Кристофер Морлей
Там, где начинается синева
За его спиной послышался легкий шорох, и появилась мисс Эрдель.
– Привет! – Сказала она. – Мне было интересно, где ты. Это так ты проводишь свои дни в полном одиночестве?
Звезды, верования, космологии быстро отступили в отдаленную перспективу и должны были измениться сами по себе. Правда, в последнее время Гиссинг несколько избегал ее, опасаясь ее очарования. Он не хотел, чтобы что-то еще мешало его поискам того, что он еще не нашел. Отложить женскую проблему до последнего – такова была его теория: не потому, что она неразрешима, а потому, что решение может оказаться менее интересным, чем сама проблема. Но рядом с ней она была неотразима. В ее глазах появился пугливый блеск.
– Отличная новость! – Воскликнула она. – Я уговорила папу взять нас всех на пару дней в Атлантик-Сити.
– Замечательно! – Воскликнул Гиссинг. – Знаешь, я никогда не был на берегу моря.
– Не волнуйся, – ответила она. – Я не позволю тебе увидеть большую часть океана. Мы пойдем в Треймор и проведем все время, танцуя в гриль-баре "Подводная лодка".
– Но я должен вернуться к воскресной службе, – сказал он.
– Мы собираемся уехать первым делом утром. Мы поедем в машине, и я поведу. Ты сядешь со мной на переднее сиденье?
– Конечно! – Галантно ответил Гиссинг.
– Тогда пошли, а то опоздаешь на ужин. Давай наперегонки до дома!
И она исчезла, как вспышка.
Но, несмотря на угрозу мисс Эрдель, в Атлантик-Сити они оба впали в какое-то мечтательное состояние. Похожее на вино покалывание этого соленого воздуха было тихим наркотиком. Очевидно, неиссякаемый солнечный свет был обострен слабым укусом наступающей осени. Гиссинг вдруг вспомнил, что прошла целая вечность с тех пор, как он просто позволил своему разуму расслабиться и позволил жизни течь без исследования. Мистер и миссис Эрдель занимал номер-люкс высоко в террасной массе огромного отеля; они завернулись в покрывала и грелись на собственном балконе. Гиссинг и дочь были предоставлены своим собственным развлечениям. Они купались в теплом сентябрьском прибое; они прогуливались по Дощатому настилу за старым фонарем, где зеленое мерцание воды бежит под променадом. Они сидели на палубе отеля, вернее, сидела мисс Эрдель, в то время как Гиссинг, вежливо внимательный, склонился над ее креслом. Он простоял так несколько часов, очевидно, преданно болтая, но на самом деле он был наполовину во сне. Плавное течение маленьких перекатывающихся волн чуть ниже действовало гипнотически-успокаивающе. Но все его мысли ограничивала великолепная полированная синева морского горизонта. Даже когда мисс Эрдель лукаво смотрела на него, а он был занят веселой беседой, он чувствовал эту широкую полосу идеального цвета, монотонную, успокаивающую, волнующую. Впервые он осознал великую роль мира. Его мысли вернулись к тому разделу молитвенника, который всегда трогал его больше всего: “Формы молитвы, которые следует использовать в море”. В них он нашел нотку искреннего ужаса и смирения. И теперь он впервые смотрел на море в этой обстановке заметной иронии. Открытое ослепительное сияние безмятежных стихий, послушных лишь какому-то космическому исчислению, лежало безмятежным занавесом, на фоне которого причудливая яркость Набережной казалась еще более забавной. Прозрачная кромка моря, уходящая в пространство, вызывала у него болезненное любопытство. Вот, наконец, то, что ему было нужно. Гордые воды омыли его душу. Здесь действительно начиналась синева.
Он посмотрел на мисс Эрдель, которая заснула, ожидая, что он что-нибудь скажет. Он на цыпочках удалился в свою комнату, чтобы записать кое-какие идеи. На фоне широкого вызова этого голубого полушария, где половина мира лежала открытой и свободной для глаз, запрет епископа потерял вес. Он решил произнести проповедь.
В сумерках он встретил мисс Эрдель на высоком балконе, опоясывающем читальный зал отеля. Они были там совершенно одни. Вдоль набережной, в бледных сентиментальных сумерках, полупрозрачные электрические шары сияли, как длинная нитка жемчуга. Она была очень соблазнительна в веселом вечернем платье и упрекала его за то, что он пренебрег ею. Она слегка поежилась от прохладного ветра, дующего с темнеющей воды. Слабость этого часа была на нем. Он нежно обнял ее, когда они перегнулись через парапет.
– Посмотри на этих милых детей на песке, – сказала она. – Я обожаю щенков, а ты?
Он вспомнил Группа, Койки и Визгуна. Ничто не обладает такой силой, как любовь к детям, когда вы находитесь вдали от них. Она томно посмотрела на него; он ответил щедрым нажимом. Но его встревоженная душа трепетала от паники.
– Ты должна извинить меня на минутку, пока я переоденусь к обеду, – сказал он. Он был странно напуган выражением тайного понимания в ее прекрасных глазах. Это, казалось, подразумевало какой-то тонкий, невыразимый договор. По правде говоря, она не осознавала этого: в ней говорил только старый демиург; старый демиург преследовал его так же страстно, как он следовал за растворяющейся синевой своего сна. Но он был очень взволнован, когда спускался в лифте.
– Господи, – сказал он себе, – неужели все мы только игрушки во власти этих ужасных инстинктов?
Впервые ему сообщили о безграничной женской способности к ухаживанию.
В тот вечер они танцевали в гриль-баре "Подводная лодка". Она плыла в его объятиях с торжествующей легкостью. Ее глаза, используемые в качестве временных ламп осветительной схемой, о которой она совершенно не подозревала, сияли счастливым блеском. Непрофессиональный читатель, всегда послушный обстоятельствам, бормотал восхитительные пустяки. Но его личные мысли были такими же отстраненными, сияющими и уклончивыми, как золотые рыбки, которые мерцали в стеклянном бассейне над головой. Он поднял ее шарф и носовой платок, когда она уронила их. Он неопределенно улыбнулся, когда она предположила, что, по ее мнению, сможет убедить мистера Эрделя остаться в Атлантик-Сити на выходные, и зачем беспокоиться о службе в воскресенье? Но когда она и зевающая миссис Эрдель удалились, он поспешил в свою комнату и собрал вещи. Крадучись он подошел к конторке и объяснил, что неожиданно уезжает по делам и что счет должен быть отправлен мистеру Эрделю, чьим гостем он был. Он выскользнул через боковую дверь и сел на поздний поезд. В ту ночь Эрдельтерьер досадовал на дочь за то, что та скулила во сне.
Глава 12
Часовня Святого Шпица была переполнена в то прекрасное воскресное утро, и звон и глухой стук ее колоколов весело доносились сквозь разреженный быстрый воздух до молящихся, прибывающих в своих роскошных автомобилях. Дружелюбная странность поведения мирянина-читателя в качестве священника добавляла изюминку посещению церкви. В этот раз прихожане были особенно рады видеть Гиссинга в стихаре и палантине. Они чувствовали, что его наряд в предыдущие воскресенья был слишком неформальным. И когда в то время, которое обычно отводилось для проповеди, Гиссинг поднялся по ступенькам кафедры, развернул пачку рукописей и торжественно огляделся, они откинулись на подушки скамьи в удобном, восприимчивом настроении. У них было подсознательное чувство, что если их души должны быть спасены, то лучше сделать это со всеми надлежащими формальностями. Они не заметили, что он был довольно бледен и что его нос нервно подергивался.
– Друзья мои, – сказал он, – в этой прекрасной маленькой часовне, на этой воздушной вершине холма, можно говорить с полной откровенностью. Ибо вы, собравшиеся здесь для поклонения, в основном люди великих дел, привыкшие смотреть на жизнь с высоким духом и живым воображением. Тогда я попрошу вас быть терпеливыми по отношению ко мне, пока я увещеваю вас нести в свою религию тот же предприимчивый и амбициозный порыв, который сделал вашу мирскую карьеру успешной. Вы привыкли иметь дело с великими делами. Позвольте мне поговорить с вами о Великих делах Божьих.
Гиссинг был слишком взволнован, чтобы узнать кого-то из слушателей. Все лица слились в одно расплывчатое пятно. Он знал, что мисс Эрдель находится у органа, но он не видел ее с тех пор, как улетел из Атлантик-Сити, потому что перед ее возвращением покинул особняк Эрдельтерьеров и устроил себе постель в углу ризницы. Он боялся, что она рассердилась: в некоторых басовых трубах органа, когда она играла вступительный гимн, звучала энергичная рычащая нота. Он не видел высокой седовласой фигуры, которая вошла в часовню довольно поздно, после начала службы, и заняла место сзади. Епископ Борзой воспользовался возможностью съездить сегодня утром в Далматин-Хайтс, чтобы посмотреть, как поживает его протеже. Когда епископ увидел, что его мирянин-чтец появился в стихаре и алом капюшоне, он был поражен. Но когда священник-любитель действительно взошел на кафедру, лицо епископа выразило вопрос. Волосы у него на затылке слегка встали дыбом.
– Так легко, – продолжал Гиссинг, – позволить жизни проходить мимо нас в ее быстром забавном течении, что иногда кажется, что едва ли стоит предпринимать какие-либо смелые попытки найти истину. Истина, конечно, не нуждается в нашей помощи; она может позволить себе игнорировать наши ошибки. Но в этом тихом месте, среди шепота деревьев, я, кажется, услышал смущающий звук. Я слышал смех, и я думаю, что это смех Бога.
Прихожане зашевелились с вежливым беспокойством. Это было не совсем то, к чему они привыкли.
– Почему Бог должен смеяться? Я думаю, это потому, что Он видит очень часто, что мы притворяемся, что поклоняемся Ему, мы на самом деле поклоняемся и удовлетворяем себя. Я употребил выражение "Великие дела". Я хочу подчеркнуть, что Бог занимается гораздо большими делами, чем мы себе представляем. Мы представляли Его Себе в слишком мелком масштабе. Если Бог так велик, мы должны приближаться к Нему в духе величия. Его не интересуют мелочи: мелочи ритуала, вероучения, церемонии. Мы вообразили тщеславную вещь – Бога нашего собственного вида; просто добавляя к концепции, чтобы позолотить и освятить, бесполезный взрыв сверхъестественного. Друзья мои, Бог, которого я себе представляю, – это нечто большее, чем формула по воскресеньям и клятва в течение недели.
Те, кто сидел в задней части часовни, были поражены, услышав низкий грохочущий звук, исходящий из диафрагмы епископа, который наполовину поднялся со своего места, а затем, огромным усилием воли, сдержался. Но Гиссинг, увлеченный своими благородными размышлениями, продолжал с растущим счастьем.
– Я прошу вас, хотя, вероятно, напрасно, отложить на время унаследованные вами робость и условности. Я прошу вас отбросить гордыню, которая является самим дьяволом и причиной большинства несчастий. Я прошу вас подняться на высоту великого начала. "Возвеличивать" Бога – это обычная фраза в наших обрядах. Тогда давайте действительно превознесем Его, а не уменьшим, как это делают теологи. Если Бог – это нечто большее, чем социальный фетиш, тогда Он должен быть настолько большим, что Он включает в себя и объясняет все. Это может показаться вам непостижимым, это может показаться кощунственным, но я предполагаю, что даже возможно, что Бог может быть двуногим.
Епископ больше не мог сдерживаться. Мистер Эрдель, мистер Доберман-Пинчер и несколько других видных членов Церкви разразились угрожающим рычанием. Дикий лай и крик вырвались из уст мистера Таузера, директора воскресной школы, и его учеников, которые сидели в маленькой галерее над дверью. И тут, к ужасу и изумлению Гиссинга, мистер Пудель появился из-за колонны, где он невидимо терся. Яростным тенором, дрожащим от негодования, он закричал:
– Еретик и лицемер! Не обращайте внимания на его отвратительную чушь! Он бросил свою семью, чтобы вести жизнь, полную удовольствий!
– Схватите его! – Громовым голосом крикнул епископ.
В церкви поднялся настоящий шум. Среди хора раздалось пронзительное тявканье. Эрдель упал в обморок; продвижение епископа по проходу было затруднено несколькими дамами, спешащими к выходу. Старый мистер Динго, пономарь, ухватился за веревку звонка на крыльце и начал яростно звонить. Крики ярости смешивались с истерическими воплями дам. Гиссинг, дрожа от ужаса, наблюдал за ужасным шумом. Но пришло время двигаться, иначе его отступление могло быть отрезано. Он бросил рукопись и побежал вниз по ступенькам кафедры.
– Извергните его из сана! – Завопил мистер Пудель.
– Он никогда не был рукоположен! – Взревел епископ.
– Самозванец! – Воскликнул мистер Эрдель.
– Отлучите его от церкви! – Завопил мистер Таузер.
– Отведите его в консисторию! – Крикнул мистер Пудель.
Гиссинг направился к двери ризницы, но был задержан массой дерущихся щенков-хористов, которые ухватились за это непонятное развлечение как за шанс свести свои счеты. Шум сводил с ума. Епископ перепрыгнул через перила алтаря и уже собирался схватить его, когда вмешалась мисс Эрдель, верная до последнего. Она бросилась на епископа.
– Беги, беги! – Закричала она. – Они убьют тебя!
Гиссинг извлек выгоду из этой помощи. Он толкнул кафедру на мистера Пуделя, который вцепился в свой стихарь. Он остановил мистера Эрделя, швырнув в него маленького Томми Булла, одного из хора. Зубы Томми автоматически впились в ухо мистера Эрделя. Стихарь, который мистер Пудель все еще держал в руках, с треском разорвался, и Гиссинг оказался на свободе. С вызывающим воплем он прорвался через ризницу и обогнул часовню.
Он не мог не остановиться на мгновение, чтобы окинуть взглядом удивительную сцену, которая всего несколько минут назад была спокойной воскресной службой. Из длинной вереницы автомобилей, припаркованных у часовни, выскакивали невероятные шоферы, спешащие посмотреть, что случилось. Тенистая роща содрогнулась от отвратительного звона колокола, все еще дико звонившего неистовым пономарем. Внезапное возбуждение высвободило личные ссоры, давно прилично подавленные: на крыльце сцепились в схватке миссис Ретривер и миссис Доберман-пинчер. С оглушительным треском один из щенков хора влетел в витражное окно, очевидно, брошенный каким-то разъяренным взрослым. Он узнал голос мистера Таузера, громко причитавшего. Судя по звуку, зрачки мистера Таузера повернулись к нему и доставляли ему неприятности. Прежде всего он слышал ясный боевой клич мисс Эрдель и озлобленные вопли мистера Пуделя. Затем из трясущегося здания выскочил епископ Борзой, весь в пене гнева, в изодранной одежде, а за ним мистер Пудель, мистер Эрдель и еще несколько человек. Они огляделись на мгновение, а затем епископ увидел его. С совместным "ура" они бросились к нему.
Нельзя было терять времени. Он бежал по тенистой тропинке между деревьями, но с безнадежным ужасом в сердце. Он не мог долго опережать такого бегуна, как епископ, чьи огромные шаги, несомненно, в конце концов, остановят его. Если бы он только знал, как водить машину, он, возможно, взял бы один автомобиль из длинного ряда, ожидающих у ворот. Но он не был автомобилистом. Мисс Эрдель могла бы спасти его в своем гоночном родстере, но она не вышла из схватки в часовне. Возможно, епископ укусил ее. Его кровь потеплела от гнева.
Так вышло, что на окружном шоссе был ремонт, и большой паровой каток стоял в нескольких сотнях футов ниже по дороге, рядом с канавой. Гиссинг знал, что было принято оставлять эти двигатели работающими. Это был его единственный шанс, и он ухватился за него. Но, к своему ужасу, добравшись до машины, стоявшей за поворотом дороги, он обнаружил, что она накрыта огромным брезентом. Однако это предполагало отчаянный шанс. Он проворно юркнул под брезент и спрятался в ящике с углем. Лежа там, он слышал, как мимо, тяжело дыша, пронеслась погоня.
Как только он осмелился, он вылез, снял брезент и посмотрел на громоздкий двигатель. Это был один из тех очень высоких и впечатляющих роликов с навесом сверху. Механизм не был сложным, и изобретательность отчаяния подстегнула его. Он поспешно открыл заслонки в топке, встряхнул угли и увидел, что стрелка манометра начала дрожать. Он экспериментировал с одним или двумя рычагами и ручками. Первая, к которой он прикоснулся, издала громкий звук из свистка. Затем он обнаружил дроссель. Он осторожно приоткрыл его на несколько положений. Тяжеловесная машина с ужасным лязгом и скрежетом начала двигаться вперед.
Паровой каток может показаться наименее полезным из всех транспортных средств для срочного передвижения, но рассуждения Гиссинга были здравыми. Во-первых, никто не ожидал бы найти преследуемого беглеца в этом неуклюжем, медлительном бегемоте дороги. Во-вторых, сидя высоко в водительском седле, прямо под навесом, он не был бы легко замечен случайным прохожим. И в-третьих, если погоня приблизится, он все еще будет в стратегическом положении. Для этого самая универсальная из всех наземных машин, за исключением военного танка, может передвигаться по полям, пробиваться через подлесок и путешествовать по сотне мест, где может заглохнуть автомобиль. Он загрохотал вниз по дороге, несколько взволнованный. Он нашел алую накидку, обернутую вокруг его шеи, и привязал ее к одной из опор балдахина в качестве флага неповиновения. Вскоре он увидел, что отряд преследователей возвращается по дороге, очень разгоряченный и злой. Он торжественно похрустывал, занятый тем, что поднимал сильную струю пара. Вот они, епископ, мистер Пудель, мистер Эрдель, мистер Доберман-пинчер и мистер Таузер. Мистер Пудель говорил взволнованно, язык епископа бегал по его сверкающим зубам. Он говорил мало, но его манеры были полны смертельного гнева. Они не обратили на каток никакого внимания и уже собирались пробежать мимо, даже не подняв глаз, когда Гиссинг во внезапном приступе негодования быстро крутанул руль и направил на них свой неуклюжий транспорт. Они увернулись лишь на волосок от того, чтобы их не расплющило, как тесто. Затем епископ, подняв глаза, узнал отступника. С криком гнева они все бросились на каток.
Но он был так высоко над ними, что у них не было никаких шансов. Он схватил совок для угля и ударил мистера Пуделя по черепу. Епископ был в опасной близости от него, но Гиссинг выпустил струю обжигающего пара из выхлопного крана, что дало порывистому прелату много причин для горя. Аккуратно брошенный кусок угля обескуражил мистера Эрделя. Мистер Таузер, атаковавший с другой стороны катка, сумел вскарабкаться так высоко, что забрал вышитый палантин, но в остальном беглецу досталось все самое лучшее. Доберман-пинчер обжег ноги, пытаясь вскарабкаться на борт котла. С вершины своего неуклюжего транспортного средства Гиссинг невозмутимо смотрел вниз.
– Жалкий вольнодумец! – Воскликнула Борзой. – Тебя будет судить собрание епископов.
– Для простого непрофессионального читателя, – процитировал Гиссинг, -допустима небольшая слабость. Вам лучше вернуться и успокоить прихожан, иначе они разнесут часовню на куски. Подобные вещи окажут очень плохое влияние на церковную дисциплину.
Они выкрикивали еще угрозы, но Гиссинг уже запустил свою оглушительную машину и не слышал, что было сказано. Он оставил их препираться на обочине дороги.
Опасаясь дальнейшей погони, он свернул с шоссе немного дальше и с шумом покатил по проселочной дороге между высокими берегами и живыми изгородями, где сумах становился красным. Как ни странно, было что-то очень успокаивающее в его огромной ползающей штуковине. Он был послушен и надежен, как слон. Грохочущий лязг его движения вскоре был забыт, и стал, по сути, реальным стимулом к размышлению. Ради простого удовольствия от новизны он направился через рощу и с радостью увидел, как чудовище пробирается сквозь заросли и ежевику, а затем через поле потрескивающей стерни. Направляясь в более пустынные районы этой фермерской страны, он остановился в зарослях берез у небольшого пруда. Он провел некоторое время очень счастливо, внимательно изучая механизм. Он нашел в ящике с инструментами запчасти и масленку и отполировал их до блеска. Вода в манометре казалась на довольно низком уровне, и он наполнил его из бассейна.
Именно во время ухода за катком ему пришло в голову, что его собственная внешность необычна для дорожного механика. На нем все еще был знаменитый костюм контролера, который он аккуратно надевал каждое воскресенье в часовню. Но ему пришлось бежать без шляпы, даже без багажа, который был аккуратно уложен в сумку в ризнице. Он был уверен, что мистер Пудель уже порылся там в поисках доказательств ереси и раскола. Жемчужные брюки были испачканы маслом и угольной пылью; аккуратный вырез пальто был испачкан машинной смазкой. До тех пор, пока он будет придерживаться катка и предательской одежды, преследование и идентификация, конечно, будут достаточно легкими. Но машина ему понравилась, и он решил пока не бросать ее.
Очевидно, было лучше держаться дорог, где двигатель, во всяком случае, был бы менее заметен и где он не оставил бы следов. Поэтому он сделал длинный круг по лугам и пастбищам, неся дьявольский шум в тихий воскресный полдень. Вернув себе щебеночную поверхность, он наугад поставил каток, вызвав значительное раздражение автомобильной публики. Обнаружив, что его срезанный сюртук вызывает насмешки и веселье, он снял его; и когда кто-нибудь принимался расспрашивать, он объяснял, что совершает покаяние за необдуманное пари. Его колеблющийся насест над котлом был необычайно теплым, и он купил галлонный кувшин сидра у фермера. Подбадривая себя этим и прокручивая в уме странные события последних месяцев, он мягко загремел дальше.
Сначала он опасался яростного преследования со стороны епископа или даже целой коллегии епископов, быстро мобилизованных для этого события. Он представлял, как они несутся за ним в огромном автобусе, а он сам сдерживает их кусками угля. Но постепенно он понял, что епископ больше не будет подвергать опасности свое достоинство или рисковать выставить себя на посмешище. Мистер Пудель, несомненно, пустит по его следу комиссара по дорожным делам города, и он будет подвергнут аресту за кражу парового катка. Но вряд ли это могло произойти так быстро. Тем временем в его голове формировался план, но для его осуществления потребуется темнота.
Темнота не замедлила наступить. Когда он весело перебегал с дороги на дорогу, держа длинные вереницы моторов на каждом углу, в то время как он весело протягивал руку в знак того, что собирается повернуть, темно-фиолетовые облака собирались и накапливались. Предвидя грозу, он купил немного провизии в придорожной закусочной и свернул в поле, где разбил лагерь с подветренной стороны березового леса. Он приготовил себе превосходный ужин, поджарив хлеб и сосиски в топке "котла". Кипятком из парового крана он заварил чай; и сидел, безмятежно любуясь светло-розовым светом на широких пампасах бронзовых трав, коричневых, как шкура пантеры. С юго-востока начал дуть сильный ветер. Он зажег фонарь в задней части машины, и к тому времени, как дождь зашипел на горячий котел, он был готов. К счастью, он сохранил брезент. Он расстелил его на земле под валиком и свернулся на нем калачиком. Свет от топки согревал и сушил его.
– Лето кончилось, – сказал он себе, услышав, как вокруг него грохочет и хлещет дождь. Некоторое время он лежал, не желая спать, размышляя о теологии и наслаждаясь близким шумом ветра и погоды.
Люди, которым ампутировали руку или ногу, размышлял он, говорят, что они все еще могут чувствовать боль в отсутствующем члене. Что ж, в этом есть аналогия. Современный скептицизм ампутировал Бога из сердца, но там, где артерии были зашиты, все еще ощущается боль.
Он мирно спал до двух часов ночи, за исключением того момента, когда раскаленный уголь, проскользнув сквозь решетку, прожег жалкую дыру в его брюках. Когда он проснулся, ночь все еще капала, но наверху было ясно. Он завел мотор и осторожно поехал по черным скользким дорогам к дому мистера Пуделя. Несмотря на неизбежный шум, никто не пошевелился: он предположил, что викарий крепко спал после дневного кризиса. Он оставил каток у порога, приколов записку к рулю. Там было написано:
ПРЕПОДОБНОМУ ДЖ. РОВЕРУ ПУДЕЛЮ
этот полезный паровой каток
как символ богословского ума
МИСТЕР ГИССИНГ
