Лев Троцкий
Наша первая революция. Часть I
«18 февраля 1905 года, – писало „Право“ после опубликования манифеста и рескрипта, – навсегда останется памятным днем в нашей государственной жизни… День этот составит поворотный пункт в нашей истории… Бюрократический режим отвергнут волеизъявлением монарха, и возврата ему быть не может» (N 7).[100] «Право» стояло в этой оценке не одиноко. Проф. Гревс[101] с полным основанием писал, что рескрипт «радостно оценивается печатью, как новая эра в истории отношений между правительством и обществом России» («Право», N 9).[102]
«Поворотный пункт», «новая эра», «невозможность» возврата к прошлому, – все то, что мы слышали после указа 12 декабря, все то, что мы еще услышим после 6 августа.[103] Как много могильных камней над прошлым, какое обилие «новых эр»! Не от избытка ли «поворотных пунктов» наша официальная история идет в круговую и каждый раз снова возвращается к исходному пункту?
Однако, слишком скоро обнаружилось, что, несмотря на «новую эру» примирения, жизнь идет старым путем борьбы. Уже через три недели «Праву» пришлось с сокрушением указывать, что со времени объявления о созыве народных представителей "мы пережили мукденское поражение, неудачу комиссии сенатора Шидловского,[104] взрывы в Петербурге и Москве, ежедневные убийства органов полиции, безнаказанно совершающиеся на глазах у всех". А возу новой эры все нет ходу. Между тем, репрессии и мобилизации черных сил, опирающиеся на манифест 18 февраля, идут своей чередою… «И все это совершается в такую минуту, когда бюрократический режим монархом окончательно отвергнут и заменяется народным представительством!» («Право», N 8).[105] И снова уныние сжимает либеральные души жесткой рукой.
«Если правительство призывает общество для совместной работы, – пишет „Право“, – то очевидно, что нужно прежде всего сломать ту преграду недоверия, которая возводилась с такой непреклонностью в течение долгих лет. Без взаимного доверия совместная работа невозможна»… Мы можем тут с благодарностью вспомнить, что «Наши Дни» знали этот рецепт еще до 18-го февраля.
А по прошествии новых двух недель, не принесших новых знамений, «Право» в отчаянии старается внушить гофмейстеру Булыгину,[106] что для него нет лучшего исхода, как стать посредником между абсолютизмом и историей, так как всем ведь известно, что все равно ничто не может остановить ее хода. «Задача государственных людей, – докладывала газета, – влияние которых особенно вырастает в такие острые моменты перелома политической жизни страны, может заключаться только в том, чтобы способствовать этому ходу, сделать его бесшумным и ровным, а для этого нужна энергия, решимость и беззаветная вера в светлое будущее» (N 12).[107]
Было бы, однако, клеветой на демократию, если бы мы сказали, что вся она вместе с «Нашими Днями» и «Правом» молилась об ясной погоде правительственных реформ, идущих «ровным и бесшумным ходом» по пути, пролагаемом министром внутренних дел, одержимым «беззаветной верой в лучшее будущее».
Процесс расслоения демократии, начавшийся под ударом январских событий, шел своим чередом. Рескрипт и указ 18 февраля, как бы намечавшие законом дозволенную переправу в царство правопорядка, давали во многих группах временный перевес элементам либеральной троицы: веры, надежды и любви, но процесс консолидации радикальных элементов этим, может быть, лишь замедлился, но никоим образом не был приостановлен. То прикрываясь указом 18 февраля, то игнорируя его, демократическая левая вырабатывает свои «платформы» и, как бы радуясь первым шагам своего демократического самосознания, старается по возможности острее отточить свои лозунги и отравить их ядом недоверия ко всему, что исходит от коварных данайцев. Недоверие ко всем «старым обманувшим словам», недоверие к «изжитым силам», которые задаются целью превратить мертвые слова в мертвые дела! Не будем отныне стучаться к ним – пусть мертвые хоронят своего мертвеца! Долой всякие петиции, просьбы и докладные записки, – отныне мы обращаемся к народу, а не к его врагам!
Демократическая левая становится на путь призыва к непримиримости и недоверию, на путь агитации, набора и сплочения сил, наконец, на путь поисков боевой политической тактики. Процесс расслоения еще не принимает формы прямого раскола, но все же подвигается вперед. Те самые события, которые объемлют холодом душу либеральных примиренцев, как бы шпорами вонзаются в бока демократической мысли и гонят ее вперед. И в то время, когда правая хлопотала о пригласительной повестке на совещание Булыгина, на левой стороне, вслед за лозунгом Учредительного Собрания, поднимается идея всеобщего активного выступления масс, идея милиции, самочинных общенародных выборов и пр., и пр.
Если мы захотим проследить эти два течения демократии по их внешним проявлениям, мы почти не встретим их в чистом виде; они еще сплетаются и осложняют друг друга в голове отдельных лиц, в сознании целых корпораций, наконец, в настроении всей демократии. Две души живут – увы! – в ее груди.
Лозунг всеобщего избирательного права захватывает, по-видимому, всю политически-бодрствующую «демократию» и, таким образом, вопреки сказанному, как бы объединяет ее. Но на самом деле это не так. Освобожденцы, эти вдохновители демократической правой, принимают всеобщее избирательное право из политического оппортунизма, как средство утихомирить массу. Г. Родичев,[108] напр., так однажды и высказался: компромиссов в этом вопросе не должно быть, «так как они не внесли бы успокоения, а испортили бы дело; бывают моменты, – пояснил он, – когда верность принципу есть высший оппортунизм» («Право», N 11[109]). Радикалы же принимают тот же лозунг, как средство связать себя с движением масс. Первые, молча или вслух, торгуются с непримиримой массой, вторые видят в ее непримиримости единственную демократическую опору. Это две различные позиции, и из них вытекают две тактики, которые неизбежно столкнутся в своем дальнейшем развитии.
«Нужно договориться с населением лицом к лицу, какие требования его фантастичны и какие – вполне основательны. В этом главный смысл предстоящих выборов, – во взаимном договоре лиц различных классов». Так откровенно высказывался г. Родичев в начале марта в цитированной выше речи на собрании петербургского юридического общества. И он тут же пояснил, как именно он думает достигнуть соглашения с «населением» и для чего это ему необходимо.
«Только системой всеобщего избирательного права, – сказал он, – можно будет внести успокоение умов и вырвать доску из-под ног у деспотии, с одной стороны, у революции – с другой» («Право», 1905, N 10).[110]
Позиции освобожденцев, которые в лице гг. Родичевых совершенно сливаются с левыми земцами, обрисована в этих немногих словах с ясностью, граничащей с цинизмом.
Чтобы показать, как нащупывает свой путь левое крыло демократии, мы процитируем речь г. Мякотина,[111] произнесенную 21 марта в том же юридическом обществе. Он решительно протестует против либеральных примиренцев, исходящих из предположения, что в России есть сила, которая одушевлена намерением немедленно преобразовать русскую жизнь. Единственно, где можно было увидеть эту силу, говорит он, это – в рескрипте 18 февраля. С тех пор прошел уже месяц: мы пережили погром в Феодосии, избиение в Баку, избиение интеллигенции в Курске и Пскове и мн. др. 18 марта мы узнали, что работы отодвинуты на несколько месяцев. Из всего этого возможен лишь один вывод: в рескрипте нет реального содержания, он не знаменует собой поворота к действительной жизни, а представляет лишь попытку ответить на ставшие насущными вопросы отрицанием. Не здесь родятся те силы, которые толкают русскую жизнь к преобразованиям и должны передать дело народа в руки самого народа. Если русское общество получило за последнее время возможность говорить не громко, но хоть вполголоса, – то лишь потому, что изменился характер народной жизни, и из народа вышли силы, вступившие в открытую борьбу за новые начала жизни, за права личности и гражданства. Благодаря борьбе, перед русской интеллигенцией выдвинулся вопрос: пролагать ли ей мосты к осуществлению частичных преобразований, к передаче власти в руки групп, которые постараются обеспечить свои интересы, или направить свои силы на поддержание тех боевых лозунгов, на которых могут объединиться живые силы страны. Решение вопроса может быть только одно: она не может идти на уступки и должна требовать созыва Учредительного Собрания на началах всеобщей, прямой, равной и тайной подачи голосов («Право», 1905, N 13).[112]
Мы вовсе не хотим сказать, чтобы мысли эти были чрезвычайно смелы или оригинальны. В социал-демократической литературе они высказывались с неизмеримо большей энергией и обоснованностью – и притом еще в те незабвенные времена, когда классовый характер русской оппозиции был для радикалов «Русского Богатства» шифрованным письмом за семью печатями, и всякая попытка со стороны марксистов расшифровать политические шифры считалась навязчивым бредом. Как недавно это было и вместе – как давно!
Мы вовсе не хотели также сказать, что наметившиеся в среде интеллигенции два течения непримиримы. Мы видим, что сейчас они еще не разошлись. Мы увидим, как они будут впоследствии снова протекать по общему «конституционному» руслу, у слияния еще отличаясь друг от друга привнесенной ими окраской, а затем все более и более растворяясь друг в друге…
Они еще не разошлись, говорим мы, а в демократической России они снова сойдутся. Но в ближайший период, который будет периодом борьбы за эту новую Россию, им предстоит разрыв, временный, но тем более острый. «Боевые лозунги», которые рекомендовал г. Мякотин, будут становиться все резче и смелее или все «фантастичнее» и «неосновательнее», чтобы говорить языком г. Родичева. Тогда они, эти демократы поневоле, сделают, может быть, еще шаг влево – все с той же целью «договориться с населением лицом к лицу», – но наступит, наконец, предел их политической эластичности и он не так далек!.. А в это время левая ветвь того же ствола, менее связанная с общими классовыми корнями экономической эксплуатации, более преданная широким целям буржуазно-демократического прогресса, более способная жертвовать грубыми и узкими интересами имущих классов, будет окрашиваться всеми «фантастическими» красками политической палитры.
И сегодняшние братья, дети одной социальной семьи, окажутся завтра злейшими врагами, чтобы впоследствии снова протянуть друг другу братские руки, когда возмутившаяся жизнь устанет от собственного бешенства и войдет в берега «правопорядка» или еще раньше, когда пролетариат своими суровыми атаками ужаснет все образованное общество перспективой «культурного одичания» и отбросит демократов всех нюансов в одну «священную фалангу цивилизации и мира».
Ca ira, ca ira, Qui vivra – verra! (Это будет, будет, Поживем – увидим).
III. Отделение от либералов и период расцвета
Было бы слишком утомительной и по существу дела излишней работой подробно излагать здесь все манифестации демократической мысли этого периода, – да и вряд ли нам удалось собрать сколько-нибудь исчерпывающую коллекцию резолюций, петиций, постановлений и записок. Достаточно будет, если мы перечислим важнейшие из этих документов и установим их характерные черты.
Первое, что мы считаем нужным еще раз подчеркнуть, так это тот факт, что всеобщее, равное, прямое и тайное избирательное право царит отныне во всех заявлениях безраздельно. Петербургские рабочие так решительно пристыдили передовую интеллигенцию радикализмом своих требований, что сразу отняли у нее возможность гласно сомневаться в «своевременности», «уместности» и «целесообразности» всеобщего голосования. Как японцы обеспечили своему флоту неоспоримое господство внезапным нападением 28 января, так, через год, пролетариат внезапной атакой 9 января сразу обеспечил безраздельное господство своему основному лозунгу над политической волей либеральных кругов.
Заявлений, которые высказывались бы против всеобщего голосования, мы уже не встречаем. Таких, которые обходили бы этот вопрос, по-прежнему укрываясь за ноябрьские земские тезисы, ничтожное меньшинство{24}. Отныне юристы, педагоги, врачи, гражданские и иные инженеры, агрономы, статистики, журналисты, ветеринары, общественные еврейские деятели, члены николаевской библиотеки, тираспольские граждане и камышинские обыватели, наконец, просто разного звания и состояния лица твердо заявляют, что единственным выходом из всех отечественных зол, профессиональных неурядиц и непорядков, культурных нехваток, словом, из того, что называется «современным положением», является Учредительное Собрание, свободно избранное на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права. Наконец, даже профессора высказываются за всеобщее и равное избирательное право, умалчивая лишь о том, должно ли оно быть прямым (смотри постановления съезда профессоров 25 – 28 марта 1905 г.).
Отныне либеральному генерал-майору Кузьмину-Караваеву,[113] прежде чем высказаться за цензовое избирательное право, придется полчаса потратить на расшаркивания перед великим принципом всеобщего голосования. Отныне доблестные тверские Аяксы,[114] Петрункевич и Родичев, принуждены будут первородную подозрительность собственника к массе прикрывать аргументами о технических якобы преимуществах двустепенного голосования. «Русские Ведомости», в течение десятилетий бывшие свалочным местом тоски по земскому цензу 64 года, – отныне и они исторгнут из своей груди вздох надежды на установление «справедливого» принципа всеобщей подачи голосов. И мы имеем все основания думать, что если бы кто-нибудь дал себе труд раскрыть «Вестник Европы»,[115] то смельчак убедился бы, что и в этом коричневом гробике покоятся симпатии к suffrage universel.
Такова судьба многих политических идей, которые кажутся долгое время утопическими. Пришел час, когда из маленьких фактов сложился большой факт революции, и фантастические идеи шутя посрамляют мудрость мудрых. То ли мы еще увидим, господа!.. Но вернемся к февральским и мартовским резолюциям.
Екатеринославское юридическое общество в своей телеграмме, посланной совету министров 1 марта, констатирует, что страна находится «в процессе глубокого возбуждения всех ее общественных сил»; нужны немедленные реформы; законодательная палата должна быть построена на началах всеобщей, тайной и прямой подачи голосов; выборам должно предшествовать установление личной неприкосновенности, а также свободы слова и собраний, дабы зрелые общественные силы могли благотворно влиять на народ, подготовляя население к спокойному восприятию грядущих великих преобразований. Телеграмма требует, чтобы в особое совещание при министерстве внутренних дел были призваны и представители населения.
Сумское сельскохозяйственное общество в своем постановлении от 6 марта исходит из необходимости «умиротворить страну и остановить уже начавшееся движение крестьян», а в качестве средства указывает на созыв народных представителей, свободно избранных путем всеобщего, равного, прямого и тайного голосования; кроме того общество ходатайствует, чтобы в особое совещание были приглашены представители от земских собраний, городских дум и ученых учреждений. Того же требует и нежинское сельскохозяйственное общество.
28 февраля петербургское собрание помощников присяжных поверенных, обсудив указ и рескрипт 18 февраля, признало необходимым: 1) чтобы задача особого совещания была ограничена выработкой закона о созыве Учредительного Собрания на началах равного, прямого и тайного голосования, 2) чтобы к участию в работах совещания были привлечены представители от всего населения России без различия национальностей и вероисповеданий. Собрание, к сожалению, не указало, на каких началах должны быть привлечены в комиссию Булыгина представители всего населения: на началах всеобщего голосования? Но тогда почему бы им не образовать Учредительного Собрания, вместо того, чтобы заседать в министерской канцелярии!
Это затруднение вполне оценили петербургские присяжные поверенные. Вот почему они в заседании 9 марта, приняв в общем ту же резолюцию, что и их помощники, ограничились по второму пункту требованием, чтобы к «трудам» особого совещания был привлечен, наряду с представителями других общественных групп и учреждений, также и выборный представитель присяжной адвокатуры.
К постановлению петербургской адвокатуры присоединяется московская (13 марта), одесская, саратовская, киевская (17 марта). Но московская не ограничивается этим. Она намечает демократические основы конституции и ставит вопросы о милиции и о войне. Вообще по широте постановки вопросов московская резолюция оставляет позади себя все остальные. В то время, как одесская адвокатура еще путается в сетях архаической фразеологии земских адресов и лукаво мудрствует на тему, что «стоящая между царем и народом бюрократия не только не исполняет, но извращает повеления, исходящие от верховной власти», московское собрание (13 марта) говорит: «народным представителям принадлежит право законодательной власти», что же касается исполнительной власти, то она «вверяется кабинету министров, ответственному перед народными представителями». Последовавшее вскоре затем официальное разъяснение упрекало московских адвокатов в том, что они предлагали совету министров принять программу демократической республики. Некоторые газеты уверяли даже, будто московские адвокаты потребовали «социал-демократической» республики: не знаем, не знаем, из резолюции этого что-то не видно.
По вопросу о милиции московская резолюция постановляет: а) просить городские думы и земства учредить вооруженную милицию и принять все меры для охраны граждан и б) признать, что полиция должна быть передана в ведение городов и земств.
Мысль, что путь в Учредительное Собрание пролегает через канцелярию министерства внутренних дел, разделяется не всеми. В то время, как одни требуют допущения в особое совещание представителей населения, не указывая, впрочем, как это сделать, а другие ходатайствуют об этой привилегии лишь для «зрелых общественных сил», более радикальные элементы приходят к тому убеждению, что оппозиции нечего делать за правительственными кулисами, и в пояснение своей мысли цитируют первый псалом царя Давида: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых».
Предварительный съезд журналистов 3 – 4 марта, исходя из того, что булыгинская комиссия ни в каком случае и ни при каких комбинациях не может заменить собою (sic!) Учредительного Собрания (к этому можно было бы прибавить: точно так же, как участок ни при каких комбинациях не может заменить собою комитет общественного спасения), пришел к выводу, что «организованные общественные силы должны предъявить к ней единственное требование» – о созыве Учредительного Собрания на соответственных началах. Ввиду этого, съезд считает нежелательным стремление общественных учреждений к участию в работах комиссии Булыгина и рекомендует им в случае, если бы они были приглашены, ограничиться повторением принципиальных требований. Для того, чтоб обеспечить такое, а не иное участие общественных (т.-е., в сущности, земских и думских) представителей в комиссии, съезд рекомендовал собирать возможно большее количество подписей граждан под заявлениями, которые должны быть поданы земским и городским учреждениям.
Таким образом, съезд журналистов пришел к заключению, что задача оппозиции состоит в давлении на правительство извне, и, далее, признал необходимым мобилизацию граждан, правда, в крайне неактивной форме, для давления извне на земство и думы, как на официальное «представительство» населения. Эта, хотя и совершенно зачаточная тактика, все же выше ходатайств перед советом министров об учреждении земской экспертизы при конституционной канцелярии.
Точку зрения мартовского съезда журналистов комментировало «Право» в том смысле, что смешение бюрократических элементов с общественными не может не перенести на общество хотя бы часть ответственности за те результаты, какие окажутся от работ совещания. Для того, чтобы производить давление на власть, оппозиции нет надобности входить в состав комиссии и «уничтожать средостение». Общество может производить свою работу и отдельно, и чем больше оно объединится «в своих положительных идеалах», тем грандиознее будут проявления его работ и тем реальнее должен быть результат. Разумеется, в оригинале («Право», N 10) эти соображения сдобрены соответственной дозой дипломатических двусмысленностей и дьявольски хитрых подмигиваний в сторону власти. Но уж на этом взыскивать не приходится.
Еще дальше в направлении «непримиримости» идет резолюция общества вспоможения окончившим высшие женские курсы. Она заявляет категорически, что выработка новых политических форм не может быть выполнена средствами отживающей правительственной системы. Высочайший рескрипт 18 февраля, – поясняет резолюция, – удерживая во всей полноте «незыблемость основных законов империи», не вносит в положение вещей никаких существенных изменений. Едва ли, однако, не самое значительное число заявлений просто игнорирует «конституционную» работу бюрократии, ограничиваясь, в лучшем случае, как, напр., записка 256 петербургских деятелей по народному образованию, ссылкой на то, что существующие органы власти не в состоянии провести требуемые жизнью изменения, а потому самой насущной потребностью настоящего момента является созыв Учредительного Собрания (от 12 марта).
К несчастью, эта точка зрения имеет свою ахиллесову пяту: она вовсе не задается вопросом о том, кем и как будет, в конце концов, созвано Учредительное Собрание?
Мы вовсе не хотим этим сказать, что точка зрения съезда журналистов качественно выше. Нет! Но она дает исчерпывающий ответ в тех ограниченных рамках, в каких она ставит вопрос. Недостаток приведенных нами более радикальных решений не в том, что они слишком радикальны, а в том, что они недостаточно радикальны. Они останавливаются на полпути. Сейчас станет ясно, что мы хотим этим сказать.
Политическая мысль широких общественных кругов не развивается чисто логически, изнутри себя, по системе учебников государственного права. Она толкается вперед, назад, в сторону тем материальным процессом общественного развития, который она обслуживает. Конечно, политическая мысль, как и всякая иная, имеет свою логику. Но движущей силой политики отнюдь не является формальный силлогизм. Наоборот. Политическое мышление любой общественной группы, как и всякая вообще форма социальной идеологии, чрезвычайно косно. Оно по доброй воле никогда не гоняется за стройностью, систематичностью и законченностью. Во всяком случае, оно ради них не ударит палец о палец. При первом удобном случае оно без сожаления откажется от выводов из признанных им посылок, если только его не толкает вперед неудовлетворенный голос командующего им классового интереса или настойчивое внешнее давление какой-нибудь общественной силы. Это общее соображение прекрасно подкрепляется приведенными выше фактами из развития политической идеологии у русской интеллигенции за несколько месяцев последнего года.
Непорядки русской жизни ни для кого не были секретом и до последнего оппозиционного подъема. Но нужна была русско-японская война, колоссальное практическое испытание кровью и железом всех сторон государственного распорядка, чтобы двинуть общественное сознание от будничного брюзжания против частных неустройств к обобщенному отрицанию целого режима.
Нужно было адское сопротивление бюрократии, готовой отстаивать свои позиции до конца, чтобы требование государственной реформы рассталось с идеей определенного «соучастия» народных представителей, наряду с всевластной бюрократией, и подошло к идее борьбы за обладание государственной властью. Нужно было потрясающее январское выступление пролетариата, т.-е. самой активной части того народа, именем которого оперировала оппозиционная мысль, чтобы эта последняя, во-первых, сделала попытку поставить вопрос права на очную ставку с вопросом силы и, во-вторых, связала народное представительство с лозунгом всеобщего избирательного права.
И каждый раз после того, как новый политический факт вынуждал политическую мысль интеллигентской демократии сделать новый шаг, от которого она вчера еще отказывалась, несмотря на отдельные настойчивые голоса, ей сейчас же казалось, что этот шаг она делает самопроизвольно, как простой логический вывод из старых посылок; более того, ей представлялось, что с этим выводом она родилась. Не отдавая себе отчета в механизме, управляющем ее движением, она тем самым сохраняет за собой право удовлетворяться своей ограниченностью до нового поучительного толчка.
Если, отвлекшись от состава либерально-демократической оппозиции и сложных внутренних трений, мы возьмем ее лишь в развитии и росте тех лозунгов, которые чем дальше, тем больше господствуют в ее рядах, мы натолкнемся на несколько характерных этапов в развитии оппозиционной мысли. Первое «героическое» усилие, которое она должна была произвести, было направлено на то, чтобы связать все частные виды зла, насилия, произвола и нестроения с одним общим лозунгом и, по крылатому слову одного журналиста, от требования реформ перейти к требованию реформы. Требование реформы закрепляется общественным сознанием, как требование участия свободно избранных представителей народа в законодательной работе и в контроле над исполнительной властью.
Достигши этого этапа, политическая мысль упирается в два вопроса: во-первых, на каких началах должно быть организовано участие народных представителей в государственной власти и, во-вторых, какими путями это может быть осуществлено.
Боевой лозунг Учредительного Собрания, созванного на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права, сменяет бесформенную идею народного представительства и является в сознании общества как бы исчерпывающим ответом на эти оба вопроса.
Переход от идеи народного представительства к лозунгу всенародного Учредительного Собрания сопровождается, по необходимости, глубокой переоценкой значения и объема власти самого представительства. Идея участия народа в осуществлении законодательной власти сменяется идеей перехода государственной власти в руки народа. Но как только идея всенародного Учредительного Собрания получает для оппозиции значение реального определения того единственного пути, на котором только и мыслимо культурно-политическое возрождение страны, общественная мысль становится лицом к лицу с вопросом о необходимых предварительных гарантиях созыва народных представителей. Она их формулирует в виде требований свободы слова, печати, союзов, собраний, неприкосновенности личности и жилища и всеобщей амнистии по делам политическим и религиозным.
Политическое сознание уясняет себе, что свобода выборов означает не только свободу опускания избирательного бюллетеня в деревянный ящик, но целую серию публичных прав, обеспечивающих свободу агитации. Только при условии признания за населением этих необходимых прав, гласит «заявление граждан в херсонское губернское земское собрание», могут и должны быть созваны представители народа. А резолюция «многочисленного собрания представителей нижегородского общества и граждан» (sic!) формулирует это требование, как ультиматум: «без изложенных гарантий и условий, – говорит она, – общественные учреждения и группы должны отстраниться от участия в выборах представителей будущего законодательного собрания». Таким образом, уже на другой день после издания рескрипта выдвигается бойкот, если не как тактика, то как угроза.
В итоге сложных коллизий, ошибок, разочарований, политических поучений сверху и снизу демократическая интеллигенция создала такую правовую конституцию: необходимо реорганизовать государственный строй на демократических началах; сделать это может и должен сам народ в лице полномочного Учредительного Собрания; избрать своих представителей в Учредительное Собрание народ сможет лишь при наличности необходимых гарантий и свобод.
Все это совершенно верно. Но кто установит и закрепит в соответственных учреждениях гарантии и свободы? Кто созовет подлинное, неподтасованное всенародное Учредительное Собрание?
В «Проекте основного закона Российской империи»{25} мы находим следующее крайне поучительное заявление:
«Единственным правильным путем к осуществлению программы, начертанной в изложенном проекте, мы считаем созыв Учредительного Собрания, свободно избранного всенародным, прямым, равным и тайным голосованием, для выработки и приведения в действие основного государственного закона. Только в таком случае закон этот будет исходить из соответствующего его значению источника – из воли народа».
«Мы оставляем открытым вопрос о том, при каких условиях совершится переход к новому строю и каким образом будет выработан и санкционирован порядок избрания в Учредительное Собрание. Все это зависит от временного сочетания обстоятельств и не поддается юридическим определениям».
Совершенно бесспорно, что способ, каким может быть завоевано Учредительное Собрание, не поддается правовым определениям, так как это способ сверх-правовой. Но он должен подлежать определениям политической тактики со стороны тех групп, которые не хотят ограничиваться выжиданием a bras croises (сложа руки) благоприятного «временного сочетания обстоятельств», которое позволит им расправить руки и протянуть их к власти.
Если освобожденские «демократы», приспособляющие все свои жесты и интонации к каждому «временному сочетанию обстоятельств» в отношениях между абсолютизмом и земщиной, принципиально враждебных всякой последовательной тактике, способной лишь стеснить их пламенеющую готовность, – то честные демократы левого крыла еще недоразвились до постановки и проведения законченных тактических планов. Уяснение демократических задач и агитация в ограниченных кругах интеллигенции составляли для них все содержание работы. И отрицательное решение вопроса о комиссии Булыгина, как о звене в непрерывной цепи правовых преобразований, впервые, в сущности, поставило левых лицом к лицу с вопросом: где же действительный путь?
Московское отделение технического общества в своем обширном «постановлении» приходит к такому решению этого тактического вопроса: «Ввиду доказанной несостоятельности (неспособности?) бюрократических комиссий справиться с предстоящей задачей, для решения вопроса о способах созыва Учредительного Собрания должны быть немедленно созваны комиссии из свободно избранных представителей всех организованных общественных сил страны без всякого участия бюрократического элемента».
