Наталья Гончарова
Доспехи совести и чести
– Как жаль! – порывисто воскликнула Лиза. – Как бы не был прекрасен райский сад, но быть счастливым, только лишь по не знанию, не то же самое, что, быть счастливым, постигая и овладевая новым опытом, исследуя и изучая жизнь.
– Ох, Лизавета Николаевна, опасные вы мысли высказываете, ох, опасные, а что если, познав что-то окажется, что счастье то и нет, что если счастье лишь в неведении, и лишь до той поры пока глаза застланы шорами.
– Тогда я скажу, что грош цена такому счастью, потому что это и несчастье вовсе, а иллюзия такового, – категорично заявила она. Затем чуть помедлив, продолжила: – И ежели вы будете готовы рассказать, облегчить вашу душу, рассказать мне, что бы то ни было, что тревожит и терзает вас, то не опасайтесь, что раните меня своею правдой, ибо может так статься, что я не так наивна, как вы думаете, и знаю жизнь, гораздо лучше, чем может казаться.
– Я знаю… и в том не сомневаюсь, – задумчиво произнес он, после немного помедлив, встал, и, повернувшись к ней лицом, произнес: – Но разрешите откланяться, боюсь, я, итак злоупотребил вашим вниманием…опять.
Это побег, в том не было сомнений. Побег от чувств? От страха? А может и от того и от другого?
Она посмотрела ему в глаза, и с губ, едва не сорвалась мольба, не уходить, остаться, на секунду, на минуту, навсегда. Но она сдержалась. Не желая быть навязчивой и отпугнуть его тем самым, а значит потерять навеки.
Мейер словно прочитал ее страхи, поспешил заверить ее:
– На том же месте. Завтра в полдень. Я буду ждать вас. И может быть, расхрабрюсь, и расскажу как есть, кто знает, рано или поздно вы итак обо всем узнаете. Поезд из Петербурга идет медленно, но слухи, слухи, будто летят по воздуху, и уж лучше вы обо всем узнаете от меня, нежели из уст других, когда и факты и события, могут быть искажены так, что мое и без того запятнанное имя будет безвозвратно втоптано в грязь, а я буду безнадежно и навечно опорочен в ваших глазах, – потом помедлил немного, и произнес: – Ведь как ни не странно, мне до сего момента, да и сейчас, все равно, что обо мне думает другие, но с недавних пор, мне важно, что думаете обо мне вы, – заключил он, словно произнося это, смирялся с тем самым фактом, которого не хотел и не желал.
Лиза подала ему руку в знак прощанья, чтобы хотя бы на секунду еще раз ощутить теплоту его рук, но он порывисто взял ее ладошки в свои и поднес к губам, запечатлев на них короткий и едва ощутимый поцелуй, после чего не оборачиваясь, стремительно удалился.
Лиза помедлила немного, убедившись, что осталась одна, и поднесла ладошки, которые он только что поцеловал к своим губам. В этом невинном жесте, было столько силы, столько скрытых, спрятанных и засыпанных камнями и пеплом сгоревших и похороненных надежд, надежд на любовь и взаимность. И теперь, чувство, сильнее которого нет на всем свете, пробираясь сквозь камень, скрывающий жаркое и трепетное сердце, дало ростки, нежные, трепетные и тонкие, но такие крепкие, что нет такой преграды, которую своей мощью они не смогли бы разрушить.
Ей не хотелось возвращаться, так она и сидела бы целую вечность, словно затерянная в океане новых и странных чувств, не спеша прибиться к берегу, но прошло слишком много время, и, боясь, что долгим своим отсутствием, она может вызвать у семьи беспокойство, а что, хуже подозренья, и они наведаются в сад. Только не это! Она даже боялась помыслить о том, ведь тогда, тайна, что соединила их, будет раскрыта, а хрупкий союз, не успев окрепнуть, будет навеки разрушен.
Около подъездной дорожки к дому, куда поспешила Лиза, стояла бричка, во всех окнах горел свет, и такое оживление кругом было в самом воздухе, что Лиза невольно заволновалась и ускорила шаг, отчего нога неприятно застонала, напоминая ей, что как бы не окрыляла любовь, все же, в жизни, остаются вещи, не подвластные даже ей.
В зале веселые голоса, и смех сестры громче всех, верно Павел Павлович Трусов приехал. Еще не так давно коллежский регистратор, а ныне коллежский секретарь, а по совместительству муж ее сестры, и только потому коллежский секретарь, ибо отец употребил немалое свое влияние, дабы оказать содействие в прохождении его зятем кругов чиновничьего ада, легче, и быстрее обычного.
– Доброго, Всем, дня, – поздоровалась Лиза, входя в гостиную, – простите за долгое отсутствие, так увлеклась чтением, что и не заметила, как пролетело время, – извиняясь, начала оправдываться она. Ей казалось, что сейчас, буквально каждый в комнате теперь догадывается, какую тайну скрывает она. – Книга! – вдруг, спохватилась Лиза, поняв, что так называемое «алиби» умудрилась забыть на скамье. Но возвращаться было слишком поздно, тем более, когда дом полон гостей.
Трусов поднялся с дивана, приветствуя Лизу, и галантно предложил сходить за ней, но та поспешно отказалась от помощи, и, стараясь перевести разговор на другую тему, продолжила:
Если бы я знала, что прибудут гости, право слово, как мне неловко!
– Лизавета Николаевна, не казните себя, вашей вины в том нет, я никого не уведомил о своем приезде, – заверил ее Трусов, несколько удивленный такому ярому раскаянию.
– И даже меня! – полушутя, пожурила его сестра, чье лицо светилось от счастья, будто только что начищенный до блеска самовар.
– Даже тебя, милая, снисходительно подтвердил тот, впрочем, не слишком довольным, тем, что жена перебила его.
– Мы конечно сюрпризы любим, но право слово, стоило послать письмо и предупредить нас, – заметила недовольно матушка, Мария Петровна Арсентьева.
В комнату вошла прислуга с чаем.
– Вели подать куропаток к ужину, – распорядилась Мария Петровна.
– Ну вот, а я приехал куропаток пострелять! А их уже подают! – весело заметил Трусов.
– Было бы желание, можно и пострелять, – воодушевился Николай Алексеевич Арсентьев. – Завтра и охоту организуем, долго ль нам?
Насидевшись в женской компании, с женой и дочерями, Арсентьев, до такой степени заскучал, что по обыкновению не слишком жаловавший зятя, теперь же был рад даже такой мужской компании. Не сказать, чтобы он не любил мужа дочери вовсе, но все-таки относился к нему скорее холодно, нежели с отцовским теплом. И не без причины. Хотя при всем при том, трезво оценивая старшую дочь, понимал, что Трусов, хотя и не обладает выдающемся умом, однако же, честолюбив и не лишен неких добродетелей, злоблив и мелочен, но не жесток, способен на подлость, но лишь мелкую, ибо до крайности трусоват. Словом, едва ли герой положительный, однако так мал и незначителен, что безобиден. А дочь? А дочь глупа, и в этом ее счастье.
Ему, конечно, было обидно, как и любому другому состоятельному человеку, что все то немалое, коим он обладал, пойдет прахом, и титул, и именье, и память о нем, но что поделаешь, жизнь несправедлива и в этом ее смысл, а иначе как скучно бы жилось, ежели всем по заслугам, да по чести воздавалось. В итоге, как бы не горько было признавать, но роду Арсентьевых суждено закончится на нем. Значит, так тому и быть. Настроение от мыслей вновь испортилось, едва успев улучшиться, и вновь пригубив херес, он грустно посмотрел на весь этот странный квартет.
Подали ужин. Лиза, всегда жарко принимавшая участие в беседе, с охотой и энтузиазмом, расспрашивая о том, что произошло в Петербурге за время их отсутствия, сейчас была тиха, молчалива и равнодушна ко всему и всем. А, чванливый, Пал Палыч, пуще прежнего похожий на важную цесарку, впрочем, ту же курицу только с самомнением, со своим тучным крупным телом и головой без шеи, заполнивший собой всю гостиную, скорее метафорически, нежели физически, делал ужин почти не выносимым. Удивительно, как это возможно, чувствовать себя настолько одинокой, когда рядом, так много людей, и ежели бы сейчас остаться одной, с самой собой и со своими мыслями, то пожалуй, и одиночество бы рассеялось. Верно одиночество, лишь состояние души, и никак не связано, с количеством людей подле тебя. Скорее, наоборот, в большой и шумной компании, тоска сия тем пронзительнее и непереносимее, чем больше людей вокруг.
Как бы то ни было, этот вечер, и вечера после, следует перетерпеть, до той поры, пока отдых Трусова не подойдет к концу, и они с сестрой не уедут обратно в Петербург. Конечно теперь, когда дом посетил гость, отлучаться в сад будет не так-то просто, но едва ли что-то в жизни, могло стать ощутимой преградой на пути к встрече с возлюбленным. Ибо нет той силы в жизни, что могла бы поспорить с силой любовных чувств и того интереса, что рождается только между мужчиной и женщиной.
Конечная станция N-ской железной дороги. Вокзал. Тремя часами ранее.
Выйдя из вагона, Павел Павлович Трусов поспешил нанять бричку. Именье его свекра находилось в десяти минутах ходьбы от станции, однако идти пешком, было теперь не по статусу, так что вальяжно, размахивая чемоданом, только сойдя с пирона, он сразу же направился к свободному извозчику. Гордо назвав в качестве адреса дом Арсентьевых, двинулся в путь вполне довольный собой и жизнью.
Не прошло и пяти минут, как показались башни загородного именья. Он бывал тут не раз, но, как и прежде, испытал и зависть и восторг и нечто настолько низменно возвышенное, что словами сие чувство и не передать.
Восхитительный загородный особняк, архитектурное произведение искусства! Одних только жилых комнат девятнадцать и двадцать пять вспомогательных. И все это когда-нибудь станет его! И от восторга чуть не застонал, и едва не заскулил от нетерпенья. В памяти как напоминанье кто он и откуда, вдруг всплыл их обветшалый дом, и покосившийся забор, и криво сбитое крылечко. Он вспомнил папеньку, что умудрился промотать то немногое, что у них было, а потом сгинул в небытие, оставив их, сирых и беспомощных совсем одних.
Он вспомнил матушку, что сберегала каждую копейку, отказывая себе в самом необходимом, во имя него и его будущего. Оставшись только вдвоем, они сплотились против мира так сильно и так крепко, что стали единым целым, полагаясь в жизни лишь на себя, ясно осознавая, что мир этот враждебен и жесток, в особенности к бедным, слабым, немощным и беззащитным. И защищаясь, они воздвигли вокруг себя стену высокомерия, пестуя и лелея тщеславие, помогающее им не только смириться с несправедливостью жизни здесь и сейчас, но и дающее уверенную надежду на будущее воздаяние.
Меж тем, ни в тщеславии, ни даже в доли высокомерия дурного нет, однако же, только тогда, когда чувства эти идут рука об руку с иными качествами, будь то талант или ум, но в отсутствии оных, велика боль разочарования несчастных, что возомнили себя избранным раньше срока и чьим надеждам не суждено будет сбыться.
Так что, вступив в чин коллежского регистратора, должность малую и незавидную, где каждый норовит, разве что в рожу не плюнуть, он быстро понял, что, ежели, не примет каких мер, в обход карьерного порядка, так и пропадет здесь как есть, не сдвинувшись и с места. И на беду Арсентьевых, а на его удачу, свела Трусова судьба со старшей дочерью барона – Катериной. Не сказать, чтоб лицом она была безобразна, однако по большей части походила на батюшку, а значит, кряжиста, широка костьми и лунолика, что еще было бы терпимо, будь она наделена хотя бы толикой обаяния. Но нет ведь, и того малого лишена. С другой стороны будь она первой красавицей, да с таким приданым, разве ж ему светила б такая партия?
В общем, так случилось, что насидевшись в девках, несмотря на немалое приданное и титул, согласна Катерина была уже почти на любое замужество, как и ее родители, обремененные двумя незамужними дочерями, одной из которых не суждено выйти замуж, по причинам уже известным всем и каждому.
Впрочем, брак тот был не без любви, она питала чувства нежные к нему, а он чувства нежные – к деньгам.
И спустя несколько часов, Пал Палыч Трусов, сидя за ужином в этой прекрасной столовой, где стол был так огромен, что походил на гигантскую стоножку, а вся комната набита разной мебелью, настолько, насколько весь дом в его прошлой жизни заставлен не был, думал о том, как в его жизни все чудесно устроилось. Когда пил с тестем вино отменное, а прислуга сновала между ними так бесшумно и с таким подобострастием, что лишь посуда звенела, этим хрустальным звоном достатка и благополучие, он думал, о том, как все таки умен, и что в жизни все дело не в учении, коим он осознанно и не зря пренебрегал, а в наблюдении, и что жизнь научит гораздо лучше, чем сотня тысяч книг.
– Ну что, зять мой, дорогой, скажи мне, что нового в Петербурге? Мы тут и газеты то читаем, раз в неделю, а то и вовсе не читаем, до того нас лень проклятущая обуяла, – хитро спросил Арсентьев, расположившись в главном кресле гостиной.
Вся семья уже отужинала, так что теперь, мужчины с крепким, а дамы с игристым расположились кто на диване, а кто в креслах.
Катерина хотела было расположиться за фортепиано, но батюшка дал знак, что сегодня музицированию предпочитает тишину. И та хотя и была недовольна, но виду не подала, отца не ослушалась, а присела рядом с матушкой и Лизой на софу.
Трусов тотчас повернулся к тестю, он всегда был любезен и подобострастен с Николай Алексеевичем Арсентьевым. Тот хоть уже и отошел от дел, но по-прежнему был влиятелен и богат, и пусть его внешность отличалась простотой и неказистостью, а манеры были сродни крестьянским, все же был хитер и коварен, так что Пал Палыч, который был хитер и изворотлив не меньше, знал, что надобно сказать и в какое время, дабы не попасть ненароком в немилость.
– Поговаривают, что война не за горами, Государь оказывает давление в Индии, Британия со всей вероятностью лишиться дальних подступов, и я со всей убежденностью, считаю, что та угроза потери торговых путей, которая нашим Государем так дальновидно создана, вынудит противника … – начал было Трусов.
– Полно Вам, Пал Палыч, рано вы еще со всей убежденностью, – перебил его Арсентьев.
И без того не питавший к свекру добрых чувств, Трусов, едва не подпрыгнул от обиды, в ответ на пренебрежительную манеру Арсентьева вести беседу, будто он один в этой жизни знает как надо и как правильно. Однако памятуя о народной мудрости, что хозяин тот, у кого деньги, оскорбление сие снес молча, виду не подал, и как ни в чем не бывало, продолжил:
– Кстати, в этом самом деле, в крайней нелицеприятном свете, фигурирует не кто иной, как Ваш сосед, – многозначительно заявил Трусов.
– Долгополов? – удивленно спросил Арсентьев.
Сердце Лизы, будто кубарем скатилось вниз, кажется, она даже перестала дышать, но боясь взглядом или жестом выдать свой интерес, потупила взор, и будто бы найдя что-то крайне интересное на дне бокала, стала ожесточенно вертеть его в руках, тогда как все ее существо в это время превратилось в один лишь слух.
– Нет, что Вы, Ваш НОВЫЙ сосед – Мейер. Впрочем, о нем и до этого ходили дурные слухи. И не смотря на то, что Мейер знатен, родословная его, я вам скажу, не без пятен. Отец его был чрезвычайно богат, вот только происхождение сего состояния покрыто тайной и туманом слухов. И как водится, ежели, те деньги нажиты путем неправедным, то проку не будет, это уж наверняка. И рано или поздно – все прахом пойдет. ВСЕ! – театрально подытожил Трусов, да так, что стало совершенно неясно говорил ли он все еще о Мейере, или уже имел ввиду самого Арсентьева. Но затем, спохватившись, что не все рассказал, торопливо продолжил:
– И конечно, в довершении, конец Мейера старшего, что легенды складывать: не то пропал, не то бежал, не то и вовсе сгинул. Вот только супруга его, соответственно матушка вашего соседа, недолго горевала, и в скоростях вышла второй раз замуж, и вновь за человека с дурной репутацией, и прошлым, что миф. Как бы то ни было, в России она не задержалась, а уехала не то во Францию, не то еще куда. Ну да не важно, так о чем это я? – Пал Палыч так увлекся, рассказывая сплетни, которые, конечно же, почерпнул не где-нибудь, а в салонах с дурной славой, что совсем позабыл, о чем хотел сказать, и к чему тот разговор начал. – А, вот, вспомнил! В общем, ходят слухи, что не ровен час, обвинят его… Замечу, слухи те не беспочвенны, так как на него поступил в Третье отделение донос, и раз уж после того доноса, он тотчас подал в отставку, тем самым признавая свою вину, стало быть все изложенное в том доносе чистая правда. Уж разве стал бы невинный человек подавать в отставку, только лишь оттого, что кто-то чего-то написал? Я так по себе сужу, конечно же, не стал. И…
– Так в чем все-таки его обвиняют? – нетерпеливо перебил его Арсентьев.
– В шпионаже, Николай Алексеевич, в шпионаже, и в государственной измене, – на последних словах, он понизил голос, а голову, опустил едва ли не на колени, в знак того, что сказанные слова, имели такую значимость, что даже произнося их, человек мог сам себя подвергнуть крайней опасности, – затем немного помолчал, сделав театральную паузу и выпрямившись, как ни в чем не бывало, продолжил: – С кем и о чем он вступил в сговор доподлинно неизвестно, но учитывая все вышесказанное, неудивителен и даже предсказуем сей исход, все таки как важно, с малых лет, прививать моральные ценности, воспитывать детей в строгости и богобоязненности, так ведь голубушка? – обратился он к жене, завершив рассказ неожиданным жизненным выводом.
– Верно, Павлуша, верно, – кротко ответила та, как того и требовалось.
– Говорят, его арест дело решенное. И лишь вопрос времени когда именно это произойдет. Тем не менее, как не прискорбно это признавать, достаточных доказательств его преступлений Мейера у Третьего отделение пока нет. Но повторюсь, это лишь пока, ведь между доносом и арестом как водится, всегда месяц ждут, – добавил Трусов.
Лиза была едва жива, сердце колотилось будто заячье, она ожидала всего: прелюбодеяния, карточных игр, промотанного наследства, дуэлей, долгов, пьянства, всех тех пороков, что являлись скорее нормой, нежели исключением в высшем свете. Но только не этого!
Разговор в гостиной принял привычное русло, дела политические были оставлены и забыты, а на замену пришли дела земные, да житейские, что оказались важнее и интереснее. Говорили о завтрашней охоте, и о планах на вечер, что приготовить и что подать, а на что уж и глаза не глядят, и что не при каких условиях и подавать не стоит. На охоту изъявили желание отправиться все, и даже дамы, кроме Лизы. Для вида и она согласилась, но решила завтра сказаться больной, чем раньше никогда не пользовалась, но теперь, ее недуг как нельзя пришелся кстати. Как бы она не пыталась принимать участие в беседе, мысли неизменно возвращались к Мейеру, и оттого все ею сказанное было не к месту и не ко времени. Нужно ли верить услышанному? Надо ли полагаться, на слова Трусова? И надо ли вообще полагаться на то, что говорят другие? Она с малых лет знала, что и о ее семействе злословили не мало. Отец ее Николай Алексеевич Арсентьев, несмотря на то, что происходил из дворянского рода, который когда то обладал и титулом и землями, на момент вступление в наследство, от своего рода получил лишь имя, умирающую деревеньку да долги, которые будто нарочно всегда ходили парой с титулом. И сидя на последней ветке, умирающего генеалогического древа, недолго думая, нашел для себя единственно возможное решение, а именно женился на дочери известного Московского фабриканта Кошкина, обменяв свой титул на деньги, и ни минуты о том не жалел. Продолжив дело тестя, в качестве подспорья, занялся торговлей химическими и колониальными товарами, что даровало ему финансовую и физическую независимость от родственников жены. Затем заработанное удачно инвестировал в банковское дело, а именно в первый Коммерческий банк Петербурга, через год другой, третий, нанял ловких управляющих, и, в конце концов, удалился на покой, наслаждаться праздной жизнью и природой. Но это лишь на первый взгляд, в реальности же старый ястреб зорко следил за бизнесом и цепко продолжал держать все в своих руках. Словом, после тернистого пути Арсентьева к успеху, сквозь компромиссы совести и чести, молва скорее из зависти, нежели из праведного гнева, как только не злословила о нем и о его супруге, считая со всей убежденностью, что рождение дочери-калеки не иначе как наказание Господне за грехи. Но все это лишь за глаза. Ну а в глаза? Заискиванье, подхалимство, и молчанье, ибо великая сила власти и денег способна сомкнуть даже самые разговорчивые рты.
Что касается брака, то изначально основанный на расчете, тот оказался почти счастливым, ибо даровал обоим именно то, чего они желали: ему финансовую поддержку, а супруге свободу, о которой она могла лишь мечтать, находясь до замужества под гнетом властного и деспотичного отца. Впрочем, пожалуй, ни один брак, нельзя назвать абсолютно счастливым, на чем бы основан он ни был. Ибо даже самые сильные чувства, рано или поздно засыпает песком времени, а слова любви, словно вензеля на дереве, что были, когда то символом той любви, сотрутся от тысяч нежных, но однообразных прикосновений. От ежедневных разочарований и разуверений, любовь разрушиться, рассыплется, исчезнет, явив на смену новый союз, основанный на чувстве, пожалуй, крепче и сильнее первого, потому что, напоминает родственную связь, связь, рожденную не нами, связь которой мы хотя и не желаем, но разорвать которую уже не в силах.
Так и между супругами Арсентьевыми после прожитых лет, где случалось всякое, и дурное и хорошее, в конце концов, воцарился мир, основанный по большей части на терпении и снисхождении, правда, с толикой раздражения, оттого что, как бы не хотелось порой в минуты разлада исправить и поменять жизнь прошлую, пришло время, когда менять ее было уже слишком поздно и бессмысленно, так как поменяв что-либо едва ли каждый из них обрел бы счастье большее, нежели то, которое имел сейчас.
Прошел почти час, а может больше, Лиза потеряла счет времени, погрузившись в свои тягостные мысли, с трудом различая чувства, обуревавшие ее, не ведая где есть любовь, а где страх. Сердцем, душой, и всем естеством, она ощущала, что он не мог поступить так, как говорил Трусов. С другой стороны его побег, и молчание, и жесты и взгляды, и многозначительные фразы, указывали, что за всем этим стоит нечто, о чем он не хотел говорить. Нечто чего он страшился, стыдился, от чего скрывался, но что неизменно догоняло его в мыслях и думах. Ей необходимо было спросить у Мейера напрямую о произошедшем. Ей нужно знать, что на самом деле заставило его подать в отставку и словно отшельнику искать успокоения в забытом и почти заброшенном именье. Она желала и страшилась ответа, но больше всего она боялась другого, она боялась саму себя. Боялась, что каков бы ни был ответ, ее чувства останутся неизменны.
Значит ли это, что не только он, но и она дурной человек? Ведь о чем бы она не узнала, она никогда ни словом, ни взглядом не выдаст его. Но и молчанье – соучастье. В голове теснились сотни вопросов без ответа. Жизнь, казавшаяся такой простой, будто прямая линия на бумаге, сделала зизгаз, а потом сойдя с ума, понеслась вскачь, не разбирая ни строк, ни полей, уходя в неизвестную даль за край листа. Как теперь разобрать, что плохо, а что хорошо? Ведь раньше было все так просто, дурной человек поступает плохо, а хороший, никогда не совершает роковых ошибок, но что если в жизни все куда сложнее? Вдруг, посреди всего это хаоса мыслей, она вдруг поняла, что ежели все, что говорил Трусов, правда, значит за столь дурным поступок будет следовать не менее страшное наказание. Она совсем не смыслила в делах закона, но даже она, человек далекий от всего этого, осознавала, что плата за столь страшное преступление будет высока. Но какова цена? Смерть? Каторга? Ее вдруг охватил такой ужас, при котором ни говорить, ни даже двигаться, будь на то необходимость, она бы не смогла. Душой Лиза готова была хоть сейчас сорваться с места и бежать к нему, сквозь лес и ночь, только лишь затем, чтобы увидеть его, убедиться, что он все еще там, что жив, что невредим.
Нельзя. Условности. Придется ждать.
Наконец вечер в кругу семьи подошел к концу, пора было расходиться. Прощаясь со всеми и желая доброй ночи, перед тем как отправится к себе, Лиза, ненароком поймала пытливый взгляд матери, и вопреки обыкновению, не ответила на тот взгляд, а смущенно отвела глаза. Все эти годы она была близка и с отцом и с матушкой, но сейчас, словно в одночасье все изменилось. Интуиция подсказывала ей, что теперь, нет и не будет в этом деле для нее поддержки. Секрет, который она бережно хранила с недавних пор в сердце, отдалит ее от родителей, превращая ее из девушки в женщину. Пробил ее час, время, когда сила любви, заставляет нас покидать отчий дом и создавать свой собственный, забывая кто мы и откуда, повторяя лишь как заклинание слова любви, лишающие нас памяти и прошлого в погоне за будущим и новой жизнью.
– Голубушка, здорова ли ты? – неожиданно спросил отец, по всей видимости, также заметивший неладное.
– Да, папенька, мигрень, и ноги, ноги будто чугунные, – и в знак того, что действительно больна, потерла висок, затем ногу, затем снова висок, для пущей достоверности.
Матушка отвернулась, будто все поняла, и не желала видеть ту ложь, а может не желая смутить и без того смущенного лжеца, встающего на тропу первого, но неизбежного обмана.
И к счастью Лизы Мария Петровна, ничего не сказала, и виду не подала.
Лишь отец расстроенно нахмурился, и произнес:
– Может быть тебе завтра не отправляться с нами на охоту? Побереги себя доченька.
Лиза помедлила, затем с притворной грустью, ответила: – Батюшка, я ведь так хотела! Ты же знаешь, несмотря на то, что не люблю охоту, любому поводу побывать на природе рада.
– Знаю доченька, но что ж поделаешь. Лучше поберечься милая, оставайся, – назидательно сказал отец.
– Может мне с тобой остаться? – неожиданно спросила Мария Петровна.
Лиза в испуге посмотрела на матушку. Она пыталась понять, уж не знает ли та, что уже который день, она тайно видится в саду с мужчиной. Тем более как теперь выяснилось, с мужчиной, чья репутация была настолько дурна, что даже невинное общение с ним, могло стать роковым, для девушки благородного воспитания.
– Не стоит, маменька. Я знаю, как всем будет чудесно вместе, и не хочу стать причиной, по которой вы или батюшка, или сестрица будете вынуждены пропустить увеселение, – заключила она.
Мария Петровна еще раз внимательно посмотрела на дочь, будто бы начала о чем-то догадываться, но снова промолчала, и возражать не стала. Чему Лиза была несказанно рада.
Оказавшись, наконец, в своей комнате одна, Лиза смогла выдохнуть лишь тогда когда плотно закрыла за собой дверь. Она была уверена, что не уснет сегодня ночью. Может и ложиться не стоит? Что толку мучиться в постели, пытаясь уснуть? Ведь чем больше она будет пытаться отогнать от себя мысли и торопить время до их следующей встречи, тем медленнее оно будет тянуться. Она легла на девичью постель, одетая, с твердой убежденностью и желанием не засыпать, но, не успев пролежать и пяти минут, уснула глубоким сном. Сном без мыслей и сновидений, что лечит нас от бед и тревог, когда уж сами мы не справляемся.
Петербург. Сентябрь 1878 г. Девять месяцев назад.
В гостиной у Евдокии Васильевны стало невозможно скучно, начали говорить о спиритизме, и еще какой чуши, и Михаил Иоганович, после трех рюмок водки, откровенно дремал. Если бы не необходимость бывать здесь по роду службы, то никогда в жизни по доброй воле он бы не пришел сюда. В этот салон декаданса, где глупость соперничала с бессмысленностью и то выигрывала, то проигрывала, впрочем, без пользы для дела. Вдруг в накуренной комнате стало шумно, Мейер приоткрыл один глаз, словно дремавший филин, чей сон был бесстыдно нарушен непрошенными гостями. То были две дамы и один знакомый ему карточный шулер. Картежник рыскал глазами
как хищник на охоте. Он искал желторотого юнца или богача, в возрасте, да в подпитии, чтобы уговорить на партию, другую в штосс, исход который был предрешен задолго до начала игры. Нет, выигрыш не зависел от воли случая. Дамы, сопровождавшие кавалера, не были случайными попутчицами, одна или другая, а может, обе сразу должны были подавать заранее обусловленные жесты, выдавая расклад карт, а он, обводя наивных игроков вокруг пальца, мог вытянуть из них до сотни рублей за ночь.
В происходящем для Мейера не было ничего необычного, а потому не было ничего интересно, к такой картине он привык, не проявляя сочувствия ни к жертве, ни к ее палачам, считая, что каждый получает в жизни по заслугам, не участвовал, но и не вмешивался.
Вот только не сейчас… Дама справа… И стряхнув с себя вид скучающий, сел поудобней в кресле.
Ее нежные голубые глаза были сколь чисты столь и порочны. Она цепко окинула гостиную, стрельнув вправо, затем влево, взглядом метким, взглядом ловкого стрелка. Не найдя для себя ничего интересного погрустнела и даже приуныла, но затем, увидев Мейера заметно оживилась. Глаза вспыхнули жарким алчным блеском, но лишь затем чтоб потухнуть вновь. Увидев, что Мейер, заметил в ее взгляде любопытство, отвела взор, и, скучая, зевнула, дав понять, что тот не представляет для нее ровным счетом никакого интереса. Вот только это был лишь ловкий трюк опытной охотницы, не дать понять жертве, что на нее объявлена охота. Впрочем, Мейер был также бывалый игрок, так что, закурив сигару, и пуская клубы дыма, в комнате, где дым его сигареты тотчас смешался с общим, занял выжидательную позиция. Знакомство не заставило себя ждать, опытная кокетка, поняв, что первый шаг должен быть за ней, недолго думая, сменила тактику и перешла в наступление. К тому времени ее уже окружала несколько осоловевших толи от любви, толи от спиртного ухажеров, но ее цепкий как когти взгляд не упускал Мейера ни на минуту из вида, тогда как он, наоборот, казалось, перестал проявлять к ней какой бы то ни было интерес.
– Господа, – воскликнула она, желая привлечь к себе внимание, – право слово, здесь так скучно, а не поехать ли нам в «Париж»?
Вызов брошен.
– Ксения Осиповна, это же сколько верст нам придется скакать? – удивился подвыпивший поклонник.
– Пять тысяч верст? Или шесть тысяч верст? – заплетающимся языком вопрошал он то одного, то другого.
– Две тысячи верст, с аршином, – полушутя уточнил Мейер, затянувшись сигаретой.
Ксения Осиповна громко рассмеялась, обнажая ряд белых и крупных как жемчуг зубов. А затем, стрельнув глазами в сторону Мейера, который в тот момент не смог скрыть восхищенного и жаркого мужского взгляда, продолжила:
– Глупцы! Париж, это самый веселый трактир в Петербурге. Неужели же никто из вас там не бывал? – спросила она, обведя презрительным взглядом собравшихся. – И коль уже здесь накурено как там, – с этими словами, помахав подле лица ладошкой, словно отгоняя клубы сигаретного дыма, так, что напротив оказалась в их плену, словно Венера не в морской пене, а в тумане порока, спросила: – Так не лучше ли отправиться туда где хотя бы весело?
