Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 1. Детство. Юношеские опыты

Полная версия

ГЛАВА XXVIII.
ПОСЛЕДНИЕ ГРУСТНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ.

Maman уже не было, а жизнь наша шла всё тем же чередом: мы ложились и вставали в те же часы и в тех же комнатах; утренний, вечерний чай, обед, ужин, – все было в обыкновенное время; столы, стулья стояли на тех же местах; ничего в доме и в нашем образе жизни не переменилось; только ее не было....

Мне казалось, что после такого несчастия всё должно бы было измениться; наш обыкновенный образ жизни казался мне оскорблением ее памяти и слишком живо напоминал ее отсутствие.

Накануне погребения, после обеда, мне захотелось спать, и я пошел в комнату Натальи Савишны, расчитывая поместиться на ее постели, на мягком пуховике, под теплым стеганым одеялом. Когда я вошел, Наталья Савишна лежала на своей постели и, должно быть, спала; услыхав шум моих шагов, она приподнялась, откинула шерстяной платок, которым от мух была покрыта ее голова, и, поправляя чепец, уселась на край кровати.

Так как еще прежде довольно часто случалось, что после обеда я приходил спать в ее комнату, она догадалась, зачем я пришел, и сказала мне, приподнимаясь с постели:

– Чтó? верно отдохнуть пришли, мой голубчик? ложитесь.

– Что вы, Наталья Савишна? сказал я, удерживая ее за руку: – я совсем не за этим.... я так пришел.... да вы и сами устали: лучше ложитесь вы.

– Нет, батюшка, я уж выспалась, сказала она мне (я знал, что она не спала трое суток). Да и не до сна теперь, прибавила она с глубоким вздохом.

Мне хотелось поговорить с Натальей Савишной о нашем несчастии; я знал ее искренность и любовь, и потому поплакать с нею было бы для меня отрадой.

– Наталья Савишна, сказал я, помолчав немного и усаживаясь на постель: – ожидали ли вы этого?

Старушка посмотрела на меня с недоумением и любопытством, должно быть, не понимая, для чего я спрашиваю у нее это.

– Кто мог ожидать этого? повторил я.

– Ах, мой батюшка, сказала она, кинув на меня взгляд самого нежного сострадания: – не то, чтобы ожидать, а я и теперь подумать-то не могу. Ну уж мне, старухе, давно бы пора сложить старые кости на покой; а то вот до чего довелось дожить: старого барина – вашего дедушку, вечная память, князя Николая Михайловича, двух братьев, сестру Аннушку, всех схоронила и все моложе меня были, мой батюшка, а вот теперь, видно, за грехи мои и ее пришлось пережить. Его святая воля! Он затем и взял ее, что она достойна была, а Ему добрых и там нужно.

Эта простая мысль отрадно поразила меня, и я ближе придвинулся к Наталье Савишне. Она сложила руки на груди и взглянула кверху; впалые влажные глаза ее выражали великую, но спокойную печаль. Она твердо надеялась, что Бог не надолго разлучил ее с тою, на которой столько лет была сосредоточена вся сила ее любви.

– Да, мой батюшка, давно ли, кажется, я ее еще нянчила, пеленала и она меня Нашей называла. Бывало, прибежит ко мне, обхватит ручонками и начнет цаловать и приговаривать:

– Нашик мой, красавчик мой, индюшечка ты моя.

А я, бывало, пошучу – говорю:

– Неправда, матушка, вы меня не любите; вот дай только выростите большие, выдете замуж и Нашу свою забудете. – Она, бывало, задумается. Нет, говорит, я лучше замуж не пойду, если нельзя Нашу с собой взять; я Нашу никогда не покину. А вот покинула же и не дождалась. И любила же она меня, покойница! Да кого она и не любила, правду сказать! Да, батюшка, вашу маменьку вам забывать нельзя; это не человек был, а ангел небесный. Когда ее душа будет в царствии небесном, она и там будет вас любить и там будет на вас радоваться.

– Отчего же вы говорите, Наталья Савишна, когда будет в царствии небесном? спросил я: – ведь она, я думаю, и теперь уже там.

– Нет, батюшка, сказала Наталья Савишна, понизив голос и усаживаясь ближе ко мне на постели: – теперь ее душа здесь.

И она указывала вверх. Она говорила почти шопотом и с таким чувством и убеждением, что я невольно поднял глаза кверху, смотрел на карнизы и искал чего-то. «Прежде чем душа праведника в рай идет – она еще сорок мытарств проходит, мой батюшка, сорок дней и может еще в своем доме быть....»

Долго еще говорила она в том же роде и говорила с такою простотою и уверенностью, как будто рассказывала вещи самые обыкновенные, которые сама видала и насчет которых никому в голову не могло прийти ни малейшего сомнения. Я слушал ее, притаив дыхание, и, хотя не понимал хорошенько того, что она говорила, верил ей совершенно.

– Да, батюшка, теперь она здесь, смотрит на нас, слушает, может быть, что мы говорим, заключила Наталья Савишна.

И, опустив голову, замолчала. Ей понадобился платок, чтобы отереть падавшие слезы; она встала, взглянула мне прямо в лицо и сказала дрожащим от волнения голосом:

– На много ступеней подвинул меня этим к себе Господь. – Что мне теперь здесь осталось? для кого мне жить? кого любить?

– А нас разве вы не любите? сказал я, с упреком и едва удерживаясь от слез.

– Богу известно, как я вас люблю, моих голубчиков, но уж так любить, как я ее любила, никого не любила, да и не могу любить.

Она не могла больше говорить, отвернулась от меня и громко зарыдала.

Я не думал уже спать; мы молча сидели друг против друга и плакали.

В комнату вошел Фока; заметив наше положение и, должно быть, не желая тревожить нас, он, молча и робко поглядывая, остановился у дверей.

– Зачем ты, Фокаша? спросила Наталья Савишна, утираясь платком.

– Изюму полтора, сахару четыре фунта и сарачинского пшена три фунта для кутьи-с.

– Сейчас, сейчас, батюшка, сказала Наталья Савишна, торопливо понюхала табаку и скорыми шажками пошла к сундуку. Последние следы печали, произведенной нашим разговором, исчезли, когда она принялась за свою обязанность, которую считала весьма важною.

– На что четыре фунта? говорила она ворчливо, доставая и отвешивая сахар на безмене: – и три с половиною довольно будет.

И она сняла с весков несколько кусочков.

– А это на что похоже, что вчера только восемь фунтов пшена отпустила, опять спрашивают: – ты как хочешь, Фока Демидыч, а я пшена не отпущу. Этот Ванька рад, что теперь суматоха в доме: он думает, авось не заметят. Нет, я потачки за барское добро не дам. Ну виданое ли это дело – восемь фунтов?

– Как же быть-с? он говорит, все вышло.

– Ну, на, возьми, на! пусть возьмет!

Меня поразил тогда этот переход от трогательного чувства, с которым она со мной говорила, к ворчливости и мелочным расчетам. Рассуждая об этом впоследствии, я понял, что, несмотря на то, что у нее делалось в душе, у нее доставало довольно присутствия духа, чтобы заниматься своим делом, а сила привычки тянула ее к обыкновенным занятиям. Горе так сильно подействовало на нее, что она не находила нужным скрывать, что может заниматься посторонними предметами; она даже и не поняла бы, как может прийти такая мысль.

Тщеславие есть чувство самое несообразное с истинною горестью, и вместе с тем чувство это так крепко привито к натуре человека, что очень редко даже самое сильное горе изгоняет его. Тщеславие в горести выражается желанием казаться или огорченным, или несчастным, или твердым; и эти низкие желания, в которых мы не признаемся, но которые почти никогда – даже в самой сильной печали – не оставляют нас, лишают ее силы, достоинства и искренности. Наталья же Савишна была так глубоко поражена своим несчастием, что в душе ее не оставалось ни одного желания, и она жила только по привычке.

Выдав Фоке требуемую провизию и напомнив ему о пироге, который надо было приготовить для угощения причта, она отпустила его, взяла чулок и опять села подле меня.

Разговор начался про то же, и мы еще раз поплакали и еще раз утерли слезы.

Беседы с Натальей Савишной повторялись каждый день; ее тихие слезы и спокойные набожные речи доставляли мне отраду и облегчение.

Но скоро нас разлучили: через три дня после похорон мы всем домом приехали в Москву, и мне суждено было никогда больше не видать ее.

Бабушка получила ужасную весть только с нашим приездом, и горесть ее была необыкновенна. Нас не пускали к ней, потому что она целую неделю была в беспамятстве, доктора боялись за ее жизнь, тем более, что она не только не хотела принимать никакого лекарства, но ни с кем не говорила, не спала и не принимала никакой пищи. Иногда, сидя одна в комнате, на своем кресле, она вдруг начинала смеяться, потом рыдать без слез, с ней делались конвульсии, и она кричала неистовым голосом бессмысленные или ужасные слова. Это было первое сильное горе, которое поразило ее, и это горе привело ее в отчаяние. Ей нужно было обвинять кого-нибудь в своем несчастии, и она говорила страшные слова, грозила кому-то с необыкновенной силой, вскакивала с кресел, скорыми, большими шагами ходила по комнате и потом падала без чувств.

Один раз я вошел в ее комнату: она сидела, по обыкновению, на своем кресле и, казалось, была спокойна; но меня поразил ее взгляд. Глаза ее были очень открыты, но взор неопределенен и туп: она смотрела прямо на меня, но, должно быть, не видала. Губы ее начали медленно улыбаться, и она заговорила трогательным, нежным голосом: «поди сюда, мой дружок, подойди, мой ангел». Я думал, что она обращается ко мне, и подошел ближе, но она смотрела не на меня. «Ах, коли бы ты знала, душа моя, как я мучилась и как теперь рада, что ты приехала....» Я понял, что она воображала видеть maman, и остановился. «А мне сказали, что тебя нет – продолжала она, нахмурившись – вот вздор! Разве ты можешь умереть прежде меня?» и она захохотала страшным истерическим хохотом.

Только люди, способные сильно любить, могут испытывать и сильные огорчения; но та же потребность любить служит для них противодействием горести и исцеляет их. От этого моральная природа человека еще живучее природы физической. Горе никогда не убивает.

Через неделю бабушка могла плакать, и ей стало лучше. Первою мыслию ее, когда она пришла в себя, были мы, и любовь ее к нам увеличилась. Мы не отходили от ее кресла; она тихо плакала, говорила про maman и нежно ласкала нас.

В голову никому не могло прийти, глядя на печаль бабушки, чтобы она преувеличивала ее, и выражения этой печали были сильны и трогательны; но не знаю почему, я больше сочувствовал Наталье Савишне, и до сих пор убежден, что никто так искренно и чисто не любил и не сожалел о maman, как это простодушное и любящее созданье.

Со смертью матери окончилась для меня счастливая пора детства и началась новая эпоха – эпоха отрочества; но так как воспоминания о Наталье Савишне, которую я больше не видал, и которая имела такое сильное и благое влияние на мое направление и развитие чувствительности, принадлежит к первой эпохе, скажу еще несколько слов о ней и ее смерти.

После нашего отъезда, как мне потом рассказывали люди, остававшиеся в деревне, она очень скучала от безделья. Хотя все сундуки были еще на ее руках, и она не переставала рыться в них, перекладывать, развешивать, раскладывать; но ей недоставало шуму и суетливости барского, обитаемого господами, деревенского дома, к которым она с детства привыкла. Горе, перемена образа жизни и отсутствие хлопот скоро развили в ней старческую болезнь, к которой она имела склонность. Ровно через год после кончины матушки, у нее открылась водяная, и она слегла в постель.

Тяжело, я думаю, было Наталье Савишне жить и еще тяжелее умирать одной, в большом пустом Петровском доме, без родных, без друзей. Все в доме любили и уважали Наталью Савишну; но она ни с кем не имела дружбы и гордилась этим. Она полагала, что в ее положении – экономки, пользующейся доверенностью своих господ и имеющей на руках столько сундуков со всяким добром, дружба с кем-нибудь непременно повела бы ее к лицеприятию и преступной снисходительности; поэтому, или, может быть, потому, что не имела ничего общего с другими слугами, она удалялась всех и говорила, что у нее в доме нет ни кумовьев, ни сватов, и что за барское добро она никому потачки не даст.

Поверяя Богу в теплой молитве свои чувства, она искала и находила утешение; но иногда в минуты слабости, которым мы все подвержены, когда лучшее утешение для человека доставляют слезы и участие живого существа, она клала себе на постель свою собачонку моську (которая лизала ее руки, уставив на нее свои желтые глаза), говорила с ней и тихо плакала, лаская ее. Когда моська начинала жалобно выть, она старалась успокоить ее и говорила: «полно, я и без тебя знаю, что скоро умру».

За месяц до своей смерти она достала из своего сундука белого коленкору, белой кисеи и розовых лент; с помощью своей девушки сшила себе белое платье, чепчик и до малейших подробностей распорядилась всем, чтό нужно было для ее похорон. Она тоже разобрала барские сундуки и с величайшей отчетливостью, по описи, передала их приказчице: потом достала два шелковые платья, старинную шаль, подаренные ей когда-то бабушкой, дедушкин военный мундир, шитый золотом, тоже отданный ей в полную собственность. Благодаря ее заботливости, шитье и галуны на мундире были совершенно свежи, и сукно не тронуто молью.

Перед кончиной, она изъявила желание, чтобы одно из этих платий – розовое – было отдано Володе на халат или бешмет, другое – пюсовое, в клетках – мне, для того же употребления; а шаль – Любочке. Мундир она завещала тому из нас, кто прежде будет офицером. Всё остальное свое имущество и деньги, исключая сорока рублей, которые она отложила на погребенье и поминанье, она предоставила получить своему брату. Брат ее, еще давно отпущенный на волю, проживал в какой-то дальней губернии и вел жизнь самую распутную; поэтому при жизни своей она не имела с ним никаких сношений.

Когда брат Натальи Савишны явился для получения наследства, и всего имущества покойной оказалось на двадцать пять рублей ассигнациями, он не хотел верить этому и говорил, что не может быть, чтобы старуха, которая шестьдесят лет жила в богатом доме, всё на руках имела, весь свой век жила скупо и над всякой тряпкой тряслась, чтобы она ничего не оставила. Но это действительно было так.

Наталья Савишна два месяца страдала от своей болезни и переносила страдания с истинно-христианским терпением: не ворчала, не жаловалась, а только, по своей привычке, беспрестанно поминала Бога. За час перед смертью, она с тихою радостию исповедалась, причастилась и соборовалась маслом.

У всех домашних она просила прощенья за обиды, которые могла причинить им, и просила духовника своего, отца Василья, передать всем нам, что не знает, как благодарить нас за наши милости, и просит нас простить ее, если по глупости своей огорчила кого-нибудь, «но воровкой никогда не была и могу сказать, что барской ниткой не поживилась». Это было одно качество, которое она ценила в себе.

Надев приготовленный капот и чепчик и облокотившись на подушки, она до самого конца не переставала разговаривать с священником, вспомнила, что ничего не оставила бедным, достала десять рублей и просила его раздать их в приходе; потом перекрестилась, легла и в последний раз вздохнула, с радостной улыбкой, произнося имя Божие.

Она оставляла жизнь без сожаления, не боялась смерти и приняла ее как благо. Часто это говорят, но как редко действительно бывает! Наталья Савишна могла не бояться смерти, потому что она умирала с непоколебимою верою и исполнив закон Евангелия. Вся жизнь ее была чистая, бескорыстная любовь и самоотвержение.

Чтóж, ежели ее верования могли бы быть возвышеннее, ее жизнь направлена к более высокой цели; разве эта чистая душа от этого меньше достойна любви и удивления?

Она совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни – умерла без сожаления и страха.

Ее похоронили, по ее желанию, недалеко от часовни, которая стоит на могиле матушки. Заросший крапивой и репейником бугорок, под которым она лежит, огорожен черною решеткою, и я никогда не забываю из часовни подойти к этой решетке и положить земной поклон.

Иногда я молча останавливаюсь между часовней и черной решеткой. В душе моей вдруг пробуждаются тяжелые воспоминания. Мне приходит мысль: неужели Провидение для того только соединило меня с этими двумя существами, чтобы вечно заставить сожалеть о них?…

–

ПЕЧАТНЫЕ ВАРИАНТЫ.

ВАРИАНТЫ ТЕКСТА«СОВРЕМЕННИКА» 1852 г., № 9.

Стр. 3, строка 8 св. Вместо: образок моего ангела, – портрет моей маменьки,. Изменение по требованиям цензуры.

Стр. 8, строка 6 св. В изд. 1856 г.: не замечала того, что мы вошли. – вместо «Совр.»: не замечала и того, что мы вошли. Так же, как в «Совр.», и в рукописи III ред., почему нами и взят текст «Совр.».

Стр. 26. В «Совр.» к VIII главе имеется эпиграф:

 
Oh, rendez moi mon ignorance!
Follets, dansez, dansez, dansez.
 

Beranger.⁴⁹

Стр. 27, строка 14 сн. Вместо: Ежели судить по настоящему, – Ежели судить как по настоящему.

Стр. 29, строка 4 св. Вместо конца первого абзаца X главы, начиная со слов: Две главные страсти – в «Совр.»: Он был человек с пылкими страстями.

Стр. 30, строка 12 св. Вместо конца абзаца, начиная со слов: Его натура была одна – в «Совр.»: Его взгляд на вещи всегда был довольно гибок. Его натура была одна из тех, которым нужна публика. Его жизнь была так полна увлечениями всякого рода.

Стр. 35, строка 18 св. Вместо: в слезах повалился на землю!… – в слезах пал на землю.

Стр. 35. Вместо начала последнего абзаца XII главы, кончая словами: в чулане. – в «Совр.»: Стараясь расположиться попокойнее, я зацепил ногою сломанный стул, стоявший в чулане, и произвел шум.

Стр. 35, строка 1 сн. Вместо: девка Наташка. – девка Наталья.

Стр. 36, строка 2 св. Вместо: Горничная Наташка – Горничная Наташа.

Стр. 36, строка 4—5 св. Вместо: возложили на Наташку. – возложили на Наталью.

Стр. 36. Вместо второй половины первого абзаца XIII главы, начиная со слов: Но напудренная голова – в «Совр.»: Она даже подавила в сердце своем любовь к молодому официанту Фоке.

Стр. 36, строка 21 сн. Вместо: С тех пор Наташка – С тех пор Наташа.

Стр. 43, строка 19 сн. Вместо: уютно укладываюсь – охотно укладываюсь.

Стр. 57. В «Совр.» к XIX главе имеется эпиграф:

 
Honny soit qui mal у pense.⁵⁰
 

Стр. 62, строка 14 сн. В изд. 1856 г.: – Э, Сергей! сказал я ему: – вместо «Совр.»: – Э, Сережа! сказал я ему:. Так же, как в «Совр.», и в рукописи III ред., почему нами и взят текст «Совр.».

Стр. 65 строка 13 св. Вместо: внимательно всматривались; – внимательно рассматривались;.

Стр. 72, строка 22 св. В изд. 1856 г.: Я вспомнил луг – вместо «Совр.»: Я вспоминал луг. Так же, как в «Совр.», и в рукописи III ред., почему нами и взят текст «Совр.».

Стр. 80, строка 11 св. В изд. 1856 г.: обнять и благословить их: – вместо «Совр.»: обнять тебя и благословить их:. Так же, как в «Совр.», и в рукописи III ред., почему нами и взят текст «Совр.».

Стр. 81, строка 15 св. Вместо: в бреду, – в горячности,.

Стр. 82, строка 13—12 сн. В изд. 1856 г.: «здесь нельзя пройти – ход из дверей.» – вместо «Совр.»: «здесь нельзя пройти – ход из девичьей.». Также, как в «Совр.», и в рукописи III ред., почему нами и взят текст «Совр.».

Стр. 90 строка 10 св. Конца абзаца, начиная со слов: Прежде чем душа – в «Совр.» нет.

Стр. 91, строка 2 сн. В изд. 1856 г.: надо бы приготовить – вместо «Совр.»: надо было приготовить. Так же, как в «Совр.», и в рукописи III ред., почему нами и взят текст «Совр.».

Стр. 94, строка 16 св. В изд. 1856 г.: отданный в ее полную собственность. – вместо «Совр.»: отданный ей в полную собственность. Так же, как в «Совр.», и в рукописи III ред., почему нами и взят текст «Совр.».

–

НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ, НЕОТДЕЛАННЫЕ
И НЕОКОНЧЕННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

ЧЕРНОВЫЕ ТЕКСТЫ «ДЕТСТВА».

*I
[ЧЕТЫРЕ ЭПОХИ РАЗВИТИЯ.]

[1]⁵¹ <Вы, кажется, не на шутку сердитесь на меня за то, что я не прислалъ вамъ тотчасъ-же обѣщанныхъ записокъ. – Вы пишете мнѣ: «Неужели я не стою на столько довѣрія?» «Неужели любопытство мое оскорбляетъ васъ?» При этомъ вы пускаетесь въ разсужденія о любопытствѣ, говоря, что любопытство можетъ имѣть два противуположныя основанія: зависть – желаніе найдти слабую (дурную) сторону, и любовь – желаніе видѣть хорошую сторону; и мало-ли еще какія тонкія разсужденія вы дѣлаете по этому случаю. Къ несчастію, для меня совершенно все равно, какого рода бы ни было любопытство ваше и всѣхъ тѣхъ, которымъ вы можете показать эти записки; я объ этомъ разсуждаю такъ, какъ тотъ невинно-приговоренный къ казни, который не просилъ оправданія; но просилъ только, чтобы выслушали его оправданіе. – Я несчастливъ и, ежели не совершенно невиненъ, то не болѣе виноватъ въ своемъ несчастіи, чѣмъ другіе, которые несчастливы. – Поэтому-то мнѣ пріятно всякое любопытство. Не прислалъ же я вамъ записокъ двѣ недѣли тому назадъ это потому, что вы ничего не разобрали бы, когда они были въ первобытномъ состояніи: надо было собрать, привести въ порядокъ, кое-что вычеркать и прибавить. Я писалъ ихъ для себя, никогда не думая, что мнѣ захочется когда нибудь дать ихъ читать кому нибудь. – Зачѣмъ писалъ я ихъ? Я вамъ вѣрнаго отчета дать не могу. Пріятно мнѣ было набросать картины, которыя такъ поэтически рисуютъ воспоминанія дѣтства. Интересно было мнѣ просмотрѣть свое развитіе, главное же хотѣлось мнѣ найдти въ отпечаткѣ своей жизни одно какое нибудь начало – стремленіе, которое бы руководило меня, и вообразите, ничего не нашелъ ровно: случай .... судьба!

Впрочемъ, я такъ былъ откровененъ въ этихъ запискахъ во всѣхъ слабостяхъ своихъ, что я думаю, не рѣшился бы прямо бросить ихъ на сужденія толпы. – Хотя я убѣжденъ, что я не хуже большей части людей; но я могу показаться самымъ ничтожнымъ человѣкомъ, потому что былъ откровененъ. Скрытность есть наклонность скрывать дурныя качества и выказывать хорошія, откровенность – наклонность выказывать дурныя и скрывать хорошія; скрывать хорошія качества есть скромность, [2] выказывать хорошія хвастовство, тщеславіе. – Будьте же мнѣ и исповѣдникомъ и судьею, повѣряюсь вамъ въ этихъ запискахъ. Лучше я не могъ выбрать, потому что нѣтъ человѣка, котораго бы я любилъ и уважалъ больше васъ.

Г. Л. Н.

Кажется, какъ выгодна скрытность и какъ невыгодна откровенность; но откровенность есть хорошая наклонность, которую нельзя скрыть, и эта наклонность такъ хороша, что она выкупаетъ, мнѣ кажется, всѣ дурныя.>⁵²

Вы не знали моей матери и исторіи ея. Она урожденная Княжна Б...., дочь Князя Иванъ Андрѣича Б. и племянница Князя Семена и Петра, которыхъ кто не зналъ или по крайней мѣрѣ не слыхалъ о нихъ. Воспитаніе ея и положеніе въ свѣтѣ были самыя блестящія во всѣхъ отношеніяхъ. Она вышла замужъ за князя Д.........., человѣка глупаго, грубаго и необразованнаго. Не знаю, что было поводомъ къ этой сватьбѣ; никто мнѣ не могъ объяснить этого. Я не зналъ и никогда не видалъ Князя Д., но знаю, что maman не любила его. Она прожила съ нимъ три мѣсяца и оставила его, или онъ оставилъ ее, не знаю, только знаю, что они разошлись.⁵³ Это было въ 1818 году. Въ 1819 году maman зиму жила въ К., гдѣ на балѣ встрѣтилась она съ отцемъ моимъ, тогда еще молодымъ и очень пріятнымъ человѣкомъ. Онъ былъ адъютантомъ Григорья Федор. 0[рлова] и былъ тамъ въ отпуску. Какъ составилась эта несчастная связь, не знаю; знаю только то, что съ 1819 года и до времени кончины матушки 1834 года она жила съ отцемъ моимъ, какъ съ мужемъ, то въ своей деревнѣ П. Губерніи, то въ Тульской Губерніи, въ дорогомъ воспоминаніями сердцу моему Красномъ. Мы всѣ родились въ Красномъ – старшій Владиміръ, я и⁵⁴ Васенька, одна Любочка родилась въ Москвѣ.⁵⁵

[3] Матушка имѣла одно изъ тѣхъ лицъ, которыя не хороши, но чрезвычайно пріятны; особенно же замѣчательно было какъ ея лицо, такъ и талія аристократическимъ отпечаткомъ. – У нее были большія, черныя и всегда влажныя глаза, полузакрытыя вѣками и рѣсницами съ добрымъ и страстнымъ выраженіемъ. Глаза ея отличались тѣмъ, что пространство между ними было уже, чѣмъ того требуютъ правила живописи. Носъ былъ, хотя довольно широкъ въ ноздряхъ, но чрезвычайно сухъ и, хотя въ общемъ контурѣ неправиленъ, но линіи, составлявшія его, всѣ были изящны. Губы довольно толстыя и влажныя носили отпечатокъ главной черты характера ея – воспріимчивости – они безпрестанно перемѣняли выраженіе: то улыбка веселія, то улыбка горести, но всегда была улыбка. – Что въ особенности составляло прелесть ея лица, это было всегда одинаковое выраженіе глазъ и рта. Зубы неправильныя, рѣдкія, но бѣлыя. Очеркъ лица неправильный, продолговатый въ особенности къ подбородку, но опять таки линіи, составлявшія его, имѣли особенную прелесть. Уши среднія, руки и ноги длинныя и сухія. Прибавьте къ этому прелестныя черныя волосы, средній женскій ростъ, маленькой пушокъ на верхней губѣ, и вотъ вамъ общій очеркъ наружности моей матушки, какою я ее зналъ, т.е., когда ей было лѣтъ около 30. Теперь я объясню, что можетъ быть вамъ неясно въ этомъ описаніи. Во-первыхъ, я сказалъ, что матушка была аристократически сложена. – Я нахожу, что то, что называютъ выраженіемъ, не столько замѣтно въ лицѣ, сколько въ сложеніи. Напримѣръ я всё называю аристократическимъ сложеніемъ, не нѣжность и сухость рукъ и ногъ, но всё: линіи рукъ, bras,⁵⁶ плечь, спины, шеи. Принято мнѣніе, не знаю почему, что порода узнается по оконечностямъ. Дѣйствительно, оконечности части самыя сложныя, но никакъ не самыя нѣжныя и красивыя. Притомъ-же мало-ли, по какимъ причинамъ форма ихъ можетъ измѣниться, и судить по нимъ нельзя. Всѣ линіи, составляющiя [4] очеркъ сложенія, нѣжны, потому что они линіи рѣзкія, и линіи, составляющія очеркъ спины, груди, шеи, гораздо красивѣе чѣмъ линіи рукъ, ногъ, лица. – Отступи природа на волосокъ отъ этой линіи, которая составляетъ красоту, – красота потеряна. – Въ душѣ каждаго человѣка вложенъ идеалъ красоты. Прикладывая всѣ дѣйствительные типы къ этому, нельзя не замѣтить два главныя отступленія – типъ плебейскій, рѣзкость линій, и типъ аристократической, мягкость и нѣжность. Не только по сложенію я привыкъ отыскивать эти два типа, но я составилъ себѣ физіологію по тѣлосложенію. Жалѣю, что наука эта не идетъ впередъ. Эта наука полезна и возможна. Но мнѣ кажется, что не такъ за нее взялись, – не по формѣ головы, но по движенію лица должно заключать. Я отличаю по сложенію людей добрыхъ, злыхъ, хитрыхъ, откровенныхъ и особенно людей, понимающихъ и непонимающихъ вѣщи. Высокая грудь – человѣкъ добрый и энтузіастъ. Впалая и выдавшіяся спинныя позвонки – человѣкъ, склонный къ жестокости и скрытной. Впалый животъ и выдавшіяся лопатки человѣкъ непонимающiй вѣщей, и наоборотъ, и мало ли еще у меня примѣтъ. (Вы не знаете, что я называю понимающими и непонимающими людьми. Объяснюсь послѣ.) Женщинъ гораздо труднѣе отличить по этой методѣ, потому что большая часть ихъ сложенія скрыта. Въ особенности тѣхъ, которыя одѣваются въ платья. Отъ этого то и утвердилось мнѣніе, что трудно узнать женщину. – Мода носить мало юбокъ есть только стремленіе къ откровенности. – Я сказалъ, что матушка имѣла улыбку горести. Надо объяснить вамъ. Красивое и пріятное движеніе губъ я называю улыбкой. – Надо вамъ сказать, что я красоту мѣряю по улыбкѣ. – Когда лицо хочетъ улыбаться и этимъ движеніемъ губъ дѣлается некрасивѣе, я называю дурнымъ; [5] то лицо, которое остается такимъ же, улыбаясь, я называю обыкновеннымъ. То лицо, которому улыбка прибавляетъ красоты и перемѣняетъ, я называю красивымъ. – Верхъ красоты это то лицо, которое плачетъ и остается красивымъ. Такое лицо было у Maman. – Я сказалъ, что особенно замѣчательно было въ лицѣ матушки это всегдашнее вѣрное отношеніе выраженія глазъ и губъ. – Замѣтьте, это-то отношеніе есть то, что называютъ пріятнымъ выраженіемъ. Есть люди, у которыхъ одни глаза смѣются – это люди хитрые и эгоисты. Есть люди, у которыхъ ротъ смѣется безъ глазъ, это люди слабые, нерѣшительные, и оба эти смѣха непріятны. Мнѣ кажется, что по движеніямъ лица и по отношенію движеній этихъ между собою, должна бы заключать физіологія, а не по шишкамъ на головѣ. – Не думайте, чтобы я былъ пристрастенъ. Дѣйствительно матушка была ангелъ. Впрочемъ, можетъ быть, я и пристрастенъ, но сколько бы я ни искалъ, я бы не могъ найдти недостатковъ въ характерѣ ея и дурныхъ поступковъ въ жизни, исключая несчастной страсти ея къ отцу моему. На это, однако, я привыкъ смотрѣть такъ, какъ на несчастіе, которое постигло все наше семейство, и въ которомъ я не могу обвинять своей матери. Вы тоже въ молодыхъ лѣтахъ потеряли матушку, поэтому поймете это чувство страстной любви, обожанія и грустной привязанности къ памяти той, которой существованіе вы не умѣли обсуживать, а только чувствовали. Отецъ мой живъ, и ежели я его часто обвиняю, обсуживаю его дѣла и не чувствую къ нему десятой доли того чувства, которое питаю къ памяти матушки, то это оттого, что я не могу не судить его. – Какъ не больно, не тяжело мнѣ было по одной срывать съ него въ моихъ понятіяхъ завѣсы, которые закрывали мнѣ его пороки, я не могъ не сдѣлать этого. А какая можетъ быть любовь безъ уваженія? Ежели бы я не боялся обвиненія въ парадоксальности, я бы сказалъ, что великое зло, когда родители переживаютъ полное развитiе своихъ дѣтей [6] по крайней мѣрѣ при теперешнемъ положеніи общества – это, хотя противуестественно, но справедливо. – Вы знаете отца моего, каковъ онъ теперь. Всѣ говорятъ, что онъ пріятный старикъ, мнѣ же онъ непріятенъ, или потому что я его слишкомъ хорошо знаю, или потому, что я зналъ его еще свѣжимъ и молодымъ мужчиной. – Большой статн[ый] ростъ, смѣшная довольно походка, привычка дергаться, маленькія, сѣренькія, всегда смѣющіяся глазки, большой орлиной носъ, губы неправильныя, которыя, когда еще у него были зубы, какъ то неловко склабились, и недостатокъ въ произношеніи, пришепетываніе, кажется, ничего не могли имѣть пріятнаго, но очень нравились. Со всѣмъ этимъ онъ въ свое время и былъ, что называли homme à bonnes fortunes.⁵⁷ – Что онъ нравился женщинамъ, это еще можно объяснить страшнымъ сладострастіемъ этаго человѣка. – Страсть эта должно быть научила его тому, что нужно, чтобы нравиться имъ. Но главная черта его характера это то, что онъ нравился всѣмъ: старикамъ, людямъ должностнымъ, статскимъ, военнымъ, ученымъ и въ особенности тѣмъ, кому хотѣлъ нравиться. Онъ умѣлъ взять верхъ надъ тѣмъ, надъ кѣмъ хотѣлъ. Не бывши никогда человѣкомъ большаго свѣта, онъ водился съ людьми и высшаго круга и всѣхъ возможныхъ круговъ, ежели люди эти были ему нужны, и всегда такъ, что былъ уважаемъ. Онъ зналъ ту крайнюю мѣру самонадѣянности и увѣренности въ себѣ, которая возвышала его и не оскорбляла другихъ. – Онъ умѣлъ быть оригинальнымъ, но не до крайности; онъ употреблялъ оригинальность тогда, когда она нужна ему была, замѣняя свѣтскость или богатство. Онъ умѣлъ всегда показывать одну выгодную сторону своей жизни. Былъ скроменъ тамъ, гдѣ нужна была ему скромность, надмѣненъ тамъ, гдѣ надмѣнность была полезна. Ничто не могло заставить показать его свое удивленіе, въ какомъ бы онъ ни былъ неожиданномъ блестящемъ положеніи; казалось, что онъ для этаго и рожденъ былъ. Однимъ словомъ, онъ былъ то, что по французски называютъ «un homme [7] de tact», a по Русски практической человѣкъ. Но съ такими способностями къ практической жизни я не встрѣчалъ ни въ одномъ. человѣкѣ, кромѣ отца. Во всемъ онъ былъ чрезвычайно изященъ и зналъ въ вѣщахъ толкъ. До сихъ поръ не знаю, есть ли у него религія, и вѣритъ ли онъ во что нибудь, такъ гибки его правила и взглядъ на вѣщи. – Къ старости у него образовался извѣстный взглядъ на вѣщи, но не на основаніи ни моральныхъ, ни религіозныхъ правилъ, но на основаніи тѣхъ случаевъ, которые были счастіемъ въ его жизни. – Вы знаете, какъ онъ увлекательно говоритъ. Эта способность содѣйствуетъ гибкости его правилъ. Онъ ту же вѣщь въ состояніи разсказать какъ милую и умную шутку и какъ низкую подлость. Вообще онъ человѣкъ страстный и любящій прекрасное, но не въ отвлеченномъ, а въ искуствахъ. – Главныя двѣ страсти его женщины и карты.⁵⁸ – Какъ онъ умѣлъ объигрывать людей до послѣдней копейки и оставаться имъ пріятелемъ, я рѣшительно не понимаю. Онъ какъ будто дѣлалъ одолженіе людямъ, которыхъ обиралъ. Игралъ ли онъ чисто или нѣтъ, я объ этомъ не стану божиться. Знаю только то, что никогда во все время его игры никто ему не смѣлъ дѣлать никакого замѣчанія. Онъ во всю свою жизнь выигралъ больше 1¹/₂ милліона. – Своимъ обращеніемъ онъ очень гордится въ душѣ и въ провинціи дѣйствительно можетъ прослыть и прослывалъ за человѣка высшаго круга. Я же терпѣть не могу этотъ умъ клубный – смѣсь офицерскаго, игорнаго, свѣтскаго и трактирнаго. – Но впрочемъ, зачѣмъ такъ подробно описывать его. Ежели вы прочтете до конца мои записки, то, хотя и знаете его, познакомитесь еще лучше съ его задушевной стороной.—