полная версия

Кристофер Морлей
Там, где начинается синева

Полная версия

Глава 6

“Для людей с беспокойным сердцем

Города – это совершенные произведения искусства”.

Есть город такой высокий, что даже небо над ним, кажется, поднялось в осторожном отдалении, невообразимо далеко. Есть город, такой гордый, такой безумный, такой красивый и молодой, что даже небеса отступили, чтобы их безмятежная чистота не была слишком соблазнена этим храбрым трагическим заклинанием. В город, который является самым безумным из всех, Гиссинг приехал в поисках здравомыслия. В город, столь странно прекрасный, что он заставил замолчать даже поэтов, он пришел, чтобы обрести голос. В город великолепной показухи и тщеславия, он пришел искать смирения и покоя.

Все города безумны, но безумие благородно. Все города прекрасны, но красота их мрачна. Кто скажет мне правду об этом? Трагично? Тем не менее, потому что там, где амбиции, тщеславие и безумие умножаются на миллионный контакт, там есть бедствие. Благородно и красиво? Да, ибо даже глупость может иметь величие величия. Поспешный, жестокий, поверхностный? Согласен, но где на этом земном шаре ты найдешь другое? Я знаю все, что можно сказать против него, и все же в его огромной библиотеке улиц, обширной и разнообразной, как у Шекспира, красоты хватит на всю жизнь. О, поэты, почему вы были так слабы? Из-за того, что он кажется циничным и грубым, он взывает трубным призывом к разуму мечтателя; из-за того, что он безрассуден и безумен, он обращается к серьезному здравомыслию поэта.

Итак, в настроении, возможно, слишком сознательно возвышенном, Гиссинг медитировал. С его стороны было довольно дерзко обвинять город в безумии, потому что сам он, ликуя по поводу обретенной свободы, явно не был в здравом уме. Он рыскал по городу в приподнятом настроении, заглядывал в витрины магазинов, катался на автобусах, ездил в зоопарк, ездил на шатком старом пароходе к Статуе Свободы, пил послеобеденный чай в "Ритце" и все такое прочее. Первые три ночи в городе он спал в одной из маленьких транспортных башен, которые возвышались на сваях над Пятой авеню. На самом деле это была та башня, что рядом с собором Святого Патрика. Он ехал по авеню в такси, намереваясь отправиться на Площадь (просто чтобы немного развеяться после домашнего заключения). Когда такси проезжало мимо, он увидел светофорную башню, темную и пустую, и подумал, какое приятное место для сна. Поэтому он попросил водителя высадить его у Собора и, убедившись, что за ним никто не наблюдает, вернулся к маленькой башенке, поднялся по лестнице и почувствовал себя как дома. Ему так понравилось, что он вернулся туда на две следующие ночи; но он почти не спал, потому что не мог удержаться от удовольствия напугать ночное такси, внезапно мигнув на них красными, зелеными и желтыми огнями и увидев, как они в замешательстве останавливаются. Но после трех ночей он решил, что лучше уйти. Было бы неловко, если бы полиция обнаружила его.

Пора было остепениться и приступить к работе. У него был дядя, который возглавлял важное предприятие далеко в центре города, но Гиссинг, с донкихотством юности, был полон решимости начать свой собственный путь в великом мире торговли. Он нашел комнату на верхнем этаже тихого дома из коричневого камня в западной части города. Она была невелика, и ему приходилось спускаться на один пролет, чтобы принять ванну; газовая горелка над кроватью свистела; пыль была довольно пугающей после чистой страны; но это было дешево, и его чувство приключений с лихвой все компенсировало. Миссис Перп, хозяйка дома, очень понравилась ему. Она вела себя очень по-матерински и убеждала его не есть в кресле. Она поставила пепельницу в его комнату.

Гиссинг послал миссис Спаниель открытку с изображением Пенсильванского вокзала. На ней он написал, что прибыл благополучно. Усердно работает. Передает любовь детям. Затем он отправился искать работу.

Его представления о бизнесе были очень расплывчатыми. Все, что он знал, – это то, что он хотел как можно скорее стать очень богатым и влиятельным. Он мог бы получить много разумных советов от своего дяди, который был членом Союза собаководов и довольно известной собакой в городе. Но у Гиссинга была скрытая гордость неопытности. Более того, он не совсем знал, что сказать о своем положении в стране. Этот дом, полный детей, нуждается в некоторых объяснениях.

То были дни ослепительной жары; ясные, золотые, сухие. Светские колонки в газетах уверяли его, что все уехали из города, но авеню, казалось, была переполнена прекрасными, превосходными созданиями. Далеко внизу, на пологих склонах этой мерцающей дороги, он видел катящийся поток лимузинов, блики солнечного света отражались на их отполированных боках. Слабая голубоватая дымка бензиновых паров висела низко в ярком теплом воздухе. Это улица, где даже самые пассивные поддаются странному соблазну плотского доминирования. Он чувствовал, что ничто иное, как работа на самой авеню, не соответствовало бы его настроению.

Удача и дерзость объединились (как это всегда бывает), чтобы уступить его желанию. Он был в прекрасном универмаге "Бигль и компания", одном из самых великолепных в своем роде, и рассматривал какие-то песочного цвета гетры. В проходе неподалеку он услышал шум, ничего вульгарного, но все же явное движение, с подавленными воплями и благородной, испуганной суетой. Он поспешил на место и сквозь толпу увидел, что кто-то лежит на полу. Чрезвычайно красивая продавщица, очаровательно одетая в черный крепдешин, поддерживала голову жертвы, тщетно обмахивая ее веером. Богатые вдовы скулили в отчаянии. Затем к боковой двери подъехала машина "скорой помощи", и туда внесли носилки.

– В чем дело? – Спросил Гиссинг женщину у прилавка с шелковыми чулками.

– Один из контролеров … умер от жары, – сказала она, выглядя очень расстроенной.

– Бедняга, – сказал Гиссинг. – Никогда не знаешь, что будет дальше, не так ли? – Он отошел, качая головой.

Он попросил лифтера отвезти его в офис фирмы. На седьмом этаже, в тихом коридоре за спальнями, ему преградил путь забор из розового дерева. Секретарша вопросительно посмотрела на него.

– Мистер Бигль-старший или мистер Бигль-младший?

Молодость прилепляется к молодости, сказал себе Гиссинг.

– Мистер Бигль-младший, – твердо заявил он.

– У вас назначена встреча?

– Да, – сказал он.

Она взяла его визитку, исчезла и вернулась.

– Сюда, пожалуйста, – сказала она.

Мистер Бигль-старший, должно быть, действительно очень стар, подумал он, потому что младший был явно седым. На самом деле (так быстро работает ум) мистер Бигль-старший, должно быть, близок к пенсионному возрасту. Очень вероятно (сказал он себе), что это скоро произойдет; произойдет общее усиление среди членов фирмы, и это будет мой шанс. Интересно, сколько они платят младшему партнеру?

Он едва не задал этот вопрос, когда мистер Бигль-младший вопросительно посмотрел на него. Но он вовремя спохватился.

– Прошу прощения за вторжение, – сказал Гиссинг, – но я новый контролер.

– Вы очень добры, – сказал мистер Бигль-младший, – но нам не нужен новый контролер.

– Еще раз прошу прощения, – сказал Гиссинг, – но вы не в курсе дел магазина. Один только что умер, прямо у прилавка с шелковыми чулками. Очень плохо для бизнеса.

В этот момент зазвонил телефон, и мистер Бигль схватил трубку. Он слушал, внимательно, изучая тем временем своего собеседника.

– Вы правы, – сказал он, кладя трубку. – Ну, сэр, у вас был какой-нибудь опыт?

– Не совсем так, – сказал Гиссинг, – но мне кажется, я понимаю требования. Тон магазина.

– Я попрошу вас быть здесь сегодня в половине пятого, – сказал мистер Бигль. – У нас есть особая процедура в отношении кандидатов на эту должность. Вы легко поймете, что это важная должность. Контролер – это наша точка социального контакта с посетителями.

Гиссинг небрежно вытер носовым платком пыль с ботинок.

– Прошу вас, не извиняйтесь, – ласково сказал он. – Я готов поздравить вас с вашей удачей. То, что я оказался в магазине, было чистой случайностью. Сегодня, конечно, дела пойдут плохо. Но завтра, я думаю, вы увидите…

– В половине пятого, – немного озадаченно ответил мистер Бигль.

В тот день Гиссинг остался без обеда. Сначала он исследовал все здание сверху донизу, пока не узнал расположение каждого отдела и не запомнил каталог магазина. С почти собственнической нежностью он изучал сверкающие товары и безделушки; одобрительно отмечал продавцов, которые казались ему особенно проворными и услужливыми к клиентам; слегка хмурился при любом признаке скуки или невнимательности. Он услышал тихий вздох пневматических трубок, когда они получали деньги и сдували их в какой-то дальний сундук: эти деньги, подумал он, уже частично принадлежали ему. Квадратное существо, которое он вскоре разглядел, следующее за ним, несомненно, было охранником магазина: он улыбнулся, подумав, какой приятный анекдот это будет, когда его примут в младшее партнерство. Затем он, наконец, отправился в специальный мужской магазин на пятом этаже, где купил шелковую шляпу, сюртук с вырезом, жилет и брюки в жемчужную полоску. Он не забыл ни лакированных туфель, ни белых гетр. Он отказался от маленьких белых льняных полей, которые продавец хотел прикрепить к V-образному углу его жилета. Это, он чувствовал, было последним прикосновением, которое все испортит. Просто меньше, чем совершенство, как это прекрасно!

Было уже поздно. Он поспешил на Пенсильванский вокзал, где нанял одну из этих маленьких кабинок для переодевания и надел свои покупки. Свой твидовый костюм в аккуратной упаковке он оставил на стойке для посылок. Затем он вернулся в магазин для важного интервью.

Он ожидал официального разговора с двумя господами. Бигль, возможно, затронет такие вопросы, как обязанности, часы работы, зарплата и так далее. К его удивлению, секретарша провела его в очаровательный салон в стиле Людовика XVI, расположенный дальше по коридору. Там было несколько дам: одна разливала чай, вперед вышел мистер Бигль-младший. Вице-президент (таково было звание мистера Бигля-младшего, Гиссинг узнал по табличке на его двери) все еще был одет в свой утренний деловой костюм. Гиссинг сразу же почувствовал, что у него есть преимущество. Но какая приятная идея, подумал он, чтобы члены фирмы каждый день пили чай вместе. Он протянул секретарше шляпу, перчатки и трость.

– Очень любезно с вашей стороны, что вы пришли, – сказал мистер Бигль. – Позвольте представить вас моей жене.

Миссис Бигль любезно приняла его у чайника.

– Сливки или лимон? – Сказала она. – Два куска?

– Это действительно восхитительно, – подумал Гиссинг. Такое могло случиться только на Пятой авеню. Он посмотрел на хозяйку с высоты своего роста и очаровательно улыбнулся.

– Позвольте три? – Сказал он. – Это моя маленькая слабость.

На самом деле он терпеть не мог такой сладкий чай, но чувствовал, что стратегически важно закрепиться в сознании миссис Бигль как отполированный эксцентрик.

– Хотите безе, – сказала она. – А, они у миссис Померанец. Миссис Померанец шпиц, позвольте представить вам мистера Гиссинга.

Миссис Померанец шпиц, маленькая, пухленькая и туго затянутая в корсет, предложила меренги, в то время как миссис Бигль придвинула к нему тарелку с маленькой салфеткой, вышитой гербом магазина и его девизом je maintiendrai – несомненно, имея в виду его цены. Гиссинг прошел вдоль шеренги, слегка поклонившись, но с вежливым интересом к каждому. Каждому из них он приподнимал брови и позволял себе небольшую многозначительную улыбку, как бы давая понять, что этого момента он давно ждал. Как отличалась, думал он, эта жизнь, полная загадочного веселья, от пригородной рутины последних месяцев. Если бы только миссис Спаниель могла видеть его сейчас! Он уже собирался воспользоваться короткой паузой, потягивая чай, когда рядом с ним внезапно появился седовласый патриарх.

– Мистер Гиссинг, – сказал вице-президент, – это мой отец, мистер Бигль-старший.

Гиссинг быстрым движением переложил чашку в левую лапу, а тарелку с безе в сгиб локтя, так что он был готов к приветствию старого джентльмена. Мистер Бигль-старший действительно был очень стар: его седые волосы свисали на глаза, он говорил с рычащей суровостью. Поведение Гиссинга по отношению к старому торговцу было почтительным и успокаивающим: он пытался произвести впечатление, которое могло бы утешить, передать, конечно, не говоря об этом, мысль о том, что, хотя глава фирмы не сможет долго продержаться, все же он оставит свою большую торговлю в умелых руках.

– Где я найду алюминиевую кастрюлю? – Неожиданно прорычал старший Бигль.

– В Торговом подвале, – быстро ответил Гиссинг.

– Он подойдет! – Воскликнул президент.

К своему удивлению, оглядевшись, Гиссинг увидел, что все дамы исчезли. Бигль-младший ухмылялся ему.

– У вас есть работа, мистер Гиссинг, – сказал он. – Вы извините за безобидный маскарад. Мы всегда таким образом пробуем кандидата на эту должность. Мой отец думает, что если он сможет справиться с чашкой чая и безе, будучи представленным дамам, он сможет справиться с чем угодно в главном проходе внизу. Миссис Померанец, наш покупатель модных изделий, сказала, что никогда не видела, чтобы это было сделано лучше, и она общается с самыми шикарными людьми в Париже.

– С девяти до шести, с получасовым перерывом на обед, – сказал старший партнер и вышел из комнаты.

Гиссинг спокойно проглотил чай и съел безе. Он бы с удовольствием выпил еще, но способная секретарша уже убрала все. Мистер Бигль-младший проявил признаки нетерпения уйти, но Гиссинг задержал его.

– Одну минуту, – вежливо сказал он. – Есть один маленький вопрос, который мы еще не обсуждали. Вопрос о зарплате.

Мистер Бигль задумчиво посмотрел в окно.

– Тридцать долларов в неделю, – сказал он.

В конце концов, подумал Гиссинг, мне потребуется всего четыре недели, чтобы заплатить за то, что я потратил на одежду.

Глава 7

В характере Гиссинга был какой-то драматический нерв, который красноречиво отзывался на работу. Никогда в истории "Бигля и компании" не было ни одного человека, который бы с такой страстью и рвением выполнял свою работу. Сам вид его фалд, даже прямая осанка, упругая походка, с которой его ноги ступали по проходам, свидетельствовали о его чувстве собственного достоинства и очаровании. Казалось, существовала великая традиция, которая обогащала и поддерживала его. Бигль-старший обычно стоял на маленьком балконе в задней части главного этажа, завороженный удовольствием видеть, как Гиссинг движется по переполненным проходам. Бдительный, внимательный, вежливый, с идеальным сочетанием вежливости и снисходительности, он возвел контроль в ранг социального искусства. Покупательницы спрашивали у него дорогу в отделы, которые они прекрасно знали, ради удовольствия услышать, как он направляет их. Дела начали налаживаться еще до того, как он пробыл там неделю.

И как он наслаждался собой! Совершенство его осанки не было осторожной позой. Оно было вызвано переполняющим его счастьем. Счастье, несомненно, лучший учитель хороших манер: только несчастные грубы в поведении. Помните, он был молод, и это была его первая работа. Его не по годам развитый опыт в качестве отца семейства добавил к его облику как раз тот намек на бессознательную серьезность, который так привлекателен для дам. Он выглядел (как им показалось) так, как будто к нему прикоснулись, но так легко, поэтической печалью или странным переживанием: спросить у него дорогу к прилавку было таким же приключением, как встретиться за чаем с популярным актером. Легкое облачко меланхолии, омрачившее его лоб, возможно, было вызвано только тем, что его новые ботинки больно щипали, но они этого не знали.

Поэтому, совершенно бессознательно, он начал “утверждаться” в своей роли, как это делает актер. Сначала он осторожно и тактично ощупывал дорогу. Каждый магазин имеет свой собственный тон и атмосферу: через день или около того он угадал характерный стиль заведения "Бигль". Он видел, какие клиенты были типичными, и какого поведения они ожидали. Секрет завоевания в том, чтобы всегда давать людям немного больше, чем они ожидают, он следовал этому курсу. Поскольку они ожидали от контролера механического и раболепного аристократизма наемной марионетки, он демонстрировал легкую, бесцеремонную простоту члена клуба. С совершенной естественностью он изо всех сил старался помочь им в их торговых заботах: давал советы в выборе материалов для одежды, выступал арбитром в подборе платьев и чулок. Его вкус был безупречен, и часто случалось, что вещи, которые он рекомендовал, были не самыми дорогими: это снова вызывало симпатию у клиентов. Когда дамы, желающие произвести обмен, приносили ему квитанции о продаже, он подписывал свое "о'кей" с великолепным размахом и с таким явным удовольствием, что посетители чувствовали неподдельный восторг и с новым энтузиазмом погружались в суматоху. Вскоре после этого его совета всегда ждали люди, и в магазине появлялись мужья, чтобы передать (немного раздраженно) какое-нибудь сообщение, например: “Миссис Сили говорит, пожалуйста, выбери ей шарф, который будет хорошо сочетаться с ее коричневым муаровым платьем. Она говорит, что вы помните это платье”. Эта популярность стала даже немного озадачивающей, как, например, когда старая миссис Такса, имеющая самый большой счет в магазине, настояла на том, чтобы он оставил свой пост в очень напряженное время, чтобы подняться на десятый этаж, чтобы сказать ей, какое пианино, по его мнению, имеет более богатый тон.

Конечно, все это было очень занимательно и давало прекрасную возможность изучить своих собратьев, но это не слишком глубоко проникло в его сознание. Какое-то время он жил в смутном очаровании и блеске; окруженный очаровательной показной жизнью магазина, но лишь поверхностно дрейфуя по ней. Огромное здание с колоннами из искусственного мрамора и белыми кадилами, сияющими электричеством, мерцало, как березовый лес в лунном свете. Серебро, драгоценности, шелка и туфли сверкали вокруг него. Это было чудесное образование, потому что он вскоре научился оценивать эти вещи по их истинной стоимости, которая низка, поскольку они имеют мало общего с самой жизнью. Его работа была чрезвычайно утомительной. Просто стоять на задних лапах в течение таких долгих часов БЫЛО тяжелым испытанием. Но она не проникала в тайное наблюдательное "я", о котором он всегда знал. Это было выгодно. Если у вас нет интеллекта или его достаточно, чтобы с ним ладить, не имеет большого значения, что вы делаете. Но если у вас действительно есть ум под которым подразумевается та редкая и любопытная сила разума, воображения и эмоций, очень отличающаяся от простой плодовитости разговора и разумного любопытства, лучше не утомлять и не изматывать его по пустякам.

Поэтому, когда он вечером выходил из магазина, как бы ни болели его ноги, голова была ясной и незапятнанной. Он не спешил уходить во время закрытия. Места, где люди работают, особенно увлекательны после того, как суета закончилась. Ему нравилось задерживаться в длинных проходах, смотреть, как быстро приводят в порядок поваленные прилавки, слышать едкий цинизм усталых продавщиц. Для них, кстати, он был чем-то вроде загадки. Пунктуальность его манер, чрезвычайная вежливость его замечаний немного смущали их. За его спиной они говорили о нем как о “герцоге” и восхищались им; маленькая мисс Уиппет, стоявшая у прилавка с чулками, сказала, что он был английским дворянином с длинной родословной, которого несправедливо лишили его поместий.

Внизу, в подвале этого роскошного магазина, была маленькая гардеробная и туалет для работников, где они снимали свои официальные одежды и возвращались к уличному костюму. Его коллеги ворчали и спешили уйти, но Гиссинг устраивался поудобнее. В своем шкафчике он держал детскую ванночку, которую неторопливо наполнял горячей водой. Затем он спокойно садился и мыл ноги. Хотя это было против правил, ему часто удавалось выкурить трубку, делая это. Затем он аккуратно вешал свою одежду из магазина и выходил освеженный в летний вечер.

Теплый розовый свет заливает город в этот час. У подножия каждой улицы Кросстауна горит костер заката. Какое настроение тайной улыбки охватывало его, когда он видел огромную территорию своего наслаждения. Свобода города – фраза, которую он где-то слышал, эхом отзывалась в его голове. Свобода города! Великолепная фраза. Электрические знаки, сначала тускло горевшие в розовом воздухе, прояснялись и крепли. Не свет, а скорее видимая тьма, в тот волшебный час, который просто удерживает равновесие между бледнеющим днем и расточительными драгоценностями вечера. Если идет дождь, то можно беспечно сидеть на крыше автобуса, наслаждаясь порывами и хлестанием ливня. Почему никто не рассказал ему о славе города? Она была гордостью, она была ликованием, она была безумием. Она была тем, чего он смутно жаждал. В каждой черточке ее галантного профиля он видел завоевание, триумф, победу! Пустое завоевание, тщетный триумф, обреченная победа, но в этом была суть драмы. В громовых раскатах немого экстаза он видел всю ее гигантскую ткань, наклоняющуюся и стремящуюся вверх с ужасной тоской. Обожженный безжалостным солнечным светом, залитый пурпурными взрывами летней бури, он видел ее очищенной и чистой. Где были ее поэты-воспеватели, которые никогда не проясняли это?

А потом, после бессмысленного дня, после его счастливой, но бессмысленной тривиальности, толпы, смешанной парфюмерии и глупых учтивых жестов, его благословенное одиночество! О, одиночество, этот благородный покой души! Он любил толпу и множество людей, он любил людей, но иногда он подозревал, что любит их, как любит Бог, на разумном расстоянии. Из-за его довольно бессистемного религиозного воспитания к нему вернулись странные слова. “Ибо Бог так возлюбил мир…” Так возлюбил мир, что … что это? Что Он послал кого-то другого… Когда-нибудь он должен это обдумать. Но ты не можешь все обдумать. Они думают сами, внезапно, удивительно. Сам город – это Бог, – воскликнул он. Разве последнее Божье обетование не касалось города, Города Божьего? Что ж, но это был всего лишь символический язык. Город, конечно, это был всего лишь символ расы для всего его вида. Весь вид, все устремление, страсть и борьба – вот что было Богом.

На паромах, ночью, после ужина, было его любимое место для медитации. Какой-то неоспоримый инстинкт снова и снова выводил его из глубоких и закрытых каменных ущелий в места, где он мог находиться на расстоянии. В этом одна из тонкостей этого прямого и узкого города, что, хотя его пути узки, они являются длинной магистралью для глаз: всегда есть далекая перспектива. Но лучше всего спуститься к окружающей ее воде, где просторы широки: открытость, которая сохраняет ее здоровой и свободной. У кораблей были слова для него. Они пересекли много горизонтов, осколки этой разбитой синевы все еще сияли на их режущих носах. Паромы, самые поэтичные вещи в городе, по ночам почти пустовали: он стоял у перил, видел, как мимо проплывают черные очертания города, видел, как низкое небо позолотилось от их веселья, и был занят своими мыслями.

Теперь о Боге (сказал он себе), инстинкт подсказывает мне, что он есть, потому что, когда я думаю о Нем, я обнаруживаю, что бессознательно слегка виляю хвостом. Но я не должен рассуждать на этой основе, которая слишком щенячья. Мне нравится думать, что где-то в этой вселенной есть непостижимое Существо бесконечной мудрости, гармонии и милосердия, с помощью которого будут поняты все мои желания и потребности; в общении с которым я найду покой, удовлетворение, легкость сердца, превосходящую мое нынешнее понимание. Такое Существо для меня совершенно непостижимо; и все же я чувствую, что если бы встретил Его, то сразу бы понял. Я не имею в виду, что я понял бы Его, но я бы понял свои отношения с Ним, которые были бы идеальными. И я не имею в виду, что они были бы всегда счастливыми, просто они превзойдут все, что имеет социальное значение, которое я сейчас испытываю. Но я не должен делать вывод, что такой Бог существует, просто потому, что было бы так приятно, если бы он существовал.

Тогда (продолжал он) необходимо ли понимать, что это божество по своей сути сверх-собачье? Я имею в виду вот что: во всех, кого я когда-либо знал – в Фудзи, мистере Пуделе, миссис Спаниеле, этих сводящих с ума восхитительных щенках, миссис Перп, мистере Бигле, даже в миссис Чау, миссис Сили и маленькой мисс Уиппет, – я всегда осознавал, что существует некая таинственная точка единения, в которой наши умы могут сойтись и полностью понять друг друга. Независимо от того, какова наша разница в породе, обучении, опыте и образовании, при условии, что мы сможем встретиться и честно обменяться идеями, будет какая-то удовлетворительная точка ментального слияния, где мы почувствуем нашу солидарность в общей тайне жизни. Люди жалуются, что войны вызваны тривиальными вещами и ведутся из-за них. Ну, конечно же! Ибо только в тривиальных вопросах люди различаются: в глубинных реальностях они обязательно должны быть едины. Теперь у меня есть подозрение, что в этом тайном чувстве единства может скрываться Бог. Это то, что мы подразумеваем под Богом, совокупность всех этих инстинктивных представлений? Но каково происхождение этого чувства родства? Разве это не осознание нашего общего подчинения законам и силам, превосходящим нас самих? Тогда, поскольку ничто не может быть больше Бога, Он должен БЫТЬ этими высшими тайнами. И все же Он не может быть больше, чем наши умы, потому что наши умы вообразили Его.

– Моя математика очень ржавая, – сказал он себе, – но я, кажется, помню что-то о локусе, который представлял собой кривую или поверхность, каждая точка на которой удовлетворяла какому-то определенному уравнению соотношения между координатами. Мне начинает казаться, что жизнь может быть своего рода локусом, чье командное уравнение мы называем Богом. Точки в этом локусе не могут постичь уравнение, но они подчиняются ему. Они не могут постичь это уравнение, потому что, конечно, оно не существует иначе, как закон их бытия. Оно существует только для них; они существуют только благодаря ему. Но вот она – совершенная, могущественная, божественная абстракция.

Это привело его в царство бестелесного мышления, которое его ум был недостаточно дисциплинирован, чтобы суммировать. Совершенно ясно, – сказал он себе, – что я должен восстановить свою исчезнувшую математику. Ибо, несомненно, математик ближе к Богу, чем кто-либо другой, поскольку его ум обучен постигать и формулировать великолепные фантомы законности. Он улыбнулся при мысли, что кто-то может позволить себе стать священником, не овладев хотя бы аналитической геометрией.

Паром несколько раз переправлялся через реку, но Гиссинг так и не нашел ответа на эти мысли. Когда лодка приблизилась к своему причалу, она прошла за кормой большого лайнера. Гиссинг увидел четыре высокие трубы, возвышающиеся над навесом пирса, где она стояла на якоре. Что же так взволновало его сердце? Идеальный угол наклона воронок, как раз тот удовлетворяющий угол наклона, вот, как это ни абсурдно, и был благородством зрелища. Тогда почему? Давайте разберемся в сути дела, – сказал он. – Просто эта маленькая уловка архитектора, бесполезная сама по себе. Что это было, как не прикосновение чванства, бравады, неповиновения – выход в огромное, бессмысленное, безжалостное море с этим изящным высокомерием строения; взять на себя труд высмеять бессмысленные элементы, ураган, лед и туман, с 15-градусным наклоном мачт и труб: черт, в чем была аналогия?

Это была гордость, это была гордость! Это была та же самая похотливая наглость, которую он видел в своем идеальном городе, городе, который взывал к сердцам молодежи, высовывал свои насмешливые вершины к небу, свои неуклюжие башенки, увенчанные золотом! И Бог, Бог штормов и гравитации, любил, чтобы Его дети дерзали и противоречили Ему, объединяли Его своими уравнениями.

– Боже, я бросаю тебе вызов! – Воскликнул он.