Наталья Гончарова
Доспехи совести и чести
Зачем он сюда приехал? От чего бежит? Почему сюртук так дурно на нем сидел? Отчего отставной? На что так зол, ибо нельзя было не заметить, что за маской галантности и любезности бушевали и гнев и ярость?
Не выдержав, семейный щебет, Лиза, внезапно прервала разговор:
– Батюшка, а что с нашим соседом Долгополовым? Продал ли он именье? Сегодня сидела в саду, и все расстраивалась, что такой сад и в запустенье. Неужели же его, так никто и не купил?
– Продали, продали, милая, еще месяц назад, да я тебе, кажется, уже рассказывал? Или нет, Ей Богу, сам не помню, – ответил отец.
– И я запамятовала, батюшка, – соврала Лиза, так как отличалась исключительно прекрасной памятью.
– Так продал он именье экспедитору третьего отдела третьей экспедиции, Михаил Иогановичу Мейеру. Сам я с ним не знаком, но наслышан, наслышан, – многозначительно ответил отец.
Лиза чуть не выронила вилку, но тут же, спохватилась, и украдкой посмотрела на матушку, с сестрицей, дабы убедиться, что ничем не выдала себя, и свой интерес к Мейеру, но те ожесточенно воевали с почти деревянным мясом, так что к счастью ничего так и не заметили.
– Николаша, надобно повара выписать из Петербурга, так не куда не годиться, – не выдержала Мария Петровна.
– Да зря ты моя голубушка, отменное мясо, – успокаивал ее отец, не привередливый в быту и до той степени не желающий обременять себя лишними хозяйственными делами и другими мирскими заботами, что готов был, жевать хоть древесину, будто из семейства бобриных. Так что, если бы не крайняя привередливость во всем матери и ее ежеминутные хлопоты, жить бы им в простой избе, а миллионы хранить в кубышке, призванной, Николаю Александровичу, исключительно душу греть.
– Ну уж нет, Николаша, – не на шутку рассердилась Мария Петровна.
– Так, что там с Мейером? Ты не договорил батюшка, – повторила свой вопрос Лиза.
– Да Бог с ним с Мейером, на кой он сдался, мясо действительно непригодно, – вынесла свой вердикт сестра. Вот мой Павлуша берет мясо…
Лиза едва не застонала, с тех пор, как сестра вышла замуж, о чем бы ни был разговор, он неизменно начинался со слов: – А вот мой Павлуша… – И если обычно, Лиза терпимо относилась к этому, то теперь, когда все ее мысли были заняты своими проблемами, а все что хотелось и необходимо было знать, касалось исключительно Мейера, рассказ о том, как Павлуша мясо готовил, покупал, ел, или еще чего, вызывал нестерпимое раздражение.
– Прекрасное мясо, – заключила Лиза, едва сдерживая себя, встав тем самым на защиту отца, но не потому, что разделяла его мнение, ибо мясо и вправду было прескверное, а потому, что это было единственным способом сменить тему разговору, и вернуться к тому, что действительно интересует ее. – Так, что там про Мейера? Уж нестерпимо интересно, ты же батюшка знаешь, я бываю, страсть как любопытна, – не унималась Лиза.
– А вот мой Павлуша, – вновь начала сестра, – отзывался о Мейере крайне плохо, и мол отставка, это еще самое малое, что могло приключиться с ним, учитывая, то, что произошло. И хотя, Павлуша, не уточнил, что конкретно стало тому причиной, однако же, сказал, что дело еще не завершено, и что исход не ясен, и как бы так не оказалось, что эта самая отставка, не есть благость, по сравнению, с тем, что может ждать Мейера, за то, что он совершил, – после этих слов сестра, преисполненная чувством собственной важности, словно выполнив миссию воистину Библейского масштаба, замолчала. Сам же рассказ, с множеством неизвестного, надо оговориться, она произносила с ничуть не меньшим по важности видом, как если бы была обладателем не «размытых» сведений ничтожных в своей значимости, а знаний точных, уникальным и исключительных. Данную манеру держаться сестра также приобрела у источника тех самых малосодержательных данных, всем уже известного и порядком надоевшего «Павлуши».
После услышанного, Лиза разозлилась еще больше, мало того, что сестра не пролила свет на происходящее, так к тому же, напустила такого тумана, такой загадочности, что теперь, узнать обо всем, было вопросом жизни и смерти.
– Ты, Катерина, попусту дурное не говори о человеке, ежели кто о ком, что нелицеприятное сказал, а ты, сама того не ведая, повторишь, и ложь та будет расти и множиться, то так может статься, что то, дурное, понапрасну будешь сеять, не осознавая, серьезность последствий, что могут случиться по твоей вине, – сделал ей замечание отец, вмиг посерьезнев.
– Но люди говорят… – обидевшись возразила дочь.
– Люди много что говорят, и уж будь уверена и о тебе и обо мне, – ответил отец.
– Люди зря не скажут, – резко заключила матушка, сердито посмотрев на мужа. И хотя едва ли Мария Петровна на самом деле так думала, но, по всей видимости, была зла на батюшку, за его возлияния, без повода и меры, и оттого перечила ему, по каждому поводу и без, верно, чтобы и ему передать дурное настроение, коим он сам заразил ее с утра. Но отец все еще был во хмелю, а потому не возражал, что бы Мария Петровна ему не сказала.
– Воля твоя, голубушка, – заключил отец, примирительно посмотрев на жену.
Лиза так ничего и не узнав, растерянно переводила взгляд с одного члена семьи, на другого, затем на третьего, ожидая, что разговор вновь пойдет своим чередом, но за столом воцарилась напряженная тишина, так что стало понятно, больше о Мейере не узнать ничего.
Скрежет вилок, да ножей по тарелке, вот и вся беседа.
Наконец и ужин подошел к концу, хотя казалось, что напряжение и тишина, те будут длиться вечно.
Оказавшись в своей комнате, Лиза закрыла дверь, и в конце концов выдохнула. Время было позднее, но она знала, что не сможет уснуть, так что, зажегши свечу, приоткрыв окно, впуская холодный весенний ночной воздух, она опустилась в кресло. Ночь была не звездная, юный месяц, нежны и тонкий, будто сабля, то пропадал, то появлялся вновь, медленно крадучись по небосводу. В памяти она перебирала события сегодняшнего дня, вспоминая сказанное, досадуя что не сказала важное, и нужное, и горюя, что уже не скажет, ибо если окончить то, что не начато, то и страдать будет не о чем. Значит так тому и быть.
Шагая по тропинке в свое именье, он твердо решил завтра же вернуться в сад. Тот факт, что барышня, сказала ему не приходить, ни в коей мере не смутил его, потому что глаза ее, говорили обратное. Он видел в них интерес, тот самый женский интерес, который не спутаешь, ни с каким другим чувством, тем более что девушка была не обременена ни каким узами, и в том не было сомнений, а значит, не было и преград. Любопытство и ее увлеченность им, всем что он произносил или о чем молчал, польстило ему и приятно согрело, и именно в этот момент пришлось так кстати, когда он был унижен, оскорблен и раздавлен. Тот факт, что она ничего не знает, и лишь, поэтому не презирает его, должен был смутить его, но думать об этом не хотелось, да и не думалось. И ежели так произойдет, что она обо всем узнает, и как неизбежность отвернется от него, то это случиться потом, а сейчас, а сейчас он будет принимать сие благословенье небес со всей признательностью и благодарностью, не в пример тому, как поступал раньше.
Придя в дом, он обнаружил два письма, одно было ему не знакомо, а вот второе, бумага и почерк, его он узнал сразу. Все любовное настроение улетучилось и растворилось, как утренний туман, любовный эликсир, казавшийся спасительным, показался лишь пустым самообманом.
Торопливо взяв конверт, и яростно вскрыв его, он прочитал:
«Михаил Иоганович! Спешу сообщить Вам прискорбную весть, несмотря на все приложенные мной усилия, до меня дошли сведения, что граф Л.. имеет намерения не только явить письма Императору, но и будет настаивать на том, чтобы делу был дан ход, несмотря на заступничество начальника Собственной Е.И.В. канцелярии Беттельна.. Кроме того есть основания полагать, что Беттельн не сегодня-завтра будет вынужден подать в отставку, и наиболее вероятной фигурой на его место является не менее известный вам, а ныне заместитель Главноуправлаяющего, Чревин, имеющий отличную от Беттельна позицию по данному поводу. Лишившись поддержки Беттельна, не исключено, а скорее всего, вероятно, указанное дело будет рассмотрено как дело «особо важного значения» и в кратчайшие сроки, что лишает надежды на его благоприятный исход. Моего влияния и усилий не достаточно, для достижения какого бы то ни было улучшения Вашего положения. И посему, настоятельно прошу Вас вернуться в Петербург как можно скорее, ибо Ваш скоропалительный отъезд может быть истолкован превратно и расценен как побег, чем не преминуть воспользоваться ваши «доброжелатели». Во имя спасения Вашего честного имен и не только, я, как титулярный советник, а скорее как Ваш друг, умоляю немедленно вернуться и представить доказательства обратного».
Ваш верный друг А.Н. фон Эренталь
– Ваше сиятельство, подавать ужин? – нарушил зловещую тишину слуга. Мейер словно очнулся от оцепенения, и, невидящим взглядом посмотрев на него, не проронил ни слова. Минута, а может больше понадобилась ему, чтобы прийти в себя, понять значение слов и ответить куда-то в пустоту:
– Подай мне в спальню, да разожги камин, и ступай, до утра мне никто не понадобиться, – и тяжелым шагом, так что полы под ним тоскливо и протяжно заскрипели, удалился в спальню.
Сон не шел, он размышлял и думал, искал решение, но выхода не находил, и в конце концов устав от себя и от мыслей, определился в Петербург не ехать, а ждать участи здесь, отчего то ему казалось, что вернись он в Петербург, дрыгайся, маши руками, хлопай крыльями, будто жук на сафьяновой подушечке, приколотый к ней иголкой, проку с того не будет. Ему слишком хороша была знакома природа человеческая, так что не трудно догадаться, начни он просить за себя, тех, над кем не так давно надзирал, без жалости и сожалений, то в ответ получит лишь одни отказы, ухмылки да злорадство, все также без жалости и сожалений. Горечь поражения и уязвленное самолюбие, будто желчь, подступили к горлу, он повернулся на бок так, чтобы не видеть больше трещин и осыпающейся штукатурки на потолке, и, посмотрев в окно, между не плотно запахнутых штор, туда, где то пропадал, то пробивался тусклый свет ночного неба, понял, что не уснет.
Встав с кровати, он подошел к окну и распахнул шторы, клубы пыли покрыли его почти с головой, он закашлялся, затем чихнул, раз другой, третий, затем посмотрел на темный лес, казавшийся зловещим, и плотные, как клубы дыма темные тучи, и нежный месяц, робкий и такой юный, и вспомнил вдруг ее, тот миг, когда впервые увидел девушку в глубине сада, когда она не зная, что за ней так бесцеремонно наблюдают, предавалась истоме и той самой весенней неге, под лучами жгучего майского солнца, что будоражит воображение каждого мужчины. От его зоркого взгляда не укрылось как она поспешно спрятала трость шлейфом платья, но ни словом, ни видом не подал, что знает об этом. Ежели она сама захочет, то скажет ему, а ежели нет, то он не станет торопить ее и будет терпелив. Он знал, что понимание жизни, не приходит нам как дар с небес, а лишь претерпевание трудностей, невзгод и неудач, открывает нам истинный смысл происходящего, помогает нам видеть скрытое, что не суждено увидеть другим, людям, проживающим жизнь легкую, да праздную. Он постоял еще немного, но притомившись, понял, что слишком устал, и для лицезрения ночи и для дум, и лег спать, погрузившись, наконец, в глубокий, но тревожный сон.
Март. 1878 г, Петербург, ресторан «Лощина» . Год назад.
Ресторан получил свое название в честь ресторатора Петра Лощинова, который купил, пострадавший от пожара трактир «Золотая подкова», которому ни счастливое название, ни даже подкова, висевшая над входом, на удачу, не помогли. И желая увековечить свое имя, а также те пятьдесят тысяч, что он вложил в сгоревший ресторан, Лощинов, переименовал ресторан «Золотая подкова» в «Лощину». Но люди в России в своих пристрастиях консервативны, а потому название приживалось долго и с большим трудом, и даже спустя год, кто по старинке говорил, что обедал в «Подкове», а другие, коих было не много, по новому – в «Лощине».
Отремонтированный, а скорее заново отстроенный ресторан тот был обустроен на французский манер, с огромной общей залой, и великолепной террасой и садом, похожим на лабиринт, где столики, располагались так, что создавалось ощущение уединенности, удовлетворяя желания посетителей на любой вкус, так что ежели хочется побыть одному – пожалуйте в сад, а ежели веселья и разгула, то пройдите в общую залу.
На кухню был выписан повар француз, чьи крики на французском вперемешку с русской бранью порой доносились из маленького окошка, где, по всей видимости, с французской скрупулёзностью, но в русском беспорядке и готовились сии кулинарные шедевры.
В общем «Лощина» была тем рестораном, где антураж был прекрасен в своем излишестве, чего нельзя было сказать о кухне, ибо даже после пяти перемен блюд каждый выходил из-за стола хотя и пьян, но голоден. Но никого это не смущало, столики были заняты в любое время, будь то обед или поздний ужин, а господа с умным видом гоняли по тарелке деликатесы размером с горошину, запивая их океаном шампанского, вина или сладкого, до боли в зубах, ликера. А все потому, что тщеславие вовек сильней ума здравого.
Мейер тот ресторан не жаловал, бывал там пару раз, и то по долгу службы, любил он пищу простую и сытную, но для встречи с агентом, «Лощина» была почти идеальным место, ибо нет конспирации лучше, чем быть у всех на виду.
Присев за удаленный столик, он заказал перепела. Спустя не меньше часа, принесли кусочек крохотной дичи, ввиду скромного размера которой, была ли та перепелка подана целиком, или только часть, сказать достоверно не представлялось возможным. К счастью поданное не представляло для Мейера никакого интереса, а являлось лишь частью обстановки, дабы не привлекать к себе внимание, что неизменно случилось бы, ежели, придя в такой ресторан с изысканной кухней, он не заказал бы себе ничего.
Вскоре подоспел гость.
– Доброго дня, дня барон, – поприветствовал Мейера Август фон Мольтке.
– Доброго, граф, – коротко ответил Михаил Иоганович, стоя поприветствовав фон Мольтке.
– Мда, теперь и не сыщешь доброго места, с доброй баварской кухней, – заметил фон Мольтке.
– Не могу не согласиться, – поддержал Мейер, намереваясь добавить что-то еще, но официант во фраке, тихий, любезный и почти незаметный, принес вино, и приняв заказ растворился в густой листве сада, давая посетителям говорить без страха, быть услышанными.
– Но я далек от заблуждения, что вы хотите меня видеть исключительно, чтобы поговорить о доброй немецкой кухни, – заметил Мейер, как только официант исчез. – Так чем вам я могу быть полезен?
– Вопрос не только в том, чем вы мне можете быть полезны, но и в том, чем мы можем быть полезны друг другу, – ответил фон Мольтке.
– Я вас слушаю, – коротко произнес Михаил Иоганович.
– Нам известны сведения, которые могут быть Вам не только полезны, но если посмотреть вглубь вещей, в суть дела, составляют сведения, первой необходимости, в отсутствие которых, в опасности находитесь не только Вы, но и все Третье отделение, да что там говорить, но и Его Императорское Величество.
Мейер горько усмехнулся после этих слов, и спросил:
– Еще не зная цену, которую вы желаете получить в обмен на эти сведения, я вынужден отказать Вам, так как по моему глубокому убеждению, я не готов заплатить ее.
– Вы стали слишком русским, и слишком много драмы, вы не Фауст, а я не Мефистофель, сделка будет выгодна нам обоим, но для Вас, для Вас она необходима, ежели вы желаете остаться там, где желаете, и если дорожите Вашим Императором и Вашей страной.
– Что ж, неудивительно, – ухмыльнулься Мейер, – моя матушка в девичестве Варвара Ильинична Рохманова,
Август фон Мольтке пристально посмотрел своими голубыми ясными, отражающими свет, будто поверхность льда, глазами, но так ничего и не ответил.
– Какими же сведениями вы располагаете? И каких услуг в обмен ожидаете получить от меня? – спросил Мейер, решив перейти быстрее к делу.
Глаза Мольтке словно ожили, он, как и любой другой немец, был готов говорить о деле вечно, со стратью и пылом, но ежели, дело касалось поддержания беседы на отвлеченные или светские темы, терял интерес и словно выцветал.
– Мы располагаем сведениями, что «Земля и воля» будет в скором времена упразднена, а на ее останках сформировано гораздо более опасное и радикальное общество, главной целью которого стоит преобразование политического строя, и первоочередной задачей является убийство Императора.
– Боюсь, вы не сообщили мне ничего нового, – резко прервал его Мейер. – Третье отделение и третья экспедиция, под моим руководствам, располагает всеми необходимыми сведениями, чтобы не допустить преступления против Императора.
Мольтке засмеялся: – Смею сообщить Вам, что вы находитесь в приятном, но опасном заблуждении, относительно того факта, что происходящее находится под вашим неусыпным контролем и руководством. Мы располагаем сведениями об обратном. Так много происходит вокруг, и так мало знает Третье отделение. Разве ж оно ведает, что его ряды кишат агентами «Земли и воли»? А иначе, откуда им знать, так заблаговременно про облавы на явочных квартирах? Разве ж экспедиторы Третьего отделения застали хоть одного революционера на квартире у Овсянниковой, которую промежду прочим Ваши сотрудники все это время числили в ранге благонамеренных? Кроме того нам доподлинно известно, их намерения внедрить агента на один самых важных постов Третьего отделения, замечу Третьей экспедиции… Что неизбежно приведет к вашему смещению с этого поста.
Кровь отхлынула от лица Мейера, он побледнел будто та самая полотняная скатерть, за которой они сидели. Затем холод сменился жаром, щеки пылали, словно в огне, а на висках выступили крапинки пота, стекая по скулам за белоснежный пластрон.
Достав платок, он промокнул лоб и спросил:
– Какие сведения вы желаете получить от меня в обмен на имя.
– Список въезжающих лиц из Англии и Франции, а также расположение войск и намерения армии на дальних подступах Британской Индии, в преддверии форсирования границ…
– Я не располагаю такими сведениями, список въезжающих лиц, да, но армия, я к этому не имею никакого отношения.
– Что ж, тогда и мне нечего Вам будет предложить, – заключил Мольтке, но кажется, замешкался, явно желая что-то добавить, но будто не решаясь, и наконец, произнес: – И еще, забыл Вам сказать, в случае Вашего сотрудничества, мы со всей ответственностью гарантируем, что не позже марта следующего года вы займете пост Главноуправляющего Третьим отделением, – и, произнеся это, пытливо посмотрел на Михаил Иогановича.
– Дайте мне несколько дней, – коротко ответил Мейер.
Август фон Мольтке кивнул, скрыв улыбку, а затем продолжил, – все сведения необходимо отправлять на этот адрес, и он, скользнув в сюртук, вынул заранее приготовленный конверт и положил его на стол.
Мейер на секунду заколебался, но затем протянул руку и взял его.
Ноги несли ее в сад сами собой. Еще вчера она клялась, что не видеть его больше – единственно правильное решение, так будет лучше для других и для нее самой, оберегая свое сердце из страха и чувства самосохранения, но теперь, поддавшись чувству, гораздо сильнее и глубже первого, забыв обо всем, она спешила снова в сад. Все, конечно же, удивились, почему она встала так рано, уж не захворала ли, матушка подозрительно промолчала, но глаз с нее не сводила. Впрочем, ежели бы кто и высказал возражения, едва ли она послушала бы их. Накинув на плечи толстую, но невесомую пуховую шаль, защищаясь от утренней прохлады, всем своим сердцем и телом она устремилась туда, страшась при этом лишь одного, что он внемлел ее словам и больше не вернется.
На том самом месте, где еще вчера был он, паслись будто курочки серые куропатки, услышав ее, они смешно засеменили прочь, а затем и вовсе взмыли ввысь, скрывшись в густых кронах деревьев. Подойдя к краю участка, она робко ступила на чужую землю, и в том же миг, изменился весь мир, решившись на такой дерзкий шаг, она будто вступила в новую жизнь, которая так страшила, но манила ее. Подойдя к дереву, Лиза сорвала крупный лист вяза, вложив его в ладонь, другой рукой провела по нему пальцами, прикосновеньем, изучая шероховатую поверхность и сеть жилок выступающих над поверхностью листа, будто вены. Жесткий лист вяза приятно царапал нежную девичью кожу, что знали лишь прикосновенье к книге, да шитью. Устыдившись такого странного и почти интимного жеста, она измяла лист в ладонях, и поспешно спрятав его у себя на груди в складках платья, испуганно обернулась.
К счастью она была по прежнему одна, и, не желая быть застигнутый врасплох Лиза поспешила в свое убежище, в свой яблоневый сад, там, где все ей было так знакомо и привычно. По пути она едва не споткнулась, и облегченно вздохнув, что не упала, и ничего дурного не случилось, поскорее села на скамейку. Не даром родители с самого детства увещевали ей не отходить далеко от дома, и чувствуя, свою беспомощность, она не смела ослушаться их, однако чувствовала, что душа и сердце тянется к неизведанному, прочь из клетки, которой служило для нее не только тело, но и разум.
Прошел час, а может больше, никто не появлялся. Вглядываясь и вслушиваясь в неизвестность, за каждым деревом и в каждой тени, в каждом шорохе и в каждом дуновенье ветра, она видела его. Но через минуту, убеждаясь в обратном, теряла надежду, капля по капле. Пространство полнилось и звуками и цветом и движеньем, будто живое существо, что может волноваться, скользить, дышать и даже говорить.
Лиза уже отчаялась, как вдруг вдали мелькнула фигура, его высокое, долговязое тело, появилось на горизонте. В руках он держал шляпу, которой размахивал взад и вперед, толи радостно, толи яростно, жесты его настроения Лиза различать, еще не научилась.
– Уж не меня ли вы ждете? – весело крикнул Мейер, помахав ей шляпой, будто флагом, толи приветствия, толи капитуляции.
– Разве вы не обещали, больше не ступать на чужую землю? – сердито спросила Лиза, нахмурившись. Меньше всего ей хотелось, чтобы он понял, как долго она ждет его здесь. Во вторую встречу она хотела быть милый и доброй и ласковой, но его вид, самодовольный и веселый, свидетельствовал о том, что он нисколько не сомневался, что она будет ждать его, а все ее запреты и мольбы, не стоят и ломаного гроша. От мысли, что ее чувства, будто пустячная головоломка, были разгаданы, так легко и так точно, ей стало тошно, прежде всего, на саму себя, что она так проста и предсказуема, а значит скучна. Но злилась Лиза не только на себя, что, вопреки сказанному – пришла, но и на него, и даже в большей степени на него, за то, что он знал и был в том уверен – она придет.
– Вы обещали, что не потревожите меня вновь, значит ли это, что ваше слово ничего не значит? – рассердившись, спросила она, в полной мере не осознавая, сколь резко и даже обидно звучит ее вопрос.
– Полно, Вам, гневаться, Лизавета Николаевна, я ничего не обещал, и уж тем более, не мог я дать обещание не свидеться больше с вами, ибо это обещание, сделало бы меня крайне несчастным, а я себе не враг, нет, не враг, – весело заметил Мейер, дав понять, что гнев ее не только нисколько его не тревожит, но и наоборот – лишь забавляет.
– И потом, я с юности научился читать женские знаки, к примеру, ежели спросить мою матушку, будет ли она чаю, а она ответит: «Нет», да так категорично, и уверено, так и знай, что вместо одной чашки чая, выпьет целых две, а может даже три. А ежели, с утра скажет, что хочет в театр, да весь день об этом будет говорить, и даже успеет наряд выбрать, то можно в театр и вовсе не собираться, ибо аккурат за пять минут до выхода, скажется больной, и никуда не поедет.
После этой тирады, несколько не смущаясь, и не дожидаясь приглашения, Мейер присел на другой край скамьи, и, поспешив, объяснить сию фривольность в своем поведении, произнес:
– Я прошлый раз, сказать по чести, настоялся, и, памятуя, о том, что и тогда, вы не пригласили меня присесть, полагаю, исходя из вашего дурного настроения сейчас, что и сегодня не предложите, и коль уж я и без того, успел одним лишь фактом своего появления, вызвать ваш гнев, стало быть, хуже уже не будет. В общем, потому я и решил здесь расположиться, – и нисколько не смущаясь, закинув ногу на ногу, он достал из кармана портсигар, и, посмотрев на нее лукаво, своими умными и пронзительными ледяными глазами спросил: – Не возражаете?
Лиза, намеревавшаяся при встрече быть очаровательной и обольстительной, но волею судьбы, а скорее по своей вине, оказавшаяся в положении глухой обороны, теперь не зная что делать, была поставлена перед выбором, продолжить казаться обиженной, как того требовали правила приличия, в ответ на его фривольность, или поддаться его очарованию, позволив себе быть ветреной и легкомысленной. Но натуру не изменишь, и если уж не суждено быть томной кокеткой, то нечего и начинать, и, отвернувшись, и сложив руки на груди, будто ставя крест на примирении, сурово спросила:
– Разве это прилично, курить в обществе дамы?
Он глубоко затянулся, так что на кончике папиросы едва не загорелось пламя, затем плотно сомкнув губы, выпустил пар из ноздрей, будто строптивый мерин, и, как ни в чем не бывало, продолжил:
– Кажется, вы не бываете в свете, а иначе бы знали, что в любом салоне курят не только мужчины, но и дамы, правда курят египетские папиросы, они почти такие же как моя, разве что чуть тоньше, и он, вынув сигарету изо рта, провел по ней пальцем, а затем, стряхнув пепел, заключил, – И некоторые мужчины, даже считают это очаровательным.
Лиза удивленно повернула к нему голову и воскликнула:
– И вы так считаете???
Он засмеялся:
– Нет, – затем помедлил, и, изменившись в лице, ответил: – Уже нет…
Его настроение, будто погода в мае, подумала Лиза, видя, как помрачнел Мейер. По его взору вдаль, было понятно, что он уже не здесь, не сейчас, и не с ней. Где-то там, далеко в прошлом, куда для нее дороги нет, и не будет. Казалось, он вспоминает о чем-то, что желал изгнать из своей жизни, но день ото дня терпел фиаско, ибо рано или поздно, где бы он ни был, воспоминания неизбежно нагоняли его. Лизе, отчего то, вдруг стало обидно, и колючая ревность, к той жизни, что была не с ней, и частью которой, она никогда не станет, больно пронзила сердце. Он смотрел вдаль, она смотрела на него. Они были так близко, но так далеко друг от друга. Однако, именно сейчас, когда невидящим взглядом он смотрел в прошлое, ей представилась возможность, рассмотреть его как следует в настоящем. В уголках глаз залегли глубокие морщины, впалые скулы на изможденном лице, и глаза, грустные и отстраненные, но по прежнему прекрасные в своей глубокой синеве, он выглядел уставшим и старше чем ей показалось при первой встрече. Лиза вдруг почувствовала себя чужой, попавшей сюда по ошибке, не к месту и не ко времени, такой наивной и глупой, будто расстояние между ними было не в аршин, а в целую вечность длинной.
Мейер вдруг резко повернулся, затем улыбнулся, и сказал:
– Не смотрите на меня так, Лизавета Николаевна, будто я некий артефакт, выкопанный из-под земли, а до того момента, пролежавший там целую тысячу лет, ежели с меня стряхнуть пыль, да почистить как следует, может я еще и сгожусь на что, – лукаво заметил он, словно прочитав ее мысли.
Лиза покраснела до кончиков волос и смущенно опустила глаза, сделав вид, будто нашла в своих руках что-то настолько интересное, от чего не могла оторвать глаз.
– Вас что-то тревожит? – робко спросила она, наконец, решившись поднять на него свой ясный и доверчивый взор.
– Чтобы меня не тревожило, я не готов об этом вам поведать, – коротко ответил Мейер.
– Оттого, что вы меня еще совсем не знаете?
– Как раз наоборот, мне кажется, я вас слишком хорошо знаю, и оттого не готов увидеть разочарование в ваших чистых и таких невинных глазах, – спокойно и рассудительно ответил Мейер.
– Чтобы вы не сделали, какие бы ошибки не совершили, я уверена, вы сделали это во имя добра! – пылко и отрывисто воскликнула Лиза, ухватившись за сиденье скамейке, будто боялась упасть.
– Какое вы невинное создание, Лизавета Николаевна, если бы вы чуть чаще выбирались из своего сада, хотя и райского, но все же плена, этих яблонь, то знали бы наверняка, все самые грязные дела, совершаются в этом мире под знаменем «добра», – горько произнес он.
– Но это же совсем не значит, что за любым добром, скрывается лишь низость и обман! – с жаром возразила она.
– Не значит, однако, же, бойтесь людей, с добрыми намерениями, их доброта может вам дорого обойтись, – резко ответил Мейер.
Лиза не стала спорить, она молча посмотрела на него, прежде чем вновь заговорить:
– Но, ежели, все-таки, вы, когда-нибудь, решитесь поведать мне, о том, что вас мучает, то знайте, даже если я не разделяю ваши мысли, и не приму ваших поступков, я попытаюсь их понять, и не стану осуждать, я постараюсь увидеть мир не своими, а вашими глазами.
Он повернулся в пол-оборота, так что расстояние между ними сократилось до опасной близости, и слегка наклонился вперед, будто вглядываясь в глубину ее глаз, его правая нога, утонула в драпировке платья, жар, странный и неизведанный сжал грудь словно тиски, она забыла дышать, будто его глухое и тяжелое дыханье стало ее собственным. Положив левую руку на изголовье скамьи, он ладонью и кончиками пальцев коснулся ее плеча. Она не отпрянула, и даже не шелохнулась, напуганная и завороженная новыми чувствами, которых она не знала до сего дня. Смутное предчувствие, что столь интимный и чувственный жесть всего лишь прелюдия, чего то большего и неизвестного, не давало ей отстраниться, страшась и робея, но всем телом желая того.
Он больше не сделал и шага на встречу, только грустно улыбнулся и заключил:
– Вы сущий ангел, Лизавета Николаевна, в этом райском яблоневом саду.
– И если, здесь райский сад, значит ли, что где-то притаился змий-искуситель? – шепотом, будто боясь сказанного, спросила Лиза.
Мейер негромко рассмеялся, и стал почти мальчишкой. Было сейчас в его лице нечто озорное и даже разбойничье, но лишь на мгновенье, устыдясь, своих чувств через минуту он вновь стал серьезен и сосредоточен.
Затем словно проиграв борьбу с самим собой, вновь наклонился к ней, и накрыл ее ладошку, своей большой крепкой мужской рукой, шершавой словно лист того самого вяза, который она совсем недавно держала в своих руках.
– Так или иначе, вам ничто не угрожает, – заключил он, вновь улыбнувшись, впрочем, улыбкой дежурной и мало, что выражающей, и нехотя выпустил ее руку из своей.
