любимых гимнах он имел склонность забываться и расслабляться: его энергичный тенор звучал сладострастно. Затем он понял, что затылки людей выглядят удивленными. Детей нельзя было заставить замолчать, пока они не встанут на скамьи. Г-н Пудель произнес довольно длинную проповедь, и Визгун, ближе к половине первого, заметил ясным тоном заинтересованного вопроса: “Во сколько Бог обедает?”
У Гиссинга было болезненное чувство, что он и мистер Пудель не до конца понимают друг друга. Викарий, который был сама доброта, позвонил однажды вечером, и они дружески поболтали. Гиссинг был рад обнаружить, что мистер Пудель наслаждается сигарой, и после некоторого колебания осмелился предположить, что у него все еще что-то есть в подвале. Мистер Пудель сказал, что ему ничего не нужно, но хозяин дома не мог не слышать, как хвост священника совершенно бессознательно стучит по подушкам кресла. Поэтому он извинился и принес одну из немногих оставшихся бутылок "Белой лошади". Пудель скрестил ноги, и они поболтали о гольфе, политике, подоходном налоге и некоторых недавних книгах; но когда Гиссинг перевел разговор на религию, мистер Пудель стал неуверенным. Гиссинг, согретый и ободренный жизненно важным скотчем, был, пожалуй, слишком прямолинеен.
– Что я должен сделать, чтобы “распять старика”? – Спросил он.
Мистер Пудель был несколько смущен.
– Ты должен умерщвлять желания плоти, – ответил он. – Ты должен выкопать старую кость греха, которая похоронена во всех наших сердцах.
Было еще много вопросов, которые Гиссинг хотел задать по этому поводу, но мистер Пудель сказал, что ему действительно пора идти, так как ему нужно нанести визит мистеру и миссис Чау.
Гиссинг пошел с ним по тропинке, и викарий действительно направился к дому Чау. Но Гиссинг удивился, потому что немного позже он услышал веселую песнь, поднявшуюся в открытом поле.
Сам он был далеко не радостен. Он страстно желал вырвать эту болезнь из своей груди. Бедный мечтатель, он не знал, что сделать это – значит вырвать самого Бога.
– Миссис Спаниель, – сказал он, когда прачка в следующий раз вернулась из деревни, – вы вдова, не так ли?
– Да, сэр, – ответила она. – Бедный Спаниель был убит грузовиком два года назад в апреле. – Ее лицо было озадаченным, но под фартуком Гиссинг видел, как она виляет хвостом.
– Не поймите меня неправильно, – быстро сказал он. – Мне нужно уехать по делам. Я хочу, чтобы вы привезли своих детей и переехали в этот дом, пока меня не будет. Я договорюсь в банке об оплате всех счетов. Вы можете отказаться от стирки на улице и полностью посвятить себя уходу за этим местом.
Миссис Спаниель была так удивлена, что не могла говорить. К ее изумлению, с кончика ее курчавого языка сорвался яркий пузырь. Она поспешно поймала его передником и извинилась.
– Как долго вас не будет, сэр? – Спросила она.
– Я не знаю. Это может занять довольно много времени.
– Но все ваши прекрасные вещи, мебель и все остальное, – сказала миссис Спаниель. – Боюсь, мои дети немного грубоваты. Они не привыкли жить в таком доме, как этот.
– Что ж, – сказал Гиссинг, – вы должны сделать все, что в ваших силах. Есть вещи поважнее мебели. Вашим детям будет полезно привыкнуть к изысканной обстановке, а моим племянникам будет полезно с кем-то поиграть. Кроме того, я не хочу, чтобы они выросли избалованными неженками. Мне кажется, я слишком много суетился из-за них. Если в них есть что-то хорошее, небольшое огрубение не причинит сильного вреда.
– Боже мой, – воскликнула миссис Спаниель, – что подумают соседи?
– Ничего, – сказал Гиссинг. – Я не сомневаюсь, что они будут говорить, но они не будут думать. Мышление встречается очень редко. Я должен кое-что сделать сам, и это одна из причин, почему я еду. Вы знаете, миссис Спаниель, Бог – это горизонт, а не кто-то, сидящий на троне.
Миссис Спаниель не понимала этого, на самом деле, она, казалось, не слышала ничего. Ее разум был полон мыслей о том, что ей просто нужно будет купить новое платье, предпочтительно из черного шелка, для воскресенья. Гиссинг, очень проницательный, уже предвидел этот момент.
– Давай не будем спорить, – продолжил он. – Я все спланировал. Вот немного денег на неотложные нужды. Я поговорю в банке, и они назначат вам еженедельное пособие. Я оставляю вас здесь в качестве смотрителя. Позже я пришлю вам адрес, и вы напишите мне, как идут дела.
Бедная миссис Спаниель была сбита с толку. Она происходила из очень порядочной семьи, но с тех пор, как Спаниель начал пить, а затем оставил ее с детьми, она погрузилась в мир бедности. Теперь она размышляла, как ей справиться с миссис Чау, миссис Фокстерьер и другими соседями.
– О боже, – воскликнула она, – я не знаю, что сказать, сэр. Да ведь мои мальчики так непотребно выглядят, между нами у них даже ошейников нет.
– Купите им ошейники и все, что им понадобится, – любезно сказал Гиссинг. – Не волнуйтесь, миссис Спаниель, для вас все будет хорошо. Осмелюсь сказать, что будет немного сплетен, но нам придется рискнуть. А теперь вам лучше вернуться в деревню и заняться приготовлениями. Я уезжаю сегодня вечером.
Поздно вечером, убедившись, что миссис Спаниель и ее выводок благополучно устроились, Гиссинг отправился на станцию со своим чемоданом. Он почувствовал острую боль, когда поднял москитную сетку и поцеловал прохладные влажные носы спящей троицы. Но он утешал себя мыслью, что это не просто вульгарное дезертирство. Если он хочет вырастить семью, он должен заработать немного денег. Его скромного дохода не хватило бы для такого внезапного увеличения расходов. Кроме того, он никогда не знал, что такое свобода, пока ее не ограничили. В течение последних трех месяцев он жил в постоянном присутствии; даже спал, прислушиваясь одним ухом к детским крикам. Теперь он был обязан самому себе нанести один большой удар во имя мира. Богатство, как он мог видеть, было ответом. С деньгами все было достижимо: книги, досуг для учебы, путешествия, престиж, короче говоря, власть над физическими деталями жизни. Он займется Большим Бизнесом. Он уже трепетал от ощущения власти и процветания.
Маленький домик, молча стоял в темноте, пока он шел по тропинке. Ночь была затянута сеткой с ткацким блеском светлячков. Он постоял немного, глядя назад. Вдруг из детской донесся испуганный крик.
– Папа, комар, комар!
Он чуть было не повернулся, чтобы бежать обратно, но сдержался. Нет, теперь хозяйкой была миссис Спаниель. Все зависело от нее. Кроме того, у него было достаточно времени, чтобы успеть на последний поезд в город.
Он сидел на усыпанном пеплом плюшевом сиденье курильщика в настроении, которое вряд ли можно было назвать веселым.
– Клянусь Юпитером, – сказал он себе, – я ушел как раз вовремя. Еще месяц, и я не смог бы этого сделать.
Была полночь, когда он увидел огни города, отделанные золотом на фоне павлиньего неба. Акры и акры синей тьмы лежали, тесно прижимаясь к пестрым сеткам света. Здесь действительно можно было бы взглянуть на это великое чудо тени и увидеть ее текстуру. Сладкий воздух лениво плыл по глубоким, тихим улицам города.
– А, – сказал он, – вот где начинается синева.
