Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 1. Детство. Юношеские опыты
[47] Просить Бога отъ души нельзя иначе, какъ также, какъ мы просимъ человѣка: языкомъ самымъ простымъ, доступнымъ и понятнымъ для того человѣка, котораго просимъ. Искать такихъ молитвъ и выраженія мыслей, которыя бы были достойны Бога, есть верхъ гордости человѣческаго ума. Нѣкоторые люди говорятъ, что, удивляясь творенію Бога, изучая творчество, я мыслями переношусь къ Богу и хвалю его. Какая же это хвала, ежели ты ее не можешь выразить? Моли Бога, какъ ты молишь человѣка. Эта молитва будетъ доступна для самаго тебя, ты дашь себѣ отчетъ въ томъ, о чемъ ты просишь, а для Бога доступны всякія слова. Я вижу гораздо больше величія въ словахъ одной жалкой дѣвочки 10 лѣтъ, которая умирала, и смерть которой я видѣлъ, отъ водяной въ страшныхъ страданіяхъ, и, не переставая молиться, говорила: «Божія матерь, избави меня, помилуй меня. Да помилуй меня, да прости же меня». Это «да» есть верхъ величія и простоты въ молитвѣ. Эта дѣвочка чувствовала, что Богъ слышитъ ея молитву, чѣмъ въ словахъ людей, которые говорятъ, что это оскорбленіе Божеству, ежели допускать, что есть молитвы Святыхъ, которыя могутъ искупить мои грѣхи, есть иконы, которыя имѣютъ силу исцѣлить, а не Богъ, котораго творенія я вижу во всемъ отъ миріядовъ безконечно мелк[ихъ] насѣкомыхъ до миріядовъ свѣтилъ небесныхъ. – Человѣкъ существо плотское, и поэтому чѣмъ проще онъ берется за молитву, тѣмъ болѣе видна его вѣра, и тѣмъ угоднѣе эта молитва Богу, a чѣмъ болѣе старается человѣкъ стать мыслями на уровень величія Божія, тѣмъ болѣе онъ заблуждается, тѣмъ менѣе онъ въ состояніи дать отчетъ въ томъ, что онъ называетъ своей молитвой, и тѣмъ мѣнѣе она угодна Богу. Чѣмъ болѣе имѣетъ человѣкъ вѣрное понятіе о своемъ ничтожествѣ, тѣмъ болѣе вѣрное понятіе будетъ имѣть онъ о величіи Бога. Поэтому то я говорю: во-вторыхъ не отклоняйтесь отъ знаковъ благоговѣнія при молитвѣ – они указываютъ на ваше ничтожество и на Величіе Бога.
[48] Всѣ мы, сидя въ темномъ чуланѣ и безмолвно смотря на Гришу, были проникнуты чувствомъ дѣтского удивленія, благоговѣнія и жалости къ Гришѣ. Гриша продолжалъ молиться. Любопытство наше было удовлетворено, и чувство умиленія вмѣстѣ съ нимъ скоро пропало. Юза взяла мою руку и спросила шопотомъ: «чья эта рука?» – въ темнотѣ мы не узнавали другъ друга. Юза сидѣла на полу, я, облокотившись за локоть, лежалъ за нею. Какъ только я услыхалъ пожатіе ея руки и голосъ ея надъ самой моей щекой, я вспомнилъ нынѣшній поцѣлуй, схватилъ ее голую руку и сталъ страстно цѣловать ее, начиная отъ кисти до сгиба локтя. Найдя эту ямочку, я припалъ къ ней губами изо всѣхъ силъ и думая только объ одномъ, чтобы не сдѣлать звука губами, и чтобы она не вырвала руки. Юза не выдергивала руки, но другой рукой отыскала въ темнотѣ мою голову и своими нѣжными тонкими пальчиками провела по моему лицу и по волосамъ. Потомъ, какъ будто ей стало стыдно, что она меня ласкаетъ, она хотѣла вырвать руку, но я крѣпче сжалъ ее, и слезы капали у меня градомъ. Мнѣ такъ было сладко, такъ хорошо, какъ никогда въ жизни. Я назвалъ Юзу чистенькой дѣвочкой. Это была ее главная черта и красота. Всегда она была бѣленькая, розовенькая, на лицѣ, рукахъ все у нее было ни слишкомъ блѣдно, ни слишкомъ красно, всѣ контуры какъ лица, такъ и таліи были чрезвычайно отчетливы и ясны. – Кожа была глянцовитая и всегда сухая. Ежели она была въ испареньи, то franchement79 потъ катился градомъ. Какъ описать то восхитительное чувство, которое я испытывалъ, плача и цѣлуя ея бѣленькую ручку. Это должно быть была любовь, должно быть тоже и сладострастье, но сладострастье не сознанное. Мнѣ довольно подумать, что я хочу имѣть N, чтобы больше не желать. Сознанное сладострастье чувство тяжелое, грязное, а это было чувство чистое и пріятное и особенно грустное. Всѣ высокія чувства соединены съ какой-то [49] неопределенной грустью. Васинька, пошевелившись, зацѣпилъ за какое-то сломанное, выставленное въ чуланъ стуло, и, хотя тутъ ничего не было смѣшного, особенно для меня, кто то не удержался отъ смѣху и, потому что нельзя было смѣятся, фыркнулъ, и мы всѣ съ шумомъ выбѣжали изъ комнаты. Для меня прекратилось самое блаженное состояніе, а Гришу на минуту оторвали отъ молитвы; онъ тихо оглянулся и сталъ крестить всѣ стороны, читая молитвы.
На другой день утромъ коляска и тарантасъ, запряженныя почтовыми лошадьми (не могу не замѣтить, что мы очень гордились ѣхать на почтовыхъ, привыкши ѣздить на своихъ), стояли у подъѣзда, окруженные многочисленной дворней: стариковъ, женщинъ, дѣтей, которые пришли прощаться, стояли у подъѣзда. Мы всѣ и Папа въ дорожныхъ платьяхъ, maman, Любочка, Юзенька, Мими, Карлъ Иванычъ сошлись послѣ завтрака въ гостиной прощаться.
Я такъ былъ занятъ тѣмъ, что мы ѣдемъ на почтовыхъ, что мнѣ будетъ жарко въ лисьей шубки, и что совсѣмъ не нужно шарфа (что я за нѣжинка), что и не думалъ о томъ, какъ грустно будетъ разставаться. Всѣ сидѣли въ гостиной. Папа и maman ничего не говорили о себѣ и о насъ. Они оба чувствовали, что такъ грустно, что объ этомъ не надо говорить, а говорили о вѣщахъ, которыя никого не интересовали, какъ-то, хороша ли будетъ дорога, что сказать Княжнѣ Д. и т. д. Фокѣ поручено было доложить, когда все будетъ готово. Онъ взошелъ. Ему вѣлѣли затворить всѣ двери и сѣли, Фока тоже присѣлъ у двери. Я продолжалъ быть беззаботенъ и нетерпѣливъ; просидѣли не болѣе 10 секундъ, a мнѣ казалось, что очень долго; наконецъ, встали, перекрестились. Папа обнялъ maman, и мнѣ смѣшно казалось, какъ они долго цѣлуются, и хотѣлось, чтобы поскорѣе это кончилось, и ѣхать, но когда maman обернулась къ намъ, [50] и когда я увидалъ эти милые глаза, полные слезъ, тогда я забылъ о томъ, что надо ѣхать, мнѣ такъ стало жалко бѣдную душечьку maman, такъ грустно было съ ней разставаться… Она цѣловала отца и прощалась съ нимъ, а плакала о насъ. Это все я почувствовалъ. Она стала прощаться съ Володей и столько разъ его крестила и цѣловала, что я нѣсколько разъ совался впередъ, думая что насталъ мой чередъ. Наконецъ, и я обнялъ мамашу и плакалъ, плакалъ, ни о чемъ не думая, кромѣ о своемъ горѣ. Вышли на крыльцо, усѣлись въ экипажи. Maman почти на каждой ступени останавливала и крестила насъ. Я усѣлся въ коляскѣ съ папа на переднемъ мѣстѣ; верхъ былъ поднять; мнѣ не видно было maman, но я чувствовалъ, что она тутъ. «Еще разъ поцѣловать ее, думалъ я, или нѣтъ, лучше не надо». Однако я протянулся еще разъ къ ней; она была на другой сторонѣ, мы разошлись. Увидавъ меня [1 неразобр.], она грустно улыбнулась и крѣпко, крѣпко поцѣловала меня въ послѣдній разъ. Мы поѣхали; сердце мое сжималось; я уже не плакалъ, а рыдалъ; мнѣ что то давило въ горлѣ; съ большой дороги мы еще видѣли платокъ, которымъ махала maman, стоя на балконѣ, я сталъ махать своимъ. Это движеніе протрезвило меня, и я уже пересталъ отчаяваться; теперь меня занимало и какъ-то доставляло удовольствіе, что я плачу о maman, что я чувствительный ребенокъ. Отецъ молчалъ и смотрѣлъ изрѣдка на меня съ участіемъ; я подвинулся на самый задъ и продолжалъ плакать, глядя на пристяжку, которую видѣлъ съ своей стороны. Смотрѣлъ я, какъ махала хвостомъ эта пристяжная, какъ перемѣняла аллюръ она то рысью, то галопомъ; смотрѣлъ, какъ прыгала на ней шлея, и смотрѣлъ до тѣхъ поръ, пока шлея взмылилась. Папа сталъ расчитывать дни, когда мы приѣдемъ; я сталъ вслушиваться и скоро забылъ про maman, а разсчитывалъ, когда мы, днемъ или ночью, увидимъ Москву. Послѣ только я [51] вспомнилъ о томъ, что я холодно простился съ Любочкой и Юзой, такъ я въ то время былъ огорченъ. А какъ они бѣдныя плакали, особенно Любочка. И Карла Иваныча жалко и Фоку жалко и березовую аллею жалко и все, все жалко, a бѣдная maman! и слезы опять навертывались мнѣ на глаза, но ненадолго.
ВТОРАЯ ЧАСТЬ.
Здѣсь кончается писанное мною прежде, и я опять начинаю писать къ вамъ и для васъ.
Насъ привезли въ Москву и отдали въ Комерческое училище. Время, которое я провелъ тамъ, я не стану описывать, да и что описывать – ничего, кромѣ тяжелыхъ и грустныхъ воспоминаній, грустныхъ не такъ, какъ бываютъ сладко грустны воспоминанія время счастливаго, а къ этимъ воспоминаніямъ, напротивъ, всегда въ душѣ моей примѣшивается какая-то горечь и досада. Хотѣлось бы остановить воображеніе, которое безсознательно, какъ глупая машина, lanterne magique80, рисуетъ вѣрно и тѣ и другія. Вы замѣтили, я и говорить не люблю про это время. Сколько оскорбленій, сколько разочарованій суждено было перенести мнѣ, ребенку нѣжному. Еще свѣжи были въ воображеніи моемъ ласки любящей и любимой матери.
Меня поражало и оскорбляло все, начиная отъ того, что, вмѣсто того, чтобы мнѣ, какъ я привыкъ, оказывали всѣ знаки признательности, уваженія (меня долго удивляло то, что люди ходятъ мимо окошка, на которомъ я сижу, и не снимаютъ шапки), меня заставляли кланяться какимъ-то людямъ, которыхъ я никогда не видалъ и видѣть не хотѣлъ, и которые нисколько обо мнѣ не заботились, и кончая тѣмъ, что, исключая братьевъ, я ни въ одномъ товарищѣ не находилъ тѣхъ понятий, съ которыми я свыкся, и которыя были необходимы для того, чтобы мы могли понимать другъ друга. Они разсказывали про какихъ[-то] отцовъ съ бородами, которые никогда ихъ не ласкали, про матерей, которыя боялись мужей, и которыхъ били. Я ничего этаго не понималъ, а что понималъ, то было мнѣ противно. Особенно же отталкивало меня какъ отъ воспитателей, такъ и отъ воспитанниковъ, это недостатокъ изящества физическаго и моральнаго. Даже не было того, что замѣняетъ моральное изящество, теплоты81 [52] сердечной, или, ежели она и была, то подъ такой грубой корой, что я никакъ не могъ откопать ее.
Сколько разъ старался я – дѣтскому сердцу необходимо чувство – сойдтись съ кѣмъ нибудь или хоть издали полюбить – я не могъ. Наружныя проявленія чувства не были согласны съ тѣми, которыя я привыкъ видѣть у maman. Ничтожное обстоятельство разрушало планъ огромнаго чувства. Мнѣ надо было или забыть maman и ея любовь, или привыкнуть къ тому, что меня окружало, но на это нужно было время, или въ пору, самую пылкую, когда душа ищетъ предмета, на который бы изливать весь запасъ любви, уединиться отъ окружающаго свѣта, презирать его и жить одними воспоминаніями. Я выбралъ послѣднее, хотя и самое трудное. Этому выбору, признаюсь, содѣйствовало дурное чувство, гордость. Я учился дурно, отъ лѣни и отъ того, что воля моя была устремлена на то, чтобы, несмотря на частыя искушенія, удержать себя въ этомъ отдаленіи отъ всѣхъ, и не было достаточно, чтобы употребить усилія на занятія. Какъ мнѣ не толковали, что мнѣ ученіе необходимо для той карьеры, къ которой я готовлюсь, я самъ не зная, почему, не вѣрилъ, чтобы я когда-нибудь былъ купцомъ. Володя учился прекрасно, съ товарищами былъ гордъ и вмѣстѣ съ тѣмъ водился съ ними, и его уважали. Стоило только разъ взглянуть на весь классъ, чтобы сказать, что онъ былъ первый морально изъ всѣхъ. Васинька игралъ самую жалкую роль. Способности собственно учиться у него были хорошія, но онъ былъ лѣнивъ и тщеславенъ, въ обращеніи съ товарищами онъ подражалъ то мнѣ, то Володѣ, то онъ никого знать не хотѣлъ и удалялся отъ всѣхъ, но этотъ манёвръ не удавался ему. Меня за это уважали, потому что я для всѣхъ былъ тайной – я никогда не пробовалъ ни играть, ни повѣсничать съ ними. «Почемъ знать, думали они, [53] можетъ быть онъ не хуже или лучше насъ можетъ это все сдѣлать, но не хочетъ, потому что онъ очень уменъ». Неразвитые опытностью умы всегда предполагаютъ въ спокойствіи силу и умъ и уважаютъ его. Вася же послѣ того, какъ, стараясь стать на уровень ихъ въ повѣсничаніи и играхъ и не бывъ въ состояніи достигнуть этаго, отчуждался отъ нихъ и становился гордъ. Онъ вѣрно не разсуждалъ о томъ, почему онъ такъ поступалъ, но безсознательно хотѣлъ ихъ обманывать. Они также безсознательно понимали этотъ обманъ и платили за него презрѣніемъ. Отношенія дѣтей между собою происходятъ совершенно на тѣхъ-же основаніяхъ, какъ и между взрослыми людьми, съ тою только разницею, что все дѣлается безсознательно, и поэтому благороднѣе. Напримѣръ, человѣкъ, который употребляетъ, какъ средство, свое умѣніе владѣть собою, чтобы приобрѣсти вліяніе надъ другимъ человѣкомъ, поступаетъ, я нахожу, неблагородно, но ежели это дѣлается безсознательно, какія бы не были слѣдствія, въ этомъ ничего нѣтъ предосудительнаго. Итакъ, Васинька подражалъ то мнѣ, выказывая презрѣніе послѣ неудачь, то Володѣ, вдаваясь опять въ ихъ шайку, въ которой онъ тоже не могъ приобрѣсти того вліянія, которое имѣлъ Володя, дѣйствуя во всѣхъ случаяхъ прямо, рѣшительно и откровенно. Это жалкое положеніе Васиньки въ училище, которое трудно и было требовать, чтобы замѣтили воспитатели, и развило его такъ странно, что онъ отъ себя единственно былъ цѣлый вѣкъ несчастливъ. Сознаніе выросло больше способностей, и развилась странная страсть, болѣзнь все анализировать до самыхъ мелочей.
Мы не долго были въ училищѣ – 8 мѣсяцевъ. Володѣ было 15 лѣтъ, мнѣ 14, Васѣ 11. Письмо, которое мы получили отъ матушки въ 1834 [г.] 10 Апрѣля, перемѣнило нашу участь, но прежде, чѣмъ я вамъ выпишу это письмо и наши отвѣты на него, скажу нѣсколько словъ объ отцѣ. Я перечелъ то, что написалъ [54] вамъ противно моему намѣренію о нашей жизни въ училищѣ.
Мнѣ хотѣлось вамъ дать нѣкоторое понятіе о нашихъ характерахъ и о томъ, какъ они выразились въ новой сферѣ, но мнѣ это не удалось. Я увѣренъ, что эти страницы никакого не дадутъ вамъ понятія объ этомъ времени. – Чѣмъ общѣе стараешься описывать предметы и ощущенія, тѣмъ выходитъ непонятнѣе, и, наоборотъ. Это общее правило. Сколько незамѣтныхъ для самаго себя кроется въ душѣ человѣческой обмановъ! Я не хотѣлъ разсказывать вамъ про время, проведенное въ училище, но боясь, чтобы отвращеніе мое говорить объ этомъ вы не перетолковали иначе, хуже, я невольно употребилъ фигуру, надъ которой часто смѣются и часто употребляютъ въ комедіяхъ и романахъ: «Не стану вамъ разсказывать мою жизнь, вы знаете то-то и то-то». Потомъ, чтобы выразить себя мнѣ нужно было также, какъ и при описаніи моего дѣтства, взять картины и случаи изъ этого времени и съ тщательностью разбирать всѣ мельчайшія обстоятельства. Тогда только вы узнали бы меня, мою особенную личность, но такъ какъ для того, чтобы съ вниманіемъ обрабатовать и разбирать воспоминанія прошедшаго времени нужно любить, лелѣять эти воспоминанія, чего я не могъ сдѣлать, я вдался въ общія мѣста, и, вмѣсто моей особенной личности, вышелъ какой-то мальчикъ въ какой-то школѣ, до котораго вамъ и дѣла нѣтъ. Въ то время же, какъ я писалъ это, мнѣ казалось, что я пишу изъ сердца, а я писалъ изъ головы, и вышло жидко. Тѣмъ легче въ этомъ случаѣ себя обмануть, что, когда пишешь изъ сердца, языкъ кажется очень грубымъ способомъ выраженія и далеко не имѣетъ той гибкости и нежности, которыхъ требуетъ то, что хочешь выразить. Когда же пишешь изъ головы, перо послушно бѣжитъ за мыслями, и слова складно и безъ усилія ложатся на бумагу. Вы знаете, въ пѣньѣ есть голосъ горловой и грудной. Можно пѣть грудью и горломъ. Также и въ литературѣ можно писать изъ сердца и изъ головы. – Это сравненіе вѣрно даже [55] и въ отношеніи дѣйствія, которое производятъ и то и другое на слушателей. – Пусть будетъ голосъ хриплый, пусть мелодія будетъ самая простая, но когда услышишь полной грудью взятую ноту, не знаю, какъ другіе, но у меня слезы навертываются на глаза. Зато грубъ грудной голосъ. Надобно, чтобы очень обработанъ былъ голосъ, и очень хороша была мелодія, чтобы горловой голосъ понравился мнѣ, но за живое онъ никогда меня не задѣнетъ. Зато гибокъ горловой голосъ.
Кто немного имѣетъ уха, тотъ сейчасъ отличитъ въ музыкѣ грудной отъ горлового голоса; кто немного имѣетъ чувствительности, тотъ сейчасъ въ литературѣ отличитъ писанное изъ головы и изъ сердца. Я для васъ хочу писать только изъ сердца. Но я завлекся, я хотѣлъ разсказать вамъ, что въ эти 8 мѣсяцевъ дѣлалъ отецъ. Онъ два мѣсяца жилъ въ Москвѣ, игралъ и игралъ счастливо, но какъ требовать отъ игрока, чтобы онъ отложилъ деньги, которыя выигралъ. – Выигранныя деньги дороже для игрока денегъ, заработанныхъ самыми тяжелыми трудами. «Почемъ знать, расчитываетъ игрокъ, можетъ быть я завтра все проиграю, а на тѣ деньги, которыя я отложилъ, я бы могъ отыграться. Потомъ, какъ разстаться съ деньгами, изъ за которыхъ я столько перенесъ моральныхъ страданій – они мои, я за нихъ мучился. Хотя я добровольно избиралъ такое состояніе, но не менѣе того деньги эти достаются не даромъ».
Скажутъ, что стоило ему удѣлить хоть часть отъ огромной суммы (онъ былъ въ выигрышѣ около 300,000). Чѣмъ больше сумма, тѣмъ больше страданій, и слѣдовательно тѣмъ больше пріобрѣтаетъ онъ на нее правъ и ни за что не выпуститъ изъ рукъ. Сколько бореній, сколько оскорбленій, нанесенныхъ и перенесенныхъ. Какъ тяжело безпрестанное напряженіе воли. Самое тяжелое для игрока это быть подъ вліяніемъ одного изъ самыхъ тяжелыхъ чувствъ (потому что это чувство низское), чувства страха. Игрокъ всегда боиться или зарваться, или не получить, или попасться, ежели онъ нечистой игрокъ. Потомъ, главная причина: игрокъ въ то время, какъ играетъ (я разумѣю все то время, к[огда] онъ предвидитъ настоящую игру), теряетъ сознаніе всего окружающаго. Одна сторона, которой онъ сообщается съ свѣтомъ, это планы къ будущему но настоящее все кажется ничтожнымъ, [55а] кажется совсѣмъ въ другомъ и, главное, кажется столько же подверженнымъ законамъ судьбы, какъ и самая игра. Игроки привычку ожидать всего отъ вены переносютъ и въ действительную жизнь. Съ отцомъ было тоже, поэтому онъ ничего того, о чемъ просила maman, не дѣлалъ, ожидая какого-то необыкновеннаго случая, который, по его мнѣнію, долженъ былъ все устроить. Въ Ноябре мѣсяцѣ онъ воротился въ деревню, но ненадолго; maman по письмамъ знала, что онъ въ большомъ выигрышѣ и что весь выигрышъ нынѣшняго года онъ намѣренъ былъ весною положить въ ломбардъ вмѣстѣ со всѣми доходами этого года имѣній maman на наше имя. Впрочемъ maman съ помощью Мими, которая любила прослыть за женщину, которая можетъ въ дѣлахъ обойтись безъ помощи мужчинъ, выписала изъ уѣзднаго города протоколиста уѣзднаго суда, потолковала съ нимъ и поѣхала въ уѣздный городъ, подъ видомъ набожной поѣздки въ монастырь, и тамъ втайнѣ отъ отца написала на его имя 3 заемныхъ письма, въ 600,000 (по 200,000 каждому изъ насъ). Когда пріѣхалъ въ деревню отецъ и объявилъ maman свои планы на счетъ упроченія нашего будущаго состоянія, maman не вытерпѣла и призналась ему въ своей противъ него вине, показала ему вексель, который просила его взять, чтобы совершенно обезпечить нашу судьбу. Папа оскорбило это какъ будто недовѣріе въ его планы. Онъ сталъ убѣждать maman, говоря, что, во первыхъ, Богъ знаетъ, кому изъ нихъ суждено прежде умереть, что, ежели это будетъ онъ, то наследники его воспользуются этими деньгами, и эта сделка не принесетъ другой пользы, какъ только пятно его памяти, что даже, ежели бы, чего Боже избави, maman умерла бы прежде, то опекунъ ея законного сына Князь Иванъ могъ бы вступиться [56] и опровергнуть законность этихъ векселей. Не знаю, что́ еще и какъ доказывалъ папа безполезность этой сделки, но знаю, что онъ заключилъ свои доказательства тѣмъ, что векселя, которые у него во время разговора были въ рукахъ, онъ сообразивъ, что maman достаточно убеждена, разорвалъ и бросилъ въ каминъ, противъ котораго они сидели. Maman повиновалась и больше не настаивала, но она все боялась за нашу участь. Она чувствовала, что ей недолго остается жить. Петруша Козловскій въ это время былъ въ юнкерской школе и въ этомъ 34-[омъ] году долженъ былъ быть выпущенъ офицеромъ. Онъ былъ подъ опекой Князя Ивана. Князь Иванъ былъ человѣкъ добрый и любилъ maman, какъ сестру. Но братская любовь трехъ родовъ: любовь, которая происходитъ отъ родства, крови. Этотъ родъ любви имѣетъ начало въ физическихъ свойствахъ человѣка, и этотъ родъ любви никакія обстоятельства не могутъ уничтожить. Сколько есть примѣровъ, что братъ, несмотря на то, что никогда не жилъ съ своимъ братомъ, что въ чувствахъ и мысляхъ совершенно противуположенъ ему, что даже презираетъ его, несмотря на все это, продолжаетъ питать къ нему чувство, которое заставляетъ его радоваться счастью и соболѣзновать несчастію. Второй родъ братской любви это есть привязанность [1 неразобр.], которую вы чувствуете къ брату, какъ къ человѣку, котораго качества, направленіе вамъ нравится и вы любите его, сами не зная за что и почему. Наконецъ, третій родъ братской любви, и самой обыкновенной, это есть чувство заботливости и участія, которое вы чувствуете къ брату, единственно на томъ основаніи, что онъ вашъ братъ. Это чувство основано на одномъ себялюбіи. Вамъ больно слышать, что вашъ братъ сдѣлалъ вѣщь, которую свѣтъ не одобриваетъ, вамъ пріятно, когда вы, напротивъ, знаете, что онъ чѣмъ нибудь возвысилъ себя въ мнѣніи свѣта, вамъ пріятно и непріятно не за него, а за себя, вы заботитесь не о немъ, а о томъ отблескѣ его поступковъ, который отразится на васъ. Въ этомъ родѣ любви все участіе ваше устремлено не на то, что́ дѣйствительно могло бы составить счастіе его, но [57] на то, что удовлетворяете его и вашему тщеславію. Замѣтьте, отчего братья не любятъ вмѣстѣ выѣзжать въ свѣтъ. Это оттого, что, когда остается только этотъ родъ любви, что часто бываете, они безпрестанно бояться краснѣть одинъ за другаго и это состояніе доставляетъ много внутреннихъ моральныхъ страданій. Эти 3 рода любви часто бываютъ вмѣстѣ. Напримѣръ, къ братьямъ я питалъ всѣ три рода; къ старшему Петрушѣ, котораго я не зналъ вовсе, и къ сестрѣ, которую я не хотѣлъ знать, я питалъ только два – родовую любовь и тщеславную. Но все это я говорю къ тому, что Князь Иванъ, какъ добрый человѣкъ, сначала любилъ maman полной братской любовью, но послѣ связи ее съ папа, которую онъ никогда не могъ ей простить, онъ потерялъ къ ней уваженіе и любовь какъ къ женщинѣ, но продолжалъ любить только, какъ сестру. Слѣдовательно, и поступками его не управляла любовь, a тщеславіе. Онъ настоялъ на томъ, чтобы Петруша, о которомъ его отецъ нисколько не заботился, былъ взятъ отъ maman и отданъ ему, несмотря на то, какое это должно было причинить горе maman. Онъ занимался его воспитаніемъ, однако внушалъ ему чувства уваженія къ матери, къ которой заставлялъ его писать. (Дѣтскія письма Петруши, писанныя еще по линѣйкамъ, maman всегда читала намъ, въ нихъ посылался и поцѣлуй братьямъ.) Но я какъ то странно воображалъ себѣ этого брата, который не жилъ съ maman, не жилъ съ нами, а только писалъ къ намъ. Я ничего не понималъ, почему это такъ, какая разница между нами и Петрушой, хотя я сказалъ, что я любилъ его, но я воображалъ себѣ, что онъ преступникъ. Князь Иванъ тоже писалъ къ maman, (я послѣ читалъ эти письма), но видно было по письмамъ его и вообще по отношеніямъ его съ maman, что имъ руководила не братская любовь, a какія то правила, основанныя на тщеславіи, которымъ онъ, какъ Grand Seigneur82 почиталъ себя обязанными слѣдовать. Папа былъ съ нимъ знакомъ и даже [58] въ хорошихъ отношеніяхъ, но я рѣшительно незнаю, какъ онъ умѣлъ это устроить. Просьбу maman объ узаконеніи насъ папа, разумѣется, не исполнилъ, но еще разъ обѣщалъ и даже взялъ у нее письма къ разнымъ лицамъ въ Петербургъ, которыя, по предположенію maman, еще не забыли старую дружбу къ ней и должны были помочь ей въ этомъ дѣлѣ. Папа недолго пробылъ въ деревнѣ и опять уѣхалъ въ Москву, гдѣ продолжалъ вести тотъ же образъ жизни, игралъ опять счастливо и день ото дня сбирался въ Петербургъ. Наканунѣ рѣшительнаго отъѣзда въ Апрѣлѣ 1834 [г.] онъ получилъ отъ maman слѣдующее письмо.
Красное. 12 Апрѣля.
Добрый другъ Alexandre!
Вчера вечеромъ получила я твое доброе письмо отъ 3-го, но Федоръ, который привезъ мнѣ его изъ города, былъ такъ недогадливъ, что подалъ мнѣ его только нынче утромъ. Нынче-же утромъ М. В. La belle Flamande,83 которая гоститъ у меня, не дала мнѣ его, потому что не совсѣмъ была здорова, такъ что я только что теперь въ 12 часовъ ночи прочла его и отвѣчаю. Пожалуйста не пугайся, милый дружокъ. Я 4 дни тому назадъ ѣздила отдать визитъ нашимъ добрымъ сосѣдямъ, голубкамъ, какъ ты ихъ называешь, (М. Ф. очень добрая женщина, напрасно ты ее не любишь), и, выѣзжая отъ нихъ, лошади увязли въ грязи, мнѣ вздумалось пройдти до большой дороги пѣшкомъ. Салопъ я сняла, потому что было тяжело, ботинки на мнѣ были тонкія, я простудилась. Не брани меня за мою неосторожность, я и сама очень раскаиваюсь, тѣмъ болѣе, что моя болѣзнь удерживаетъ меня теперь въ постелѣ и мѣшаетъ мнѣ самой заниматься Любочкой, а это мое одно утѣшеніе. Старый нашъ знакомый и другъ, докторъ И. В., котораго мы (между нами будь сказано) немного забыли, пріѣзжалъ два раза и теперь сидитъ у меня, и я слышу, какъ онъ въ диванной разсказываетъ дѣвочкамъ по-Немѣцки исторію Наполеона, говорить, что, Богъ дастъ, дней черезъ пять я встану. La belle Flamande84 выбрала меня своей confidente85 и цѣлый день разсказываетъ мнѣ, какъ за ней волочатся, особенно какой-то уѣздный [59] лекарь. По правдѣ сказать, она мнѣ надоѣдаетъ, но что дѣлать, это слабость всѣхъ больныхъ – пріятно, когда кто нибудь тутъ сидитъ и болтаетъ, даже глупости. Дѣйствйтельно она очень хороша собой и неглупа. Теперь ей только 16 лѣтъ, и ежели бы она была въ хорошихъ рукахъ, изъ нея бы вышла премилая свѣтская дѣвушка. Ежели бы у меня не было такъ много своихъ дѣтей, я бы взяла ее. Но что я тебѣ болтаю вздоръ, поговоримъ о чемъ нибудь интереснѣе – больныя, какъ дѣти, – всякія пустяки ихъ занимаютъ. Любочка сама тебѣ пишетъ, но не знаю, удасться ли ей кончить – она изорвала третій листъ бумаги. Эта строгость къ самой себѣ мнѣ нравится. Мими Коферталь все такая же любящая дама, а Юза достойная любви дѣвочка. Вотъ тебѣ всѣ наши домашнія новости. Да еще двѣ. Первое, нынче утромъ Мах.86 пришелъ поздравить меня съ своими имянинами и принесъ крендель. Я ему дала полтинникъ, который онъ должно быть очень дурно употребилъ, потому что вечеромъ приходила его мать жаловаться. Бѣдные люди. Второе, твоя Милка ведетъ себя очень дурно, – безпрестанно приходитъ къ моимъ дверямъ и воетъ, такъ что я вѣлѣла Никитѣ ее запереть. Не то, чтобы я вѣрила замѣчанію, а это мнѣ разстраиваетъ нервы. Успѣхи твои въ игрѣ очень радуютъ меня. Ты знаешь, что я не люблю вообще, когда ты играешь, но теперь я радуюсь этому, потому что ты это дѣлаешь для дѣтей. Я знала впередъ, что ты навѣрное выиграешь. Извини меня, что я даю тебѣ совѣты, я позволяю это себѣ только тогда, когда дѣло идетъ о дѣтяхъ. Мнѣ кажется теперь довольно играть, и пора тебѣ ѣхать въ Петербургъ. Сдѣлай это, мой другъ, и ты меня совершенно успокоишь. Ты обѣщался мнѣ сдѣлать это еще въ томъ мѣсяцѣ, но все откладывалъ. Ради Бога не откладывай больше, ты знаешь, какъ это важно. [60] Прошу тебя, ежели ты меня любишь, ежели ты дорожишь моимъ счастьемъ и спокойствіемъ, завтра же уѣзжай [въ] Петербургъ и употреби всѣ усилія. Ежели бы дѣти наши были узаконены, я бы была совершенно счастлива и спокойна. Я чувствую, что мнѣ не долго жить, Alexandre, но какъ мнѣ не больно будетъ разстаться съ тобой, съ дѣтьми, я привыкла къ этой мысли и умерла бы спокойна, ежели бы знала, что дѣти мои не будутъ обвинять меня. Еще разъ прошу тебя: сдѣлай это. Пожалуйста не безпокойся на счетъ моей болѣзни, я скоро выздоровлю, а то я знаю тебя, вмѣсто того, чтобы ѣхать въ Петербургъ, ты прилетишь ко мнѣ. Не дѣлай этаго, это меня огорчитъ. Прощай мой ангелъ. Молю Бога и Ангела Хранителя, чтобы онъ помогалъ тебѣ во всѣхъ предпріятіяхъ твоихъ… не твоихъ, а нашихъ… Я тебѣ мало пишу, потому что уже поздно, а я еще хочу написать дѣтямъ.—
<Милые мои друзья и дѣти Володенька М. и Васенька. Не ожидайте найдти въ этомъ письмѣ радости и утѣшенія, напротивъ, оно для васъ будетъ очень грустно. Васъ нѣтъ у меня, и нѣтъ у меня веселыхъ мыслей, – но мысль моя всегда съ вами: нѣтъ часу, въ который бы я нѣсколько разъ не думала о васъ, нѣтъ ночи, чтобъ я не видѣла васъ во снѣ. Всякую минуту, гдѣ бы я не была, мнѣ все кажется, вотъ вбѣгутъ мои шалуны; но вспомню, что васъ нѣтъ, и одно воображеніе рисуетъ мнѣ васъ, какими вы были и какими вы будете, но можетъ быть оттого, что я одна, или оттого, что нездорова, мнѣ страшно за васъ. —
Слушайте меня, дѣти, теперь я съ вами буду говорить не какъ съ дѣтьми, а какъ съ добрыми и разсудительными мальчиками. Старайтесь понять меня. Я обязана передъ Богомъ объявить вамъ печальную для васъ истину. Когда вы узнаете ее, обѣщайтесь исполнять мою просьбу. Слушайте.
Когда мужчина и женщина любятъ другъ друга и хотятъ навсегда жить вмѣстѣ, они идутъ въ церковь [61] и передъ лицомъ всего свѣта клянутся вѣчно любить другъ друга и просятъ Бога благословить ихъ союзъ, и Богъ благословляетъ ихъ. Тогда они дѣлаются мужъ съ женой и называется «они женились». Но есть несчастные люди, любовь которыхъ Богъ не благословляетъ, и за то, что они противъ воли Божьей живутъ вмѣстѣ, Богъ наказываетъ ихъ и ихъ дѣтей. Это грѣхъ и большой грѣхъ. Богъ не благословилъ любовь мою къ вашему отцу, потому что я была замужемъ еще прежде за Княземъ. Онъ не любилъ меня, и я тоже не могла любить его, хотя онъ не злой человѣкъ, но жалкой и несчастный. Отъ этаго старшій братъ вашъ, сынъ Князя, живетъ не съ вами, отъ этаго вы мои дѣти, а не можете быть дворяне и мои наслѣдники, отъ этаго я несчастна и прошу Бога, чтобы онъ не наказывалъ васъ, а всю тяжесть наказанія прошу его, чтобы онъ позволилъ перенести одной мнѣ; отъ этаго же я васъ, дѣтей своихъ, прошу простить меня и обѣщать мнѣ никогда ни съ кѣмъ про это не говорить и не обвинять меня. Ежели бы вы знали, дѣти, какъ мысль, что я васъ родила можетъ быть на ваше несчастіе, мучаетъ меня, и ежели бы вы знали, дѣти (впрочемъ, рано или поздно вы узнаете), что заставило меня поступить противъ воли Божіей. Любовь, дѣти! Теперь для васъ это слово безъ значенія, но что значитъ это слово, вы поймете когда-нибудь и тогда поплачете о вашей бѣдной матери. Я не знаю, догадывались ли вы о томъ, что я вамъ объявила, но ежели нѣтъ, то я увѣрена, то вамъ легче узнать это отъ самой меня, чѣмъ вы могли бы, чего я боялась, узнать это отъ людей постороннихъ и особенно которые васъ не любятъ. Теперь вы пожалѣете обо мнѣ, поплачете, [61а] вспомните, что во всемъ воля Божья, и что это крестъ.
Онъ послалъ намъ, мнѣ и вамъ, крестъ, который мы должны нести безъ ропота, и надѣяться на Его безконечную милость. Онъ не накажетъ васъ. Такъ много злыхъ и нечувствительныхъ людей, что нашлись бы и можетъ найдутся люди, которые опишутъ вамъ такъ ваше положеніе, что вамъ больно будетъ подумать о немъ. Не слушайте никого и знайте и помните только то, что во всемъ опредѣленіе свыше, и что, ежели бы можно было, то мать ваша сейчасъ отдала бы свою жизнь, чтобы избавить васъ отъ этаго положенія. Я нездорова, и кто знаетъ, можетъ я васъ больше не увижу. Теперь я спокойна, вы [и] чувства ваши ко мнѣ не измѣнятся. Прощайте, друзья мои, Ангелы мои. Нѣжно, нѣжно цѣлую васъ и молю Бога, чтобы онъ не оставилъ васъ. Прощайте, дѣти.>87
