Рахиль Гуревич
Тайный покупатель
− Никуда не поступила. – Мне почему-то стало так обидно, я чуть не плакала.
Он очень заинтересовался, почему-то моим непоступлением, стал вникать в нюансы и подробности, особенно его интересовало, куда именно я поступала, в какие универы. Я рассказала всё подробно, мы ещё полчаса стояли у входа в парк и я подробно всё объясняла – мало ли, может у него кто-то из детей собирается на дизайн.
Сентябрь я проковырялась на даче, собирая грибы и окучивая наши бесконечные грядки. Когда был один участок, я сходила с ума от этих земляных работ, а когда стало два и грядок стало в три раза больше, я перестала умирать на них. Грядки окупались, они приносили стабильный доход, особенно кусты смородины, из красной смородины получалось отличное рубиновое вино. Бабушка всё это время стояла у плиты. Впервые я наблюдала осень на даче, настоящую золотую, как у Пушкина. Осень смирила меня с невесёлой действительностью. К нам часто заходили бабушкины знакомые, иногда я разносила банки по заказчикам, и в город ещё два раза ездила с небольшими заказами. Я полюбила осенние прохладные вечера в хризантемах и сентябринках и космеях м ноготках. Старики, бабушкины знакомые, никуда не торопились, не матерились, рассказывали иногда интересно, но в основном про болезни. Я узнала много нового о болезнях, и о жителях посёлка – тоже популярные темы при разговоре. О том, что я не поступила, бабушка никому не сказала. Мы с ней врали, что я буду учиться на вечернем на дизайнера, чтобы слухи не пускать и чтобы не жалели и не выспрашивали, как это получилась, потому что система поступления для стариков непонятна вообще, даже мама моя не всё в ней понимала. А бабушка так вообще не догоняла. Когда я пролетела с поступлением, она сказала, что я же могу на вечерний подать заявление до середины сентября – наверное в её время было именно так.
Первого октября ничто не предвещало ничего. Время стояло стабильно-грибное, солнечное, дождливые дни остались позади, это было второе бабье лето за осень. Когда я выходила из леса, около полудня, раздался звонок – в лесу телефон плохо ловил, потом я увидела, что они звонили и раньше. Милый женский голос стал спрашивать и уточнять мою фамилию, мой адрес… Я похолодела – неужели из налоговой? Я ужасно боюсь налоговой, но витрину в соцсети не удаляю. У меня в мозгу промелькнуло: ну всё, аут, это кто-то из тех двух мирошевских покупателей, с которыми я списывалась и встречалась, переписка – доказательство. Наверное и зафоткали передачу денег. Я стала вспоминать, был ли кто в парке поблизости, потому что никого вроде бы рядом не было, я всегда смотрю вокруг, после того случая, когда айфон посеяла. Я уже хотела сказать (так меня учила бабушка), что сейчас не продаю ничего, в этом году не успели собрать урожай и всё погибло, а витрина старая, а страницу взломали и я теперь не могу её удалить. Но женский голос задал неожиданный вопрос:
− Скажите, Антонина Александровна, можно ли нашим сотрудникам подъехать к вам и переговорить?
− Вы из налоговой? – спросила я в лоб.
− Нет, что вы. Не волнуйтесь. Мы вовсе не из налоговой. Это по вашему заявлению заинтересовались наши сотрудники.
− А-ааа, вы из… – и я назвала универ номер один.
− Нет, нет, мы из … − и она назвала сайт, куда я послала жалобу на универ номер четыре, дедушкин вуз. Я жалела, что на волне возмущения и недовольства настрочила эти несколько невнятных фраз с просьбой проверить адекватность оценки по композиции. И конечно же я не хотела ни с кем встречаться.
− Наши сотрудники хотят с вами встретиться, − настаивал женский голос, очень мягкий, задушевный, совсем не секретарский.
− Вы понимаете, извините меня, я на даче. Я очень тяжело переживаю свой провал, прихожу в себя и, извините, ни с кем не хочу встречаться. У меня много грибов… − и осеклась: а вдруг всё-таки налоговая, а я проговорилась.
− Никаких проблем. Наши сотрудники подъедут к вам на дачу… Вы не против?
− Я не знаю, надо у бабушки спросить.
− Я сейчас перезвоню вашей бабушке.
− Постойте! А номер… − Но на том конце отключились.
Я как раз зашла в калитку и увидела, как у бабушки затанцевал карман – это вибрировал телефон, бабушка носила передник поверх куртки, зимой поверх пуховика.
Я крикнула бабушке: «не отвечай!», но бабушка уже сказала «алло», потом от неё слышалось: «да, да, конечно», «да, да, хорошо» и «ну что вы», а в конце − «спасибо».
− Бабушка! – закричала я, сложив руки на груди в молитве.
− Ну, Антонина! Ну ты даёшь! Хоть бы предупредила! – зло сказала бабушка.
− Бабушка! Что ты так злишься?
Бабушка пошла на террасу, выпила таблетку, мы с ней сели у крыльца на скамеечке. Когда выкупили участок, мы сразу стали чистить участок от деревьев, но рядом с крыльцом оставили две сосны. Они мешали огороду, но мы их оставили в память о соседке и о дедушке, он любил сидеть с соседями у крыльца, а ещё если лесники предъявят претензии − валить деревья нельзя!, − мы возразим, что деревья есть, остальные погибли в ледяной дождь. По соснам вверх-вниз сновали муравьи, гигантский муравейник был неподалёку, за забором под елью. Я любила смотреть на муравьёв, на их маршрут… Э-эх, хорошо, что сосны рядом со мной.
− Зачем ты написала?
− Расстроилась. Я ещё в вуз номер один написала.
− Оттуда не звонили?
− Думаю, и письма не читали. Сколько им обиженных пишут.
− Но зачем ты вдруг туда написала? – бабушка назвала организацию.
− В интернете прочитала, что можно туда жаловаться на нарушения.
− И на что ты пожаловалась?
− Поставили тридцать восемь при проходном сорока пяти. Это за композицию!
− Дед твой пятёрки не ставил, уды лепил – на него пожаловались, теперь ты по их стопам?
− Бабушка! Да я написала всего два или четыре предложения.
− Разве в этом дело. Накляузничала втихую и мне ничего не сказала.
− А что тут говорить?
− От литературы твоей один вред. Раньше бы до этого не додумалась.
Бабушка с самого начала была недовольна, что я выбрала поступление на дизайн, она была технарь до мозга костей, она везде и во всём была за точность, пачку сахарного песка, перевешивала на электронных весах, а если находила чёрный хвостик от ягоды крыжовника в кастрюле, то ругала меня на чём свет стоит. Наверное, поэтому раз став нашим клиентом, люди возвращались в ста процентах случаев.
− Ну представляешь себе, − продолжила бабушка, закурив. Она курила совсем редко, обязательно в день рождения и в день смерти дедушки, или когда его вспоминала. – Представляешь себе, что теперь начнётся. Все узнают, что внучка Чапыгина настучала.
− Ну и пусть знают, бабушка. Пусть знают, они-то на нашего дедушку тоже писали.
− Студенты писали, студенты.
− А я абитуриент, какая разница.
− Разница такова, что сейчас приедут гости, незваные гости.
− Не пойму, откуда они твой телефон узнали.
− Они всё знают.
− Бабушка! Я ходила целый год к ним на курсы, они должны были хотя бы за это поставить проходной балл, чтобы я могла участвовать в конкурсе.
− Но ты бы всё равно не прошла.
− Не прошла.
− Зачем тогда писать?
− Обидно.
− Ну вот: тебе обидно. А нам теперь с тобой лишние нервы. А нам теперь с тобой лишние нервы и очернение славной дедушкиной фамилии.
− Бабушка! Да в институте под конец дедушку все ненавидели. Все!
− Антонина! Продолжай ветки остригать. У нас много дел.
− Постой бабушка.
− Да что тут: стой-не стой. Не изменишь ничего. Хотят – пусть приезжают. Но я их ничем угощать не буду.
− Бабушка! Но они наверное не в ближайшее время. Они адрес у тебя не спросили…
− Они его знают, Антонина!
Ослепительный минивэн показался на нашей улице через четыре часа. Мы с бабушкой переглянулись. Ещё не стемнело. Соседи почти все на месте, они обалдеют, подумают, что папа купил новую. Ничего, им не впервой. Они были озадачены, когда мы, самые бедные на нашей улице, вдруг купили соседский участок. В принципе, этому все были рады. Мы почти все живём на этой улице полвека. Все новые, кто покупал дачи в нашем дачном кооперативе, оказывались тупыми и невоспитанными. Одни даже спалили случайно дом и снимали пожар, пока ехали пожарные.
− Вот прикатили, − всплеснула руками бабушка. – Нет чтобы поскромнее, всегда-то они то на «чайках», то на белых шестых «жигулях». – Бабушка явно говорила загадками.
Минивэн подъехал к воротам, мы объяснили, как лучше встать, чтобы не повредить «такую дорогую машину». Двое обыкновенных аккуратно одетых в спортивном стиле мужчин вошли к нам на участок. Бабушка смягчилась, предложила чай. Мужчины согласились, они вели себя радушно, интеллигентно, казались милыми и приятными, только глаза их были цепкими, как у дедушки.
Мы расселись за овальным столом.
− Как в одной известной квартире стол, − заметил незваный гость, он был в футболке с символикой непонятно чего, я бы сказала даже с какой-то геральдикой, а поверх – стёганая жилетка на пуху.
− В какой это квартире? – не поняла бабушка.
− А ну-ка, Антонина Александровна, отличница ЕГЭ, ответьте в какой квартире, просветите бабушку.
− Бабушка. Это прикол такой. У старухи-процентщицы стоял круглый стол овальной формы.
− То есть я − старуха-процентщица?
− Бабушка! Прикол.
− Не знаю никаких уколов. – Это бабушка придуряется, она считала такие свои «невключения» верхом юмора.
− Шутка, бабушка
− Ха-ха, − сказала бабушка. И улыбнулась.
Второй мужчина был в сорочке и в замшевом пиджаке − на нём, если проведёшь пальцем, остаётся след, я такое очень люблю, у меня платье на выпускной было из тонкой замши, папа на помойке под крышкой фото откопал, на нём было две дырки, я отпорола кусочки замши от внутренностей карманов, наклеила заплатки – стало без дырок и заплаток незаметно, а потёртости и разводы сейчас в моде. Тот, кто был в пиджаке, улыбался, но всё больше молчал.
Мы попили чаю, погрызли сушки, поговорили об урожае. Человек в футболке с неподдельным интересом расспрашивал меня о грибах. Я рассказала всё, что знала. Выпили ещё по стакану мы с бабушкой, а гости отказались.
− Ну а теперь к делу, − сказал разговорчивый.
− Да, − бабушка посмотрела пристально. – Тоня по дурости и с обиды написала в вашу организацию, она напишет отказ, да, Тоня?
− Мы не из той организации, в которую писала Тоня, − сказал молчаливый и пристально посмотрел на бабушку. – Надеюсь вы меня понимаете Алевтина Михайловна?
− Нет, − бабушка очень испугалась, и положила под язык таблетку.
− Ну что вы Алевтина Михайловна, не волнуйтесь, − начал разговорчивый.
Я посмотрела на бабушку, на этих странных собеседников и решила прекратить эти непонятки:
− Кто вы? Это из-за моей жалобы.
− Да, Тоня, − это из-за твоего заявления, − сказал молчаливый. – Просто подарок, что ты додумалась его написать. Я бы даже сказал бывает, что судьба сводит со старыми знакомыми.
− Объясните ей всё, − бабушка внешне успокоилась.
− С какого момента?
− С какого хотите, − в голосе бабушки послышались заискивающие нотки. – Тоня большая, можете рассказывать всё.
− Мы исключительно по делу будем общаться, − сказал разговорчивый. – Не скрою и я, что это просто подарок, когда мы пробили Тоню по своей базе, − сказал разговорчивый.
− По базе абитуриентов? – спросила я. Есть такой агрегатор, он собирает все данные поступающих и показывает инфу, куда они подали заявления.
− Нет. Вы не пугайтесь, Антонина Александровна. Мы не жулики и не налоговая. Мы из организации, которой заказывают разные проверки.
− То есть вы всё-таки… − я назвала организацию, куда я написала.
− Нет. Повторяю, нет. Мы − над организацией, в которую ты, Тоня, писала. Ну скажем так, нам поступает заказ и мы организуем разные интересные ситуации.
− Чтобы вывести коррупционеров на чистую воду?
− Вот Тоня молодец! Догадливая. – Молчаливый всё время хвалит, он поэмоциональнее.
− Нет. Повторяю, нет. Мы не они. Они иногда не только третейский суд, но и заказчики. Как например в этот раз.
− То есть вы что-то типа частного детективного агентства? – Я знала, что можно нанять частного детектива, установить слежку. Так делал наш сосед, когда разводился с женой. Правда, его всё равно потом убили. Но это совсем другая история.
− Нет. Мы не частное агентство, мы − государственные.
− На деньги налогоплательщиков, − подтвердил молчаливый.
− Вот именно, − продолжил разговорчивый. – Вы пейте ещё чай, пейте. Пейте и слушайте.
− Мы хотим предложить тебе контракт или задание. Раз уж ты не поступила. Ну такую своеобразную подработку, – продолжил разговорчивый.
− Гонорар хороший, официально всё, – добавил молчаливый.
− Работа? – удивилась я.
− Да. Такая серьёзная работа по борьбе с коррупцией приёмных комиссий. Видишь ли, ты знаешь такой институт… − и разговорчивый назвал самый престижный институт, куда и черчение надо было сдавать, и рисунок.
− Знаю.
− Ты туда не подавала конечно же документы?
− Конечно нет, − ответила я.
− Почему?
− Потому что туда… − я замялась.
− Что туда?
− Говори, говори, − подтолкнул молчаливый.
− Ну туда нереально поступить.
− Ты черчение не осилила бы?
− Что вы! – возмутилась бабушка. − Черчение Тонечка знает прекрасно.
− Бабушка! Там рейсфедером надо чертить!
− Ну Тоня. Это же навык. Ты же понимаешь черчение. – Бабушка успокоилась и даже вроде бы стала меня нахваливать, как на смотринах, которые однажды чуть не состоялись.
− С таким дедушкой ещё бы не понимать! – разговорчивый явно обрадовался после того, как бабушка ожила.
− Так в чём же дело, Тоня?
− Конкурс большой. Нереально поступить.
− Любому или тебе?
− Не знаю. Мне нереально. Я рисую средне, а там ещё рисунок.
− Там ещё и композиция, − добавил молчаливый.
− Да.
− Ты как с композицией, тоже средне?
− Ой, я честно не знаю. Всегда думала что сносно, но вы же читали мою жалобу.
Наши гости переглянулись
− Хорошо, − сказал разговорчивый. – А теперь я тебе покажу работы человека, который туда поступил. Он поднялся с табуретки, пикнула сигнализация. Я наблюдала за ним в окно – у нас терраса вся стеклянная.
Темнело. На улице включился фонарь. Я заметила: в свете фонаря у молчаливого волосы с проседью казались полностью седыми, как у старика. Молчаливый вернулся с папкой А1. Это была очень дорогая папка, я видела такие в магазинах для художников. У меня была самая простая, брезентовая, да и она стоила прилично.
− Где, Алевтина Михайловна, можно разложить работы?
Бабушка молчала.
− На пол можно, Алевтина Михайловна?
− Можно я закурю?
− Пожалуйста, Алевтина Михайловна. И мы тогда с вами. Антонина! Ты не против? – спросил разговорчивый. Он тоже компанейский чел.
− Нет. Я не против.
− И не боишься умереть раньше времени от пассивного курения? – рассмеялся молчаливый.
− Что я ненормальная что ли?
− Ну и прекрасно. Наш человек, − сказал разговорчивый. – Ну, Антонина, мужайся! – и он положил папку на пол, расстегнул её, откинул одну сторону – папка раскрылась книжкой, обнажая содержимое.
− Это ксерокопии экзаменационных работ, поэтому бумага тонкая. − Разговорчивый последовательно показал три работы: рисунок, композицию и черчение. Я не любитель поливать грязью чужие работы, а то у нас на курсах были такие кадры, и даже среди преподавателей были те, кто не объяснял, а только поливал грязью – наверное препод по рисунку имеет на это право… Но те, кто учился, разные возомнившие о себе чсв-шники, я считаю права не имели. Дедушка всегда говорил, что в человеке важен потенциал, он ругал только тогда, когда не видел прогресса, он считал нет прогресса – значит студент халтурит, не работает над собой, не старается, а лень, убеждал дедушка, убивает мозг.
− Как Антонина? Как тебе работы?
− Нууу… чертёж плохой. – сказала я.
− А рисунок. Как тебе Афродита?
− Ну… Афродита – это самая сложная голова, там венок, кудри… сложная.
− Деликатная вы, Антонина Александровна. Это хорошо, − заметил молчаливый.
− Ну вот такие, Антонина, работы. И ты знаешь: данный индивид учится в этом институте, в который, как ты говоришь, нереально поступить.
− Но он на платном? – сказала я и осеклась. В этот вуз и на платное было тяжело попасть. Места платников были ограничены небольшим количеством.
− Нет, Антонина Александровна. Этот абитуриент учится на дневном отделении бюджета!
− Ой! – сказала я.
− Что «ой»? − уцепился разговорчивый.
− Неважные работы. Аксонометрию, видите, не дочертил.
Молчаливый сказал:
− Я − не художник, не чертёжник, и то вижу, что отстой. Я, пожалуй, сяду за стол, чтобы не видить, извините, данного отстоя.
Я не стала садиться, мне было интересно рассмотреть рисунки поближе. Дело в том, что в этом институте ватман на экзамен выдавали казённый, специально плохой – мне было интересно понять по копии, насколько плохая была бумага в оригинале. От бумаги многое зависит. Если бумага плохая, допустим, то нельзя стирать. Надо чертёж в тонких линиях сначала, а потом быстренько обвести начисто и под руку подкладывать листок, чтобы ребром ладони не мазать – дедушка так советовал. Но чертёж весь был с подтёртостями – значит и правда ватман в институте давали некачественный, а поступающий этого не знал, ему было всё равно, он не читал отзывы в сети непоступивших, он знал, что поступит и так. Разговорчивый предложил мне посмотреть все работы в папке. Я стала перелистывать и перекладывать работы А1 и А2; там были абсолютно разные работы, все копии, все с печатями.
− О! Вот и моя работа! Можно?
− Конечно, Антонина.
Я вытащила свою композицию и показала бабушке:
− Ну как, бабушка?
− Я не разбираюсь, Тоня. Какая-то абстракция.
− Бабушка! Это задание. Так надо. Фигуры разные, заливка, штриховка, темы дают.
− А что это в углу серое?
− Это моя заявка, её степлером крепят.
− А…
− Да, бабушка, − стала я вспоминать, − там паспорт, номер вписать, номер билетов – задания «а» и «б» на одном, а второе задание на том же листе монохром и цвет, и когда сдавала при мне всё это к углу прикрепляли.
− А билеты с заданием ты сдавала? – спросил молчаливый.
− Да. Билеты сдала. Вместе с работой.
− Прикрепляли степлером билеты к работе как заявку, не вспомнишь?
− Сейчас-сейчас… − мучительно соображала я, как мальчик в фильме «Тайна двух океанов». − Раздали билеты, по рядам ходили и раздавали. Мы заполнили бланки и вписали туда номера билетов. Нет. Вроде билеты просто сдавали… − я вообще-то всегда всё помню ясно, а что касается экзаменов почему-то путалась, плохо помнила, но напрягла мозг: − Да, просто сдавали. Там стопка была билетов с заданиями.
− Та-ак. Не вспомнишь, Тоня, номера своих билетов?
− Н-нет. То есть… Один – помню, очко. – с цифрами я «дружила» всегда.
− Двадцать один?
− Да.
− А другой?
− То ли семь, то ли девять. Так вот же – на копии… − я присмотрелась и обалдела. Лист был заполнен не моим почерком, но очень на мой похожим. И цифры я писала по чертёжному, а там цифры были двадцать два и три – точно не мои, прописные.
− Ну что, Антонина?
− Это не мой бланк! У меня билеты двадцать один, и девять или семь.
− Твой.
− Почерк не мой.
− Паспорт, номер паспорта твой?
− Номер паспорта мой, имя моё, номер билета в заявке не мой…
− Слышишь? − обратился молчаливый к разговорчивому. – Так я и знал.
– Нам сказали, Антонина, что ты исполняла работу на тему…
− Лесопилка в цвете и монохром, и второй билет – три угла и…
− Четыре комнаты?
− Да: три угла – четыре комнаты.
Разговорчивый стал листать в своём телефоне:
− Это Лесопилка – задание номер двадцать один, а три угла и четыре комнаты – задание номер семь. Всё верно. Двадцать второе задание: Огни большого города; задание под номером три − пять маленьких призм. Тебя оценивали не по твоим заданиям.
− Бабушка! Ты слышишь? Ты видишь?
Бабушка протёрла очки и внимательно осмотрела копию:
− Скандал, однако! Безобразие! – сказала она. – Несправедливость какая, Тонечка! Ты такую «ча» в жизни не писала.
− Бабушка! А двойка какая позорная, с грудью изогнутой!
− Но старались, согласитесь, повторить почерк?
− Послушайте, товарищи. Это подсудное дело, – развела рукой дым бабушка. – Девочка вытащила…
− Ей раздали, Алевтина Михайловна, раздали.
− Да. Ей дали билеты, и подменили заявку, чтобы если апелляция, свалить на нераскрытие темы.
− Вот и мы о том же, − сказал разговорчивый. – Он курил неторопливо, наслаждаясь. Видно было, что он курильщик со стажем, а сейчас себя ограничивает. Я по дедушке это знала. Он иногда, когда бабушка уходила к соседкам, позволял себе лёгкие сигареты и каламбурил – лёгкие для лёгкого, крепкие для лёгких.
− Если Антонина Александровна согласится, нам предстоит операция по пресечению данного безобразия.
− Что за операция? – испугалась бабушка, она собиралась положить сигарету в пепельницу, но передумала и ещё раз затянулась.
− Операция следующая. Мы готовим Тоню к экзаменам и она в следующую приёмную кампанию подаёт документы в вузы, которые мы ей укажем, ну и гарантируем поступление в любой из них.
− Мне не надо гарантировать. Я сама поступлю. Я просто в пробку в последний день попала…
− Ну а мы гарантируем тебе первую волну, − сказал молчаливый.
− Не надо.
− Тоня! Мы тебя подготовим. Ты сдашь все свои рисунки и композиции на максимум и честно. Нам нужно от тебя только согласие на поступление в нам нужные места.
− Мы с тобой заключаем договор, − добавил молчаливый. – Ты будешь таким подставным абитуриентом для наших целей. А в своё место поступай сама. Мы помогать не будем.
− Но в течение года подготовим, − добавил теперь разговорчивый.
− Повторюсь. Это хорошо оплачивается – заметил молчаливый, − он только сейчас зажёг сигарету, пододвинул к себе бабушкину пепельницу, хотя рядом с ним стояла чистая. – Всё официально, Алевтина Михайловна, налоги и отчисления в пенсионный фонд. Неделя на размышление, и если вы откажетесь, будем рассматривать другую кандидатуру.
− И много кандидатур?
− Мы не имеем права раскрывать информацию, но по секрету вам, в память о заслуженном вашем супруге, докладываю, что в эту приёмную кампанию организация получила порядка трёхсот жалоб абитуриентов на несправедливость оценки внутренних творческих испытаний.
− Это по стране?
− Это по Москве, Алевтина Михайловна.
− Наверное это много? – спросила я.
− В прошлом году было пятьсот. Работа ведётся, понимаешь, Тоня? В этом году почти вдвое меньше жалоб. Не без нашей помощи порядок не стабилизируется.
− Я считаю, − сказала бабушка. − Они узнали, чья Тоня внучка и так отомстили.
− Но это недопустимо.
− Недопустимо. Но хотя бы мотив понятен.
− В дедушкин я поступать точно больше не буду, − заявила я. – Я не смогу там учиться после всего.
− Без вопросов, не хочешь – не надо. Незаменимых нет, слышали такую пословицу, Антонина Александровна?
Молчаливый затушил сигарету, не докурив и половины. Гости стали собираться, я уложила папку, закрыла её, молния бесшумно, плавно закрывалась, собачка ползла почти сама.
Тут я стала вспоминать разговоры на курсах; пока рисовали, вокруг часто говорили об универах: там всё куплено, туда не поступить, и так далее. Я не обращала внимания, я не с кем особенно и не общалась, потому что со мной никто особенно не общался…
Разговорчивый на всякий случай, если вдруг я надумаю, назвал сумму за каждый мой выход на экзамен, а также сказал о каком –то прогрессивном проценте при переработках и о премии. Сумма была очень для меня внушительная. Я столько брала за генеральную уборку целой квартиры.
− А когда заключать договор? – спросила бабушка.
− Неделю на размышление, − повторил разговорчивый. – Дальше Тоня будет посещать индивидуальные занятия с нашими преподавателями.
− Специалистами высокой квалификации, – добавил молчаливый.
− Антонина! Нам прежде всего нужно твоё черчение, – сказал разговорчивый.
− Остальное не так важно, − сказал молчаливый. – Остальное и другие могут. Чертить разучились, вот и побеспокоили именно тебя, как представителя умирающей дисциплины.
Спустились по крыльцу. И бабушка тоже.
− Подождите! Я согласна. Я помогу. В конце концов, в этом ничего такого нет, да бабушка? Просто я подам документы, куда просят и куда я сама захочу.
− Именно!
Они открыли машину и молчаливый вынул из багажника огромную коробку:
− Это вам, Алевтина Михайловна!
− Традиции, смотрю, неизменны, − бабушка совсем не обрадовалась. Я такую коробку и не видела, овальная и розочки нарисованы по кругу… И холодная!
− У вас, что? – не сдержалась я. – В машине холодильник?
− Просто подарок от чистого сердца, не подумайте.
− Ой, − бабушка взяла коробку. − И бечёвка, надо же, советская!
− Это ваш любимый!
− Да ну что вы!
− Знаем… Вы думаете прошлое прошло? А нет. Прошлое рядом. – тихо заметил разговорчивый.
Мы попрощались и машина уехала, подмигивая нам габаритными огнями.
− Тихая какая машина, крадучись прямо едет. Кстати, бабушка: мы же не спросили, как их зовут.
− Они бы не ответили, − сказала бабушка. – Ох, Антонина. Ну и вляпались же мы… Пошли пить чай. Ты такой торт будешь пробовать в первый и последний раз.
В выходные папа приехал раньше мамы. Летом папа приезжал, чтобы «пощипать травку», осенью − перекопать всё и вся. Это оказалось очень кстати, ведь мы с бабушкой зашивались от грибных заготовок, на перекопку времени не хватало.
С приездом папы всегда начинаются проблемы, надо его кормить. Он себе чай-то не может вскипятить, всё у него из рук валится и ошпаривает. Дачу папа любил, это его детство, он обожал косить и все косы ломал; обидевшись на меня за отказ уступить электрокосилку, он перешёл на оружие крестьянина – серп. Хорошо, что солнечной осенью трава растёт не активно. Хорошо, что теперь у нас площади увеличились, папе выделили безопасный участок для его занятий по облагораживанию, чтобы он не скашивал цветы в стадии отцветания или в стадии ещё не цветения, и не уничтожал хрен обыкновенный в любой стадии. Папа в семье был козлом отпущения. Его ругали за пропущенный огурец-переросток, хотя к парнику папу не подпускали. Папа был родной чужак, дедушка с презрением отзывался о его бренчаниях, но в музучилище поступить помог, я доподлинно не знала, как, вроде с кем-то договорился. Да и в музыкальную школу дедушка ходил говорить с педагогами, он мне не раз об этом рассказывал. «У него был гормональный всплеск лет в четырнадцать. Он бренчал на своей гитаре по подъездам и дворам. Ему казалось это престижнее, чем сидеть на сольфеджио. Экзамены прогулял, чуть не попёрли. Я договорился», − вспоминал дедушка. Папа достаточно быстро успокоился насчёт дворовой романтики, какая-то уголовка повисла над их компанией, кто-то что-то ограбил, кто-то на кого-то свалил и папа понял, что чуть что, все сразу бегут с корабля и валят всё друг на друга. Кроме армии уход из музыкалки в подъезды и двор было единственное героическое время в жизни папы. А так папа жил тихо и спокойно и как бы отдельно от нас. В своём бренчащем мире, с такими же бренчащими людьми, которые мёрли не как мухи, но чаще, чем в теории вероятности, все эти барды, которые до сих пор собираются на разных дачах (на нашу дачу бабушка запретила приглашать друзей) и фестивалях, похожи на детей, они любят красоту, природу, идеальных людей, что-то из романов Купера, Дюма и Майн Рида, которые дедушка заставлял меня читать в детстве, чтобы я знала, что читал папа, почему он таким стал. Папа всё романтизировал, о скошенной и не скошенной траве у него было целых пять песен под настроение, и ещё одна шуточная про электрокосилку, как она отрезала у человека всё, кроме души.
Но в этот день папа отказался копать. Причиной этому стал торт, подаренный нам незваными гостями накануне. Мы прервали процесс стерилизации и консервирования грибов, сняли с газа кастрюлю с плавающими в солёной воде опятами. Бабушка вскипятила чай, я гордо выставила коробку с тортом. Папа как её увидел, состроил такое лицо, как будто у него на концерте струна лопнула на баре. Он втянул голову в плечи, исподлобья посмотрел на бабушку:
− Шутка?
− Узнал?
− Ещё бы!
− Угощайся.
− Гости приходили?
− Приходили, − бабушка была спокойна как удав.
− Но папа умер, они разве не знают. Он давно отошёл от дел. Что с ними, мама? Что такое?
− Они приходили к Тоне.
− Нормально так, – прошептал папа.
− Папа! – попросила я. – Только не кричи! – обычно после шёпота папа начинал кричать.
− Что такое? Как?
− Успокойся папа, ешь торт. Ты не представляешь, какой он вкусный.
− Я представляю, я очень хорошо представляю, я с детства представляю, − папа потянулся к коробке, но я была расторопнее его, у меня вообще реакция хорошая и я тоже с детства представляю такое… чувствую, когда папа начнёт крушить всё подряд. У него лицо как бы сжимается и глаза закатываются от переживаний, прям как у покойника или упавшего в обморок, впрочем покойники не переживают, не мучаются и не казянт сами себя изо дня в день, всё у них в прошлом.
Я схватила коробку и отскочила к стене, за сидящую бабушку.
− Успокойся, Саша!
− Я спокоен! – закричал папа и затряс кулаками на меня.
− Тише Саша, прошу! Соседи!
− Соседи! Соседи! – шипел папа.
− Ты портишь наше реноме, − оправдывалась бабушка. – Ты приехал и уехал, а мне здесь жить и торговать. Ты уменьшаешь нам продажи. Не надо, чтобы кто-то знал, что у нас проблемы.
− С каких это пор ты всё делаешь напоказ? Ещё страницу в соцсети заведи для реноме, − огрызнулся папа.
Бабушка встала, уткнула костлявые в морщинках руки в худосочные бока:
− А ты не заметил, с каких? С тех пор как мы кредит взяли! Выплатим, можешь орать сколько угодно, хоть на весь посёлок, а пока помалкивай. А соцсети твоя дочь ведёт, не в курсе? Хорошо хоть писать научилась по-писательски из-за этих ЕГЭ. Хоть какая-то польза от школы.
− Да ладно, ладно, мам! – испугался папа. – Тоня! Давай торт, я есть хочу.
− Нет, − отрицательно закрутила я головой. Я хорошо знала папу: он мог спокойно попросить, а потом сделать то, что задумал – разбить, разломать, растоптать, уничтожить. Но это не коварство с его стороны, просто дедушка его давил, вот он таким вероломно-обманным образом иногда всё-таки делал то, что ему запрещали.
− Ну Антонина! Серьёзно есть хочу. Сладкое сто лет не ел.
− Ну что ты мелешь! – возмутилась бабушка, − В твоей музыкалке с утра до ночи домристки-балалаечницы тебя печеньями с плюшками потчуют.
− Так то не работе, хочется дома.
− Ты на Тоню посмотри, ей только сладкое. В кого она у нас такая…
− Намекаешь, что не я её отец.
− Саша! Типун тебе на язык! Что ты несёшь?
− С голодухи, мама.
Я не стала слушать препирательства насчёт моей фигуры, точнее её отсутствия, я как столбик на ножках, и насчёт подлинности отцовства папа любил пошутить, у них в музыкалке там нечем заняться, вот и шутят, кто чей, кто с кем и так далее. Я отнесла торт в холодильник. Пусть, если хочет его уничтожить, сам идёт на кухню, сам открывает дверцу, сам вытаскивает коробку с полки – папа не любил телодвижений по дому, он привык, что ему всё суют под нос, даже трусы и носки по утрам.
