Максим Привезенцев
Торговец дыма
– Наверное местная – пожал плечами Луис. – Теплый климат располагает к любезностям.
За веселым непринужденным разговором они и не заметили, как дошли до края кальдеры. Возле ограждения стояли немногочисленные туристы – парень с девушкой и одна семейная пара за тридцать с сыном-десятилеткой. На миг Санчесу показалось, что они похожи на его прекрасное семейство, но, сморгнув, он понял, что это лишь очередные причудливые игры разума.
– А это что? – отвлекая Луиса от туристов, спросила Джи.
Она указала на крест, который возвышался на горе в полумиле от кратера.
– Это наследие испанцев, – ответил Луис. – Когда они приплыли в Никарагуа и нашли Масая, они прозвали его «Адская Глотка». Удивительно, но они тоже решили, что там живет нечистая сила. Крест поставили, чтобы эта сила никогда не вылезала наружу.
– Но это, конечно же, не помогло?
– Конечно. Хотя, может, нечисти только в 2008-ом объяснили, в чем смысл креста – тогда вулкан в последний раз бушевал… но это не точно.
– Все шутишь, – улыбнулась Джи.
Она повернулась к кратеру и сморщилась:
– Ну и запашок тут…
– Дух Преисподней, – пожал плечами Луис. – Лишнее подтверждение, что вулкан жив и в любую минуту может проснуться. Подолгу тут стоять нельзя, может поплохеть.
Какое-то время Санчес и Джи молча любовались никарагуанскими ландшафтами и Тихим океаном в лучах скатывающегося к закату солнца, после чего отправились наверх к кресту. Там запахи уже не донимали путешественников, и они спокойно наслаждались завораживающим видом, присев на камень, прилетевший сюда, очевидно, во время одного из былых извержений. Глядя на алое закатное солнце, Луис неторопливо достал сигару и закурил.
– Тоже дымишь, как вулкан? – спросила Джи.
– Да, – кивнул Санчес. – Дымлю помаленьку. Тоже жив и могу проснуться.
– Проснуться? А сейчас ты спишь? – удивилась китаянка.
Взгляд продавца дыма скользнул вниз, по склону – к семье туристов, которая, устав созерцать кратер, медленно шла к оставленному на парковке автомобилю.
– Не знаю. Думаю, что да. Но что бы я понимал?
– Просто если ты спишь, то что тогда делаю я? – усмехнулась Джи. – Я, наверное, уже умерла…
– Брось, – поморщился Санчес. – Я, наверное, давно не встречал таких живых людей, как ты.
– Это потому, что ты видишь меня редко и только в обеденной суете столовой. Я там вечно бегаю, как заведенная.
– Да нет, дело не только в этом. Понимаешь, я… я люблю свою жизнь здесь, в Никарагуа, но это из-за природы, из-за какой-то атмосферы, ощущения гармонии… а не из-за людей. Люди, они скучные, все одинаковые, словно аватары в социальных сетях: изображения разные, но все плоские и обрезано-круглые как мишень. Будто… будто их на ксероксе размножили, что ли… Но ты… ты какая-то… другая. Мне нравится видеть, как ты смотришь вокруг, нравится отвечать на твои вопросы, рассказывать что-то. Ты не интересуешься местными красотами, тебе не до этого – работа, работа, работа… но когда мы приехали сюда, пространство тебя захватило, и ты словно проснулась… Это здорово. Правда.
Она окинула его растерянным взглядом, затем подошла вплотную и тихо сказала:
– Так, может, будем чаще куда-то выбираться?
Он улыбнулся и кивнул.
И вправду – почему нет?
Глядя на то, как развеваются на ветру ее волосы, Луис мысленно удивился, как можно было назвать такое чудесное место Адской Глоткой.
Впрочем, чтобы судить об этом, им с Джи стоило приехать сюда во время извержения.
Глава 10
Меланхолия
1498 г.
Дорога в Германию отняла у Марио Варгаса немало времени и сил. Последний переход из Бадена в Нюрнберг севильский банкир буквально изнывал от невозможности выкурить любимую трубку. Он, безусловно, мог рискнуть и сделать это, не дожидаясь окончания путешествия, но Варгас не желал зря испытывать судьбу. Табак пока что оставался тайным увлечением севильской знати, причем далеко не каждый решался вдыхать дым этого чудесного растения. Многие все еще сомневались, что церковь одобрит столь причудливое времяпровождение.
Марио улыбнулся, представив, как священник, отвечая на вопрос о ритуале курения, тактично скажет: «Лучше потратьте это время на покаяние и молитву».
А потом к человеку, задавшему вопрос, явятся дознаватели инквизиции – как уже вышло с моряком Колумба, Торресом. Вернувшись на родину, бедняга в открытую выращивал дома табако, курил его назло ворчливой жене, а та на исповеди пожаловалась на «богомерзкую привычку» мужа местному священнику.
Тайна исповеди – бесценный источник знаний для инквизиции. Благодаря этому нехитрому правилу Торрес довольно скоро оказался в тюрьме за «дьявольское дымопускание», и с тех пор его судьба покрылась пеплом неизвестности.
Варгас повернулся к окну экипажа и тяжело вздохнул.
Людям свойственно цепляться за прошлое и страшиться будущего, ведь будущее неопределенно, а прошлое понятно и доступно. Все новое сиюминутно встречается в штыки. Марио не сомневался, что лет через десять курить табако будет если не вся Кастилия, то, как минимум, вся Севилья. Да, пока люди боятся. Но Варгас знал: уж если кто-то решался попробовать чудесное растение, то в секретном списке банкира появлялась новая запись примерно следующего содержания:
«А. Мартинез – 40 унций т., вт.».
Проблема была только в недостатке табако.
После второй экспедиции Христофор до самого потолка заполнил два чулана Варгаса мешками с ароматными листьями, но оба, и путешественник, и банкир, понимали, что запасы чудесного растения небезграничны. Колумб обещал, что в следующий раз привезет еще больше – но достаточно ли, чтобы удовлетворить интересы всех инициированных дымной привычкой курильщиков?
Вдобавок Марио не покидало ощущение, что нынешняя экспедиция станет последней – учитывая, как бесславно закончилась вторая.
Увы и ах, но доверия со стороны короны к Христофору быстро сошло на нет после первого иллюзорного успеха. Тот, первый триумф уже не будоражил воображение правителей пошлым блеском дешевых туземских побрякушек. Теперь им нужны были аргументы весомей, чем толпа ряженых рабов.
И с этим у Колумба в прошлый раз возникли проблемы, которые едва не поставили крест на колонизации индейцев, множественных регалиях и титулах..
Единственное, что спасло кампанию Христофора – это его неожиданное и, что уж лукавить, опасное предложение превратить открытые им земли в каторгу: отправлять туда осужденных воров, грабителей и душегубов, сокращая им срок заключения вдвое. Эта идея так понравилась Фредерику и Изабелле, что они решили дать Колумбу еще один шанс. Дополнив, однако, предложение Колумба своим: также ссылать в новые земли иудеев, сопротивлявшихся переходу в лоно святой церкви.
Зная об этом нюансе, Варгас чувствовал себя неуютно и искренне переживал за друга, который, с трюмами, переполненными изгоями короны, снова отправился на край света.
Возможно, поэтому Марио с радостью откликнулся на приглашение Альбрехта Дюрера посетить его мастерскую в Нюрнберге. Впрочем, справедливости ради, тон у письма был настолько странный, что Варгас в любом случае сподобился бы на эту поездку. Читая пляшущие строки послания от немецкого мастера, Марио невольно представлял себе бледного Дюрера, сидящего в полумраке мастерской за простым грубым столом. Перед художником стоит канделябр, свечи которого истекают воском, пока Альбрехт отчаянно собирает из разрозненных слов короткие предложения.
Марио знал, что Дюрер трудится истово, увлеченно, может весь день провести за работой, не говоря ни с кем, не завтракая и не обедая, упасть и уснуть прямо на полу. Искусство питало его и одновременно убивало.
Судя по пляшущему почерку и общему тону письма, сейчас Альбрехт быть ближе к смерти, чем когда-либо еще.
Что же случилось, думал Марио, глядя в окно на приближающийся Нюрнберг. Что выбило его из колеи? Возможно, испытал первый настоящий творческий кризис и теперь мнит себя бездарностью, которая не должна больше создавать гравюр?
Место, где Марио должен был получить ответ, уже показалось на горизонте. Глядя на зыбкие контуры домов, Варгас с нетерпением предвкушал, как будет смотреть на изможденное лицо юного гения через табачный дым.
Марио остановился в гостином доме в квартале от мастерской Альбрехта. Художник истово упрашивал Варгаса останавливаться у него, но банкир всегда игнорировал эти предложения – он не хотел смущать самого Дюрера и, в особенности, его супругу, Агнес, которая не жаловала гостей мужа, ведь они отвлекали его от работы. В отличие от Альбрехта, его дражайшая супруга нисколько не сомневалась в таланте мужа. Возможно, не осознавала, насколько он хорош, поскольку не слишком разбиралась в искусстве… Но, вероятно, Агнес это и не требовалось.
Главным ее достоинством было умение продавать гравюры мужа и считать денежки. Куда как хуже, если бы Агнес такого таланта не имела, и им с Альбрехтом пришлось бы питаться красками или за ломанный грош сбывать работы художника на растопку печей у более успешных соседей.
Выкурив трубку и хорошенько пообедав, Марио лег пораньше, чтобы выспаться с дальней дороги. В ту ночь ему приснился тревожный сон: как он входит в окутанную дымом мастерскую художника и обнаруживает Албрехта на сваленных в кучу одеждах окутанным языками алого пламени. Причем в сновидении Варгаса Дюрер горел не так, как, вероятно, это выглядело бы в жизни реальной: он не кричал, не пытался сбить огонь – лишь с равнодушным видом смотрел в потолок, медленно превращаясь в пепел, словно сигаро, упавшая в костер.
От огненных видений Марио проснулся в холодном поту посреди ночи и лишь ближе к рассвету вновь забылся сном.
Утром, в смятенном ночными видениями расположении духа, Варгас отправился в мастерскую Дюрера и, подойдя к двери, нерешительно в нее постучал.
Некоторое время ничего не происходило. Когда же дверь приоткрылась, и наружу робко выглянул Дюрер, Варгас с нескрываемым облегчением выдохнул.
Губы Альбрехта растянулись в неуверенной улыбке.
– Марио… Марио! Это же ты!
– Неужто я прибыл скорей, чем добралось мое письмо? – на всякий случай удивился Варгас.
– Нет-нет, я получил… но я не ждал тебя именно сегодня! Не ждал так скоро… Но входи же, входи скорей!
Альбрехт отступил, и Варгас переступил через порог.
Одновременно с этим мрак, царивший внутри, поглотил Марио, окружил его скорлупой полутьмы, отрезав его от солнечного света, который сопровождал банкира по дороге в мастерскую. Свежесть сменилась затхлостью; ароматы красок, жженного дерева и несвежих простыней разжигали смятение.
Если бы случайный вор забрался в мастерскую Альбрехта, он бы, вероятно, крайне быстро ее покинул. Мало того, что уже прихожая казалась совершенно бедной, неухоженной и темной. Куда страшней было то, что таилось в самой мастерской.
– Что это? – только и спросил Варгас.
Он стоял в дверном проеме, не в силах заставить себя пройти дальше. Вдоль стен, словно окна в неведомое и страшное ничто, выстроились гравюры, которые заставили Марио оцепенеть.
– «Откровения Иоанна Богослова», – смущенно буркнул Альбрех, подходя к первому окну-гравюре. – Всего пятнадцать работ. Я попытался отобразить на них самое значимое из Нового Завета, посвященное Иоанну. Здесь Мадонна на лунном серпе является к Иоанну. Это экспозиция, а дальше начинается… апокалипсис.
– Апокалипсис? – переспросил Марио, чтобы сказать хоть что-то.
Наверное, более емко охарактеризовать увиденное на работах Дюрера не представлялось возможным. С гравюр на гостя из далекой Севильи недружелюбно взирали вестники и вершители конца света – четыре всадника апокалипсиса, ангелы смерти, семиглавый дракон… Альбрехт настолько кропотливо проработал каждую деталь, что у Марио невольно возникла мысль – а что, если эти образы в следующую минуту оживут и начнут Великий Суд?..
– Так что скажешь, мой друг? – спросил Дюрер. – Как тебе мой взгляд на апокалипсис?
Он говорил так глухо и тихо, будто находился на другом конце комнаты, хотя на самом деле стоял в шаге от друга.
– Это… потрясающе, Альбрехт, – с трудом ответил Марио. – Но что побудило тебя сделать эти гравюры? В каждой из них сквозит боль и тревожное смирение. Боюсь представить, что происходило внутри тебя, когда ты их писал!
– А я сначала боялся вспоминать. – Альбрехт, говоря, смотрел куда-то в сторону, будто в углу мастерской находились невидимые зрители, внимающие каждому его слову. – Но теперь безумно сожалею, что не смогу заново пережить и толики тех чувств, которые вели мою руку с резцом, штрих за штрихом… штрих за штрихом…
Он начал беспорядочно жестикулировать, и Марио обратил внимание на пальцы Альбрехта, покрытые мелкими шрамами – видимо, полученными во время работы. Каждая гравюра Дюрера была следом – отметиной таланта мастера в податливой текстуре дерева – но и каждый шедевр оставил свой след на творце, обратным напряжением скрупулезного труда врезавшись ножом в его плоть.
– Такое чувство, что я проваливался в некое безвремье, междумирье, и там обитал, среди моих героев, и они все шептали, шептали вразнобой, какими себя видят. – Альбрехт положил руку на гравюру, отражавшую римскую пытку Иоанна Богослова. – А я выдергивал из этих клубков слов те звуки, которые отзывались во мне, и переносил их на доски. Штрих за штрихом… А потом я закончил, и все будто прояснилась, закрылась какая-то странная дверь, за которой находилось мое междумирье с моими героями, они остались там, а я – тут, один, совсем один…И я вдруг понял, что их апокалипсис совпал с моим, их больше нет, но и меня тоже…
– Что ты такое говоришь, Альбрехт? – поразился Марио. – Ты же вот он, стоишь передо мной?
Губы Дюрера тронула улыбка.
– Я здесь и одновременно меня нет. Мой личный маленький апокалипсис, Марио. Я больше не могу работать. Если Агнес узнает, мне несдобровать.
Варгас стоял и удивленно смотрел на художника. Он не был в отчаянии, нет. Возможно, вначале оно накрывало его с головой и на несколько дней просто отрезало от реальности, но после ушло, оставив лишь дымку меланхолии с горьким привкусом сожаления, в которой Альбрехт пребывал и поныне. Минутная вспышка эмоций, из-за яркости воспоминаний, а потом – холодная констатация факта: художник в нем мертв.
– Давай присядем? – предложил Варгас.
– Как хочешь, – повел плечом Дюрер.
Они расположились за старым дубовым столом, покрытым царапинами, как и руки его хозяина.
– Альбрехт, я понимаю, тебе кажется, что ты больше никогда не нарисуешь ничего лучше, чем это, – сказал Марио. – Потому что это грандиозный труд, это… дьявол, у меня просто нет слов, чтобы описать мои чувства при виде этих гравюр!
– Среди них есть страх? – вдруг спросил Дюрер.
– Да, безусловно, – осторожно ответил Варгас. – Но я сейчас даже не об этом. Мне кажется, мой друг – чем выше ты взлетел, тем дольше будешь приземляться и готовиться к новому прыжку. Тут ты покорил небывалую высоту, поэтому сейчас испытываешь… творческое похмелье. И твоя нынешняя уверенность, что ты больше не сможешь писать – она непременно пройдет. А чтобы это случилось быстрее, я хотел бы предложить тебе одно проверенное мной средство.
С этими словами Марио достал из-за пазухи бархатный кисет. Открыв его, он вытряхнул на стол огниво, трут, кремень, кресало, трубку и несколько ароматных листьев. Почуяв их запах, Дюрер невольно поморщился.
– Вот, наконец я вижу еще какую-то эмоцию на твоем лице, – обрадовался Марио. – А ведь мы даже еще не начали…
Он неспешно принялся забивать трубку. Альбрехт следил за ним с равнодушным видом, не понимая, что делает старый друг, но и не особенно переживая из-за этого неведения. Казалось, мысли его находятся далеко от мастерской и вообще от Нюрнберга с его суетой.
Наконец Варгас раскурил трубку и, выдыхая облако дыма, протянул ее Дюреру:
– Вдохни.
– Это зачем еще? – морщась, Альбрехт выставил руку.
– Попробуй – поймешь. Поверь мне, это поможет. И не волнуйся, я сам же только что вдохнул, вот, смотри еще. – Марио снова затянулся и выпустил дым в потолок. – Видишь? Это совершенно безопасно.
Дюрер нехотя взял трубку в руки, поднес к губам… Марио невольно зажмурился, понимая, что первая затяжка непременно закончится кашлем.
Так же, как было с самим Варгасом три года назад во время встречи с Колумбом в Барселоне.
И точно так же, как Христофор тогда, Варгас сказал красному от кашля Альбрехту, пытающемуся вернуть трубку:
– Попробуй еще два вдоха и прислушайся к себе.
Успокоив кашель, Дюрер внял его советам, и буквально через минут его настроение едва заметно, но все же улучшилось: по крайней мере, Альбрехт больше не казался таким напряженным и опустошенным – скорей, он стал расслабленным.
– Ну? – с довольным видом осведомился Варгас. – Почувствовал?
– Что-то есть, – нехотя признался Дюрер. – Мне казалось, я… я словно лежу посреди мастерской, окутанный туманом… и ничего не вижу вокруг.
Марио вздрогнул, вспомнив сон прошлой ночи, и спросил:
– А сейчас?
– А сейчас туман немного рассеялся, – ответил Альбрехт. – Как будто есть еще какая-то надежда… Не знаю, Марио, не знаю, я так боюсь, что это поможет лишь на время… а потом станет еще хуже. И я все равно не смогу больше ничего сделать.
– Тебе просто надо расслабиться, Альбрехт, – мягко сказал банкир. – Зная тебя, предположу, что ты работал без передышки и спал прямо здесь. Надеюсь, ты хоть есть не забывал?
– Ну, Агнес следила, чтобы я не отошел в мир иной, не закончив заказ, – с улыбкой ответил художник.
Кажется, впервые с момента начала их разговора он позволил себе пошутить. Глядя на него, Марио тихо усмехнулся про себя: похоже, чудесная табако проняла даже странного и нелюдимого Дюрера.
Если так пойдет и дальше, возможно, его персональный апокалипсис все же удастся отсрочить.
Глава 11
Дымное свидание
2024 г.
Она придет.
Луис нервно усмехнулся про себя.
Она. Приедет. К нему, в отель, в его «временный» дом, ставшим за эти годы постоянным убежищем.
Луис задумался – а как часто сюда приходила женщина, о которой он знал что-то, кроме ее имени и пары совершенно неважных фактов, сказанных по дороге из ресторана или ночного клуба?
Ответ оказался прост и прозаичен – ни разу. Наученный горьким опытом Мадрида, Луис не спешил снова обрастать привязанностью. Хватит и той боли, что уже поселилась в его душе.
Первые серьезные отношения в Никарагуа? И куда они его заведут? Сомнения душили ростки эйфории визита Джи, порождая тревогу. Угомонить рой вопросов Луис смог, лишь погрузившись в лэптопное чтение новостей табачной индустрии и скроллингом постов фэйсбучных друзей.
Старомодный гостиничный телефон и наушник в ухе ожили практически одновременно. Видимо, Джи прибыла в отель и звонила Луису с КПП параллельно с охранником, который там сегодня дежурил.
– Принять вызов, – сказал Санчез.
Наушник отозвался тихим не раздражающим слух сигналом, и из миниатюрного динамика послышался голос Джи.
– Луис, привет. Это я. Тебе сейчас позвонят с КПП.
– Привет. Уже звонят. Так я им отвечу?
– Что? А, да, конечно! Охранник боится, что я чем-то торгую.
– О, тогда я точно отвечу. Отбой.
Наушник отключился, и Луис, сняв трубку с гостиничного телефона, сквозь зубы раздраженно процедил:
– Это ко мне. Я же предупреждал о визитере. Нет, она ничем не торгует.
Франко – а на том конце провода был, конечно же, именно он – быстро переварил услышанное, а потом неуверенно сказал:
– Понял, дон Санчез.
Прежде чем в трубке послышались короткие гудки, Луис успел расслышать звуковой сигнал, с которым обычно открывалась калитка.
Луис повернулся к входной двери. Скоро в нее постучат, он откроет, и на пороге будет она.
Джи.
Прошло три недели после путешествия к вулкану, перевернувшего их отношения. Редкой болтовни в столовой им уже было мало – теперь они созванивались ежедневно.
И вот, через несколько мгновений их отношениям суждено взять новую высоту.
Санчес снова накрыла волна неуверенности, схожая с той. из детства, когда он, оставшись наедине со школьной красавицей, пытался найти правильную дорогу из слов и жестов к первому поцелую.
Луи вдруг ощутил, что это чувство ему нравится своей старинной свежестью – давно забытое, будто из прошлой жизни, и в то же время почти незнакомое? Ему нравилось, когда что-то щекочет нервы, нравился этот странный азарт – ведь плотью любых отношений является эта бесконечная ходьба по натянутому над пропастью канату. Один неверный шаг – и отношения умрут, разбившись о серую твердь реальности…
Луис легкой пощечиной попытался сбросить прилив робости.
Стук в дверь, и в горле мигом пересыхает, и взгляд испуганной колибри носится по комнате, проверяя, все ли лежит на своих местах. Ты можешь ездить на самом дорогом байке на свете и круче всех выглядеть с сигарой в зубах, но забытый посреди комнаты носок разрушит твой образ мачо в один момент.
Луис откашлялся и, подойдя к двери, резко ее открыл. Лицо его выражало сдержанную радость от встречи – по крайней мере, Санчез на это очень надеялся.
– Привет, – с искренней, пусть и немного нервной улыбкой сказал Луис, глядя на гостью.
Джи была одета неброско, но элегантно – легкое зелено-желтая майка, джинсы, балетки, в руке – сумочка бледно-бежевого цвета. Макияж очень сдержанный, подумал Луис, с трудом оторвав взгляд от алых губ.
– Привет, – сказали яркие губы.
– Проходи. – Санчез спохватившись, отступил в сторону и указал рукой на веранду. – Хочешь, осмотрись здесь, хочешь, пошли сразу наружу.
– Сразу наружу? – неуверенно переспросила Джи.
– К морю, – с улыбкой ответил Луис. – Но я бы не советовал спешить: в гостиной у меня есть для тебя маленький сюрприз.
– Ладно, – просто ответила Джи и вошла в дом.
Если бы Санчез сказал, что сюрприз ждет её в спальной, он подверг бы первое домашнее свидание риску. Китаянка, вероятно, тут же развернулась и уехала (что точно не входило в планы Луиса), либо согласилась и невольно лишила его удивительного эхом доносящегося из прошлого вальса-прелюдии, кружась в котором, пара знает, чем все закончится, но не спешит прервать танец. А гостиная – совсем другое дело.
Гостиная – пространство для прелюдий. Гостиная – прихожая спальни.
Луис закрыл дверь и повернулся к Джи, которая, остановившись посреди комнаты, с интересом рассматривала интерьер.
Санчес вдруг испугался мысли о том, что контраст между контейнерным бараком и виллой смутит гостью, и замер, ожидая ее реакции.
– Дом… красивый, – сказала Джи. – Очень красивый. У нас не такой.
Луис растерянно посмотрел на гостью.
– Я, конечно, про Китай, – поймав его взгляд, добавила Джи. – Здесь – это вообще не дом. Запихали нас всех, как анчоусов в банку…
Она вдруг стихла и виновато посмотрела на Луиса исподлобья.
– Прости… Наверное, не стоит сейчас об этом говорить?
– Почему же? Говори, о чем хочется. У меня тут нет запрещенных тем.
– Совсем нет? – улыбнулась Джи. – А то у нас одного парня, который болтал про ковид, недавно отправили обратно в Китай. По крайней мере, так говорят.
– И что же он болтал?
Джи шумно выдохнула и попросила:
– Давай не будем об этом, ладно?
– Боишься, что отправлю тебя обратно в Китай? – ухмыльнувшись, спросил Луис.
– А ты можешь? Хотя ты, наверное, можешь…
Джи огляделась по сторонам и, ловко повесив сумочку на свободный крючок вешалки, спросила:
– Итак, что же такого интересного там, в гостиной?
Луис улыбнулся и мотнул головой в сторону дверного проема:
– Сейчас сама все увидишь.
Едва переступив порог, Джи заозиралась по сторонам в поисках сюрприза и в итоге остановила свой взгляд на «Меланхолии» Дюрера, которая висела на стене слева от рабочего стола Луиса.
– Какая… необычная, – заметила Джи. – Это и есть твой…
– Что? О, нет. Но, обещаю, что об этой картине я как-нибудь тоже тебе расскажу. А пока посмотри на стол.
Она повернулась и увидела голубой лакированный ящик на столе. На крышке была инкрустация в виде кубинского флага и портрета Че Гевары.
– Это? – с удивлением осведомилась она. – Похоже на большую шкатулку для дорогих часов.
– Скорее, саркофаг для ценных удовольствий.
– Смешно, но… часы, Луис? – Джи выглядела растерянной. – Если там правда они, то я вынуждена буду отказаться. Мое руководство строго следит за нашими покупками и требует отчитываться за каждый…
– Успокойся, прошу, – с мягкой улыбкой сказал Луис. – Это не часы, это хьюмидор – ящик для хранения сигар. Сегодня я научу тебя курить сигару.
Глаза Джи округлились.
– О. Такого я точно не ожидала. Хоть и знаю, что ты у нас… сигарный барон.
– Я предпочитаю куда менее пафосный титул – продавец дыма, – с притворной скромностью произнес Санчез. – И я хочу быть твоим первым проводником в мир табака… если ты готова, конечно.
– Готова, – улыбнулась Джи.
– Тогда присаживайся. – Луи указал на кресла. – И начнем.
Джи охотно приняла его приглашение. Видя, как она расслабленно улыбается, Луис в очередной раз порадовался, что купил эти кресла у антикварщика в Гранаде. Неизвестный мастер то ли знал какой-то мудреный секрет столярной анатомии, то ли обладал магическим даром, о котором сам не подозревал. Как бы то ни было, более комфортных кресел Санчез прежде не встречал.
Луис открыл хьюмидор, в котором аккуратными рядами табачных мумий лежали сигары, и осторожно взял одну из них. Китаянка внимательно следила за его манипуляциями.
– Смотри. Это сигара – яркий пример того, как табак продолжает изобретать себя заново. Одна ее сторона называется парехо, – начал рассказ Луис. – Она закрыта шапочкой табачного листа.
– Это ее нужно срезать?
– Верно, причем срезать с очень небольшим зазором. Если даже чуть промахнешься, обрезки табака будут лезть в рот. А если сильно хватишь лишку, верхний лист, который мы называем покровным, может начать разворачиваться.
Луис нежно провел пальцем по телу сигары.
– А чем их обрезают? – с интересом спросила Джи.
– Самый известный каттер, он же самый удобный – это ручная гильотинка. Но на деле каттеров великое множество. Есть, например, «ласточкин хвост» – он выгрызает в головке сигары вырез треугольного сечения. Такие каттеры очень популярны в США, но я считаю, что пользоваться «ласточкиным хвостом» нельзя.
– Почему?
– «Благодаря» такому срезу в его углу образовывается конденсат, сигара начинает горчить, курение становится жестче, и докурить такую сигару до конца почти невозможно.
– А это что? – Джи взяла в руки стальной цилиндр. – Мундштук?
– О, нет, это пробойник. Он делает небольшое круглое отверстие в «шапочке» сигары. Тоже каттер, и у него масса поклонников, но я его ярый противник. Площадь среза пробойником намного меньше, чем гильотиной. В результате меняется тяга, напрямую в рот дым поступает только с центральной части сигары, а там находятся самые крепкие листья. Остальной же дым вынужден пробиваться через табак, из-за чего те летучие вещества-эфиры, которые афисионадо должен был вдохнуть, до рта не доходят – просто отфильтровываются по дороге. Пробойник искажает вкус сигары, причем довольно сильно. В итоге сложится впечатление о плохом вкусе сигары, а на деле она просто неправильно была обрезана.
– А для чего она тебе, если ты считаешь ее плохой? – удивилась Джи.
– У меня бывают разные афисионадо, и некоторые предпочитают этот способ. Вежливость к гостям, ничего более.
Говоря это, Луис неторопливо взял в руки гильотину и аккуратно обрезав сигару, протянул ее Джи. Затем проделал ту же манипуляцию с сигарой для себя.
За окном громко крикнула чайка. Шум крыльев – и она унеслась прочь, к линии горизонта, быстро слившись с барашками волн, которые поднимал теплый морской ветер.
– Все, можно уже прикуривать? – спросила она.
– Раскуривать. – Луис улыбнулся. – Прикуривать – это вставить один конец сигары в рот, поднести огонь к другому и затянуться… но делать так вульгарно!
– Надо же. А как правильно?
– Пламя необходимо располагать под углом около 45° к сигаре и круговыми движениями, чуть касаясь пламенем площади среза, равномерно разжигать сигару. На кончик сигары можно подуть, чтобы она разгоралась равномерней. Но не стоит махать сигарой. Так и тяжелее ее разжечь, и сигару можно выронить… да и ты станешь похожа на официанта.
– Как все сложно, – протянула Джи, разглядывая сигару в своей руке.
– При розжиге еще важно, чтобы пламя случайно не лизнуло покровный лист. Нельзя также покров закоптить, для этого сигару нужно располагать вертикально, срезом вверх. – Луис продемонстрировал правильное положение сигары. – Когда научишься без проблем разжигать, тогда можешь держать ее так, как тебе удобно.
– А чем грозят проблемы при розжиге? – удивилась Джи.
– Если срез разгорелся неравномерно, то сигара и гореть будет так же. Можно, конечно, горение поправить, но начало ритуала окажется скомканным. Плюс – или, точней, минус – если закоптить покров, можно подпортить вкус сигары на какое-то время.
Джи поднесла сигару к глазам, повертела так и этак, мысленно, вероятно, представляя, как будет ее поджигать и курить… потом недоуменно спросила:
– А зачем разжигать сигару под углом?
– Потому что если разжигать ее в лоб, продукты горения будут буквально вколачиваться в тело сигары. А так как температура пламени намного выше температуры горящей части, то ароматические вещества вместо приятного вкуса дают неприятный угарный привкус.
Сейчас Луис был на своем поле, в своей стихии. Он был ментором, учителем, а Джи была его ученицей, которая с интересом ловила каждое слово наставника.
– Кстати, то же самое, но в куда более опасной форме, происходит с сигарой, если ее прикуривать от сильного пламени. Так ты опять будешь втягивать в сигару всю гарь. Особенно смешно выглядит, когда человек аккуратно разжигает сигару, а под конец берет ее в рот и за пару затяжек от огня превращает сигару в пылающий факел.
– А как надо? – невинно поинтересовалась Джи. – Какие должны быть затяжки, Луис?
– Не слишком частые, чтобы не перегреть сигару, и не слишком редкие, чтобы она не остыла. Даже если сигара еще не погасла, а только остыла – оттого, что ты ее надолго оставила без внимания – вкус ее может уже немного подпортиться. Иногда – на какое-то время, изредка – до самого конца. Риск повышается, если сигара успела погаснуть. Ну а если с момента угасания прошло минут 40 – курить это уже нельзя: твоя бывшая сигара застыла и провоняла, как пепельница.
На горизонте за окном показался крохотный лайнер, чадящий трубами и похожий на старую крохотную пепельницу, утыканную окурками, словно еж. Джи наморщила нос и протянула:
– И снова – так все сложна-а-а…
– Научишься, – пообещал Санчес. – Давай пробовать.
Он демонстративно разжег свою сигару, затем начал помогать Джи. Сразу же, конечно, не вышло, но это ничуть не раздражало – напротив, они хохотали до слез. Наконец совладав с сигарой подруги, Луис скользнул взглядом по ее ногам – левая закинута на правую – и сквозь первые робкие облачка дыма продолжил лекцию:
