Кристофер Морлей
Там, где начинается синева
Мисс Уиппет поспешила сказать, что Менеджер по выставкам умолял его принять участие в конференции. Вопрос о распределении оконных площадей между различными департаментами должен был быть пересмотрен. Кроме того, книжный отдел протестовал против того, что с них взимали плату за аренду книг, выставленных только для того, чтобы добавить последний штрих к мебельной витрине. Другая повестка дня: директор по персоналу пожелал назначить встречу, чтобы обсудить постановление против продавщиц, стригущих волосы. Отдел снабжения хотел представить пересмотренные цифры относительно экономии, которая будет достигнута за счет размещения кафетерия для сотрудников на том же этаже, что и ресторан магазина. Он должен решить, будет ли раннее закрытие по субботам продолжаться до Дня труда.
Рассказывая об этих и сотне других увлекательных пустяках, он испытывал болезненное чувство предательства по отношению к мистеру Биглю-старшему. Старый джентльмен был так трогательно уверен, что нашел в нем идеальные плечи, на которые можно было бы взвалить свою почетную и сокрушительную ношу. С более чем отеческой гордостью старый Бигль наблюдал, как Гиссинг, явно вежливый и компетентный, весело ходил туда-сюда. Владелец не подходил слишком близко, чтобы заметить застенчивого ангела сомнения, который таился глубоко в глазах Гиссинга цвета сидра.
Если в нашей истории и есть трагедия, то, увы, она здесь. Гиссинг, неисправимый сторонник ответственности, которая не касалась его души, не осмеливался сказать своему благодетелю ужасную правду. Но червь был в его сердце. Однажды поздно вечером, в своей комнате у миссис Перп, он написал письмо мистеру Пуделю. Отправив его по почте, он внезапно почувствовал острую боль. Для мечтателя решения страшны. Затем он встряхнулся и легко побежал в маленькую закусочную на Амстердам-авеню, где наслаждался пончиками и чаем со льдом. Его разум был полон решимости. Пончики, благодаря простой символике, заставили его подумать о Ротари-клубах, а также о жерновах. Нет, он, должно быть, скрывается от чести, от богатства, от Торговых палат. Беглец от всего, кроме собственного инстинкта. Те, кто связал себя, слишком горят желанием увидеть цепи на других. Бесполезно было пытаться объяснить мистеру Биглю – милое старое создание не поймет.
На следующий день, счастливо и деловито выполнив свои обязанности и задержавшись допоздна, чтобы убрать со стола, Гиссинг навсегда покинул "Бигль и компанию". Единственное, что беспокоило его, когда он в последний раз оглядывал свой уютный кабинет, была мысль о том, как огорчится маленькая мисс Уиппет, когда узнает, что ее новое повышение подошло к концу. Она так восхищалась их взаимным достоинством. На картотечном шкафу рядом с пишущей машинкой стояла розовая герань в горшке, которую она поливала каждое утро. Он не смог удержаться, чтобы не выдвинуть ящик ее стола, и мягко улыбнулся, увидев тщательную аккуратность его отделений, со всеми ее мелочами, с пользой расставленными. Ластик для чернил с нелепым маленьким венчиком, прикрепленным к нему, чтобы смахивать обрывки потертой бумаги; пучок заточенных карандашей, скрепленных резинкой; крошечный флакончик с машинным маслом; маленькая коробочка мятных леденцов; смятый носовой платок; стенографический блокнот с карандашом, вставленным на чистую страницу, чтобы быть готовым к немедленному обслуживанию на следующий день; длинный резак для разрезания конвертов.; ее блокнот с записями, на котором было написано, Напоминания мистеру Г. о Ланче в Витрине. Казалось жестоким лишать ее всех этих невинных развлечений, которыми она так наслаждалась. И все же он не мог оставаться генеральным директором только ради счастья мисс Уиппет.
В листве герани, где, как он знал, она найдет ее, он оставил записку:
МИСС УИППЕТ: Сегодня вечером я ухожу из магазина и больше не вернусь. Пожалуйста, сообщите мистеру Биглю. Объясните ему, что я никогда не займу место у одного из его конкурентов; я ухожу не потому, что мне не нравилась эта работа, а потому, что, если я останусь дольше, она может мне слишком понравиться. Передайте мистеру Биглю, что я настоятельно прошу его оставить вас помощником нового Управляющего, кем бы он ни был. Вы полностью компетентны, чтобы следить за рутиной, и новый менеджер может проводить все свое время за деловыми обедами.
Пожалуйста, сообщите Клубу Дисплейных менеджеров, что я не смогу выступить на их завтрашнем собрании.
Я желаю вам всяческой удачи.
МИСТЕР ГИССИНГ.
Проходя по тусклым и тихим проходам магазина, он снова оглядел их со смешанными чувствами. Здесь он, по-видимому, мог бы быть королем. Но он не испытывал ни малейшего сожаления. Еще одно из его многочисленных "я", размышлял он, совершило самоубийство. Это была правильная идея: продолжать сбрасывать их, выбрасывать за борт нереальных и фальшивых Гиссингов, обрезать их, пока он не обнаружит подлинное и неотчуждаемое существо.
И вот, во второй раз, он незаметно вышел из служебной двери.
Четыре дня спустя он прочел в газете о смерти старого мистера Бигля. В этом не может быть никаких сомнений. Торговец умер от разбитого сердца.
Глава 10
Ответ мистера Пуделя был разочаровывающим. В нем говорилось:
Дом священника Святого Бернарда, 1 сентября.
МОЙ ДОРОГОЙ МИСТЕР ГИССИНГ,
Я сожалею, что не могу добросовестно найти способ написать епископу от вашего имени. Любое свидетельство, которое я мог бы составить, было бы в лучшем случае сомнительным, потому что я не могу согласиться с вами в том, что Церковь – ваше истинное призвание. Я не верю, что тот, кто бросил свою семью, как это сделали вы, и чей послужной список (даже в самой благотворительной интерпретации) нельзя назвать иначе, как эксцентричным, был бы полезен в Священных Орденах. Вы говорите, что ваша жизнь в городе была великим очищением. Если это так, я предлагаю вам вернуться и взять на себя возложенное на вас бремя. Для меня было большим огорчением, что один из моих собственных прихожан стал причиной этих болезненных слухов, которые поразили нашу тихую общину. Несмотря на это, я желаю вам добра и надеюсь, что опыт наказания принесет вам покой.
Искренне ваш, ПУДЕЛЬ
ДЖЕЙ РОВЕР.
Гиссинг размышлял над этим письмом в тишине вечера в своей комнате. Он привнес в проблему свое любимое средство для ясного мышления – крепкий кофе, смешанный со сгущенным молоком. Миссис Перп пошла на уступки его странностям, когда он так высоко поднялся в мире: лучше нарушить какие-либо правила, подумала она, чем потерять столь знатного арендатора. Она даже установила для него маленькую газовую плиту, чтобы он мог варить свой утренний и вечерний кофе.
Поэтому он посоветовался со своим перколятором, чье бульканье было звуком, который он находил одновременно успокаивающим и стимулирующим. Он рассматривал его как своего рода личный оракул, со своим собственным спокойным голосом. Он внимательно слушал, ожидая, пока жидкость потемнеет. Обращение к епископу, Обращение к епископу, казалось, было речью струящегося бульканья под стеклянной крышкой.
Он решил действовать в соответствии с этим и изложил свое дело епископу Борзому даже без представления, на которое он надеялся. К счастью, у него все еще оставалось несколько листов почтовой бумаги "Бигль" и компании с выгравированными на ней буквами и офисом генерального директора. У него были некоторые сомнения относительно надлежащей формальности и стиля обращения при общении с епископом: “Очень преподобный” или “Преосвященный”? и что из этого указывало на высшую степень почтительности? Но он решил, что мужская откровенность не помешает. Он написал:
ПРЕОСВЯЩЕННЫЙ ЕПИСКОП БОРЗОЙ,
Дорогой епископ,
Может ли кто-нибудь из ваших почитателей попросить аудиенцию у вашего преосвященства, чтобы обсудить вопросы, касающиеся религии, теологии и возможной вакансии в Церкви? Если есть какие-то возможности, это было бы одолжением. Это очень срочно. Я прилагаю запечатанный конверт с адресом.
С уважением ваш,
МИСТЕР ГИССИНГ.
Быстрый ответ секретаря епископа позволил ему назначить встречу.
Хорошо одетый во фрак и шелковую шляпу, Гиссинг направился к месту встречи. По правде говоря, он нервничал: его мысли беспокойно метались среди возможных затруднений. Предположим, мистер Пудель написал епископу, чтобы отклонить его заявление? Его беспокоила другая, но более абсурдная мысль. Одна из проблем при посещении домов Великих (он научился этому за свою короткую карьеру в Большом бизнесе) – найти дверной звонок. Обычно это таинственно скрывается. Предположим, ему придется безнадежно оглядывать вестибюль в позорной и подозрительной манере, пока какой-нибудь лакей не выйдет, чтобы пожурить его? В залитом солнцем парке под Собором он увидел нянек, сидевших у своих колясок для щенков; на мгновение он почти позавидовал их грубому спокойствию. ОНИ не имеют права (сказал он себе) обращаться к епископу!
Он пришел рано, поэтому прогулялся несколько минут в парке, который лежит под этим скалистым обрывом. На вершине, четко вырисовываясь на фоне синевы, огромная церковь плыла, как корабль по длинному морскому гребню. Ангел с трубой на выступе крыши был похож на доблестного моряка в вороньем гнезде. Это благородное зрелище успокоило его волнение. Да, сказал он, Церковь – это корабль, за бортами которого я найду покой. Она плывет по нездешнему морю, ее экипаж свободен от земных амбиций и заблуждений.
Он проворно взбежал по длинным ступеням, ведущим на утес, и приблизился к резиденции епископа. Колокол был хорошо виден. Он позвонил, и вскоре вышла опрятная маленькая горничная. Он размышлял над формой слов. Было бы абсурдно говорить: “Епископ дома?”, Потому что он знал, что епископ дома. Поэтому он сказал, – мистер Гиссинг.
Епископ Борзой был впечатляющей фигурой: невероятно высокий и стройный, с длинным, узким аскетическим лицом и вьющимися седыми волосами. Он был на удивление сердечен.
– А, мистер Гиссинг? – Сказал он. – Садитесь, сэр. Я очень хорошо знаю "Бигля и компанию". На самом деле даже слишком хорошо – у госпожи Борзой там есть счет.
Гиссинг, чувствуя себя несколько ошеломленным и неуверенным, не был готов к комментарию. Он все еще немного беспокоился о правильном способе обращения.
– Очень приятно видеть, что вы, Влиятельные Купцы, интересуетесь Церковью, – продолжал епископ. – Я часто думал о том, чтобы обратиться к покойному мистеру Биглю по поводу небольшого вклада в собор. В самом деле, я потратил так много в вашем магазине, что это было бы только справедливым возвратом. Мистер Колли из "Грейхаунд, Колли и компания" был очень любезен с нами: он только что позаботился о том, чтобы восстановить хор.
Гиссинг начал опасаться, что цель его визита, возможно, была неправильно понята, но глаза прелата горели благожелательным энтузиазмом, и он не осмелился прервать его.
– Вы очень любезно осведомились в своем письме о возможной вакансии в Церкви. Действительно, в трансепте есть ниша, которую я был бы счастлив увидеть заполненной. Она предназначена для какой-то мемориальной статуи и, возможно, в честь покойного мистера Бигля…
– Я должен объясниться, епископ, – сказал Гиссинг, очень встревоженный, – что я оставил Бигля и Компанию. Боюсь, что вклад, который я хочу внести в Церковь, не является декоративным. Это я сам.
– Вы сам? – спросил Епископ, вежливо озадаченный.
– Да, – пробормотал Гиссинг, – я … На самом деле я надеюсь … поступить в министерство.
Епископ был явно поражен, и его длинный аристократический нос казался длиннее, чем когда-либо, когда он пристально смотрел на своего посетителя.
– Но у вас было какое-нибудь формальное богословское образование?
– Нет, преосвященный епископ, – ответил Гиссинг, – Но это так, – и, поначалу бессвязно, но с возрастающей энергией и обильным красноречием, он излил историю своей душевной борьбы.
– Это чрезвычайно интересно, – сказал наконец епископ. – Я вижу, что вам совершенно не хватает зачатков божественности. В современной экзегезе и критике вы совершенно невинны. Но у вас, очевидно, есть нечто гораздо более редкое, то, что квакеры называют БЕСПОКОЙСТВОМ. Конечно, вы действительно должны пойти в теологическую семинарию и усвоить этот наивный интуитивный мистицизм на дисциплинированной основе. Вы поймете, что мы, церковники, можем встретить современный рационализм только с помощью нашего собственного рационализма, с помощью непоколебимой философской науки. Я не думаю, что вы можете даже процитировать Евангелие?
Гиссинг с сожалением признал свое невежество.
– Ну, по крайней мере, я должен убедиться в некоторых основах, – сказал епископ. – Конечно, допустима символическая широта, но есть некоторые основные догмы и вероучения, которые нельзя упускать из виду.
Он подверг кандидата быстрому катехизису. Гиссинг, пребывая в состоянии, странно смешанном с волнением и благоговением, обнаружил, что соглашается со многим, в чем в более спокойную минуту он вряд ли признался бы; но, погрузившись так глубоко в это дело, он чувствовал, что было бы верхом невежливости давать отрицательные ответы на любой из вопросов епископа. Поспешными мысленными корректировками и символическими интерпретациями он удовлетворил свою совесть.
– Это очень необычно, – признал епископ, – но я должен признаться, что ваше дело меня очень интересует. Конечно, я не могу допустить вас к рукоположению, пока вы не пройдете обычную теологическую программу. И все же я нахожу, что вы удивительно подходите для этого без должной подготовки.
Некоторое время он размышлял, пристально глядя на кандидата ясными темными горящими глазами.
– Мне пришло в голову, что вы несколько туманны в некоторых вопросах Религии, а также в Вопросах Родства и Происхождения. Вы должны помнить, что эти темы не должны подвергаться вашему собственному осмыслению или комментарию, а должны восприниматься в буквальном и неизменном смысле. Однако вы проявляете внешние и видимые признаки внутренней и духовной благодати. Так случилось, что я знаю небольшую часовню в деревне, которая была закрыта из-за отсутствия священника. Я могу назначить вас там главным в качестве непрофессионального читателя.
На лице Гиссинга отразился восторг.
– Я буду носить сутану? – Воскликнул он.
– Конечно, нет, – строго сказал епископ. – Даже стихаря у вас не будет. Вы должны помнить, что вы не были посвящены. Если вы серьезны в своем рвении, вы должны постепенно продвигаться вверх, начиная с самого низа.
– Я видел кое-что из вашей ткани с маленьким фиолетовым диком, который очень хорошо смотрится в проеме жилета, – смиренно сказал Гиссинг. – Сколько времени мне потребуется, чтобы до этого дорасти?
Епископ Борзой, обладавший чувством юмора, добродушно рассмеялся.
– Послушайте, – сказал он. – Сегодня прекрасный день, я закажу машину, и мы поедем в Далматин-Хайтс. Я покажу вам вашу часовню и точно расскажу, в чем будут заключаться ваши обязанности.
Гиссинг был поражен. Далматинские высоты находились всего в нескольких милях от Собачьих владений. Если новость дойдет до мистера Пуделя…
– Сэр епископ, – сказал он нервно, – я начинаю опасаться, что, возможно, в конце концов я недостоин. Теперь об этих Религиозных темах: я, возможно, дал на некоторые из них предположительное и комментирующее согласие. Возможно, я зашел слишком далеко…
Епископ уже предвкушал поездку за город со своим необычным послушником.
– Вовсе нет, совсем нет, – весело сказал он. – Для простого непрофессионального читателя допустима небольшая слабость. Вы, конечно, понимаете, что вам категорически запрещено находиться за кафедрой. Вы должны будете читать лекции, проводить службу и сможете обращаться к собранию по вопросам, не являющимся ни проповедническими, ни доктринальными; проповедь и фактическое вступление на кафедре запрещаются. Но я вижу в вас прекрасную кандидатуру. Исполняйте свои обязанности пунктуально на этом очень скромном посту, и высокие чины служения в церкви будут открыты.
Он надел очень красивую шляпу-лопату и направился к своему большому туристическому автомобилю.
Это была очень неудобная поездка для Гиссинга. Шелковая шляпа – наименее устойчивая одежда для быстрой езды, и шофер ехал на большой скорости. Епископ, откинувшись на спинку открытого авто, скрестил одну изящную стройную ногу на другой, в каком-то экстазе смотрел на сельскую местность и весело рассказывал о своих днях, когда он был молодым викарием. Гиссинг сидел, не снимая шляпы. Он слишком хорошо понимал, что по унизительной случайности они поедут по дороге, которая вела точно мимо его собственного дома. Он мог только надеяться, что миссис Спаниель и других детей не будет видно, потому что объяснения будут слишком сложными. В отчаянии он похвалил вид, открывающийся с другой дороги, но епископ Борзой был слишком заинтересован своей собственной темой, чтобы обращать на это внимание.
– Кстати, – сказал тот, когда они приблизились к знакомой местности, – я должен представить вам мисс Эрдель. Она живет в большом доме вон там, на холме. Ее семья всегда посещала то, что я теперь буду называть ВАШЕЙ часовней; она очень ревностно посещает церковь, и для нее было искренним горем, когда это место пришлось закрыть. Вы найдете в ней большую помощь и утешение; мало того, она имеет то, что не всегда можно найти у более набожных представителей ее пола – молодость и красоту. Кажется, я правильно понял, что вы сказали, что вы холостяк?
Они приближались к последнему повороту, на котором еще можно было избежать роковой дороги, и внимание Гиссинга разделилось.
– Да, в некотором роде, – ответил он. – Епископ, вы знаете дорогу, ведущую в долину? Вид действительно великолепный. Да, эта дорога. О нет, я холостяк.
Было уже слишком поздно. Шофер, не подозревая об этом частном кризисе, кружился по дороге домой. С нежным чувством Гиссинг увидел шпили тополей, болиголовы за прудом, опушку леса, которая скрывала дом, пока вы не окажитесь совсем рядом с ним.
Машина внезапно вильнула, и водитель спас ее только быстрым и хитрым маневром, не дав ей съехать на берег. Он затормозил, и почти из-под задних колес показалась пыльная группа подростков, игравших на дороге. Вот они: Койки, Групп, Визгун (необычайно взрослые!) и два спаниеля. Их одежда была в плачевном состоянии, лица мрачными, ноги покрыты репьями, все их поведение было оборванным и диким, и все же Гиссинг почувствовал укол гордости, увидев, что прямая, независимая осанка его крестников контрастировала с более шумным, непотребным видом молодых спаниелей. Он быстро отвернулся, чтобы его не узнали. Но все мальчишки глазели на епископскую шляпу-лопату.
– Хот-дог! – Крикнул Визгун. – А не шляпа!
К своему ужасу, Гиссинг увидел миссис Спаниель, которая в тревоге выбежала из дома, на бегу рассыпая картошку с фартука. Он поспешно поторопил водителя ехать дальше.
– Какие ужасные на вид дети, – заметил епископ, который, казалось, был очарован их взглядом. – В самом деле, моя добрая сестра, – сказал он миссис Спаниель, которая теперь тяжело дышала у подножки, – вы должны держать их подальше от дороги, иначе кто-нибудь пострадает.
Гиссинг искал воображаемый предмет на полу машины. К своему великому облегчению, он услышал рев мотора, когда они снова тронулись в путь. Но он сел слишком рано. Одновременный рев “Папа!” вырвался из трио.
– Это они нам кричали? – Спросил епископ, оглядываясь.
Гиссинг покачал головой. Он был слишком подавлен, чтобы говорить.
Глава 11
Маленькая часовня на Далматинских высотах стояла на холме, среди сосновой рощи, самых романтичных из всех деревьев. Жизнь, сильный, но неуклюжий драматург, не отвергает самые нелепые “ситуации”, которые искушенный драматург отбросил бы как слишком очевидные. Ибо это песчаное плато, усыпанное атласными сосновыми иголками, было тем самым горизонтом, который казался таким синим и манящим из маленького домика у пруда. Неподалеку находилось большое поместье Эрдельтерьеров, которое Гиссинг знал лишь на расстоянии восхищения, и теперь он жил там в качестве почетного гостя.
Епископ взял его с собой навестить эрделей, и они, обрадованные тем, что часовню снова откроют, настояли на том, чтобы он остался с ними. Часовня, на самом деле, представляла особый интерес для мистера Эрделя, который был одним из главных спонсоров ее возведения. Гиссинг обнаружил, что жизнь, казалось, постоянно ставит его в ложное положение; и теперь он обнаружил, к своему огорчению, что прелестная маленькая святыня св. Шпиц, чьи витражи сияли, как рубины, в монастыре темных деревьев, был довольно модным хобби среди богатых землевладельцев Далматинских холмов. Часовня была закрыта все лето. Епископ в своей легкомысленной и неопределенной манере не совсем ясно дал понять, что Гиссинг был всего лишь мирским читателем, и, несмотря на его смущенные отказы, мистер Эрдель представил его публике в загородном доме как нового “викария".
Но, во всяком случае, ему повезло, что Эрдели настояли на том, чтобы принять его в качестве гостя, потому что он узнал от епископа (как раз в тот момент, когда тот уходил), что к должности мирского чтеца не прилагается стипендия. К счастью, у него все еще оставалась большая часть денег, которые он сэкономил из своей зарплаты генерального директора. И какое бы чувство аномалии он ни испытывал, оно быстро утолялось необычайным комфортом и новизной его окружения. В огромном особняке Эрдельтерьеров он впервые испытал этот окончательный триумф цивилизации: чашка чая, поданная в постель перед завтраком, с ломтиками хлеба с маслом тонкой и удивительно хрупкой тонкости. Он также был доволен почтением, оказанным ему как представителю церкви, хотя это и вынуждало его к торжественности, которую он внутренне не чувствовал. Но больше всего, несомненно, его пленили прелесть и теплота мисс Эрдель.
Епископ не ошибся. Восхищаясь аристократическим римским изгибом ее лба и носа, гордой, пытливой осанкой ее несколько прямоугольной головы, ее восхитительной, энергичной фигурой и ясными топазовыми глазами, Гиссинг осознал то, чего не испытывал раньше, – беспокойство, одновременно срочное и приятное, в котором интеллект, казалось, играл незначительную роль. Он был поражен силой ее привлекательности, поражен, узнав, как приятно находиться в ее обществе. Она была очень молода и энергична: носила одежду элегантного спортивного покроя и была (как ему показалось) совершенно божественна в своих бриджах для верховой езды. Но она также была полностью предана часовне, где по воскресеньям играла музыку. Она была переменчивым существом, полным озорного удивления: на их первой музыкальной практике, после того как они сыграли несколько гимнов на органе, она разразилась джазом, наполнив тихую рощу шумным обмороком Рисовых Лапок, любимой песней того лета.
Так что он внезапно оказался втянут в блестящую светскую жизнь Эрделей и их друзей. Несмотря на странность ситуации и временную тревогу при мысли о том, что мистер Пудель может его обнаружить, он был очень счастлив. Это было не совсем то, чего он ожидал, но он всегда умел приспосабливаться. Мисс Эрдель была очаровательной компаньонкой. В уединении своей спальни он снял мерку для пары бриджей для верховой езды и написал своему портному в город, чтобы тот сшил их как можно скорее. Он усердно служил в маленькой часовне, хотя чувствовал, что лучше скрыть от эрделей тот факт, что он ходил туда каждый день. Он подозревал, что они сочтут его слегка сумасшедшим, если узнают, поэтому обычно притворялся, что у него есть дела в городе. Затем он ускользал на пахнущую бальзамом вершину холма и был совершенно счастлив, подметая пол в часовне, вытирая пыль со скамей, полируя медные изделия, переставляя псалтыри на стеллажах. Он договорился с молочником, что тот каждое утро будет оставлять бутылку молока и несколько булочек с корицей у ворот часовни, поэтому он весело и незаметно обедал в ризнице, хотя всегда немного нервничал, чтобы кто-нибудь из прихожан не обнаружил его.
Он практиковался в чтении проповедей вслух за медным пюпитром и обнаружил, как легко произносить драматические речи, когда ты один. Он хотел бы, чтобы можно было проводить службу ежедневно. Впервые он смог петь гимны так громко, как ему хотелось. Мисс Эрдель играла на органе с подчеркнутым рвением, и прихожане, немного поколебавшись, наслаждались страстной искренностью хорошо исполненного гимна. Некоторые из его паствы, которые раньше с удовольствием принимали участие в общей рутине службы, были разочарованы его рвением, так как Гиссинг настаивал на том, чтобы все делать самому. Он звонил в колокольчик, провожал прихожан на их места, читал службу, читал Символ веры Четвероногих, возглавлял хор, делал столько объявлений, сколько смог придумать, а в конце проскакивал через ризницу и в полной готовности сиял на крыльце, прежде чем самый проворный молящийся достигал двери. Действительно, в свое первое воскресенье он зашел слишком далеко в своем энтузиазме: в невинном стремлении продлить службу как можно дольше и будучи слишком взволнованным, чтобы осознать, что он делает, он просмотрел полный список молитв на все возможные случаи жизни. Прихожане были поражены, обнаружив, что одновременно молятся и о дожде, и о хорошей погоде.
В шкафу в ризнице он нашел старый стихарь; он снял его, примерил перед зеркалом и задумчиво положил обратно. К этому символическому облачению вернулись его мысли, когда он сидел в одиночестве под соснами, глядя вниз на долину дома. Это был сезон золотарника и астр на склонах холмов: жаркая обморочная тишина лежала на закате дня. Тяжесть и близость воздуха лишили даже насекомых дара речи. Под соснами, обычно такими шумными, было что-то почти ужасное в пустой тишине: подвешенность настолько абсолютная, что уши казались тупыми и запечатанными. Он невольно попытался прислушаться, чтобы понять, действительно ли такова эта жуткая тишина. Было ощущение, что он заключен в тюрьму, но только очень деликатно, в заклинание, которое может нарушить какой-нибудь внезапный треск.
Стихарь сильно искушал его, потому что он предполагал проповедь, которую он чувствовал себя обязанным произнести вопреки приказу епископа. Ибо прекрасная часовня на сосновой поляне была каким-то образом фальши или, по крайней мере, казалась фальшивой для него. Архитектор создал изящную поэму из камня и полированного дерева, но каким-то образом Бог избежал этой ловушки. Более того, Бога, которому поклонялась его благовоспитанная паства, старик традиционно представлял себе белоснежным Сенбернаром с сияющими щеками нежности, сияющими каплями любви; отеческое, всемогущее, спокойное – это божество, хотя и возвышенное по-своему, было слишком явным продолжением их собственных желаний. Его выдающиеся прихожане – мистер Доберман-Пинчер, миссис Гриффон, миссис Ретривер, даже сам восхитительный мистер Эрдельтерьер – разве не было похоже, что они почитали божество, вечно прощающее, потому что сами нуждались в прощении? Он был глубоко потрясен покорностью, с которой они следовали кодексам службы: даже когда он допустил ошибку в противоречивых молитвах, они пробормотали слова автоматически, без протеста. На потрясающую торжественность Литании они отвечали с быстрой, бессвязной точностью и быстротой, которая откровенно подразумевала нетерпение снять напряжение с колен.
Почему-то он чувствовал, что для объяснения мира невыразимой странности они изобрели Бога слишком дешевого и просто. Его настроение, безусловно, не было непристойным, легким и насмешливым. Это они (уверял он себя), чья теология по существу цинична, а не он. Он немного устал от этого справедливого, милосердного, утешающего, всепрощающего Бога; этого Бога, которого можно было бы достаточно почтить благопристойно заученным ритуалом. Но был ли он слишком поверхностным? Разве не подобает его товарищам, связанным этим мрачным, отчаянным жизненным предприятием, утешать себя приличным самогипнозом?
Нет, подумал он. Нет, это было не совсем прилично. Если они притворялись, что их Бог – это высшая вещь, которую можно познать, тогда они должны были принести ему в поклонение высшие возможные силы ума. У него была странная тоска по Богу, менее лениво задуманному: Богу, возможно, суровому, ужасному, повелителю непостижимых принципов. И все же было ли желательно поколебать веру его прихожан в их традиционную божественность? Он думал о них, таких дружелюбных, забавных, энергичных и великодушных, но совершенно не подготовленных к абстрактным мыслям на любую тему. Его собственные странные предположения о божестве только шокировали бы и ужаснули их. И, в конце концов, разве не именно их простота делала их привлекательными? Великие законы истины вершили бы свои судьбы без его помощи! Даже если эти приятные создания искренне не верили в ритуалы, которые они так вежливо соблюдали (он знал, что они не верили, потому что ВЕРА – это интеллектуальный процесс необычайного диапазона и глубины), разве не было общественно полезным, чтобы они притворялись, что делают это?
И все же с еще одним болезненным колебанием ума было ли необходимо, чтобы Истине поклонялись с помощью таких удивительно прозрачных формализмов, мистификаций и притворства? Увы, казалось, что это была старая-престарая борьба, которая должна была вестись снова и снова из поколения в поколение. Пророков дважды побивали камнями: сначала в гневе, а затем, после их смерти, красивой плитой на кладбище. Но слова, произнесенные искренне (подумал он), никогда не оставляют без ответа. Хотя он видел своих товарищей, скованных тяжелой цепью невежества, глупости, страсти и слабости, все же он угадывал в жизни какой-то непостижимый принцип чести и справедливости; какую-то неуловимую сущность добродетели, слишком интимную, чтобы понять; какое-то неуклюжее стремление к порядочности, какое-то смелое благородство духа, какую-то веселую верность Красоте. Он не мог понять, как в мире, столь очевидно огромном и неотесанном, что не поддается исчислению, они могли найти такое удовлетворительное, аккуратное, предполагаемое, запланированное поклонение. Но, возможно, поскольку вся Красота была такой ошеломляющей, было лучше, чтобы они лелеяли ее в небольших формальных минимумах. Возможно, во всем этом была какая-то прелестная символика, которую он не понимал.
Мягкий свет уже поднимался в воздух, смешанная ткань теней лежала вдоль долины. В волшебной ясности вечернего света он вдруг почувствовал (как это часто бывает, по необъяснимому планетарному инстинкту), что появилась новая луна. Обернувшись, он увидел ее, изящно плывущую серебряную полосу, а неподалеку – раннюю звезду. Он не нашел в молитвеннике никакого вероучения, которое объясняло бы звезды. Здесь, на дне небесного океана, мы смотрим наверх и видим их в густых крапинках, возможно, просто ракушки на киле какого-нибудь большого космического корабля. Он вспомнил, как дома было какое-то горящее мерцание, которое проглядывало сквозь сетку кизилового дерева. Когда он двигался по крыльцу, оно, казалось, порхало туда-сюда, появляясь и исчезая. Он часто сомневался, был ли это светлячок в нескольких ярдах от него или звезда по ту сторону Времени. Возможно, Правда была именно такой.
