− Останешься. Но поработай, попробуй, начни.
− Что значит «начни»?
− Ты вспомни, как ты взбеленился, когда я тебе предложил работу у брата. А потом работал.
− Но почему? Почему? Подумай, вдруг передумаешь, − он встал с кресла, маска «ненависть» (злющие глаза, взгляд с угрозой, рот приоткрыт, а там – я только заметил! − зубы новые).
Если бы не такое выражение лица, я бы промолчал. Это правда. Я был сначала против сидеть за компом и в редакции интернет-портала Архипа Штукаря (язык не поворачивается назвать этот крикливый контэнт Володиным именем), но потом подумал-подумал и сам попросился – мне было одиноко без брата. Я с Володей дружил, дорожил им. Он звонил по воскресениям, мы ходили на каток. Это просто чудо, мы катались на ВВЦ вокруг позолоченных скульптур. Володя не просто так главред, он командир, но со всеми может поговорить, найти подход, он тоже хитрый, но с ним свободно, он не заставляет, я рассказывал ему об учёбе, о кружке – о всём. Володя тактичный, он никогда не задавал мне вероломных вопросов простаков типа: «А почему у тебя нет девушки?» и никогда не говорил: «Хочешь я тебя с тёлочкой познакомлю». Поэтому я у него всё-таки поработал, уставал очень сильно. Но практика есть практика, и строчить на сайт новости легче, чем вести урок с балбесами и вытаскивать девочек из палаты мальчиков в лагере.
− Я практику проходил, папа! Практику! Ещё раз повторить? Прак-ти-ку!
− И тут считай, что проходишь практику.
− Заело? А по третьему кругу?
− Слушай Антоха! – сказал Староверов вдруг по-детски счастливо. – Ты даже не представляешь, как ты всем нужен.
Ну да, нужен, заскрипел я зубами, посидел бы один в квартире с остановленными часами и будильником, я бы на тебя посмотрел. Как стал писать сносно, так объявился. А до этого и нужен я тебе не был.
− Ты даже не можешь оценить всю потребность в твоём таланте, её масштабы! Тебе Бог да талант…
С каких это пор Староверов стал так рассуждать о Боге… Что-то случилось.
− Ты даже не догадываешься, − улыбался он. – службы проводят по рукописному в тетрадях! Отпевание и – с тетрадками на пружинках и с бумажками в файлах! И это в самых величественных московских храмах! Все хотят в приличном виде. И чтобы полууставом. Заказов от служащих – навалом. Пока продаю им печатное, но просят от руки как в каноне. Ты представляешь, Антоний, масштаб? Ежедневно идут отпевания, еждневно люди умирают, да и литургии, да и хоры…
− Ноты писать?
− Нет. Ноты мы печатаем. Текста много, везде читают! И неприлично даже по бумажке-то. Нельзя, Антоха, противится Божьей воле. Нужен твой труд, необходим.
Хитрый, какой хитрый. Божья воля. Бабла хочет срубить за мой счёт, а я думаю откуда это: Божья воля. Флюгер он, вертится, держит нос по ветру, нашёл нишу и голову от алчности потерял.
− Папа! Я не буду переписывать твои книги. Ищи мне замену.
− Но почему? Почему? Подумай, вдруг передумаешь, с практикой ты − он встал с кресла, маска «ненависть» (злющие глаза, взгляд с угрозой, рот приоткрыт, а там – я только заметил!—зубы новые).
Если бы не такое выражение лица, я бы промолчал, просто помолчал.
− Я не передумаю.
− Передумаешь.
− Нет. Нет!
Он было вышел в коридор, но видно ему не понравился мой тон. Он вдохнул, повёл неодобрительно и как-то страшно плечами, вернулся, стал ходить туда-обратно по ковролину. Я встал из-за стола, готовясь защищаться и нападать на этого зубра педагогики. А я и сам теперь зубр, и тоже педагогики. Я так долго ждал эту встречу и собирался с мыслями. Жаль только мысли почему-то не собирались, а разбегались… уф!
Он вперил в меня свой дежурный пучеглазый взгляд и сказал с угрозой:
− Думаешь биться со мной, ну-ну. Давай, давай. Думаешь сам поступил, в этот вуз, да?
− Да. Сам поступил. – Я опешил: я же сам поступил!
− А ты знаешь, сволочь, что ты эссе на внутренних написал безобразно.
− Откуда вы знаете? Я не мог… Я же хорошо…, − залопотал я.
− Я заплатил, чтобы тебе балл повыше поставили. Вот откуда.
− Я не верю вам. Давайте пойдём на кафедру, господин Староверов, или как там, в деканат, в архив и посмотрим мою работу.
− Там нет твоей работы, её заменили на работу Володи, чмо. В компе сканы Володи.
− Сам чмо, − ответил я. – Ты врёшь. У меня отличное эссе!
− Чмо тебе эссе переписал, и квартира съёмная, и ежемесячное содержание – всё чмо. – Он смеялся надо мной, он был совершенно спокоен, а меня трясло. − Ты думал, Антоний, ты такой подкованный, взрослый, самостоятельный. А это всё я. Я! И Владимир тебе помогал как мог. Создали тебе все условия в моральном плане. А ты очкуешь.
− Сам очкуешь, − я взбесился, я чувствовал, что он врёт насчёт эссе, и как подло он выворачивает, чтобы пристыдить меня неблагодарностью. Я не верю! Мы с Владимиром так знатно общались, дружили! Я не верю, что это всё для создания душевного уюта. Не может быть. − Боишься, что я не соглашусь. И я завтра же пойду в архив или куда ещё, и попрошу своё эссе. И если оно заменено, я … я хочу удостовериться…Да гори всё пропадом. Я… Я… Я и диплом откажусь получать. От тебя только вред, ты только вредишь!
− Послушай, дорогой Антоний! – Он подошёл ко мне вплотную и стал трясти за плечи. – Мы вовсю работаем, но требуется скриптор. Переписчик нужен. Есть заказы! Очень приличные деньги, я тебе обещаю.
− Не хочу, − упрямо сказал я. – И предательски закапали слёзы. – Не хочу. Я хотел сказать, чтобы он убирался, что я его ненавижу, не хочу с ним разговаривать, и с его Володей тоже, не хочу их видеть, но вместо этого позорно разрыдался и слился на кухню.
Я рассчитывал, что он свалит, оставит меня в покое, но я услышал звук открывающейся застёжки-молнии − он вошёл ко мне с пакетом и показал книгу, которую напечатали тиражом аж пять экземпляров.
− Вот видишь? Молитвослов восемнадцатого века, гравюры. Глянь, какого качества, вот что значит современная технология: и объём, и толщина. Было пять, это последний экземпляр. Стоит как недорогая иномарка. Есть клиенты, понимаешь ты. А вот, – он потряс другой книгой – сборник для отпеваний, тоже копия девятнадцатого века, посмотри, не упирайся. Глянь, какая красота!
Я не удержался и пролистал экземпляр.
− Вип-покойника вип-батюшка отпевает по вип-молитвослову?
− А рукописная будет стоить две иномарки, а то и четыре. И клиенты ждут. Деньги плывут к тебе. Думаешь, я нажиться хочу? Да пожалуйста: хоть пятьдесят процентов себе забирай. Я для тебя стараюсь. Для вас с Володей, для мамы, я виноват перед мамой. Ну! Ничтоже сумняшеся! Прими решение! Это же подарок судьбы!
Уговаривает, уговаривает…
− Нет.
− Антоний! Это не благородно! Это чёрная неблагодарность. Тебе всего двадцать один, для тебя всё делали, всё, а ты, − он покачал головой. – Разве так можно?
− Я не могу, − сухо ответил я. – И не спрашивайте больше, почему. Потому что не хочу.
− Буду сидеть тут и ждать, пока захочешь. − Староверов сел на табурет и отвернулся к окну, теребя оборку тюля. Он и не собирался уходить. Он решил меня дожать любыми средствами. Ему нужно, значит я должен.
Я тоже сидел и молчал. Состояние жуткое. Я теперь понимал, почему некоторые в нашем классе, кто возражал ему и не читал по программе, делал много ошибок, почему они постепенно становились забитыми и сливались из школы, переводились в другую. В школе до меня доходили разговоры, что в лагере Староверов вёл себя жестоко, давал подзатыльники. Тогда я не верил. То есть считал, что если довели, а у нас учились такие кадры, кто ставил себе задачу – довести, то и получил за дело. Я считал его порядочным. Но стоило мне начать ему хамить, он стал хамить в ответ. Так не поступают интеллигенты. А он корчил из себя интеллигента. Ещё я вспомнил случай, мне о нём Данёк написал, когда я на второй курс перешёл. Якобы Староверов довёл в школе училку, она написала заявление по собственному, а первого сентября сиганула из окна. Но многие Староверова поддерживали: он первый распознал у неё шизу и выгнал, могла бы из окна школы сигануть на глазах у детей. Ещё Данёк совсем недавно писал, что кто-то из школы пришёл домой и сказал, что повесится, если будет вести уроки Леонид Львович. И ему класс поменяли. Родители бучу подняли, и вроде слух идёт, что он скоро дела свои новому директору передаст. Я думал: а он, ведь, и меня так доведёт. Поэтому «нет» моё должно быть железным.
Он развернулся ко мне:
− Ты можешь объяснить? Хорошая работа, приятная работа, полезная работа, честная. Да ты за два года магистратуры квартиру купишь в Москве.
− Мне не нужна в Москве. Я хочу жить в Мирошеве.
− Купишь в Мирошеве.
− Нам с мамой неплохо и так.
− Машину. Ты же сдал на права?
− Сдал.
− Отстроишь коттедж. Раз в год будешь путешествовать со мной. Я тебе покажу Европу.
− Нет, Леонид Львович, − язык больше не повернётся назвать его папой, − нет. Я не хочу этим заниматься. Не-хо-чу,− отчеканил я.
− Имея талант, − не унимался Староверов. – Имея обширные знания, имея готовый молодой развивающийся бизнес и сбыт – отказываться. Нет. У меня в голове не укладывается. Почему? Причина!
− Не хочу я лучшие дни проводить в скриптории, я хочу тут, на кафедре. Я хочу…
− В голове не укладывается. Отказываешься от того, что само в руки плывёт. И не синица в руках, журавль в небе! Я уйду, дорогой мой Антоний, я уйду. Но имей в виду: больше я за тебя платить не буду. Ни копейки. Всё.
− Да не плати ты, вот испугал, − огрызнулся я.
Он вышел в коридор.
− Но вы, Леонид Львович, забыли ещё один пункт, по которому я вам должен.
− Очень интересно, какой же? – он аккуратно заворачивал книгу, шуршал пузырчатой упаковкой. Снова звук застёжки-молнии, видно чехол был у книги на молнии.
− Талант − моё проклятие, талант.
− Да ладно талант, − скорчил он презрительную мину, больше никаких масок, он весь, от макушки до подошв мокасинов одно сплошное презрение и ненависть, ненависть, ненависть. – Писарь, ну каллиграф − только и всего.
− А как же служение Богу, о которым вы талдычили?
− Так уж: захваливал тебя для общего дела и совместной пользы.
Циник до мозга костей!
− Сын ты мне, сын, вот и хотел подсобить.
− А старший сын? − съязвил я. – Такого почерка не имеет.
Он вдруг разозлился. И мне показалось, он сейчас убьёт меня. Вот абсолютно точно он слетел с катушек. Мне показалось, что эта тема самая больная для него. Я уловил какую-то трагедию, я не понял, но почувствовал что-то и выпалил:
− Сколько ты, кобелина, потратил на своего сынка, а? Репетиторы состояние стоили? А писать он так и не научился по старославянски-то, а? Поэтому я тебе и понадобился. Когда стало ясно, что старший сынок-то – без тебя абсолютный ноль. Ноль!
Дело в том, что я сам себе удивлялся. Но я, хоть и старался не вспоминать, всё-таки проговаривал разные варианты нашего с ним диалога, на всякий пожарный случай, и выдал заготовку. Я видел, что попал в десятку. Где-то больно кольнула отца моя стрела. Он побледнел лишь на миг, никак не прореагировал, с теми же интонациями попросил:
− Ты не очень-то дедукцией поблёскивай, Пинкертон, натаскался здесь в педвузе, на второсортной кафедре секреты полишинеля разгадывать.
− Из-за вас, − говорю, − училка из окна выпрыгнула и пацан хотел повеситься. – Я не знал чем крыть, вот и ответил в отместку.
Но его было не сбить. Вот кто ритор-то, похлеще Горобца. Он тогда сказал, открывая дверь:
− Был бы талант на дизайн поступил, Репин. Шушера ты, а не Репин.
− Тогда уж Малевич. – И я отдал ему ключи от квартиры.
Он посмотрел непонимающе на связку, затем кинул её на пол:
− Весь в мать. – Он хлопнул дверью.
Абсолютно не помня себя, я стал собирать вещи. Я рыдал. Больше я не хотел находиться в этой квартире, ни минуты. Защита через две недели, буду наведываться в Москву, а пока домой, к маме. Заодно и дипломные плакаты ей покажу, файлы в смысле. У них в колледже центр цифровой печати работает, хочется приличной печати на диплом, а не в желтизну. Я разослал сообщения руководителю диплома и ребятам, друзьям по группе. Написал Владимиру насчёт ключей и кресла, и Староверову − попросил прощения за грубость, тоже мне: опустился до его уровня, а может это он опустился до моего. Он не ответил, а Владимир ответил и даже с эмодзи. Вечером я был на вокзале, и ночью стучался в родную квартиру, к маме. Глаза её были заплаканы, она всё знала. Я завалился спать, но заснуть не мог. Ничего страшного не произошло, успокаивал я себя, лежа в полузабытьи. Не может быть такого, что человек не хочет, а его заставляют, я не раб.
Утром разбудила мама, она выглядела прекрасно, как во времена моего детства. Она мне говорила, что теперь колет уколы красоты.
− Антон! Папа ещё просил передать…
− Что просил?
Я подумал, что может он тоже хочет извиниться за некоторые слова, так сказать в ответ. Всё-таки разговор вышел некрасивый, откровенный базар. Не должны люди так опускаться, и что меня дёрнуло ему хамить – я сам от себя не ожидал, как я мог сказать такие слова, одно дело ответы в голове, а другое дело произнесённые вслух.
−Что просил?
− Нет. Ничего. Он предположил. Может вся проблема в девушке?
− В какой девушке?
− Ну может у тебя девушка, или наоборот, ты с ума сходишь, потому что девушки нет.
− Я схожу с ума? – я сел в кровати, я опешил, который раз за эту бесконечную канитель, плавно перешедшую в новый день. – Я? Схожу? С ума?
− Так папа уверил, что если проблема в этом, она будет моментально решена.
− Мама! Мама! Тебе не стыдно?! – возмутился я. – Я прошу: никогда не поднимай эту тему больше! Никогда!
− Ну мы с папой понимаем. Дело молодое…
− Мама! Ты как бабка на сеновале.
− Не на сеновале, а у штакетника, − грустно улыбнулась мама. Она села рядом со мной, обняла и стала причитать:
− Скрипторий был мечтой всей его жизни. Он и со мной сошёлся из-за этого. Всё тогда раздумывал, думал, но тогда ксероксы, сканеры так себе, а сейчас техника наконец стала реальностью, принтер на толщину, представляешь! Это была мечта всей его жизни.
− Мама! Но я не хочу, пойми, не хочу сидеть целый день и писать.
− Обводить, Антон, обводить.
− У меня другие планы, мама. Я не буду работать у него, не хочу и всё!
− Но почему?
− Мама! Ты спрашиваешь, как он.
− Но всё-таки?
− Понимаешь: сидеть целый день взаперти не хочу.
− Но в детстве ты с удовольствием проводил время дома.
− В детстве? Мама, дорогая! В детстве я никогда не был один. Я жил в сказке. Шкаф с книгами − защитник от злых чар. Открыл книжку, вот ты уже и там, в сказке, и никто тебя не победит. Мне надоело одиночество, мама. В школе у меня были только приятели, в институте тоже. Одно время дружил с ними, со Староверовым и с Володей.
− Не напоминай мне об этом тупице.
− Мама! Володя − серьёзный, нормальный.
− Да уж. Со своим папашкой заодно. Они лживые, Антон. Уж я-то получше их знаю.
− Они лживые, мама. А ты?
− Один псевдоним Архип Штукарь чего стоит. – Мама не отвечала как всегда на вопросы о личной жизни.
− Лживые. И ты не лучше. Молчала, ничего никогда не говорила, побудь в моём положении, − перебил я маму, не давая улизнуть с опасной для неё дорожки, скорее даже тропинки.
− Он запрещал мне говорить, я не смела… Он настоял на имени Антоний. Я всё делала, как он требовал. Как я тебя понимаю, Антон, как я понимаю, мне тоже иногда кажется, что наш папа страшный человек.
Если бы сейчас здесь был Староверов, он за словом в карман не полез, не забыл бы упомянуть о том, что когда кажется, креститься надо. Но я видел, чувствовал, маме это совсем не кажется. Она, кажется, в этом уверена.
Я стал бояться Москвы. Город казался хищным, враждебным, мстительным и сводящим с ума. По идее я должен был бояться нашего города, ведь Староверов обитал вроде бы там, работал (пока работал) в школе. В Мирошеве я впервые радовался, что школа достаточно далеко от дома. Я переживал, сильно переживал. Когда пришлось тратить по четыре часа на поездку в универ в один конец, трястись в поезде, терпеть сквозняк в автобусе и метро, мало-помалу начал жалеть, что так гордо отдал ключи, хотя мог бы засунуть гордость куда подальше и спокойно дожить месяц. В порыве оскорблённой гордости вернул я вернул Староверову на карту остатки, которые он мне перечислял. Я даже хотел ему написать, что возвращу все потраченные на меня деньги, начиная с рождения, но очень кстати сел телефон, а после я уже пришёл в себя и на холодную голову решил таких опрометчивых сообщений не писать… У холодной головы – холодная война, как-то сказал Староверов. Как бы я отдал деньги? Да никак. Но всё равно: я ни секунды не жалел, что отказался сидеть взаперти целый день и тратить лучшие годы на духовно-шрифтовые скрепы. Но можно было схитрить, не говорить прямиком, все мы умны задним умом, можно было пообещать, но оттянуть время, тогда бы я мог ещё два года жить в квартире и на деньги Староверова. Понятно, что это не очень-то приятно для самолюбия, нечестно, как будто я содержанка какая. Так что я с одной стороны радовался своему предельно ясному поступку. Мне хотелось общения, людей вокруг, а не этой их «Скрипстории», я хотел развития, мне не улыбалось свои лучшие годы просидеть где-то в укромном месте, а Староверов сообщил, что скрипторий не на виду. Я не раз встречал таких, не знаю как помягче их назвать: в реале весь день молчит, зато в сетях наяривает. Ещё когда я поступил, мы все добавились в беседу, и те, кто больше всех писал там, в жизни оказались невзрачными и очень нелюдимыми. Но это не правило, просто наблюдение. Интернет-общение лживое. Написанное может сыграть против тебя, так мне объяснил и Володя, а уж он-то спец – на его портал все новостники ссылаются.
Я ни на секунду не пожалел, что отказался сидеть взаперти целый день и писать,.
Когда приезжал в Москву, к руководителю диплома, к рецензенту, на защиту и на экзамены в магистратуру, то вокзал стал мне казаться агрессивным − серым, грязным в дождь, в солнечную погоду – блёклым, пыльным, и всегда неприветливым, Здание института давило гигантскими размерами. Но я торжествовал. Экзамены в магистратуру сданы, я впервые буду получать стипендию и общежитие мне полагается. Я оставил заявку на отдельную комнату. Решил так: если смогу устроиться на работу, то обязательно буду жить в отдельной.
Работа… Я с улыбкой вспоминал свои планы в шестнадцать лет. Цифровая печать, салон связи. Как бы я тогда учился? Нагрузка-то была и без всякой работы невыполнимая, неподъёмная. Многие подмазывали преподов, многие покупали курсовые и дипломы. Было несколько скандалов – недобросовестные исполнители продавали что-то по сто пятому разу, тогда согруппников и вообще студентов грозились выгнать. Я понимал ребят. Им нужен диплом, без педобразования им нельзя, не возьмут на преподов, а времени нету. Но мне-то нужны были знания. За четыре года я стал своим на кафедре, где планировал остаться. Я не унывал: ещё два года учёбы. Учиться придётся меньше из-за работы. Я стал пролистывать вакансии. Можно попроситься работать в универе. Но у нас платят копейки, временная работа и очень нервная: эти студенты, эти приёмные кампании – дурдом. В библиотеку можно попроситься, я очень любил книги, но затхлый запах старых книг, царивший там, мне не нравился, не нравились и женщины, которые там работали. Все как на подбор книжные, они постоянно сидели уткнувшись в экран компьютеров, постоянно занимались электронным каталогом, были грубы и нервны. Получали совсем мало. На общежитие мне бы хватило, на еду – нет. Были у нас в группе люди, которые работали в едальнях. Но хорошо получала только одна девчонка, она выглядела как фотомодель и работала официанткой. Едальни – не вариант для меня. То же я подумал и про все эти большие маркеты. Но решил, что работать консультантом в торговле – неплохо, и желательно с техникой, мне просто нравилась разная техника, особенно цифровая. Сидеть за компьютером утомительно, а именно это придётся делать в офисах, где, впрочем, не очень-то и нужны филологи. Везде требуются айтишники, контент-дизайнеры. Я планировал заняться компьютером, программированием как раз в магистратуре, но увы, обстоятельства изменились из-за гада Староверова, это придётся отложить. Я разослал резюме и стал ходить по собеседованиям. Никого не устраивало, что я буду учится в магистратуре. Оператором цифровой печати меня брали с удовольствием, обещали научить программам, но работать я должен был ночью. Я позвонил маме и она сказала:
− Не вариант. Перебить сон днём легко. Если бы не учиться, а так – угробишь себя.
Я спорил с мамой, в итоге решил попробовать оператором цифровой техники, но когда пришёл на обучение, мне объявили, что сейчас лето, обучение отменяется, на моё место нашли оператора с опытом. Я с грустью и безысходностью начал подумывать о едальнях, и тут мне перезвонили из сети салонов связи большой четвёрки, где я проходил собеседование и где меня отфутболили. А тут вдруг сказали, что согласны будут отпускать меня учиться, но предложили полставки.
− Вы сможете заменять кого-то в свободное время, договариваться, − щебетала девушка-рекрутер. – Приходите к нам повторно. У нас в группе по обучению осталось одно свободное место.
Я удивился, озадачился, ломанулся читать отзывы о компании. Отзывы оказались ужасные. Но отзывы о трёх конкурентах были не лучше, а то и ещё ужаснее. На собеседовании я спросил:
− А если я передумаю после обучения и испытательного срока работать у вас?
Служба персонала, девчонки, похожие на мосек, рассмеялись мне в лицо:
− Антоний Павлович! У нас восемьдесят процентов после обучения не проходят экзамен.
− Да вы что? Неужели всё так запущено? – подыграл им, я не верил, думал пыль в глаза пускают. − Никто не идёт к вам, вот и перезвонили.
− Мы перезвонили, потому что ваш ответ на первом собеседовании нам понравился.
− Да я вам три слова только и сказал: что надо оплачивать общежитие, что деньги нужны, что хочу самостоятельности.
Одна из мосек стала строить мне глазки – ненавижу такое:
− Именно это и следовало отвечать. Краткость сестра таланта, слышали Антоний Павлович? Ваш папа назвал вас как писателя?
− У меня нет отца. А отцом вписан дедушка.
− Значит дедушка молодец, − это сказала начальница мосек, симпатичная девушка с чёрными волосами, она подмигнула мне и пригласила к себе.
Моськи не выразили неловкости, обычно-то люди всегда терялись, когда я так отвечал насчёт отца и дедушки, но моськи попались бессовестные, только такие дуры и могут отфутболивать людей. Если им сказать об этом, они ответят: я просто делаю свою работу. Я много раз слышал такие ответы, это оправдание сволочности и склочности не выдерживает критики. Быть подлецом – моя работа, надо же как-то зарабатывать. Пока разговаривал с Инной, начальницей по кадрам или эйчарихой, я видел через стекло кабинета, как люди уходили от мосек в слезах. Да я и сам слегка расстроился, когда неделю назад не прошёл их собеседование. Я не представляю, как люди месяцами ходят по собеседованиям, я побывал на десяти и стал чувствовать себя бесполезным чмом, (как и уверял Староверов), я стал мучиться ночными кошмарами – мне казалось, что Староверов повсюду следит за мной, купил у сайта по поиску работы мои данные, всё обо мне знает, повсюду суёт свой нос и запрещает моськам принимать меня на работу, отблагодарив конечно же незначительной (для него) суммой. Инна и ещё какая-то начальница внимательно изучали меня, и мне уже не в ночном кошмаре, а наяву стало казаться, что они предварительно получили инструкции Староверова. Я даже стал смотреть себе под ноги, на щель в ламинате и заметил: наверное стяжка некачественная или её вообще нет, лежит под досками толстая подложка.
− Не знаю, − улыбнулась Инна и посмотрела на меня каким-то странным окутывающим взглядом, − а вы внимательный.
− У нас компания развивается, – сказала другая дама, в очках. − У нас рост, перспективы. У нас зарплата больше, чем у трёх остальных конкурентов…
− Зарплату, которую вы обещаете или которую будете платить по факту?
− У нас выше, чем у конкурентов. В любое время вы можете передумать. И даже если вас примут в штат, вы всё равно на испытательном сроке ещё месяц. Так что бросайте, когда угодно, в какое угодно время. – Они явно заговаривали зубы, выдавали явную чушь.
− Ваши коллеги из службы персонала, − я тыкнул большим пальцем за спину объявили, что экзамен сдать проблематично, вы говорите: можно бросить в любой момент – где логика? Вы как-нибудь определитесь. Бросать в любой момент или всё-таки испытательный срок по договору.
Они ещё несли разную ерунду. Я даже не слушал. Что слушать-то: захотят обмануть, обманут, я права в суде качать не собираюсь из-за их невыплаченных грошей. Достали. Что зря болтать-то?
− По договору, всё по договору, − Инна встала и поднесла мне бумаги с моей стороны стола. Я обратил внимание на её не очень ухоженные руки (они были что называется натруженные, выдавая своими жилами не лёгкий труд в прошлом типа постоянных уборок-прополок) и не накрашенные ногти – я всегда так определяю нормальных девушек, цветные ногти ненавижу, особенно чёрные, синие – чересчур ненатуральные, в древности девушки разве красили когти? Да их сразу бы сожгли на костре как ведьм. Я послушно подписал согласие на профобучение, тестирование и обработку своих персональных данных и мне показалась, что Инна с интересом отнюдь не профессиональным смотрит на меня, а по-женски.
Вот тут всё и началось. Жизнь началась, и, скажу вам по секрету, жизнь без прикрас. Обучение – это, скажу я вам, тупость. То через кочки прыгать, одновременно на глупейшие вопросы отвечать. Это называлось тренинг по продажам с тренером. И тренер, скажу я вам, просто дебил. А все ему отвечают. Я же промолчал все дни. «Да ну, − думаю, − так позориться я не согласен. Если тут такой идиотизм, так что же дальше у них, когда работа начнётся…»
Но меня допустили до стажировки. Видели бы вы лица тех, кто из кожи вон лез и кого после обучения забраковали по причине коммуникативных навыков. Все стали говорить, что меня взяли из-за внешности. А я улыбался и кивал: да, мол, да… Я таких претензий ещё в школе наслушался, а уж в универе мне в лицо это часто говорили женщины-преподаватели:
− Это четыре, но за ваши глаза, Антоний, ставлю вам пять с минусом, то есть пять.
Стажировался я тяжело. Надо было очень много учить, отсылать после работы, из дома (то есть из общежития) километровые отчёты со своего ноута, а ещё принимать участие в беседах и внутренних чатах. На самом деле меня на стажировке ничему не учили. Управляющий всё куда-то убегал. А я стоял у терминала и помогал старушкам класть деньги на телефон. Когда меня принимали после стажировки, то моськи уверяли, что я прям чуть ли не единственный, кто им подошёл – то есть и тут я сразу себя зарекомендовал. Не знаю уж чем. Я им так и сказал:
− Всё это странно напоминает рассказ «Союз рыжих».
Моськи переглянулись испуганно, а эйчариха Инна, а эйчариха заметила разумно, что никому не надо, чтобы я отсутствовал дома, тем более, что я в общаге обитаю, улыбнулся я, довольный, что она тоже знает про Шерлока. Она вышла из своей стеклянной комнаты и предложила подписать трудовой договор на год, включая испытательный срок на три месяца. Там много чего я обязался не делать. Например, не сливать никому данные клиентов. В основном это касалось пожилых, людей из прошлого века, которые приходили к нам оплатить счета за газ, электричество, квартплату, отправить денежный перевод, ну и на счёт деньги положить. Правда, договор я подписал только с третьего раза. Я требовал, чтобы договор был не стандартный, что мне надо учиться, что я буду работать только до пятнадцатого сентября на ставку, а после – на пол-ставки. Тогда мне предложили написать договор до первого сентября, а после прийти ещё раз. И всё это со мной обговаривала лично Инна.
− Нет, − протестовал я. – Никаких прийти ещё раз. Тогда вы по новой испытательный срок назначите.
Моськи всё ещё смотрели на меня испуганно. Но я бодался, упирался. В итоге с третьего раза Инна оформила всё, как я хотел.
− Бог любит троицу, − сказала она и подмигнула мне, я ей нравился.
После того, как я получил первую зарплату, я взбесился и решил доработать до осени и уйти. Целый день стоишь в белой сорочке (которую, между прочим, ежедневно нужно стирать и утюжить), разговариваешь, общаешься, иногда за кассой работаешь, потому что мне уже и доступ к программам открыли, а за это получаешь – гроши. И всё время песни от менеджера: профессиональный рост и тэ дэ. Ещё процент с продаж, выполнение плана, впаривание гарантий, настроек и симки, симки, симки, но я не втюхивал ненужное старушкам. Я честно работал, жутко уставал. И, проработав месяц, я конечно сильно изменился в смысле приоритетов. Во-первых, меня не то что не уважали, а даже часто унижали. Я был винтиком, я был никем, аппаратом, который выполнял оплату, советовал, объяснял и ещё я был мальчиком для битья, потому что старухам постоянно подключали какие-нибудь услуги и снимали со счёта деньги. Я плохо ориентировался во всех этих тарифах, комбинациях подключений и опциях, а должен был знать даже архивные, меня бесили все эти товары дня, навязывание акций и чек-листы, я не особенно уважительно отчитывался перед территориальными менеджерами, за месяц я научился лавированию − если не обманывать, то заговаривать и недоговаривать. Много попадалось тёмных клиентов из возрастных мужчин. Они покупали себе крутые мобильники, и тупили по страшному. Их мне было не стыдно раскручивать на услуги. Я стал лучше относиться к женщинам. Я понял, что тётки, даже старухи, в массе своей не такие тупые, хоть и въедливые, и подозрительные, и болтливые, и скандальные, но готовые отстоять свои кирпичи и не допустить ненужных услуг. А вот если приходил какой дед, то это всё – можно сразу вешаться. Деды ничего не хотели слушать, просто орали. Хуже бабулек. Это называлось «проблемники». С ними надо было быть особенно обходительными, чтобы не написали жалобу. Нужно было сделать так, чтобы проблемник не стал претенциозником, и это у меня хорошо получалось. Меня предупреждали в отделе кадров, что есть и тайные покупатели, управляющий объяснил на месте, как их вычислить. Мне говорили, что есть и мошенники, и я должен помнить, что сливать инфу нельзя ни в коем случае. Но ни тайные покупатели, ни мошенники меня не беспокоили. Может быть потому, что лето, июль и начало августа и многие были по-летнему расслабленные и неторопливые. Салон связи находился в огромном ТРЦ. ТРЦ напоминал мне школу, в которой я защищал когда-то олимпиадный проект – не по архитектуре, а по пространству, по шуму и суете. Огромный мир не знаний, но товаров и услуг, со стандартными колоннами, стандартными методами впаривания, втюхивания, всучивания. На той олимпиаде мы соревновались в знании и подаче, презентации – здесь происходило почти то же самое, и если знание заменить «объёмом продаж» я бы обязательно получил лауреатство и допбаллы к ЕГЭ, и никакой Староверов не тыкал бы меня в якобы подменённое эссе, я бы и с небольшими баллами за эссе прошёл, следующий в конкурсном списке отставал от меня на пятнадцать баллов, а дальше, ещё ниже,шли очень плотные резы.