Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 1. Детство. Юношеские опыты

Полная версия

*№ 30 (II ред.).

Maman была очень религіозна, но въ двухъ случаяхъ чувство ея не сходилось съ ученіемъ вѣры, и эти несогласія всегда были для нея упрекомъ. Она не могла вѣрить, что со смертью душа перестаетъ любить тѣхъ, кого любила, и не вѣрила въ вѣчныя мученья ада. «Вѣчныя мученья, говорила она, упирая на слово «вѣчныя» и растягивая его съ ужасомъ и горемъ: этого не можетъ быть». Одно изъ этихъ сомнѣній она выразила въ письмѣ своемъ. Предчувствуя смерть, она разрѣшила его и убѣдилась въ томъ, что не умираютъ чувства. Другое сомнѣніе, ежели было можно, я думаю, простится ей.

Что вторая часть письма была написана по-Французски, можетъ показаться страннымъ, но надо вспомнить воспитаніе, которое давали дѣвушкамъ въ началѣ нынѣшняго вѣка. Притомъ у всякаго, который говоритъ одинаково хорошо на 2-хъ или нѣсколькихъ языкахъ, есть привычка въ извѣстномъ духѣ и нѣкоторыя вещи говорить и даже думать на одномъ языкѣ, a другія на другомъ.

*№ 31 (II ред.).

Глава 25-я.¹⁵² Нѣкоторыя подробности.

Maman уже не было, а жизнь наша шла тѣмъ же чередомъ – ложились мы спать въ тѣ же часы и въ тѣхъ же комнатахъ; въ тѣ же часы вставали; утренній, вечерній чай, обѣдъ, ужинъ – все было въ обыкновенное время, все стояло на тѣхъ же мѣстахъ, только ея не было. Я думалъ, что послѣ такого несчастія, все должно перемѣниться, и обыкновенная наша жизнь казалась мнѣ оскорбленіемъ ея памяти. Первыя дни я старался перемѣнить свой образъ жизни; я говорилъ, что не хочу обѣдать, и потомъ наѣдался въ буфетѣ не въ урочный часъ. Когда пили чай, я уносилъ чашку въ офиціянтскую комнату, въ которой никогда не пили чаю. Спать въ старыхъ нашихъ комнатахъ, наверху, мнѣ тоже было ужасно грустно, я почти не спалъ и, наконецъ, попросилъ позволенья перейти внизъ.

Я боялся и удалялся всего, что могло мнѣ слишкомъ ясно напомнить ее. Теперь же я люблю и зову эти воспоминанія – они возвышаютъ мою душу.

*№ 32 (II ред.).

Нѣтъ уже больше такихъ слугъ какъ Наталья Савишна; пропало то сѣмя, изъ котораго они рождались. Да и перевелись дворяне, которые ихъ формировали. Зато теперь есть щеголи слуги и служанки, которыхъ не узнаешь отъ господъ, которымъ не знаешь, говорить ли «вы» или «ты», которые танцуютъ польку, носятъ золотые часы и браслеты, курятъ папиросы, но сотни такихъ съ часами и браслетами не стоятъ и однаго ногтя Натальи Савишны. Миръ ея праху!

*№ 33 (II ред.).

Къ читателямъ. Глава <34-я.> 1.

Я отдаю дань общей всѣмъ авторамъ слабости – обращаться къ читателю.

Обращенія эти бо̀льшей частью дѣлаются съ цѣлью съискать благорасположеніе и снисходительность читателя. Мнѣ хочется тоже сказать нѣсколько словъ, вамъ, читатель, но съ какою цѣлью? Я право не знаю – судите сами.

Всякій авторъ – въ самомъ обширномъ смыслѣ этаго слова – когда пишетъ что бы то ни было, непремѣнно представляетъ себѣ, какимъ образомъ подѣйствуетъ написанное. Чтобы составить себѣ понятіе о впечатлѣніи, которое произведетъ мое сочиненіе, я долженъ имѣть въ виду одинъ извѣстный родъ читателей. Какимъ образомъ могу я знать, понравится ли или нѣтъ мое сочиненiе, не имѣя въ виду извѣстный типъ читателя? – Одно мѣсто можетъ нравиться одному, другое – другому, и даже то, которое нравится одному, не нравится другому. Всякая откровенно выраженная мысль, какъ бы она ни была ложна, всякая ясно переданная фантазія, какъ бы она ни была нелѣпа, не могутъ не найдти сочувствія въ какой нибудь душѣ. Ежели онѣ могли родиться въ чей-нибудь головѣ, то найдется непремѣнно такая, которая отзовется ей. Поэтому всякое сочиненіе должно нравиться, но не всякое сочиненіе нравится все и одному человѣку.

Когда все сочиненіе нравится одному человѣку, то такое сочиненie, по моему мнению, совершенно въ своемъ родѣ. Чтобы достигнуть этаго совершенства, a всякій авторъ надѣется на совершенство, я нахожу только одно средство: составить себѣ ясное, определенное понятіе о умѣ, качествахъ и направлении предполагаемаго читателя.

Поэтому я начну съ того мое обращеніе къ вамъ, читатель, что опишу васъ. Ежели вы найдете, что вы не похожи на того читателя, котораго я описываю, то не читайте лучше моей повѣсти – вы найдете по своему характеру другія повѣсти. Но ежели вы точно такой, какимъ я васъ предполагаю, то я твердо убѣжденъ, что вы прочтете меня съ удовольствіемъ, темъ болѣе, что при каждомъ хорошемъ мѣстѣ мысль, что вы вдохновляли меня и удерживали отъ глупостей, которыя я могъ бы написать, будетъ вамъ пріятна.

Чтобы быть приняту въ число моихъ избранныхъ читателей, я требую очень немногаго: чтобы вы были чувствительны, т. е. могли бы иногда пожалѣть отъ души и даже пролить нѣсколько слезъ объ вымышленномъ лицѣ, котораго вы полюбили, и отъ сердца порадоваться за него, и не стыдились бы этаго; чтобы вы любили свои воспоминанія; чтобы вы были человѣкъ религіозный; чтобы вы, читая мою повѣсть, искали такихъ мѣстъ, которыя задѣнутъ васъ за сердцо, а не такихъ, которыя заставютъ васъ смѣяться; чтобы вы изъ зависти не презирали хорошаго круга, ежели вы даже не принадлежите къ нему, но смотрите на него спокойно и безпристрастно – я принимаю васъ въ число избранныхъ. И главное, чтобы вы были человѣкомъ понимающимъ, однимъ изъ тѣхъ людей, съ которымъ, когда познакомишься, видишь, что не нужно толковать свои чувства и свое направленіе, а видишь, что онъ понимаетъ меня, что всякій звукъ въ моей душѣ отзовется въ его. – Трудно и даже мнѣ кажется невозможнымъ раздѣлять людей на умныхъ, глупыхъ, добрыхъ, злыхъ, но понимающій и непонимающій это – для меня такая рѣзкая черта, которую я невольно провожу между всѣми людьми, которыхъ знаю. Главный признакъ понимающихъ людей это пріятность въ отношеніяхъ – имъ не нужно ничего уяснять, толковать, а можно съ полною увѣренностью передавать мысли самыя не ясныя по выраженіямъ. Есть такія тонкія, неуловимыя отношенія чувства, для которыхъ нѣтъ ясныхъ выраженій, но которыя понимаются очень ясно. Объ этихъ-то чувствахъ и отношеніяхъ можно смѣло намеками, условленными словами говорить съ ними. Итакъ, главное требованіе мое – пониманіе. Теперь я обращаюсь уже къ вамъ, опредѣленный читатель, съ извиненіемъ за грубость и неплавность въ иныхъ мѣстахъ моего слога – я впередъ увѣренъ, что, когда я объясню вамъ причину этаго, вы не взыщите. Можно пѣть двояко: горломъ и грудью. Не правда ли, что горловой голосъ гораздо гибче груднаго, но зато онъ не дѣйствуетъ на душу? Напротивъ, грудной голосъ, хотя и грубъ, беретъ за живое. Что до меня касается, то, ежели я, даже въ самой пустой мелодіи, услышу ноту, взятую полной грудью, у меня слезы невольно навертываются на глаза. То же самое и въ литературѣ: можно писать изъ головы и изъ сердца. Когда пишешь изъ головы, слова послушно и складно ложатся на бумагу. Когда же пишешь изъ сердца, мыслей въ головѣ набирается такъ много, въ воображеніи столько образовъ, въ сердцѣ столько воспоминаній, что выраженія – неполны, недостаточны, неплавны и грубы.

Можетъ быть, я ошибался, но я останавливалъ себя всегда, когда начиналъ писать изъ головы, и старался писать только изъ сердца.

Еще я долженъ вамъ признаться въ одномъ странномъ предубѣжденіи. По моему мнѣнію, личность автора, писателя (сочинителя) – личность анти-поэтическая, а такъ какъ я писалъ въ формѣ автобиографіи и желалъ какъ можно болѣе заинтересовать васъ своимъ героемъ, я желалъ, чтобы на немъ не было отпечатка авторства, и поэтому избѣгалъ всѣхъ авторскихъ пріемовъ – ученыхъ выраженій и періодовъ.

*№ 34 (II ред.).

Глава. Къ тѣмъ Господамъ критикамъ, которые захотятъ принять ее на свой счетъ.

Обращеніе къ читателямъ: какого я себѣ воображаю читателя, и почему нужно воображать себѣ читателя. Я пишу изъ сердца – извините грубый слогъ. Я пишу автобіографію, извините, что нѣтъ авторскихъ пріемовъ.

Милостивые Государи!

Я выступаю на литературное поприще съ великой неохотой и отвращеніемъ. Чувство, которое я испытываю, похоже на то, съ которымъ я обыкновенно вхожу въ публичныя мѣста, куда пускается всякій народъ, и гдѣ я могу безъ всякой причины получить отъ пьянаго или безумнаго оскорбленіе. Почему? Потому что вы, Милостивые Государи, для меня тѣ, отъ которыхъ на литературномъ поприщѣ я боюсь получить оскорбленiе. Слово оскорбленіе я говорю здѣсь совсѣмъ не въ переносномъ смыслѣ, но въ прямомъ: т.-е. я не назову оскорбленіемъ, ежели вы задѣнете мое авторское самолюбіе, но я говорю о личномъ оскорбленіи, котораго я вправѣ бояться съ вашей стороны. Когда вы пишете критику на какое нибудь сочиненіе въ журналѣ, вы безъ сомнѣнія имѣете въ виду то, что авторъ того сочиненія прочтетъ вашу критику. (И даже, ежели вы захотите признаться откровенно, разсчитывая впечатлѣніе, которое произведетъ на читателей ваша критика, вы изъ всѣхъ читателей имѣете болѣе всего въ виду автора, а иногда его однаго.)

Писать или говорить такія вѣщи про какое-нибудь лицо, которыя вы не скажете ему въ глаза и не напишете ему, значитъ говорить оскорбительныя вещи.

Говорить эти вещи въ глаза или писать къ нему, значитъ оскорблять то лицо.

Писать эти вещи въ журналахъ – то же, что говорить въ глаза или писать къ нему письмомъ, потому что, когда вы пишете критику, вы имѣете въ виду личность автора.

Писать къ лицу оскорбительныя вещи и не подписывать, называется пасквиль. Слѣдовательно, критикуя NN, ежели вы говорите про него такія вѣщи, которыя не скажите ему въ глаза, значитъ, что вы пишете пасквиль.

Про сочиненіе, которое вы критикуете, вы все скажете въ глаза автору, не стѣсняясь ни чемъ – вы скажите, что книга дурна, что мысль несправедлива, что ссылки невѣрны, что языкъ неправиленъ, что правила орѳографіи не соблюдены, но вы не скажете автору: «ваша книга глупа», потому что глупую книгу можетъ написать только глупый человѣкъ, между тѣмъ какъ дурную можетъ написать хорошій человѣкъ; вы не скажете, что безсмысленно, что писалъ ее неучь. Однимъ словомъ, вы будете говорить о книги, а не о личности автора, иначе это будетъ оскорбленіе. Почему вы въ критикахъ дѣлаете эти оскорбленія и еще въ видѣ пасквили, которую вы подписываете общепринятой формулой «мы». Кто эти «мы», скажите, ради Бога?

Всѣ ли это сотрудники журнала, или одно множественное лицо? «Мы совѣтуемъ Г-ну N. то-то и то-то», «мы жалѣемъ», «мы желали бы», «это просто смѣшно» и т. д. Господа тѣ [?] «мы», теперь я къ вамъ обращаюсь, такъ какъ я убѣжденъ, что, хотя у васъ странное имя, но все-таки вы какое-нибудь лицо. Скажите пожалуйста, ежели вы встрѣтите меня где-нибудь, ну, положимъ, въ концертѣ, и замѣтите, что я не бритъ, вы не подойдете ко мнѣ и не скажете: «мы совѣтовали бы вамъ сначала обриться, а потомъ идти слушать музыку», или – «очень жалѣемъ, что вы не надѣли фрака», или – «мы желаемъ, чтобы вы тутъ стояли, а не здѣсь», или – «просто смѣшно, какой у васъ носъ». Вы бы не сдѣлали этаго, а то бы могли нажить исторію, потому что я не повѣрилъ бы, что вы фикція «мы», а, критикуя мою книгу, вы мнѣ сказали точно такія же дерзости, хотя я тоже зналъ, что «мы» кто-нибудь да есть, а не фикція. Вы совѣтовали сначала прочесть то-то, желали бы больше послѣдовательности, жалѣете о томъ, что я не знаю того [то], и не находите, что это просто смѣшно, что я говорю. – Вспомните библ[іографическія] кр[итики] на книги о [1 неразобр.], на стихотворенія неизвѣстныхъ авторовъ, на практическія книги. Поэтому развѣ не справедливо то, что я говорю о сходствѣ литературнаго поприща съ публичными мѣстами?

Вы скажете, что такимъ литераторамъ, которые, не зная дѣла, суются писать, нужны уроки. Развѣ вы ихъ этимъ исправите. (Уже не говорю о томъ, что все-таки это пасквиль, и что вы не имѣете на то никакого права.) Вы скажете въ литературныхъ выраженіяхъ, что NN дуракъ, и онъ скажетъ въ не менѣе литературныхъ выраженіяхъ, что «мы» такого-то журнала – дуракъ; по крайней мѣрѣ, онъ имѣетъ полное право это сдѣлать. Что жъ тутъ веселаго?

Еще больнѣе читать критику на сочиненія хорошія. Хотѣлось бы знать, кто разбираетъ сочиненія Дружинина, Григоровича, Тургенева, Гоголя, Гончарова, совѣтуетъ имъ, жалѣетъ о нихъ и желаетъ имъ? Все этотъ роковой «мы». Онъ не выдетъ изъ своего инкогнито, потому что, ежели бы изъ величественнаго «мы» вдругъ вышелъ какой нибудь NN, который когда-то въ 30 годахъ написалъ дурную повѣсть и судитъ теперь о первостепенныхъ писателяхъ, всѣ бы сказали, что это просто смѣшно, и подлѣ самой фамиліи его поставили вопросительный знакъ въ скобкахъ.

Хотя выходящія на литературное поприще, какъ и на сцену, подвержены суду всѣхъ, но свистать не позволено, такъ и не должно быть позволено говорить личности и дѣлать пасквили. Что есть личность и пасквиль, я опредѣлилъ выше.

Итакъ, я требую 2 важныхъ перемѣнъ. 1-е, чтобъ не говорили такихъ вещей про NN, разбирая его сочиненіе, которыя нельзя сказать ему въ глаза, и слѣдовательно говорить, что сочиненіе безсмысленно, что желаемъ то-то въ сочиненіи, жалѣемъ или совѣтуемъ Господамъ NN. – все это не должно существовать.

Можетъ быть, скажутъ, что это совершенно условно, что можно сказать въ глаза – какому литератору? и какой критикъ? и въ какихъ они отношеніяхъ? Ежели вы не хотите допустить, отвѣчу я, чувства приличія, которое должно быть у каждаго человѣка, то разсматривайте всякое сочииеніе безъ всякаго отношенія къ его автору. И уничтожили бы форму «мы». Мнѣ кажется, что форма эта есть нарочно выдуманная и утвержденная обычаемъ личина,¹⁵³ подъ которой удобнѣе пишутся пасквили. Еще желалъ бы я, чтобы уничтожили въ скобкахъ вопросительные и восклицательные знаки. Они ровно ничего не значатъ безъ объясненія, а ежели есть объясненіе, то ихъ не нужно. – Вотъ перемѣны, которыхъ требуютъ приличія. О смѣшномъ, какъ-то: напыщенности и фигурности выраженій и о философскихъ терминахъ, которые вклеиваютъ въ критику, желая объяснить мысль и, напротивъ, показывая неясность на этотъ счетъ мысли критика, я не буду говорить.¹⁵⁴ Теперь поговорю о томъ, какихъ измѣненій требуетъ справедливость въ критикѣ.

(Я никакъ не полагалъ, чтобы цѣлью критики было изложеніе свойствъ и недостатковъ самого автора и чувствъ, подъ вліяніемъ которыхъ онъ писалъ.) Согласитесь со мной, Милостивые Государи, что критика – двоякая, ироническая и серьезная. Это раздѣленіе, взявъ первый журналъ, въ отдѣлѣ библіографической хроники сдѣлаетъ всякій; даже въ одной и той же статьѣ можно указать мѣста, гдѣ кончается серьезная и начинается ироническая. – По расположенію самого критика, согласитесь тоже, что критику можно также легко раздѣлить на пристрастную «за» и пристрастную «противъ». Слѣдовательно, мы можемъ соединить оба раздѣленія, и логика указываетъ намъ, что должно существовать:

1) Ироническая – пристрастная за

2) Ироническая – пристрастная противъ

3) Серьезная – тоже за

4) Серьезная – тоже противъ.

Но первое соединеніе не можетъ существовать. Остаются 3 рода, имянно: ироническая – противъ, серьезная – за и серьезная – противъ. Ироническая, слѣдовательно, можетъ быть только пристрастна противъ, и поэтому не удовлетворяетъ цѣли критики – дать ясное и по возможности вѣрное понятіе о предметѣ – не есть критика, a правильнѣе можно назвать насмѣшкой надъ сочи[нителемъ]. Но такъ какъ извѣстно, что нѣтъ вещи, не подверженной насмѣшки, то на ея сужденіе нельзя полагаться.

<Остаются два послѣдніе рода, хотя не совершенные, выкупающіе свои недостатки тѣмъ, что сужденія ихъ не могутъ быть безразсудны и противорѣчащи.>

Сенковскій ввелъ обычай смѣяться надъ книгами въ отдѣлѣ Библіографической Хроники, и этотъ отдѣлъ былъ дѣйствительно очень забавный, но нисколько не удовлетворялъ своему назначенію – дать понятіе о ходѣ литературномъ, о значеніи и достоинствѣ новыхъ книгъ.

Теперь этотъ обычай такъ укоренился, что все остроуміе сотрудника Журнала устремлено преимущественно на этотъ отдѣлъ, тогда какъ въ критикѣ, ежели логика не обманываетъ меня, должна быть исключена всякая шутка и забавная выходка, какъ пристрастная противъ. Критика есть вѣщь очень серьезная. Ежели скажутъ: «никто не будетъ читать критику и Библіографическую Хронику, что за бѣда – по крайней мѣрѣ не будутъ читать несправедливостей, а ежели такъ много остроумія у сотрудниковъ, что некуда дѣвать, пусть составятъ особый отдѣлъ подъ названіемъ¹⁵⁵ Б. И. или пусть пишутъ анекдоты. Итакъ, я требую уничтоженія личностей, формулы «мы», скорописныхъ буквъ и всѣхъ насмѣшекъ.

Что же будетъ тогда критика? скажутъ мнѣ. Будетъ критика, а не анекдоты. Чтобы показать, какъ по моему мнѣнію не нужно писать и какъ нужно, я возьму изъ своей повѣсти главу, хоть «Разлуку» и буду ее критиковать трояко: пристрастно за, пристрастно противъ и иронически. Я этимъ хочу показать отношенія между этими родами. Несмотря на большой или меньшій талантъ, пропорція останется та же.

ЮНОШЕСКИЕ ОПЫТЫ.

[ДЕТСКИЕ УПРАЖНЕНИЯ.]

I.
[ИЗ УЧЕНИЧЕСКОЙ ТЕТРАДИ 1835 г.]

Г Ль: Ни: То.

1 Орелъ

Орелъ, царь птицъ. Говорятъ о немъ, что одинъ малчикъ сталъ дразнить, но онъ рассердился на него и заклевалъ его.

2. Соколъ

Соколъ есть очень полезная птица она ловитъ газелей. Газель есть животное которое бегаетъ очень скоро, что собаки не могутъ его поймать, то соколъ спускаеться и убиваетъ.

–

*II.
[ПОЗДРАВИТЕЛЬНЫЕ СТИХИ.]

1840-года 12 Генваря

Милой Тетинькѣ

 
Пришелъ желанный день счастливый,
И я могу вамъ доказать
Что не дитя я молчаливый
Когда меня ласкала мать. —
Теперь я ясно понимаю
Все что вы сдѣлали я знаю
Для насъ пожертвовали собой
И добрымъ сердцемъ и душой. —
Теперь я счастіе понимаю
Которымъ день сей подарилъ
Отъ всего сердца вамъ желаю
Чтобъ Богъ за всѣ труды благословилъ. —
Теперь еще разъ можетъ быть
Фортуна къ намъ опять заглянетъ
Веселье прежнихъ дней настанетъ
И мы счастливо будемъ жить.
Я какъ залогъ счастливыхъ дней
Съ восторгомъ день сей принимаю
Потокъ жизни вамъ желаю
Чтобъ былъ прозрачнѣй и свѣтлѣй. —
 

Левъ Толстой.

–

*III.
A ma chère Tante.
AMOUR DE LA PATRIE.

Nous devons tous aimer notre patrie; car nous y avons reçu la vie, là nous avons vu pour la première fois le jour, c’est là aussi que nous avons reçu le premier baiser de notre mère et c’est là que se sont écoulés les premières annés de notre enfance.

La patrie trouvera toujours des ardents défenseurs qui pour la sauver seront prêts à exposer leur propre vie en la défendant. Et cet amour pour la patrie ne peut jamais être éteint dans nos coeurs. – Que d’exemples nous avons vu, que des laboureurs au cri universel du salut de la patrie laissent leurs champs à demi cultivés et se dépèchent de mourir ou de la sauver, que de pères livrent leurs enfants à la Providence et que d’époux se séparent pour le bien de leur patrie. – Nous en voyons un bel exemple dans Léonidas qui eut le courage de s’opposer avec trois cents braves contre quinze mille hommes et il se défendit si bravement qu’il ne resta qu’un homme qui puisse avertir les Spartiates de leur mort. —

Aussi notre sainte Russie toujours et dans toutes les époques de malheur avait des défenseurs comme Minine, Potcharskii, Souvorow et Coutousow. Dans le tems que la Russie soupirait sous le joug des Polonnais Minine un simple boucher anima tous les citoyens de Nitchni Nowgorod par son exemple en vendant un peu de bien qu’il possédait pour le sacrifier à sa patrie. – Oui, disait-il à tous les marchands de Nitchni Nowgorod: quittons nos femmes, nos enfants et vendons le dernier bien que nous possédons, éffaçons seulement par notre sang la tâche que les Polonnais ont fait à la Russie. —

Léon Tolstoi.

Перевод.

[ЛЮБОВЬ К ОТЕЧЕСТВУ.

Мы все должны любить свое отечество, потому что здесь мы получили жизнь, впервые увидали свет, здесь получили первый материнский поцелуй и здесь протекли первые годы нашего детства. Отечество всегда найдет горячих защитников, готовых для его спасения, защищая его, отдать свою жизнь. Эта любовь к отечеству не может никогда угаснуть в наших сердцах. Сколько видели мы тому примеров, сколько земледельцев при единодушном крике о спасении отечества бросают полуобработанными свои поля и спешат умереть или спасти родину, сколько отцов оставляют своих детей на волю Провидения, сколько супругов разлучается для блага отечества. – Прекрасный пример видим мы в Леониде, который имел мужество с тремя стами храбрецов противустать 15 тысячам человек и так храбро защищался, что уцелел лишь один человек, чтобы известить Спартанцев о гибели всех остальных.

Так и наша святая Россия всегда, во все бедственные времена имела таких защитников, как Минин, Пожарский, Суворов и Кутузов. В то время, когда она вздыхала под игом Поляков, простой мясник Минин воодушевил всех граждан Нижнего Новгорода своим примером, продавши на жертву отечеству все свое небольшое имущество. – Да, говорил он Нижегородским купцам: оставим жен и детей и продадим последнее, что имеем, но изгладим нашей кровью пятно, наложенное на Россию Поляками.

Лев Толстой.]

–