Максим Привезенцев
Торговец дыма
Тогда они казались счастливыми.
Сейчас Джи дала показания против Луиса, и ему грозит расстрел.
– Ну давай уже, табачный король, шевели ногами, – проворчал один из конвоиров и грубо втолкнул Санчеса в камеру, дверь которой предусмотрительно открыл второй надзиратель.
Луис оказался в крохотной темной узнице. Нижняя полка двухъярусной кровати пустовала, а на верхней, отвернувшись к стене, храпел незнакомец. От звука захлопнувшейся двери он вздрогнул, обернулся через плечо. К тому моменту, как ключ повернулся в замке, сокамерник уже лежал на спине и, щурясь, рассматривал Луиса в полумгле камеры.
– Ты еще кто? – без обиняков спросил сосед.
На вид ему было около шестидесяти – сухой, бледный, морщинистый, с выцветшими глазами и белоснежными волосами, он, казалось, просидел в этой камере не один десяток лет.
– Неважно, – буркнул Санчес, – я здесь всего на одну ночь.
Он лег на нары, заерзал, пытаясь устроиться поудобней.
– Так тем более тебе чего скрывать? – хмыкнул сокамерник, свесившись с койки. – Я вот, например, Карлос.
Санчес посмотрел на него исподлобья, вздохнул.
– А я – Луис, торговец сигарами. У меня свое производство тут, в Никарагуа.
– Ого! И за что же тебя посадили в камеру на одну ночь, торговец сигарами? – весело осведомился сокамерник.
– За убийство.
В глазах Карлоса мелькнул ужас. Луис надеялся, что после этих слов сокамерник от него отвяжется, но не тут-то было.
– А почему тогда на одну ночь? – продолжил допытываться старик.
– Потому что я якобы убил китайца, – тяжело вздохнув, ответил Санчес. – Хотя я уверен, что я невиновен.
– Ну, то, что ты уверен, ничего не значит… – с грустной улыбкой сказал Карлос. – Сочувствую тебе, Луис. Китайцы – опасный народ: вроде бы живут в своем уютном изолированном мирке и никому не нужны, но как только помирают, все носятся с ними, как безумные…
Луис отвернулся было к стене, но Карлос тут же спросил:
– Ты случайно часы не припрятал?
– Часы? – удивился Санчес. – А зачем?
– Да как же… Тебя что, впервые посадили в камеру?
– Впервые.
– Тогда все ясно, – обреченно произнес Карлос. – Часы в камере позволяют заключенному не сходить с ума. Я, когда меня посадили, припрятал старенькие, но они сломались через три дня, как назло. Какое-то время мне казалось, что на часах с надломленной стрелкой неуверенно шли минуты, и я начал сомневался, что завтра наступит завтра…
Невозможность наступления завтра в определенных обстоятельствах может внушать оптимизм, подумал Санчес, но озвучивать эту мысль не стал – лишь спросил.
– А вас за что посадили?
– Тоже за китайца, – хохотнул Карлос. – Правда, я его не убил, но врезал. А потом и полицейскому врезал – за то, что он забыл, кого клялся защищать. И это точно не азиаты-гастарбайтеры!
Луис криво улыбнулся шутке сокамерника и отвернулся к стене. Закрыв глаза, он попытался забыться сном, но так и не смог: всякий раз, когда дрема касалась его век, перед внутренним взором тут же вспыхивал яркий образ – перекошенное лицо Ксинга, трупом лежащего на пляже.
Завтра на заднем дворе так же будет лежать сам Луис. Всего один выстрел – и все, пыль, кровь и медленно холодеющее тело…
Вдруг окошко в двери с лязгом открылось.
– Эй, Санчес! – позвал голос надзирателя. – Ты там не спишь?
– Нет, – поколебавшись, ответил Луис.
– Твоя прощальная сигара. Лично от детектива Домингеса.
Нахмурившись, Луис поднялся и подошел к окошку. Тюремщик передал ему прямую, как трость, сигару. Поняв, что просьба принести ему гильотину от заключенного будет выглядеть, как минимум, странно, Луис ногтем снял шапочку сигары и зажег её от крохотного язычка пламени влажной спички, которую протянул надзиратель. Камера начала медленно заполняться вонючим дымом.
– Боже, – проворчал надзиратель за дверью. – Когда уже сдохнет последний курильщик? Только и можете прованивать мир этим дерьмом!
Окошко закрылось. Судя по звуку шагов, тюремщик отправился восвояси.
С сигарой в зубах Луис присел на край кровати.
– И как? – подал голос сокамерник. – Нормально курится?
– Эта сигара – совершенно отвратительная, плохо скрученная, дешевая подделка, – сказал Луис.
Глядя на него, Карлос нервно облизал губы.
– А… поделишся дымом? Я так давно не наслаждался даже плохой сигарой…
Санчес кивнул и передал сигару старику. Тот поднес ее к губам, затянулся, закашлялся и вернул обратно. Дым по неясной Санчесу причине не поднимался к потолку, а стелился по полу, предавая происходящему оттенок нереальности, будто действие происходило в театре или во сне. Хотя, возможно, дым плохой сигары ближе к аду, чем к раю, и потому стелется по грязному полу, а не стремится к небу и парящим по нему облакам.
– Ну что, ужасна? – прищурившись, спросил Луис.
– Не то слово, – с улыбкой ответил Карлос.
Санчес улыбнулся в ответ. Казалось, в камере в этот момент немного посветлело.
– А откуда у тебя такая любовь к сигарам? – спросил Карлос. – Это ведь вряд ли какая-то… детская мечта!
– Не детская, – ответил Санчес. – Взрослая. Я раньше жил в Мадриде, работал инженером, проектировал дома. Потом… – Ком подступил к горлу, но Луис его проглотил. – Моя жена и сын погибли. И я продал все и перебрался сюда.
– Да, непростая у тебя судьба, что и говорить… Но почему именно сигары? И почему Никарагуа?
– Всегда хотел жить в раю, – подумав, ответил Луис, – и курить отличные сигары.
– Ох, ну, насчет рая ты точно загнул! – Карлос горько усмехнулся. – Я тоже покурить не против. А ты много про сигары знаешь?
– Наверное, – поколебавшись, ответил Луис.
Он не знал, хочет ли сейчас говорить о сигарах. С одной стороны, настроение ни к черту. А с другой, сигары – это его тема, то, что он по-настоящему любит – так почему не поговорить о них в последний вечер на этой бренной земле? Да и старик Карлос, истосковавшийся по разговорам с кем-то, кроме своего внутреннего голоса, все равно не отстанет.
– А вот когда первая фабрика табачная возникла, знаешь? В Никарагуа лет с 200 назад, я слышал.
– Здесь, наверное, да, но вообще гораздо раньше. Считай, 500 прошло. В 1541-ом году открыли первое производство на Кубе. Хотя саму сигару придумали испанские конкистадоры. Название ей дали от испанского cigarro – аналог слова, который в языке майя обозначал процесс курения. Кроме того, испанцы «усовершенствовали» самокрутку индейцев, догадавшись плотно скручивать листья табака.
– Надо же. А ты не просто торгуешь сигарами, да? Ты прямо… табачный фанатик?
Слабый свет, который проникал в камеру через щели в двери, ненадолго погас и тут же вспыхнул вновь: видимо, мимо темницы Луиса и Карлоса кто-то прошел.
– Грубое определение. Просто я считаю… вернее, считал, – с грустью уточнил Луис, – что если чем-то занимаешься, надо это досконально изучить – историю, технологии, все, что имеет хоть какое-то значение. Многие приходят в бизнес и сразу пытаются сорвать куш на каких-то наценка, торгуя, по сути, сеном. Но их, как правило, быстро разоблачают, и они пропадают ни с чем. Сейчас век честной – и не очень – конкуренции, не то, что раньше.
– А раньше как было?
– А раньше, примерно с XVI века и по XIX, Испании принадлежала монополия на кубинский табак. В начале XVII века испанский монах Филипп III издал указ, разрешающий кубинцам свободно выращивать табак, а излишки переправлять в Севилью. Там из табачных листьев впервые стали делать puros – предка современной сигары. Их еще называли «севиллами», в честь города, где их делали.
Луиса несло. Он оседлал любимого «конька» и не собирался останавливаться. За рассказом о сигарах страшная действительно вокруг будто переставала существовать; Санчесу начало казаться, что он беседует о табаке в сигарном клубе, беседует с джентльменом, немного, правда, похожим на грязное фламинго, но в тот момент Луиса это вообще не смущало.
Сигары были его жизнью, и он всегда проживал ее по полной. Его девиз «Жизнь коротка, отжигай по полной» работал даже здесь и сейчас, в тюремном каземате накануне расстрела, и это будто бы наполняло последние часы Луиса каким-то глубоким смыслом.
По крайней мере, продавцу дыма хотелось в это верить.
– А массово их производить когда начали? – спросил старик. – Ну, сигары?
Он с трудом сполз с полки на пол и стал понемногу разминать затекшие руки и ноги.
– В 1728 году в Севилье начали строить крупнейшую фабрику, которая получила навание Королевской и долгие годы олицетворяла испанскую сигарную монополию. Строительство завода завершили в 1770 году…
– Это что, почти 50 лет строили? – ахнул сокамерник, разминая шею.
Скука и одиночество, которые он излучал вначале, после рассказа Луиса будто испарились; потухшие серые глаза, как у каменной статуи, теперь походили на две разные (из-за шрама над левой бровью) маслины.
Луис вдохнул дым. Он настолько увлекся историей, что перестал замечать резкость и горечь отвратного табака. Иногда сигара это всего лишь сигара. И сейчас было то самое «иногда».
– Ну, его строили поэтапно, и размах поражал – завод стал вторым по величине комплексом сооружений после Эскориала. К моменту завершения строительства там уже работало несколько тысяч мастеров. К слову, среди них была и знаменитая Кармен из новеллы Проспера Мериме, который посещал севильскую табачную фабрику в начале XIX века. Но это было уже позже. А в конце XVIII века испанцы только учились сигарному делу. Так, поначалу они делали совершенно идентичные сигары, которые ничем не отличались друг от друга – ни формой, ни вкусом, ни ароматом. Но, как обычно и бывает, прогресс запустила знать. Специально для королей и их двора на фабрике стали, помимо обычных, делать особые сигары – «королевские», прямые, как трость. Эти сигары были доступны только привилегированным особам.
– А это были прям вот такие же сигары, как сейчас? – спросил Карлос.
В коридоре кто-то громко рассмеялся, будто его развеселил вопрос старика. Луис, не обращая забавное внимание на такое совпадение, ответил:
– Не совсем. Современную структуру сигар из трех листов – наполнитель, связующий и покровный – придумали уже на стыке XVIII-XIX веков. До этого листья табака перевязывали нитью, чтобы не разваливались в руках, и курили прямо в таком виде.
– С Испанией я понял. А когда табак попал в остальной мир?
Карлос наконец закончил с упражнениями и жестом показал, что не прочь еще разок затянуться сигарой Луиса.
Улыбнувшись про себя, Санчес передал сигару соседу и ответил:
– В 1810-ом. Тогда Наполеон вторгся в Севилью и нашел колоссальные запасы «королевских» сигар. Французы, включая самого Бонопарта, быстро пристрастились к испанским сигарами, и вскоре они появились везде – в Германии, Италии, России… После этого испанская монополия на табак продержалась недолго – семь лет спустя Куба наконец получила возможность самостоятельно торговать с другими странами.
– А что же стало с ней? С той огромной Королевской табачной фабрикой?
Луис вернул Санчесу сигару и, кряхтя, полез наверх.
– Она продолжала работать и вполне успешно. В XIX веке на ней производили около трёх четвертей всех европейских сигар. Лишь с середины 1950-х годов в здание заехал ректорат и некоторые факультеты Севильского университета. Я там бывал, на экскурсии. Там бы за такое… – Луис показал Карлосу сигару. – Просто убивали бы. Требования были очень строгие.
К удивлению Санчеса, от его «последнего желания» остался всего дюйм, еле-еле тлеющий между пальцами. Он докурил дерьмовую тюремную сигару почти до конца и даже не заметил этого.
Карлос, наблюдая за продавцом дыма, сказал:
– Да уж, ты, похоже, действительно душой болеешь за это дело.
– Точней, болел, – с кривой улыбкой поправил Луис.
– Да ладно тебе, – беззаботно сказал сокамерник. – Не сегодня, так завтра. Поверь, куда приходят китайцы, там всем места мало. Я слышал, они вообще табак терпеть не могут! Это в их понимании – запах свободы, а свобода китайцам не нужна. Им нужна покорность. Мир в меланхолии, вот идеальный для азиатов мир!
Услышав слово «меланхолия», Санчес невольно представил картину Дюрера, висевшую на стене в его гостиной. Неужели то, что изображено на полотне, может быть осознанной целью хоть для кого-то? Впрочем, погруженных в меланхолию легче заставить трудиться на благо Поднебесной, не поднимая головы…
А спать новоиспеченные рабы могут в таких вот крохотных камерах – отдыхать во тьме от палящего солнца, так утомляющего за день.
Может, и хорошо, что Санчес до этого не доживет?
Луис грустно улыбнулся.
Все превращается в дым, только на свой манер.
Глава 22
Меланхолия навсегда
1514 г.
Весть о смерти Барбары Дюрер, матери Альбрехта, застала Варгаса врасплох. Старый, больной, грузный, он так давно не покидал Севилью, что уже совсем позабыл, что такое – ездить экипажем, спать на жестких кроватях постоялых дворов и питаться редко и не особенно вкусно.
Однако же лично выразить Дюреру соболезнования по поводу кончины матери Варгас считал обязательным, ведь они с Альбрехтом по-прежнему дружили, и художник неоднократно навещал Марио в Севилье. Теперь пришел черед банкира отправиться в дорогу, и пусть хлопот хватало, он не жалел, что принял это решение.
Не так много друзей у меня осталось, думал Марио, уже шагая по Нюрнбергу к мастерской художника.
Стояла летняя пора, чудесная и солнечная. Город в ярком дневном свете был чудесен, и Варгас даже улыбнулся через силу, несмотря на отдышку и боль в коленях. Хотелось бежать куда-то, купаться в теплом море, курить на берегу и просто жить полной жизнью… которую Марио, к своему сожалению, помнил уже смутно. Все его бытие свелось к торговле табаком и банкирским расчетам. Прогулки дальше веранды случались не чаще, чем полнолуние, а последние годы Варгас и вовсе едва не приурочил их к солнечным затмениям…
Как жаль, что в ту пору я еще не вел дневники, мысленно вздохнул Марио и постучал в дверь мастерской.
Ему открыли не сразу – Альбрехт, как рассудил банкир, наверняка опять увлекся работой. Однако же когда дверь отворилась, и Варгас увидел бледное лицо художника, в душе его зародилось сомнение – уж не старый ли недуг настиг Дюрера после смерти его почтенной матушки? Банкир тут же попытался вспомнить, когда он в последний раз отправлял партию табака немецкому мастеру, но без помощи расходных книг, которые остались в Севилье, сделать этого не сумел: память с годами сделалась ни к черту.
– Здравствуй, милый друг, – с грустной улыбкой сказал Марио. – Прими мои самые искренние…
– Здравствуй, Марио, – бесстрастно ответствовал Альбрехт. – Я очень рад, что ты приехал навестить меня… Входи, не стой у порога, прошу.
Банкир закивал и следом за Дюрером прошел, скрипя досками пола, прямиком в зал, где обыкновенно работал Альбрехт. К удивлению Варгаса, на сей раз здесь было крайне мало картин художника. Инструмент пылился на полу, чего обыкновенно Дюрер себе не позволял.
– Ты, верно, давно ничего не писал? – робко поинтересовался банкир.
– Отчего же? Писал.
Дюрер подошел к столу, взял глиняную кружку и плеснул в нее немного вина из кувшина. Потом оглянулся на Марио:
– Выпьешь?
– Пожалуй, рановато, – виновато улыбнулся Варгас.
– Наверное, ты прав, – вздохнув, признал Альбрехт и, залпом осушив кружку, грохнул ею об стол.
Марио наблюдал за другом с опаской. Воображение почему-то тут же подкинуло дымное воспоминание из прошлого – Колумба, еще живого, но уже пораженного странным подобием меланхолии, с бокалом вина, за столом севильского трактира.
Неужто табак не помогает? Или Альбрехт, подобно Христофору, утомился курить и забросил этот чудесный ритуал?
– Присаживайся, мой друг, – настойчиво сказал Дюрер, и банкир, кивнув, уселся на лавку.
– Так что же с гравюрами? – спросил Марио. – Ужель у тебя снова возникли подражатели, которые выбили тебя из колеи? Или же виной… недавняя трагедия?
Альбрехт вздрогнул, хмыкнул неуверенно.
– Я думаю, не бывает чего-то одного. Конкурентов хватает, некоторые играют бесчестно, но в суд я больше не собираюсь. Бессмысленная трата денег и нервов – расследуй, купи подделки втрое дороже собственных гравюр, а после получи громадное разочарование… Вдобавок – матушка, о чем, конечно, я до сих пор грущу. Но мастерская пустует не только по печальному поводу – просто Агнесса справляется со своей работой куда лучше, чем я.
– То есть вы неплохо подзаработали на продаже твоих картин?
– В том числе. Хватило, чтобы похоронить матушку со всем надлежащим пиететом.
И снова – вялая, вымученная улыбка.
– Но ты же не просто сидел в мастерской и пил вино, правда, мой друг? – осторожно спросил Варгас.
– Что? О, нет, я же не…
Альбрехт осекся, видимо, хотел сказать про Колумба, но вспомнил, что Христофор давно уже бороздит моря мертвых – разумеется, если таковые взаправду существуют.
– В общем, я сделал вот это, – спешно добавил Дюрер.
Он подошел к стеллажу в углу, достал с верхней полки небольшую гравюру и передал ее Марио, который тут же с интересом уставился на новую работу старого знакомца.
На заднем плане справа возвышалось каменное здание, возможно, недостроенное – к нему неизвестный мастер прислонил деревянную лестницу. На стенах здания висели песочные часы, весы, колокол, был изображен магический квадрат с непонятными числами. В небе, в лучах кометы, распростерла крылья огромная то ли летучая мышь, то ли мелкий дракон. На крыльях было написано «Меланхолия I»…
– Какая необычная гравюра, – не в силах оторваться от созерцания, пробормотал Марио. – Это на заказ или?..
– На заказ. Для эрцгерцога Максимилиана I, если тебе это что-то говорит.
– Немного, но все же – да, говорит. И что это его потянуло… на мистику?
– Он слегка… скажем так, увлечен астрологией и до жути боится влияния Сатурна, то есть, по сути, меланхолии. А кому, как ни мне, знать о ней?
Кривая усмешка Дюрера заставила Марио вспомнить о тех временах, как он, куда более молодой и стройный, привез Варгасу чудодейственное лекарство.
– Отчего же ты не поделился с ним табаком? – спросил банкир.
– Оттого, что он до жути суеверен, – со вздохом пояснил Дюрер. – Разве что мне удастся объяснить, что табак свалился к нам с Юпитера… Но, увы, при всей своей суеверности совершенно не глуп. И, вероятно, сообщит о моей дьявольской привычке куда следует…
– Даже так?
– Предпочту не проверять. В общем, Максимилиан заказал мне своеобразный оберег от меланхолии… И вот он, перед тобой.
Варгас замер в предвкушении увлекательного рассказа о новой работе, когда в прихожей скрипнула дверь. Пару мгновений спустя в мастерскую вошла Агнесса с кувшином вина и сыром. Она постарела и, кажется, немного смягчилась с годами. По крайней мере, Варгаса жена Альбрехта приветствовала вполне дружелюбно:
– Доброго дня, Марио.
– И тебе, Агнесса, – с улыбкой сказал банкир.
От него не укрылось мимолетное касание рук Дюрера и его супруги – кажется, несмотря на все толки и домыслы, семья художника после смерти матушки только сплотилась.
Агнесса ушла, и Альбрехт, проводил ее взглядом, снова обратился к гравюре и сказал:
– Вот, видишь ангела-хранителя с венком на голове? Он строил лестницу в небо – то есть хотел соединить наш бренный мир с миром возвышенных идей, без которых светлым умам не обойтись. Но работа встала – по понятной причине.
– Меланхолия, – констатировал Варгас.
– Она. А вот у ног ангела разбросаны инструменты – он оставил их на время, поскольку ничего не выходит, идей нет, сил тоже. Вообще время будто застыло – примерно так и ощущаешь себя, когда погружаешься в меланхолию. Теперь оно пойдет, только когда зазвонит колокол на стене.
– А что он держит в руке? – прищурившись, спросил Марио.
– Циркуль. Вместе с весами, жерновами и камнями это отсылает к Сатурну. Ангел-хранитель работает на творца, добывает для него идеи, но в минуты перенапряжения у него просто не остается сил снова достичь прежних высот.
– Самое время выкурить трубку, – с улыбкой заметил Варгас.
– Возможно. Но ангелы не курят табак.
– Это только по незнанию, – отмахнулся Марио.
Он всячески пытался отвлечь Дюрера от невеселых мыслей, памятуя о том, как сам хоронил – сначала родителей, потом Христофора. Всякий раз Варгас ловил себя на мысли, что он терял близких людей намного раньше, чем их сердца переставали биться. И сейчас, глядя на гравюру Альбрехта, Марио вдруг понял, что меланхолия свойственна не только творческим людям, но и всем людям вообще, особенно – на пороге смерти. В какой-то момент человек просто перестает видеть смысл в том, что делает, и позволяет течению жизни нести себя к последнему порогу.
– Что для тебя меланхолия, мой друг? – кашлянув в кулак, хрипло спросил Варгас. – Это бич? Благословение? Или неизбежность?
– Ни то, ни другое, ни третье, – подумав, ответил Альбрехт. – Видишь вот этот магический квадрат? Это, пожалуй, главный элемент картины.
– Мне мерещится, или тут цифры 15 и 14 образуют нынешний год? – присмотревшись, спросил Варгас.
– Да, так и есть. Но на фоне прочего это – мелочь, Марио, – мягко улыбнулся художник. – Сам по себе магический квадрат связан с Юпитером, а Юпитер, как заверяют астрологи, является полным антиподом Сатурна. Сатурн – это строгий учитель, те, кому он покровительствует одарены талантом, но вынуждены трудиться денно и нощно, чтобы его мерцание не иссякало. И меланхолия – это неизбежный процесс перерождения, переосмысления опыта, полученного в ходе кропотливой работы. Тогда как Юпитер – это символ удачи, его протеже все достается легко и непринужденно, без тени усилий. Именно поэтому Юпитер крайне уместен на гравюре-обереге от меланхолии.
– Ты меня совершенно запутал, Альбрехт. – Поморщившись, Варгас мотнул головой. – Так меланхолия – это дар или проклятье?
Дюрер задумался ненадолго и, бросив в рот ломтик сыра, пожал плечами. Варгас только сейчас задумался, до чего же ароматы еды и вина странным образом диссонировали с обычными запахами мастерской – краски, дерево… и пыль, как след от некогда жившей тут меланхолии.
– Это – и то, и другое, – наконец с вымученной улыбкой ответил художник. – Это начало и конец, неизбежная зима, следом за которой наступают столь же неизбежные весна и лето. Строго говоря, не будь меланхолии, возможно, я бы остановился на уровне первых своих гравюр и никогда бы не смог придумать новые, более совершенные. Это необходимая передышка перед очередной попыткой достичь вершины.
– Как у Колумба, – чуть дрожащим голосом сказал Марио, – с его экспедициями?
Альбрехт вздрогнул, посмотрел на банкира и медленно кивнул.
– Именно так, мой друг. Христофор раз за разом пытался взлететь, обжигался, отступал, но до последнего не терял надежды.
– Готов спорить, если бы болезнь не скосила его, он бы опять отправился в Новый Свет. Если бы только не болезнь…
Они помолчали. Варгас мог только догадываться, что происходит в голове у Дюрера, но, кажется, оба они сейчас думали о Колумбе, как некоем символе меланхолии и тоски, этакой норме безнадежно увядающей жизни.
– На самом деле, в этом квадрате спрятано еще одно число, – неожиданно прервал молчание Альбрехт. – Сумма чисел любой линии – хоть по вертикали, хоть по горизонтали, хоть по диагонали – равняется 34.
Варгас пробежал квадрат глазами, уважительно хмыкнул – видимо, проверил, не слукавил ли немецкий мастер, и убедился, что нет.
– И что же это значит, Альбрехт? Что такого в этом числе?
– Это – возраст, после которого меланхолия ширится и становится разрушительной. Такая меланхолия может затянуться до конца жизни, или же итогом перерождения станет не обновленный и полный идей творец, а человек, опустошенный духовно и не знающий, сможет ли он вырваться из нее. Ваш с Христофором табак помог мне в свое время, и я вернулся из меланхолии окрыленным, как ангел на моей гравюре. Но сейчас… сейчас ничего не помогает. Почему-то кажется, что это – моя последняя настоящая работа, мой остаток жизни, расписанный по ролям.
У Марио от этих слов защемило сердце. Он не планировал терять еще одного друга задолго до смерти.
Снаружи послышалась громкая ругань – невидимый мужчина костерил то ли жену, то ли тещу. После откровений Дюрера брань казалась чем-то чужеродным и бессмысленным. Странно было осознавать, что в то время, как кто-то пытается успеть сохранить отпечаток души на холсте или гравюре, другие просто тратят жизнь на скандалы, напрасно сотрясая воздух.
– Видишь, это… существо? – Дюрер указал на летучую мышь. – Знаешь, что это?
Варгас мотнул головой.
– Это – крик моей души. Я кричу: «Меланхолия, уходи!». Но меня не слышат. Есть события поважней.
Палец Альбрехта указал на комету позади мыши.
– Такая вот гравюра, – с вымученной улыбкой сказал художник и без сил опустился на лавку.
– Альбрехт, – тихо позвал его Марио.
Немец поднял голову и вопросительно посмотрел на немолодого уже, тучного, усталого от жизни друга, чьи 34 года остались далеко позади.
– Я приехал к тебе из самой Севильи, так не откажи мне в услуге… – Банкир кашлянул в кулак. – Давай с тобой раскурим по трубке, как в старые добрые времена?
И, не дожидаясь ответа, Марио бросил на стол кистень с табаком.
Глава 23
Казнь
2024 г.
Утро казни мало чем отличалось от обычного – ведь оно было особенным только для одного человека.
– Луис, – позвал Карлос.
Санчес открыл глаза и увидел, что старик смотрит на него с верхней полки.
– Доброе утро, – сонно ответил продавец дыма.
– Да уж какое тут доброе… Ты во сне стонал, тебе хорошее снилось или плохое?
– Не помню, – помедлив, ответил Луис. – Совсем ничего не помню.
– Тогда лучше считай, что хорошее. А вообще утро добрым не бывает, поверь мне. Каждый день хуже предыдущего, мы же умираем, начиная с рождения, просто долго и мучительно.
– У тебя, по крайней мере, будет завтра, – с интересом глядя на старика, грустно улыбнулся Луис.
Карлос будто помолодел на пару лет. Неужели всему виной их вчерашний разговор? Старик изнывал от одиночества, но случайный сокамерник, будто комета, ненадолго озарил его тюремное существование…
Карлос ненадолго задумался, хмыкнул.
– И правда, завтра у меня будет. Но что-то мне от этого совсем не радостно.
Сказав это, старик скрылся с глаз на втором этаже тюремных нар. Санчез зажмурился ненадолго. Захотелось, как в детстве, снова погрузиться в дрему, бормоча под нос сакральное: «Ну мам, еще пять минуточек…». Но мамы уже давно не было – как не было никого. Все, кто был дорог Луису, находились там, за туманной чертой, разделяющей мир мертвых и мир живых.
Скоро и Луис отправится в дымку забвения.
Совсем скоро.
Ну, смерть, еще пять минуточек…
В коридоре послышались голоса, пока что слов было не разобрать, но оттого только усиливалось чувство, что говорят непременно про него, Санчеса. Луис очень четко представил двух вчерашних надзирателей, которые, поигрывая ключами и дубинками, идут к его камере и говорят, как еще один богач наконец-то отправится в ад, а все его миллионы, нажитые непосильным трудом, останутся на бренной земле.
Кто унаследует их? Кто унаследует плантации? Наверняка, вскоре появятся кузины, кузены, кто-то, кого Санчес при жизни в глаза не видел – какой-нибудь юный «сеньор Альварес» с жиденькими усиками над верхней губой, у которого эта самая верхняя губа будет вздрагивать каждый раз, когда ее обладатель вспомнит о количестве нулей на чеке, полученном… от кого?
Да от того же Уго.
Меланхоличная улыбка застыла на лице Санчеса.
А ведь теперь Уго и впрямь сможет забрать все. Условному «сеньору Альваресу», если он лишен предпринимательской жилки, нет смысла упираться – наследство свалится на него внезапно, как снег посреди безмятежного никарагуанского лета, и майор обязательно захочет помочь юнцу и избавить его от непосильного груза. Ну зачем, право слово, углубляться в табачный бизнес, если ты, наверное, и сигару-то курил один раз в жизни, да и то – не курил, а так, затянулся, и потом долго откашливался, красный от натуги?
Куда приятней положить на счет круглую сумму с восемью нулями и любоваться ей через приложение смартфона в минуты душевного смятения и грусти. Отличная терапия.
– А ты ей что? – наконец смог разобрать Луис голос одного из тюремщиков.
– Да ниче, говорю – ну поживи у мамы… – со вздохом ответил другой.
Санчес грустно улыбнулся. Конечно же, надзирателям было плевать на него. Заправщики на бензоколонках тоже не говорят дни напролет о топливе и машинах. Обсуждают работу только новички либо те, для кого работа еще не превратилась в рутину.
Ключ громко повернулся в замке. Дверь камеры открылась, и внутрь вошел один из тюремщиков.
– Проснулись? – без прелюдий спросил надзиратель. – Сядьте. Руки перед собой.
Санчес медленно выполнил все, что ему велели. Надевая наручники, тюремщик оглянулся на стоящего в дверях напарника и сказал:
– Забей. Пусть все идет, как идет. Захочет – вернется. Не захочет – да и черт с ней. Вставай.
Луис не сразу понял, что обращаются к нему.
– Встань! – рявкнул надзиратель и, схватившись за цепь наручников, резко вздернул Санчеса на ноги.
Луис захлопал глазами. Он не знал, как себя вести. Перед ним вроде бы стоял блюститель закона, тот, кто дал клятву его защищать… но можно ли вообще считать защитником человека, который ведет тебя на смертную казнь?
– Шагай, – толкнув его в плечо, буркнул тюремщик.
Санчес подчинился. Запястья под наручниками ныли.
Карлос ничего не сказал Луису вслед, но его взгляд жег спину продавцу дыма до тех пор, пока дверь камеры не захлопнулась.
Шагая по коридору, Санчес задумался – а как поступили бы тюремщики, если бы кто-то сейчас попытался убить его? Стали бы защищать осужденного на казнь? Или позволили бы внезапному убийце привести приговор в исполнение? Или тогда бы это считалось не казнью, а убийством, и Луис стал бы не преступником, а жертвой?
Сколько идиотских вопросов, подумал Санчес. Слишком много для последнего утра.
Говорят, на пороге смерти перед глазами проносится вся предыдущая жизнь, но сейчас, стоило зажмуриться, перед внутренним взором была пустота и редкие кадры из прошлого.
Жена. Сын. Джи. Бескрайние плантации.
Дорога мимо полей в шумный город и обратно.
Гостиная, веранда Мукуля.
Такое ощущение, что вместо всей предыдущей жизни память показывала только те записи, который добавила в «Избранное».
Память, поставь лайк.
Луис расплылся в улыбке.
Чушь. Бред. Ахинея. И еще множество синонимов по списку.
Коридор серый, без окон. Наверное, чтобы случайный киллер не снял человека, которого ведут на казнь. Смешно. Но ведь не всех ведут на казнь.
Интересно, казнят только богатых, потому что у них есть, что отобрать, или бедным тоже достается, потому что право на казнь есть у всех, независимо от социального статуса, расы, нации, гендера или возраста. Хотя бедным чаще достается погибать в окопах войн за чужое богатство.
