Лев Троцкий
Наша первая революция. Часть I
Восстание в Москве
Девятое января в Петербурге, октябрьская стачка во всей России и декабрьское восстание в Москве[274] – вот три вехи, отмечающие поступательное движение русской революции. Мы уже знаем, как г. Струве задним числом «одобрил» 9 января и стачку в октябре. К последнему событию, к восстанию в Москве, он отнесся совсем иначе.
В первую минуту он признался, что для него «смысл этого явления загадочный». Для г. Струве было загадочно, что тот самый народ, который 9 января выдвинул свои требования, который в октябре добился уступок безоружным, но не бескровным восстанием, народ, у которого уступки были тотчас же отняты, как только убыла волна, что этот народ сделал то, что он делал во всех местах в такие моменты своей истории: вышел на улицы и начал строить баррикады. Поистине, загадочно!..
Г-ну Струве надоело быть непроницательным. Он не предвидел восстания, и оно не входило в его планы. Если, тем не менее, восстание случилось, тем хуже для него. И, подумав, Струве решил, что в Москве не было восстания. «Quasi-восстание в Москве» – вот какое определение дает он московским событиям.
«В Москве не было вооруженного восстания населения, – пишет он, – были столкновения отдельных, относительно весьма немногочисленных, групп населения с полицией и войсками, были бутафорские (!) баррикады, воздвигнутые „революционной“ интеллигенцией в союзе с терроризированными дворниками и увлеченными уличными мальчишками; была отчаянно храбрая, геройская борьба нафанатизированных, обрекших себя гибели рабочих» («Полярная Звезда» N 3, стр. 225).
Итак, обстановка восстания: бутафорские баррикады; персонал его: 1) «революционная» (не революционная) интеллигенция, 2) терроризированные (ею?) дворники, 3) увлеченные (ею?) мальчишки, 4) нафанатизированные (ею?) рабочие. И вот эта поистине «весьма немногочисленная группа населения» держалась на бутафорских баррикадах чуть не две недели. Смысл этого явления действительно «загадочный»!
В следующей статье г. Струве еще энергичнее подчеркивает главную черту этой картины: московское население, вместе с «широкой или большой интеллигенцией» испугалось восстания и было совершенно пассивно. Итак, «малая» или «узкая» интеллигенция и фанатики-рабочие, обрекшие себя смерти (сколько таких могло быть? – горсть!), не только успевали, при испуганной пассивности всего населения, терроризировать дворников и при их помощи строить баррикады, но и умудрялись держаться на этих бутафорских баррикадах – без поддержки, при полной пассивности перепуганного населения! – две недели против кавалерии, артиллерии и пехоты!
Если на первый взгляд живописание г. Струве являло вид «загадочный», то при дальнейшем расследовании оно становится невероятным, а при окончательном рассмотрении оказывается, как увидим, заведомо ложным.
Г. Струве приводит в своей статье письмо москвича, «вся жизнь которого прошла и проходит в служении русскому освобождению». Что же пишет этот почтенный москвич? Он жалуется на то, что со стороны влиятельных учреждений не было ничего предпринято для прекращения кровопролития. «Дума, – пишет он, – в течение трех первых дней восстания даже не собиралась». Другая корпорация граждан – «с значением и весом», – московский университет тоже не сделал «ничего утешительного». Интеллигенция опять-таки ничего не предприняла, «чтобы прекратить бойню в самом начале». «В этот исторический момент, – жалуется московский корреспондент, – она показала себя бессильной». И в заключение он спрашивает: «Кто же действовал?» и отвечает: «Народные массы. Эти действовали, действовали стихийно, без плана, ощупью. Вот почему события приняли такие размеры и были так полны ужаса и дикости» («Полярная Звезда» N 4, стр. 281).
Что же сказать после этого? Как назвать незыблемость г. Струве, который привел письмо и глазом не моргнул? Мы не станем цитировать десятки свидетельств, которые все показывают, как полицейски-вздорна выдумка г. Струве. Ограничимся ссылкой на реакционного расследователя московских событий, корреспондента «Слова», который тоже останавливается перед «загадочным смыслом» двухнедельного восстания в таком «истинно-русском» городе, как Москва. И он также искушается мыслью выдвинуть на передовые посты дворников, которых револьверами склоняли к революции, но, вспомнив, что существует на свете стыд, он прибавляет: «все эти частности, конечно, не меняют общего положения: революция все же нашла много верных слуг в Москве среди местного населения». Размышляя над этой загадкой, остроумный корреспондент приходит к такому объяснению: "Население было, несомненно, терроризировано (не одни дворники, но все население! Л. Т.) и главное, – прибавляет он, – население поддавалось этому террору довольно охотно".
Реакционный корреспондент, как видим, не без блеска вышел из затруднения, тогда как г. Струве, не пытаясь свести концы с концами, просто и явно оболгал московскую трагедию{58}.
Можно, правда, сослаться на то, что стреляла на баррикадах незначительная часть населения. И это будет верно… Но ведь это уже армия в узком смысле слова. Вопрос же заключается в том, была ли Москва территорией революционной армии, нейтральной территорией или территорией правительственной армии? Во всех восстаниях боевую роль играет сравнительно незначительная часть населения. Роль всей массы определяется ее отношением к этой части. При взятии Парижа военную роль играло несколько тысяч человек; но это была армия Парижа. Корреспондент «Слова» вместе с московским корреспондентом г-на Струве говорят нам, что в восстании участвовала народная толпа, масса населения. И это несомненно: без активной поддержки со стороны этой массы длительное восстание было и психологически и физически невозможно.
«Население» г-на Струве, испуганное и пассивное, это, как мы видели из московского письма: 1) московская дума, 2) московское земство, 3) московская профессура и 4) московская «большая» интеллигенция, т.-е. то самое «общество», политическим регистратором которого г. Струве состоит; это квалифицированное «население» есть московская доля той «нации», именем которой г. Петр Струве клянется.
К чести г. Струве нужно отметить, что он не одобряет испуга своего «населения». «Испуг перед московской „революцией“ есть одно из тех проявлений общественной глупости (отлично сказано!), за которые страна платится невознаградимыми нравственными и материальными потерями» (N 4, стр. 284). Отлично сказано! И тем более уместно, что многие публицисты искусственно культивируют эту общественную глупость и усердно питают ее склонность к испугам. Один из таких литературных поденщиков общественной глупости за несколько дней до московского восстания, предостерегая от последствий проповеди классовой борьбы, «пужал» российскую глупость: «народные массы, – писал он, – могут, увлекаемые темным, унаследованным от прошлого инстинктом, ринуться на интеллигенцию, как на господ».
– Да будет стыдно, – воскликнем мы на этот раз вместе с г. Струве, – да будет же стыдно литературным прихвостням гучковской думы, которую «испуг» вогнал в переднюю г. Дубасова,[275] да будет стыдно публицистам, играющим на дрянных струнах обывательских предрассудков и щекочущих пятки общественной глупости!
Позорная выписка сделана нами из статьи «Революция», напечатанной в журнале «Полярная Звезда». Под статьей подписано: 6 декабря 1905 г. – Петр Струве.
…Будучи «противником» вооруженного восстания, г. Струве, когда оно вспыхнуло, ссылаясь и опираясь на него, выдвинул свои требования: "России, – писал он, – необходимо правительство, облеченное доверием «хотя бы части общества». «Почему, например, такие умеренные и даже консервативные люди, как деятели Союза 17 октября, в числе которых есть люди умные, энергичные и безусловно честные, не заслуживают того доверия Монарха, которым до сих пор продолжают пользоваться гг. Витте, Дурново и прочие чиновники?»… (N 1, стр. 86). В самом деле, если г. Витте получил власть милостью октябрьской стачки, почему г. Шипову не взойти наверх по трупам московского восстания? Негодуя на «революции», в которых они не участвуют, эти господа, тем не менее, стремятся использовать для себя каждый успех этих «революций», за который они ничем не заплатили.
В самый разгар восстания г. Струве даже не ставит вопроса ни пред собой, ни пред своей партией, что можно и должно сделать по отношению к этому еще происходящему, еще живому, еще не убитому восстанию. Для него это – только благоприятный внешний момент, чтобы вплотную поставить вопрос о министерских кандидатурах консерваторов из Союза 17 октября – программа, позорная сама по себе и вдвойне позорная, как прямое издевательство над требованиями восставших. Сурово прав г. М. Чеченин, который в своей статье о «Стихии смерти» (и как только эта действительно искренняя статья попала в официальный орган искренности!) говорит: «убивают не только те, что стреляют из пушек, ружей и револьверов, колют штыками… убивают и те, кто, будучи противниками вооруженного восстания, с легким сердцем построили бы на нем свое благополучие, если бы оно оказалось удачным» («Полярная Звезда» N 4, стр. 306).
Но и это еще не все. Проходит несколько дней, и в статье, посвященной тому же восстанию, г. Струве противопоставляет народной России – «всех Витте, Дурново, Дубасовых, а кстати (!) и их прислужников, т.-е. весь Союз 17 октября» (N 6, стр. 381). Вы обратите, пожалуйста, внимание на это словечко кстати!
Мы не знаем, что за эти четырнадцать дней произошло за теми кулисами, где шушукаются о министерских портфелях и об ризах распятого народа мечут жребий. И мы не хотим этого знать! – Мы знаем одно: либеральный писатель, который думает вести за собой идейную интеллигенцию, играет кровью народа, как последний из последних политических торгашей. Кровью московского восстания, говорит Струве, страна должна купить себе смену правительства Витте, Дурново и Дубасова правительством Союза 17 октября, – того Союза 17 октября, который весь, заметьте, весь является, по словам самого же Струве, простым прислужником правительства Витте, Дурново и Дубасова!
Когда г. Струве развивал в «Русских Ведомостях» комментарии к известному обращению графа Витте к «братцам-рабочим», мы заявили, что г. Струве – политический агент Витте. Сантиментальные души[276] восстали против нас. Теперь мы готовы внести в нашу формулу поправку. Если в ноябре г. Струве выступал как агент Витте, то в декабре он выступил как прислужник его прислужников…
… Чтоб закончить эту картину, которую можно бы назвать «пляска либеральных папуасов вокруг поверженных врагов», прибавим еще один выразительный штрих.
В N 2 «Полярной Звезды» напечатана корреспонденция князя Гр. Трубецкого о «московских декабрьских днях». Вспоминая о митингах и собраниях, происходивших после 17 октября, автор находит, разумеется, что «свободы» были использованы не так, как надлежало. «Правда, – говорит он, – в критике и осуждении правительственных действий никто не стеснялся. Заслуга ораторов и публицистов в этом отношении была, однако, невелика, потому что против поверженного льва отваживаются, как известно, даже и не очень храбрые животные» (N 2, стр. 158). Г. корреспондент забывает, что митинги начались до 17 октября, так что не требовалось вовсе манифеста, чтоб ораторы и публицисты «отваживались». Дело, однако, не в этом. Кн. Гр. Трубецкой писал свою корреспонденцию после московского восстания, а г. Струве напечатал ее 22 декабря. Сопоставьте теперь эти даты с теми соображениями, которые позволяют г. корреспонденту сравнивать революционеров с «не очень храбрыми животными». Ораторы и публицисты, выступавшие после 17 октября, ясно видели и твердо знали, что «лев» еще не повержен. К пропаганде этого именно их убеждения сводилось содержание значительной части их статей и их речей. Они знали, ни минуты не сомневались, что в известный момент чаша «конституционного» терпения неповерженного льва переполнится, что они первые падут жертвой его мстительной ярости, и что месть будет тем жесточе, чем энергичнее были и их нападения. Они знали это. И такой момент действительно наступил. И вот, когда вся революционная пресса была задушена, ораторы и публицисты перебиты или заточены, когда в Москве еще не закончилась неделя о семеновцах, либеральный публицист на страницах либерального органа издевается – не над планами, тактикой или взглядами, но над мужеством революционеров, сравнивая их с нехрабрыми животными, лягающими льва.
Если в ту минуту, когда писались цитированные строки, какой-нибудь лев был повержен, так это лев революции. И – простите, господа! – если какой-нибудь осел лягал поверженного льва, так это осел либерализма.
Мы говорим в этой главе о суде либерализма и, в особенности, «Полярной Звезды» над революцией. Но, в сущности, газета Струве не судит революцию, а обвиняет ее. Это не голос судьи, который взвешивает доводы за и против – да таких беспристрастных судей в политике и не бывает; еще менее – это голос защитника, который отстаивает свое дело, несмотря на все его изъяны. Это голос прокурора по политическим преступлениям революционного народа. И чем далее, тем пристрастнее и ожесточеннее становится обвинительный акт.
«Освобождение» ставило в высшую себе заслугу свою терпимость по отношению к революционерам. «Полярная Звезда» каждой статьей, если не каждой буквой открыто борется со всем, что связано с революцией. В «Освобождении» г. Струве защищал революционеров от нападений покойного Евреинова и кн. Е. Трубецкого; он выступал против либеральных жалоб на анархию справа и анархию слева; – в «Полярной Звезде» он с самого начала заявляет себя заклятым врагом насилия, исходит ли оно «от власти или от анархии» (N I, «От редакции»).
За этим поворотом фронта скрывается изменение политических отношений.
В первую эпоху революции и либералы терпели ее. Они ясно видели, что революционное движение, несмотря на свою молодую хаотичность и стихийность, расшатывает абсолютизм и толкает его на путь конституционного соглашения с господствующими классами. Они держали руки наготове, относились к революционерам дружелюбно, критиковали их мягко и осторожно. Теперь, когда условия конституционного соглашения уже написаны, и, казалось бы, остается лишь выполнить их, дальнейшая работа революции явно подкапывается под самую возможность сделки земского большинства и меньшинства с властью. Революция сознательно ставит себе гораздо большие цели и тем восстановляет против себя либерализм.
Вопреки софистическому противопоставлению революции – «революциям», г. Струве гораздо «терпимее» относился к революции в первый ее период, когда она представляла наиболее анархическую картину разрозненных, неоформленных, стихийных «революций» (ростовская стачка 1902 г.,[277] июльские дни 1903 г. на юге, 9 января, террористические акты), ибо такие вспышки не могли претендовать на самостоятельную творческую роль; они лишь обессиливали и компрометировали абсолютизм, подталкивая его в объятия земцев.
Именно потому, что разрозненные движения с каждым разом все более превращаются в организованную революцию, руководимую изнутри; именно потому, что эта сознавшая себя революция уже не хочет быть простым тараном на службе конституционно-буржуазных планов, а грозит этим планам гибелью, – именно поэтому г. Струве проявляет столько озлобления, так рвет и мечет против революции. Чем яснее он видит себя висящим в воздухе, тем более виновата революция.
III. «Полярная Звезда» пред судом революции
So klein du bist, so gross bist du Fantast – фантазер-то ты большой, да фантазия твоя маленькая.
(Из старой статьи г. Струве)
Мы видели революцию пред судом идеалистического либерализма. Теперь посмотрим, какие же ответы дает либерализм на вопросы революции.
Что делать? Где выход?
Правда, г. Нечаев, «известный юрист», уже доказал в «Полярной Звезде» «чисто деловым образом и весьма тонко», по аттестации Струве, что манифест 17 октября есть акт конституционный. После этого, несомненно, всем должно стать ясно, что арест 100.000 человек, несколько тысяч убийств, свыше ста городов и местностей, брошенных в пекло всевозможных видов охраны, – что все это не правомерные проявления еще существующего самодержавного строя, но противозаконные нарушения уже существующей конституции. Но это почему-то мало успокаивает. «Новости» прямо кричат: «Прочь от такой свободы!». "Не надо нам такой «конституции»! Крепкая задним умом «Русь» убедилась на «истории наших дней», что если средства, выбранные революционными партиями, были неверны, то «оценка положения и правительственных наших деятелей была верная» (N от 28 января). Но каковы же эти настоящие верные средства? Где выход из конституционной дубасовщины?
У либеральных политиков ответа нет. «Новости» откровенно выражают бессильную растерянность либерализма. «Какая работа, какая Дума, – пишет эта газета, – может быть при таких условиях… Как можно идти с таким правительством!».
Венецианец Манин[278] хорошо сказал в 48 г. что «нация никогда не имеет права мириться со своим несчастием». Выход должен быть найден. У либеральной мысли его нет. Она растеряна, уклоняется от ответа или откровенно сознается в своей политической прострации.
Что же говорит г. Струве? Г. Струве делает гримасу мудрости и притворяется, что знает спасение.
«Страна должна, – пишет он, – своими избирательными бюллетенями стереть главу (бюрократического) змия» (N 4, стр. 287). «Государственная Дума, по законам 6 авг. – 17 окт. „снимет“ бюрократию с легкостью, которая всех поразит» (N 6, стр. 381).
Всех, кроме г. Струве, который это знает наперед.
Вся задача в том, чтобы революция не нарушала «порядка» и дожидалась созыва Государственной Думы. Мы уже старались раньше выяснить, что тактика успокоения есть верх утопизма: ибо кто и как удержит массы, если их надолго не способен сдержать и абсолютизм? Мы не станем говорить сейчас и о том, что такая тактика враждебна интересам народных масс: для них гораздо выгоднее поставить буржуазную Думу лицом к лицу с совершившимися изменениями, чем, сложа руки, ждать ее пришествия. Пройдем мимо всех этих соображений и допустим, что программа «Полярной Звезды» выполнена. Рабочие и крестьяне молчат и заучивают неведомые им имена либеральных кандидатов. Допустим даже, что при таком полном успокоении выборы будут произведены. Хотя, должны признаться, мы не можем понять, зачем тогда правительству выборы? История последнего года показала, что именно революционные «беспорядки», «дезорганизация», «анархия» толкают абсолютизм на путь конституционного соглашения с буржуазией. Но допустим, что под влиянием чего угодно: уроков прошлого, увещеваний новых земских депутаций, наконец, неотразимой пропаганды «Полярной Звезды», самодержавие (оно все-таки существует!) созовет Государственную Думу.
Крайние партии не мешают; «революции» прекратились. Дума уже в Таврическом дворце, уже выслушана тронная речь, уже выбран председатель. С чего начнет свою деятельность Дума? Что, если созванная без «революций», но под прессом дубасовщины, Государственная Дума начнет с того, что ассигнует необходимые средства, даст свою подпись под новыми займами, словом, составит национальный хор при г. Витте? В самой «Полярной Звезде» слышатся опасения со стороны некоторых сотрудников насчет политического состава будущей Думы. Как быть с теми порядками, какие насадит гучковский парламент? Что делать против союза бюрократии с набранными ею в Думу молодцами-правопорядцами? Какие средства предложит тогда г. Струве?
Г. Струве скажет, что такая Дума невозможна, что «национальная совесть» или «дух нации» подчинит себе состав и настроение Думы. Мы нашли, кажется, довольно счастливую формулу в стиле той приподнятой фразеологии, которая составляет помесь из Герцена и «Русских Ведомостей». Мы могли бы ответить, что это – непозволительный оптимизм, что у серьезного политика должен быть ответ на худший случай. Но мы снова пойдем навстречу г. Струве и допустим, что в парламенте составится конституционно-демократическое большинство. Ничего лучшего г. Струве не может требовать.
Мы думаем, что такая Дума с самого начала должна будет: 1) дать отставку Витте, Дурново и K°, 2) призвать к власти Петрункевича, Милюкова и Струве, 3) организовать выборы Учредительного Собрания на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права, 4) заменить в провинции флигель-адъютантов конституционными чиновниками, 5) нарядить следствие над преступлениями отставленных министров и их агентов, и пр. и пр.
Мы, разумеется, не рисуем нашей программы. Мы только называем те простейшие и первейшие акты, которые должна будет совершить конституционно-демократическая Дума, если она сохранит – что предполагается – уважение к тем обязательствам, какие дает стране во время выборов. Если она этого не сделает, а начнет упорядочивать хозяйство через правительство Витте-Дурново-Дубасов-Мин,[279] тогда мы получим первый уже отмеченный случай со всеми вытекающими из него тактическими вопросами.
Считаем нужным оговориться, что мы нисколько не сомневаемся – на основании общих соображений и примеров истории – в том, что либеральная Дума, увидев себя ущемленной, готова будет примириться с графом Витте и отказаться («временно»!) от всеобщего избирательного права. Но беда в том, что и в этом случае конфликт будет все-таки неизбежен. Есть вопрос, о который примирение неизбежно разобьется, если только Дума не будет простым сбродом ставленников бюрократии: это вопрос о государственном кошельке, главный источник всех конституционных конфликтов, тем более у нас, при нашем расстроенном хозяйстве, при наших чудовищных государственных долгах, непомерном бюджете и его чудовищном распределении. Либеральная буржуазия готова будет многое уступить по части свобод, хотя они, по мнению ее идеологов, имеют абсолютную ценность. Но когда речь пойдет о бюджете, тут она «готова торговаться и о восьмой частичке волоска». Приучить же монархию к парламентарной бюджетной практике вовсе не так легко. Наши традиции на этот счет очень прочны. Они нисколько не изменились со времен Грозного Царя, который ни за что не хотел понять выгод польской системы вотированья бюджета:
«На сейме ихнем королю в пособьи Отказано! Достойно, право, смеху! Свои же люди своему владыке Да денег не дают!»
На что шут неплохо замечает:
«У нас не так! Понадобилось что – хап, хап! – и есть!»,[280]
Вот на почве этого очень хорошо известного г-ну Витте принципа: «хап, хап! – и есть!», конфликт совершенно неизбежен. Конституционная история России с него именно и начнется.
Но г. Струве оценивает свою партию выше, чем мы{59}. Примем его оценку. Допустим, что Дума начнет с того, с чего следует начать: уволит министерство. А министерство ответит так, как ему следует ответить: не захочет выйти в отставку. Мы очень боимся, что г. Струве воскликнет: министерство падет под гнетом общественного негодования! На это можно лишь ответить базаровской фразой: «Друг мой, Аркадий Николаевич, пожалуйста, не говори красиво!».[281] Разве этого негодования мало теперь? Правительство, которое прошло чрез дубасовщину, не падает ни от вотума Думы, ни от общественного негодования. У него есть на негодование нации два коротких ответа: первый ответ – наплевать! второй ответ – пли!
Конечно, нация сможет поддержать вотум Думы своим единодушным сочувствием; отовсюду идут телеграммы, адреса, депутации. Г. Витте говорит: наплевать! В некоторых местах, и прежде всего в столице, более радикальные элементы («крайних» нет!) пробуют устроить мирную уличную манифестацию протеста. Г. Дурново готовится сказать «пли». Улицы немедленно покрываются войсками, на перекрестках устанавливаются пулеметы, в столице вводится (вернее: остается) военное положение. «Патронов не жалеть!» Мы все это знаем, мы чрез это прошли. Встревоженная Государственная Дума призывает столицу к спокойствию.
Что делает правительство? Чтоб избавить Думу от моральной поддержки, а себя от надоевших протестов Думы, оно заявляет, что ввиду возбужденного состояния умов Дума не может чувствовать себя в столице в таком спокойствии, какое требуется серьезностью ее занятий; поэтому ей предлагается в такой-то срок перенести свои занятия в Новгород, тихую колыбель русского государства. Что в этом случае сделает Государственная Дума? Струве как бы предусматривает такой вопрос и говорит: «…Дума в грозном спокойствии противопоставит себя бюрократии» (N 6, стр. 381). «Друг мой, Аркадий Николаевич»… «Грозное спокойствие» превосходная вещь, если только оно не похоже на театральную позу, прикрывающую растерянное бессилие. На самом деле у Думы не будет никакого выхода. Если она не захочет призывать население к «безумствам» (а она не захочет), ей придется открыто признать, что у нее нет сил, которые она могла бы противопоставить семеновцам, что она слагает с себя всякую ответственность за политику правительства и спешит распустить себя, чтоб через два дня не быть распущенной в Новгороде военной силой.
Что же оказывается? Оказывается, что мы возвращаемся назад. Думы нет. «Революций» нет. Как угодно, это будет больше напоминать Россию Александра III, чем конституционную Россию. А дальше? Снова земский съезд? Но земский съезд после Государственной Думы, это – пустяки. Нашей апелляцией к грозному спокойствию Думы мы не разрешили вопроса, но лишь отодвинули его разрешение. Нация, конечно, не примирится со своим несчастием. Она пойдет дальше тем самым путем, на котором мы ее оставили у порога этого рассуждения – путем революционной борьбы, которая в своих удачах и неудачах организует народную массу, единственный оплот демократии. Тактика, которую мы мысленно развили, остановила нас, говоря словами того же Манина, на «полуреволюции, нуждающейся в другой, чтобы ее дополнить».
Немецкая поговорка учит, что самые дешевые товары суть вместе с тем и самые дорогие. Так же и в политике. Самые дешевые либеральные рецепты в конце концов дороже всего обходятся народу.
Может быть, нам скажут, что та перспектива, которую мы выше представили, невероподобна, неисторична. Мы бы очень хотели, чтобы г. Струве указал нам другую перспективу, т.-е. рассказал нам более обстоятельно, как он собирается «снимать» бюрократию.
Мы, с своей стороны, попробуем сослаться на историю: не мы же первые, наконец, «снимаем» бюрократию.
Все знают, что Etats Generaux (Генеральные Штаты)[282] были организованы еще на более архаических началах, чем наша Государственная Дума, и знают, что собрание сословий превратилось в Национальное Собрание, которое «сняло» бюрократию и созвало Законодательное Собрание; что это последнее «сняло» короля и созвало Конвент, а Конвент «снял» голову короля.
Но как произошло превращение сословий в могущественное Национальное Собрание?[283] Первый конфликт с короной произошел по вопросу о способе голосования: поголовно или посословно. В этом вопросе король уступил третьему сословию. Но эта уступка только отодвинула конфликт. Дабы не казалось, что мы подгоняем рассказ под политическую мораль, мы изложим ход дальнейших событий текстуально по Олару.[284]
"Делая вид, что уступает, король велел придвинуть с границ войска. Депутаты поспешили действовать, как члены Учредительного Собрания. По их мнению, они получили от своих доверителей повелительный мандат не соглашаться ни на какую субсидию ранее установления конституции… Двор, с своей стороны, спешил с приготовлениями к государственному перевороту, имевшему целью распущение Национального Собрания. Армия чужеземных наемников, с многочисленной артиллерией, блокирует Собрание (заседавшее в Версале) и прерывает его сообщение с Парижем. Собрание требует у короля удаления войск (8 и 9 июля). Король надменно отказывает в этом (11 июля), предлагает иронически Собранию перевести его в Нуайон или Суассон; наконец, сбрасывает маску, удаляет Неккера[285] и составляет министерство государственного переворота. Собрание прекрасно держит себя, объявляет, что удаленные министры уносят с собой его уважение и его сожаление, что «министры», а также все гражданские и военные агенты власти ответственны за все акты, нарушающие права нации и декреты этого Собрания, делает лично ответственными новых министров и советников короля, «к какому бы званию и сословию они ни принадлежали», декретирует, что оно настаивает на своих постановлениях от 17, 20 и 23 июня, и снова требует удаления войск".
«Война объявлена. С одной стороны стоит король, опирающийся на свои привилегии; с другой – Национальное Собрание, представляющее собою нацию. В этой борьбе между силой и правом или, если хотите, между прошлым и настоящим, политикой status quo и политикой эволюции, дело права казалось заранее проигранным. Стоило только двинуть эти полки чужестранных наемников, заключить в тюрьму вождей Собрания, а остальных разослать по их провинциям. Какое сопротивление могли бы оказать депутаты? Римские позы, исторические фразы не отклонили бы штыков. Без сомнения, распущение Собрания не встретило бы одобрения со стороны Франции, а это одобрение было необходимо королевской власти, чтобы получить деньги, которых она не имела и без которых не могла обойтись; без сомнения, король был бы вынужден после созвать другие генеральные штаты; но все же старый порядок продолжал бы пока существовать, и революция была бы отсрочена. Чтобы Национальное Собрание вышло из этого опасного положения, необходимо было своего рода чудо: необходимо было, чтобы у него оказалась своя армия, которую оно могло бы противопоставить армии короля. Известно, что такое чудо действительно совершилось в виде самопроизвольного вмешательства Парижа… Париж восстал, как один человек, вооружился, овладел Бастилией, организовался в настоящий укрепленный лагерь, составил инсуррекционную коммуну, и король был побежден; ему пришлось покориться, если не искренно, то во всяком случае вполне; государственный переворот не удался. Вся французская история изменилась вследствие этого вмешательства Парижа, за которым последовала вся Франция. Я не буду рассказывать здесь, – продолжает Олар, – ту муниципальную революцию, которую вызвало взятие Бастилии во Франции, в июле и августе 1879 г., сначала в городах, а потом и в деревнях. Я замечу только, что это был капитальный факт среди всех других, подготовивших торжество демократии и провозглашение республики во Франции».
«Положение изменилось. Вместо Собрания, блокированного армиею наемников, явилось Собрание, защищаемое несколькими миллионами вооруженных французов. Вчера оно говорило печальным тоном оскорбленного достоинства и было одушевлено своего рода мужеством отчаяния; сегодня оно говорит и действует, как верховный повелитель»… («Политическая история французской революции», русск. пер., стр. 44, 45, 46 и 47).
