Майкл Манн
Темная сторона демократии
Этничность в ранней истории
Общее объяснение этому феномену найти нетрудно. Как заметили Эрнест Геллнер (Gellner, 1983) и я (Mann, 1986), большинство крупных государств исторически представляли собой частное владение социальной элиты, культура которой отличалась от культуры масс. В терминах Гидденса – это были классово-разделенные общества. Этнические группы существовали, но в больших обществах одна или две такие группы управляли другими. Таким образом, массовая чистка одного народа другим или во имя другого представляла собой исключительный случай. Такой опасности подвержены лишь общества, в которых весь народ разделяет одну и ту же коллективную идентичность и политические притязания. Возникновение таких народов проходило в два этапа. Первый совпадает с возникновением религий спасения с их проповедью, что люди, принадлежащие ко всем классам и регионам, одинаково наделены душой и в одинаковой степени могут быть спасены. Таким образом, была демократизирована сакральная, но не секулярная сфера. Макроэтнические группы в полной степени сформировались на второй стадии с ее стремлением к секулярной демократии и вытекающим из него потенциалом серьезных этнических чисток, которые, таким образом, характеризуют прежде всего Современность.
Ощущение этнической принадлежности очень распространено в человеческой истории. Основные «кубики», из которых складывается общество, – это родство и соседство. Если такие связи сохраняются в течение поколений, создается ощущение этнической общности. Многие клановые и племенные группы, изучаемые антропологами, представляли собой такие микроэтнические сообщества. При должных условиях они могут расширяться, образуя небольшие народы. Крупные государства ранней истории обычно состояли из большого количества таких маленьких этнических групп. Но можно ли назвать более крупные сообщества макроэтническими? Можно ли сказать, что аккадцы, хетты или ассирийцы обладали ощущением общей идентичности, выходящей за пределы региона и класса?
Долуханов (Dolukhanov, 1994) подытожил археологические знания об этничности в наиболее ранних цивилизациях древнего Ближнего Востока. Неолитическая революция, произошедшая около 8000 г. до н. э., создала широкие и нежесткие «социокультурные сети» взаимодействия, соединяющие множество мелких групп. Для этого времени не была характерна культурная обособленность или коллективное переживание этнической принадлежности. Только появление небольших, сравнительно прочных вождеств между 4000 и 3000 гг. до н. э. вызвало к жизни определенные формы этнического самосознания. Однако когда эти вождества были поглощены большими цивилизациями, обладающими письменностью, этнические границы оказались размыты. Правящая элита, жреческий класс и торговцы могли принадлежать к различным этническим меньшинствам, чуждым основной массе местного земледельческого населения. Так происходило в Аккадской, Хеттской, Ассирийской и Урартской империях, которые скрепляла военная власть, а не общая культура и тем более не этническая солидарность. Безусловно, поскольку большинство завоевателей в регионе говорили на семитских языках, письменная форма одного из них, аккадского, превратилась в общий язык элит по всему Ближнему Востоку, хотя массы на нем нигде не говорили.
В те времена этническая принадлежность не цементировала государства.
Безусловно, социальные и географические расстояния играли решающую роль: насколько далеко вниз и в стороны может распространиться ощущение общей этнической идентичности? Чем меньше расстояние, плотнее население и меньше расслоение на классы, тем скорее возникало чувство общей этнической принадлежности. Давайте рассмотрим инфраструктуры четырех истоков социальной власти.
Идеологическая власть передавалась главным образом через язык, грамотность и религию. Простой народ в крупных обществах прежних времен не располагал общим языком и был неграмотен. Элиты могли использовать один или два официальных общих языка, которые обычно не были для них родными и разговорными. Подобно аккадскому, греческий, латынь и персидский не имели отношения к большинству разговорных языков соответствующих империй.
Древние религии отличались разнообразием. Некоторые из них были связаны с определенным классом. В Месопотамии религиозные ритуалы проводились специально для правящих элит во дворцах и храмах, куда не пускали простых людей. Синкретические религии поглощали многочисленные местные культы и формировали на официальном уровне слабооформленный пантеон. Вызывает сомнение наличие такой интеграции на народном уровне, хотя некоторые культы могли быть широко распространены. Правители обычно толерантно относились к народным и местным религиям. Когда Александр Македонский прибыл в Мемфис, соображения политической целесообразности потребовали от него почтить египетских богов. В ответ он был принят как новый фараон. Римский император Август, как утверждают, испытывал отвращение к египетским жертвоприношениям животных, но сохранились стелы, изображающие, как он приносит жертвы. Покуда группа оказывала почтение официальным божествам, она могла исповедовать любую религию. Поскольку христиане этим требованиям не подчинялись, их преследовали. До появления монотеистических религий спасения для большинства империй характерны были толерантность или синкретизм, причем ислам так и остался толерантным, а индуизм синкретическим. Религии укрепляли мультиэтничность, а не макроэтничность. Некоторые религиозные культуры даже распространились на несколько государств, как в Шумере и Греции, и дали представителям большинства общественных классов (возможно, за исключением рабов) ощущение этнической принадлежности к грекам или шумерам. Но с политической точки зрения это не имело большого значения. Города-государства тратили много времени на борьбу друг с другом, и греки объединились против Персии, только когда столкнулись с угрозой персидской гегемонии. Если бы этого не было, одни из них вступили бы в союз с Персией, а другие воевали бы против нее.
Существовали ли протонациональные религии, которые способствовали цементированию макроэтнической идентичности? В качестве основного примера обычно приводится иудаизм. Действительно, богом всех евреев стал Яхве. Его культ превратился в ядро еврейского ощущения этнической идентичности и стремления евреев к политической свободе. Однако археологи и лингвисты считают, что это произошло значительно позже, чем утверждает библейская традиция, – после падения израильского государства и отчасти потому, что персидские правители поддерживали покоренные народы в их стремлении вырабатывать стабильную коллективную идентичность. Даже тогда это относилось только к Палестине – части страны Израиль (Thompson, 1992: 422). При римлянах евреи, действительно, представляли собой этническую проблему, являясь необычайно сплоченной группой, оказывающей сопротивление и подвергающейся преследованиям. В более поздней истории такой случай представляли собой армяне. Но я сомневаюсь, что подобных случаев было много.
Экономическая власть также имела значение. В большинстве ранних случаев преобладало мелкомасштабное натуральное хозяйство, включавшее деревни и поместья, расположенные в пределах расстояния, которое можно было пройти пешком. Богатые люди могли проехать на более дальнее расстояние; люди, проживавшие возле рек, озер и морей, пригодных для навигации, могли доставлять товары значительно дальше. Торговцы перевозили дорогостоящие товары на большие расстояния, но экономический горизонт большей части населения носил сугубо локальный характер. Вокруг городов, особенно столиц, возникали более густые сети путей сообщения, разраставшиеся глубоко внутрь сельских районов. Ирригация, особенно в экономиках, основанных на орошении, связывала друг с другом и с центрами большие сельскохозяйственные площади. Столицы и сельские районы, необычные экологические условия, высокоэффективные имперские режимы, а также тесные связи между торговцами, ремесленниками и правителями могли порождать определенную степень интеграции, хотя культура торговцев носила космополитический и транснациональный характер. В европейских странах эпохи раннего Нового времени национальное сознание пробуждалось в районах, окружающих столицы, – например, вокруг Лондона и Парижа. Однако в более ранних обществах экономика, достигшая такой степени интеграции, чтобы создать солидарность на макроэтническом уровне, представляла собой большую редкость. В экономических терминах здесь можно говорить об обществах, разделенных на классы.
Большинство крупных государств в истории было создано с помощью военной власти. Обычные семьи сильнее всего чувствовали тяжесть государственной власти из-за военной службы. Военная служба также представляла собой возможность проявить лояльность государству. Однако большинство армий формировалось из воинских каст или феодальных рекрутов, в большей степени проявлявших верность своей касте или господину, чем государству, тем более нации. При сплочении макроэтнических сообществ большую роль играл воинский призыв, особенно в тех обществах, где норму представляли граждане-солдаты, хотя обычно они должны были обладать богатством, чтобы идти на войну с собственным оружием, доспехами и лошадьми. Ассирийская империя опиралась на хорошо обученных пехотинцев, которых набирали из крестьян ее центральных районов. Возможно, они частично разделяли воинскую культуру своих правителей и получали определенную долю военной добычи; таким образом, у разных классов общества возникало ощущение принадлежности к ассирийцам.
В этом случае империя начинала напоминать этнократию – власть определенной этнической группы над разными группами населения. Некоторые черты этнократии существовали и в Риме в ранний, республиканский период. Однако по мере того как Ассирия и Римское государство расширялись и превращались в полноценные империи, в их армиях начинали служить представители всех этнических групп. Их верность империи вряд ли перерастала в этническую идентичность.
Последним фактором выступает политическая власть. Монархии властвовали, деля людей на «своих» и «чужих» по отношению ко двору и собраниям, обычно организованным по региональному принципу, отвлекающему от формирования макроэтнической идентичности на территории всего царства. Частичное исключение представлял римский сенат и существенное исключение – греческий полис, активно формировавший чувство преданности коллективу среди граждан города-государства. В конфедерациях городов-государств, существовавших, например, в Греции, Шумере и Финикии, политические инфраструктуры подрывали возможность появления этнической идентичности, создавая более сильную идентичность местного уровня.
Государственная администрация обычно стремилась к частичной гомогенизации населения. Своей интегрирующей силой славилось китайское чиновничество, хотя его действия носили классовый характер, вырабатывая имперскую ханьскую идентичность только у провинциальной аристократии. Необычайная долговечность и преемственность основной территории китайских империй, видимо, превращали их в исключение. После столетий китайской власти обычные крестьяне, видимо, также считали себя китайцами. Подобно многим другим завоевателям, греческие и римские элиты часто вступали в принудительные смешанные браки с представителями покоренных элит и направляли детей высших классов в столицу и ко двору для обучения греческому языку или латыни и греко-римской культуре. Считается, что благодаря такой политике через столетие римского правления уже невозможно было определить изначальную этническую идентичность элит, особенно среди менее цивилизованных народов. Римских солдат также женили на представительницах покоренного населения и расселяли в приграничных районах. Исчезновение туземных элит сопровождалось строительством дорог, урбанизацией, известной экономической интеграцией на государственной основе и унифицированными условиями военной службы и налогообложения. Таким образом, ощущение римской принадлежности среди населения распространялось довольно быстро. Начиная с 212 г.н. э. гражданство стало всеобщим, хотя лишенным реального содержания из-за одновременного углубления классовых различий. Правители и подданные никогда не принадлежали к одной и той же этнической общности. Как почти во всех империях, римская культура носила аристократический характер и распространялась «по горизонтали».
Случай Ассирии
Исследователи, утверждающие, что геноцид можно было найти и в Древнем мире, неизменно указывают на пример Ассирии. Смит (Smith, 1997: 224) полагает, что «Ассирия устраивала геноцид почти каждый год» (ср. Bell-Fialkoff, 1996: 7; Rummel, 1994: II), что наводит нас на недоуменный вопрос, как там могли остаться хоть какие-то подданные. Действительно, ассирийцы сделали ошибку, плохо обращаясь с евреями, чьи летописи стали священными текстами основных мировых религий. В книгах Исаии и Царей подробно описаны зверства ассирийцев, а их собственные барельефы и надписи, кажется, подтверждают эти рассказы. Пришедшие им на смену режимы вавилонян и персов вели себя мягче. Однако при покорении новых земель и впоследствии при подавлении восстаний ассирийцы делали то же, что и другие завоеватели, хотя проводили свою политику более последовательно. Когда государство добровольно складывало оружие перед ассирийской армией, оно получало вассальный статус и попадало под непрямое правление Ассирии. Государство сохраняло политическую автономию, обычно под тем же туземным правителем, но платило дань. Его народ становился одним из многих в этой полиэтнической империи. Если вассалы восставали, но потом быстро покорялись, имперские власти могли казнить правителя и его ближайших союзников, заменить его другим туземным правителем и повысить дань. Чем сильнее было сопротивление, тем более жестокие следовали репрессии. Длительные войны или восстания могли завершаться истреблением всего правящего класса и установлением прямого правления, так что вассальное государство включалось в состав собственно ассирийской империи в качестве провинции. Большинство народов, включенных таким образом в состав империи, тем не менее сохраняли культурную самостоятельность в течение долгого времени. Непрекращающиеся мятежи или тяжелые осады могли приводить к показательному подавлению, в худших случаях оборачивавшемуся политицидом, за которым следовали депортации.
Вавилонское восстание, длившееся пять лет, вызвало пятнадцатимесячную осаду, закончившуюся в 689 г. до н. э., когда ассирийское войско Синаххериба взяло штурмом Вавилон. Улицы были заполнены трупами, те, кто остался в живых, подверглись изгнанию, а город обращен в руины. В других вавилонских городах некоторые из вождей восстания подверглись пыткам, с них была живьем содрана кожа и срезано мясо. Край подвергся разорению, а урожай сожжен, что обрекало население на голодную смерть. Одним из мотивов такого жестокого подавления была месть, так как сын Синаххериба погиб в результате неверности вавилонян. Но за этим варварством стояла и прагматичная политика – надо было запугать других подданных, чтобы им неповадно было восставать. Такая тактика принесла плоды. В Вавилонии больше не было восстаний до 652 г., после которого депортации в небольших масштабах были сочтены достаточным наказанием. То же самое произошло и после следующего восстания, произошедшего в 627 г. Для ознаменования подобных событий ассирийцы устанавливали барельефы и высекали надписи, где указывались уровень применяемых репрессий и их причина. Отсюда следует, что эти действия носили показательный характер.
Известно, что иудейский царь Езекия понял, что совершил большую ошибку, присоединившись к одному из восстаний. Его сообщники предали его и заключили сделку с Синаххерибом. Оставшись в изоляции в Иерусалиме, Езекия наблюдал, как ассирийские войска захватывают другие города в его царстве и подходят к столице. Ассирийский военачальник предложил иудеям выбор (он говорил по-еврейски, чтобы защитники города могли его понять) – продолжать борьбу и погибнуть или перестать подчиняться Езекии:
Не слушайте Езекии. Ибо так говорит царь Ассирийский: примиритесь со мною и выйдите ко мне, и пусть каждый ест [плоды] виноградной лозы своей и смоковницы своей, и пусть каждый пьет воду из своего колодезя, пока я не приду и не возьму вас в землю такую же, как и ваша земля, в землю хлеба и вина, в землю плодов и виноградников, в землю масличных дерев и меда, и будете жить, и не умрете (4 Цар. 18:31–32).
Он предлагал повстанцам традиционную ассирийскую альтернативу: смерть или принудительное выселение. Ассирийцы специализировались на выселениях. Всего они переселили, возможно, более миллиона человек. Однако эти депортации включали сравнительно малое число смертных случаев, в отличие от большинства депортаций Современности, обсуждаемых в этой книге, – от «долины слез» индейцев чероки до чеченцев, депортированных последними царями и Сталиным, и еврейских маршей смерти 1945 г. На ассирийских барельефах показано, как воины гонят депортируемых, но по дороге местные власти обязаны были их кормить и давать им жилье. На месте прибытия их расселяли семейными группами в сельской местности или городах, где они имели возможность заниматься работой, соответствующей их профессиональным навыкам, в большинстве случаев в том же свободном или полусвободном статусе, как и местные жители. Эта политика носила целерациональный характер. С помощью депортаций уничтожались непокорные государства, а не народы. Элиты и воинов могли убивать или порабощать, а изображения богов непокорной страны разбивать в целях уничтожения идеологии соответствующих государств. Но люди представляли собой ценный ресурс, и депортации способствовали восстановлению Ассирии. Постоянные войны приводили к уменьшению числа населения, особенно в основных районах, где происходили битвы и набирались люди в войско. Предпочтение отдавалось людям, имеющим квалификацию, требующуюся для экономики, которые могли восполнить квалифицированную рабочую силу. Со временем они могли смешаться с местным населением, но, как пишет Одед (Oded, 1979: 86), отношение к человеку в Ассирии определялось прежде всего его политической принадлежностью и территорией, на которой он жил, а не его этнонациональной идентичностью. Политику ассирийских царей по отношению к покоренному населению определяла, скорее, потребность в территориальном единстве, а не в национальной чистоте.
Вопреки тому, что обычно думают, даже самые воинственные из древних империй не проводили этнических чисток (Becking, 1992: 61–93; Frame, 1992; Gallagher, 1999; Grayson, 1982; Yamada, 2000).
Я показал, что макроэтничность и этническое сознание в древности были редкостью. Большие общества управлялись с помощью «горизонтальной» ассимиляции аристократии, носившей классовый характер. Покоренные элиты растворялись в культурной идентичности новых правителей, так что макроэтническая идентичность ограничивалась правящим классом. Массовое насилие присутствовало, но почти никогда не выражалось в чистке целых народов.
Религии спасения: народы души (но не тела)
Положение начало меняться с появлением религий спасения, обещавших членство в одной и той же религиозной общине представителям всех общественных классов и областей. Монотеизм еще более усилил эту динамику: все должны были поклоняться одному и тому же Богу с помощью одних и тех же ритуалов. Главы государств начали получать титулы «защитник веры», «католическое величество» и т. д. Христос проповедовал спасение для всех и, казалось бы, предпочитал бедных и угнетенных богачам и правителям. Безусловно, церкви и государства извратили эту идею даже по отношению к душам, а в секулярной сфере никакого равенства и не было. Государства принадлежали не народам, а князьям и аристократам. Демократизации подверглись души, а не тела, и они же могли приобретать этническую идентичность. В исламе было больше дифференциации и больше терпимости. В индуизме классы, статусы и этнические группы превратились в мелкие касты, поскольку религия носила синкретический характер и принимала в пантеон местные божества. Подобно буддизму, индуизм удерживал дистанцию между священным и секулярным, религией и государством. Христианство превратилось в наименее толерантную из мировых религий спасения (Moore, 2000). Оно практиковало чистки по религиозному принципу, убивая людей за то, кем они являются, а не за то, где они находятся (Smith, 1997: 233).
Тем не менее основными меньшинствами, предназначенными для чистки, были не этнические группы, а христианские еретики, мусульмане, прокаженные и иудеи. Часто их обвиняли в нечистоте, которую они якобы распространяли в пределах государства. Мусульман иногда карикатурно изображали в качестве собак и волков; евреев представляли в виде свиней и утверждали, что они приносят в жертву христианских младенцев. Большинство ересей было распространено в определенных регионах, и их носителей с известной натяжкой можно назвать этническими меньшинствами. Но все потенциальные жертвы могли обратиться в «истинную» веру.
Альбигойцы в Южной Франции приняли катарскую ересь в конце XII – начале XIII в. Большую роль при этом играли обиды, специфические для определенных областей и городов. Альбигойцев отлучали от общины, подавляли и отменяли по отношению к ним моральные обязательства. По сообщениям средневековых хроник, при взятии их твердыни в Безье было убито большинство жителей города, в котором проживало 8000 человек – мужчины, женщины и дети. После взятия другой твердыни, как утверждают хронисты, был убит ее правитель и 400 рыцарей. В третьем случае жену смотрителя замка раздели, издевались над ней, сбросили в яму и похоронили заживо. Большинство исследователей считает, что авторы хроник преувеличивали, но эти зверства особенно шокировали современников потому, что нарушали классово обусловленные правила средневековой войны. Убили аристократов, рыцарей и одну знатную даму. «Такого раньше никогда не происходило», – пишет автор одной из хроник. Но на самом деле большинству членов религиозной элиты катаров – совершенным (perfecti) – был предложен выбор: покаяться или умереть. Если они искренне каялись в своей ереси, их прощали. Если нет, их сжигали на костре (Barber, 2000; O’Shea, 2001). В этом не было ничего хорошего, но это не был геноцид, как утверждают Смит (Smith, 1997: 231) и Йонассон (Jonassohn, 1998: 51). Речь шла о жестокостях во время войны и насильственном религиозном обращении. Религия рассматривалась как верования. Измените свои верования, и вы спасены.
Хотя евреев убивали в ходе погромов, значительно большее их число было насильно обращено в христианство, а еще больше обратилось «добровольно», из страха. Во времена позднего Средневековья некоторые государства, обычно под давлением народа или церкви, изгоняли евреев; дело сводилось к религиозной чистке путем насильственной депортации. Это может говорить о представлении, согласно которому евреев нельзя исправить, их идентичность не сводится к вере, но также и о том, что их нельзя убивать. Тем не менее, хотя религия была первичным мотивом, на евреев нападали также за предполагаемую экономическую эксплуатацию. Не имея права на земельную собственность, большинство преуспевающих евреев становилось торговцами, предпринимателями и банкирами, вызывая возмущение представителей большинства общественных классов. Но самые большие преследования происходили, когда евреи оказывались вовлечены в более широкую политическую борьбу (в точности как в XX в.) – такую, как крестовые походы против еретиков и мусульман, а также в периоды борьбы со сборщиками налогов и кредиторами. Оба отождествления обладали минимальной степенью правдоподобия. На самом деле евреи переселялись из мусульманских империй и сохраняли хорошие отношения с исламом, а еврейских финансистов государство использовало для предоставления займов и сбора налогов (Nirenberg, 1996; Roth, 1995: гл. 2, 3).
Религии спасения приводили к «демократизации души» и, безусловно, оказывали влияние на макроэтнические идентичности. Религии спасения представляли собой религии книги. Они поощряли массовую грамотность на разговорных языках, что подталкивало распространение общей культуры среди различных классов и областей каждого европейского государства. Другая ситуация была в исламе, потому что ни арабский, ни тюркские языки, с помощью которых распространялся ислам, не были ограничены государственными рамками. Хастингс (Hastings, 1997) утверждает, что таким образом в конце XIV в. возникло ощущение английской национальной идентичности. Он отмечает, что к тому времени единый местный разговорный язык преобладал во всех районах, кроме окраинных, и что существовало достаточное число экземпляров Библии, переведенных на английский, чтобы обеспечить эффективную англизацию католической религии. К этому религиозному ядру английской идентичности прибавлялись общее право (правовой обычай), единая система управления городами и графствами, доминирование королевской власти в католической церкви и возникновение грамотных средних классов (таких, как паломники в «Кентерберийских рассказах» Чосера). Существовало даже отрицательное отношение к иностранцам. Как пишет Хастингс, английская идентичность была окончательно институционализирована, когда Генрих VIII добился национальной независимости в области религии, а в исторических пьесах Шекспира национальное чувство проявилось со всей полнотой. По мнению Хастингса, англичане были первой нацией, сформировавшейся в Европе; за ними последовали голландцы на рубеже XVI–XVII вв. и французы в конце XVIII в. (ср. Greenfeld, 1992, где предлагается другой взгляд на возникновение раннего английского национализма).
Однако все сказанное не учитывает классовых различий. Только от 30 до 40 % населения были грамотны. В действительности, как считает Питер Берк, распространение грамотности увеличило культурный разрыв. По его словам, различные классы средневекового общества разделяли народную культуру, состоящую из праздников, карнавалов, уличных театральных представлений, травли медведей, сожжения ведьм, баллад, застольных песен и др. Элиты участвовали в этом, но охраняли собственную культуру от масс, на которые смотрели с презрением как на «многоглавое чудовище» и «ненадежную, изменчивую чернь». Как писал Гвиччардини в «Книге о придворном», «говорить о народе – все равно что говорить о безумном звере» (Burke, 1978: 27). При этом, по словам Берка, книжная религия расширила культурный зазор между классами. Религия стала более догматичной, более эзотеричной, более удаленной от народных ритуалов. Таким образом, по его мнению, элиты постепенно отдалились от народной культуры, которую раньше разделяли. Так что вызывает сомнение, действительно ли в Англии класс был перекрыт этничностью.
Горски (Gorski, 2000) утверждает, что все сказанное в еще большей степени относится к Нидерландам XVI–XVII вв., где, по его словам, уже присутствовали все элементы национализма, возобладавшего после Французской революции. Он выделяет два националистических мифа. В одном голландцы рассматривались как библейский избранный народ, новый Израиль, призванный Богом для защиты истинной веры. В другом голландцы были представлены как потомки древнего народа батавов, который сопротивлялся имперской тирании. При этом народ, нация, суверенитет и государство слились воедино. Как считает Горски, поток националистических сочинений был настолько мощным (среди народа, грамотного на 80 %), что почти все голландцы должны были подвергнуться влиянию этих мифов. Его мнение выглядит правдоподобным по причинам, связанным с региональной геополитикой. Голландцы приняли лютеранство, и особенно кальвинизм с его всеуравнивающим взглядом на спасение и особым значением, которое придается чтению Библии. Но это поставило голландцев под удар их мощных католических суверенов – испанцев и австрийцев. Голландские элиты должны были мобилизовать народ, чтобы иметь шанс на победу, тогда как народу требовалось военная и политическая организация элит. Ощущение духовного равенства сплотило общественные классы в национально-освободительной борьбе – наверное, первой в Новое время. Как отмечает Горски, сходная динамика в Англии была сорвана разразившейся гражданской войной на религиозной основе. Англичане защищались не от чужестранцев, а друг от друга. Таким образом, религия ослабляла их ощущение общей национальной идентичности вплоть до XVIII в. Только после того, как протестантизм выработал общепринятую ортодоксальную версию, он смог послужить питательной средой для английского/ британского национализма (Colley, 1992).
Хастингс и Горски правы в том, что теории, привязывающие создание наций к Современности, представляют процесс перехода к национализму как слишком единообразный и происходящий в слишком позднее время. Политическая преемственность, геополитика, социальные и географические дистанции – все это имеет значение. Англия и, в меньшей степени, Шотландия долгое время существовали в качестве королевств с относительно неизменными границами и весьма стабильным престолонаследием. Оба королевства время от времени вели войны друг с другом, что приводило к усилению их чувства взаимного отличия. Равнинное ядро Шотландии было невелико, центральные и юго-восточные районы Англии, составлявшие ядро английской территории, – немногим больше. Территория Голландской республики тоже была маленькой. В XVI–XVII вв. во время иноземных вторжений для средних классов этих стран было достаточно естественно ощущать известную общность с господами, духовенством и всей страной и называть все это вместе суверенным народом. Однако в политической жизни это пока не находило выражения. Правители отвергали представление, что средний класс может активно участвовать в политике. Короли управляли, иногда опираясь на парламент, состоящий из аристократии, дворянства, церковной верхушки и городских купцов. Иначе говоря, в географическом ядре небольших европейских государств «горизонтальная» ассимиляция аристократии постепенно распространялась вниз. К XVI в. некоторые из этих государств могли считаться национальными и апеллировать к своему географическому и социальному ядру по национальным мотивам. Но это не были национальные государства в современном понимании. Более крупные государства представляли собой конгломерат территорий, отличающихся по культурной традиции и приобретенных с помощью завоевания или династического наследования. Французские, австрийские, испанские и русские элиты могли тянуться либо к династическому центру государства, либо к собственной исторической провинции. Ни одно из этих тяготений не носило национального характера.
