Наталья Гончарова
Доспехи совести и чести
Наконец к счастью на его спасенье, влюбленные решили разойтись. Но и прощанье затянулось, влюбленные, коих он уже успел возненавидеть, сплелись на его досаду в долгом и уж совсем не целомудренном поцелуе, так что Пал Палыч, едва не упал, и не сломал целых две ветви яблони, за которые, как утопающий держался уже из последних своих сил.
И что самое удивительное, мужчина повернул направо, по тропинке, к соседнему именью. Странно… Уж не тот ли это Мейер, про которого он сам говорил давеча за ужином? Вот так история, вот так дела… – произнес он вслух, с трудом осознавая произошедшее, разумеется, когда уже дождался ухода Лизы и остался совсем один.
Первым порывом из глубины его мелкой и низкой душонки, было немедленно сообщить об увиденном свекру. Ох, с каким бы удовольствием он явил на свет эту новость. Конечно, это не принесло бы ему никакой пользы. Однако даровало бы такое моральное удовлетворение, коего он еще не знал, от самого факта превосходства над тем, кто сильнее. И как бы важно не ходили перед ним богачи, ежели копнешь глубже, то за каждым родовитым семейством такая грязь да гниль, какую в бедных да приличных семьях и вовек не сыскать. Но минутку поразмыслив, понял, что ежели он сейчас как гонец, принесет сию дурную весть, то может так случиться, что попадет в немилость, только лишь из-за самого статуса вестника позора и печали. А дочь? Что дочь, как бы не поступила дочь барона, прежде всего она дочь. А батюшка ее, конечно хотя и прогневается, но с большой долей вероятности уже через недели простит, а может быть и раньше.
Словом, этот деликатный секрет, следует, покамест, приберечь, до лучших времен, как важный, но опасный козырь. Так как употребить его надобно с умом, и с выгодой для себя, ну а пока надобно понаблюдать, понаблюдать…
На том и порешив крайне довольный собой Пал Палыч Трусов повернул домой, предвкушая сегодняшний ужин, ибо теперь он будет ужинать, не только удовольствия ради, а заняв пост стратегический, да приметливый, зорко следя, за происходящим, дабы понять, что и в какой момент надобно обнародовать.
Но вдруг, мысль, похожая на укол того самого насекомого, которое только что жалило его в кустах, пришла к нему и все его благостное настроение вмиг исчезло. Он уже привык, воспринимать все, что окружает его своим: и именье, и дом тестя в Петербурге, и земли и деньги, сумму которую он, правда в точности не знал, но предполагал, то преуменьшая, то преувеличивая, поддавшись мечтам, своим. Он мнил себя хозяином всего этого, право собственности на которое, хотя и отсрочено во времени, но лишь по недоразумению, а все что надобно для достижения цели это набраться терпения и ждать. И калека свояченица, к которой он относился хотя и без тепла, но покровительственно, предполагая и на нее простирать свое влияние, если не сейчас, то в будущем. Являясь единственным мужчиной, после тестя, в отсутствии прямых наследников мужского пола, он тешил себя, что только он надежда для стареющего барона, и только он может защитить его дочерей от посягательств со стороны третьих лиц, кои неизбежны в будущем, так как ничто не притягивает дурных людей сильнее, чем богатство, беззащитность и уязвимость. Но теперь, если так станется, что младшая, но любимая дочь, обзаведется мужем, в лице этого недостойного человека, которым он считал Мейера, это может, а скорее даже вполне вероятности пошатнет его положение в глазах Арсентьева. Ведь как бы горько не было признавать, он не имел ни связей, ни денег, ни титула, ни перспектив, окромя тех, что давал ему тесть. А фигура Мейера, хотя и была запятнана, но все же его титул, и влияние, и должность, что он занимал, давали все основания полагать, что он может не только легко избежать наказания за содеянное, но и с легкостью вернуть, то положение в обществе, что занимал. И как бы не было строго общества, к ошибкам, все же к знатным и богатым, оно не так строго, как ко всем другим. И потом, деньги помогут стереть из памяти то, что не смогло стереть время. А он? А что он, он станет вновь, последним, и будет вынужден заискивать не только перед бароном Арсентьевым, но и перед бароном Мейером, и еще Бог знает перед кем. И тут, замок, что он построил в своих мечтах, будто потеряв камень из самой основы, начал рушиться прямо на его глазах, оставляя его перед грудой разрушенных надежд и желаний. И не собрать, не склеить.
Нет! Не для того, он карабкался в гору снедаемый тщеславием, стирая пальцы в кровь, чтобы уступить все, какому то избалованному отпрыску знатного, но разложившегося семейства, тому, кому так многое принадлежало по праву рождения, и кто пустил все прахом! И покрутив в руках мысль, как головоломку, но, так и не сумев ее собрать, решил ограничиться той стороной, что сходилась лучше и крепче других, и с твердой уверенностью, направился в кабинет тестя, чтобы сохранить, любой ценой, то Королевство, что по его алчному и лживому разумению построил сам.
Лиза не торопилась возвращаться домой. Они расстались час назад, а может и больше, но сама мысль, сидеть с натянутой улыбкой подле родных, вызывала в ней внутренний протест. Даже если бы они обо всем узнали, даже если бы ничего не имели против, ей сейчас не нужны были ни слова поддержки, ни взгляды жалости и сочувствия. С этим горем и счастьем, она хотела остаться одна.
Происходящее изменило ее жизнь навсегда, и если вчера, все в этом мире казалось таким понятным и предсказуемым, то теперь, словно после разрушительного урагана, она не знала, ни кто она, ни где ее настоящий дом, а будущее было скрыто за дымкой тревоги и смятенья. Но собственная судьба едва ли теперь заботила ее, единственное, что имело значение, это то, что она должна убедить его поступиться гордостью, и предпринять действия и меры, дабы спастись. И если не ради нее, то хотя бы во имя себя. Мысль, что она может потерять его теперь, казалось настолько ужасной, что даже приходя в голову, тут же исчезала, и была, как эфир, не осознаваема и не осязаема, но с отчаяньем гонима. Нет, она не смирится с поражением. Никогда! Она поступится всем своим положением, своим статусом, связью с родными, и даже собой, если эта жертва будет необходима для его спасенья.
И лишь в одном он прав, им не стоит больше встречаться в саду. Он настоятельно просил ее изменить место встречи, значит так и следует поступить. В свете происходящего она совсем забыла, что свою тайну, до сих пор хоронит глубоко в сердце. Но события минувших дней, указали на необходимость, открыться. Она должна поступиться своими страхами и опасениями, и явить себя ему такой, какой ее сотворила природа. В конце концов, если после этого он отвернется от нее, быть может, это и к лучшему, значит, он не стоил, всех тех страданий, и тех жертв, на которые она готова пойти во имя любви к нему.
С этими мыслями она решительно повернула назад в именье. Ведь самое тяжелое в жизни, это принять решение, но как только жребий брошен, не остается ничего, как положиться на судьбу, вверяя ей самое ценное – жизнь, находясь при этом в приятном заблуждении, будто до того момента все было иначе.
Вернувшись, Лиза обнаружила, что ни сестры, ни Пал Палыча в доме не было. Матушка заперлась у себя, папенька ушел, и вот уж час как нет, а во всем доме такая зловещая тишина, что красноречивей слов. Верно, за время ее отсутствия произошло нечто, заставившее сестру с мужем спешно уехать, а родителей искать спасительного уединения из нестерпимого желания побыть порознь.
Подошло время ужина. По-прежнему никого. Лиза решила, что за столом будет совсем одна, но к удивлению, через некоторое время в обеденную спустилась невозмутимая матушка, а через минуту из ниоткуда появился сердитый и молчаливый батюшка.
Все еще находясь в неведении о случившемся и не зная причин спешного отъезда Трусовых, воображение Лизы рисовало страшные картины будущего, в которых самым малым было ее торжественное изгнание из дома, нищие скитания, и наконец, голодная смерть. Из страха она не смела поднять глаза, не говоря уже о том, чтобы спросить, что же произошло, смутно осознавая, что могла стать причиной случившегося, и если это так, то наказание неминуемо, вопрос лишь его границ, и эта неизвестность пугала гораздо больше и сильнее, самых страшных последствий, которые рисовало воображение.
Отец был сердит и вел себя по меньшей мере странно. Чего только стоит факт, что он не притронулся к спиртному. Кроме того, глаз на Лизу не поднимал, а на щуку набросился с такой яростью, что ломая ей хребет, то ножом, то вилкой, вызвал неимоверный звон по тарелке, что даже прислуга, то и дело появлявшаяся, со сменой блюд невольно косилась на барона, и второпях унося подносы, вопреки положенному, подолгу не показывалась в обеденной, по всей видимости, решив, что чем меньше хозяин их видит, тем целее они будут.
Матушка же, напротив, казалась чрезмерно невозмутимой и вела себя так, как всегда. Не была ни грустной, ни веселой, разве что чуть задумчивее, чем обычно.
Лиза, подмечавшая каждую деталь, и с легкостью выстраивавшая логические цепочки, без труда угадывая, что есть следствие, а что причина, с недавних пор, словно потеряла чутье. И глядя на всю эту сцену, свидетельствующую о произошедшем между членами семьи конфликте, она вдруг решила усыпить себя спасительным обманом. И солгав самой себе, что едва ли она имеет к этому отношение, закрыв глаза на тревожные знаки, которые в обычной ситуации увидела бы без труда, нашла тем самым для души ложное, но спасительное успокоение. Так влюбленный человек становится и слеп и глух, а разум, будто застланный туманом, уступает место чувствам, что желают внемлить лишь словам любви, да таять лишь под лаской поцелуев.
Решив нарушить молчание, которое было натянуто через стол будто струна, Мария Петровна, как ни в чем не бывало, заговорила, обращаясь скорее к Лизе, нежели к мужу:
– Послезавтра намечается открытие музыкального сезона, и мы с твоим батюшкой, никак не хотим его пропускать. Тем более мероприятие будет в четверг, и это ли не прекрасно, ведь случись оно в выходной, то не избежать толкотни, и разного люда, что прибудет лишь глазеть, при этом, не имея и толики вкуса к искусству.
– Разве ж вы уже купили билеты? – удивленно спросила Лиза.
– Конечно, еще на той недели. Мы об этом говорили, за ужином вчера. Неужели не помнишь, милая?
– Я так рассеяна этой весной, верно погода, то холодно, то жарко, и не разберешь, оттого и голова верно кругом, – извиняясь, ответила Лиза, стараясь оправдать свою невнимательность. – Но едва ли пойду. Я, хотя и люблю музыку, но вслед за ней, непременно будут танцы, что, знаете ли, утомительно сидя на стуле, – полушутя сказала Лиза
Отец впервые за вечер посмотрел на нее, и неожиданно заявил:
– Ты, голубушка моя, больно вольная стала. Гости приезжали, ежели ты не заметила, сестра, между прочим, твоя с мужем, а тебя и не сыскать. Где ты? Чем занята? Бог знает. Так, что, уж будь любезна, в этот раз пойти, – строго заключил он.
Лиза удивленно посмотрела на батюшку. Он редко разговаривал с ней строго, может всего раз или два в жизни, так что она ошибочно принимала его за человека кроткого и мягкосердечного, но теперь Лиза осознала, что папенька не ругал ее совсем не по той причине, а лишь потому, что прежде она не давала повода быть недовольной ею, всюду и во всем поступая так, как от нее требуют родные, не смея ослушаться и не желая разочаровать их. Но теперь она впервые поняла, что ежели намерена поступать не так как хотят от нее другие, а так как желает того сама, то неизменной платой за свой выбор, станет разочарование с коим отныне отец будет смотреть на нее. Но разве ж, возможно, всю жизнь желать того, что желают родные и поступать так как они того требуют? А значит рано или поздно, в зависимости от времени созревания личности неизбежен конфликт с окружением, как результат ее становления и превращения в самостоятельную единицу.
И если до сегодняшнего дня у нее не возникало разногласий с родителями, не значит ли это, что только сейчас она начала обретать себя как личность, складывая свое мнение, относительно этой жизни и находить свое слово. Лиза вдруг осознала, что до сего часа свобода ее была настолько иллюзорна, насколько было иллюзорно ее счастье, основанное лишь на не знании предметов бытия, и теперь, со всей ответственностью она поняла, что свобода в семье, или в обществе, возможна лишь до того момента, пока твое слово не противоречит общепринятому. А снова в голову пришла мысль: истинная несвобода заключается не в том, что тебя лишили выбора, а в том, что ты и помыслить не могла, о его существовании.
– Тем более, мне тут пришло письмо от графини Батюшковой, – продолжил Арсентьев.
Над столом нависли грозовые облака, напряжение стало почти осязаемым, даже матушка, сидевшая до толе спокойно и невозмутимо, кажется, застыла в ожидании нечто, что несет в себе опасность и может с легкостью разрушить этот хрупкий мир. Все противоречия в семье, что копились годами, так тщательно скрываемые под тонким слоем фарфора семейного счастья, грозились быть разбиты, от одного лишь прикосновения, легкого как перо птицы, но приложенного в нужное место, и с той силой, что может разбить даже самую крепкую семью. Как же уязвимо семейное счастье, одно слово, один поступок, и вот уже одни осколки. И не собрать, ни склеить.
Однако Лиза в силу юности, наивности и неопытности, едва ли осознавала в должной мере происходящее, находясь в плену любовной лихорадки. Занятая своими мыслями и тревогами, она лишь с облегчением выдохнула. Она всерьез начала опасаться, что батюшка гневается на нее, от того, что узнал о ее тайных свиданиях, но теперь, кажется все встало на свои места и с наименьшими потерями. Ведь что есть страх перед порицанием за дерзость и непослушание, перед страхом за наказание, что могло постичь Лизу, ежели, выяснится правда об ее постыдном поведении, которая могла запятнать не только ее репутацию, но и честь всего семейства. Связь незамужней женщины с мужчиной строго порицалась в обществе, а уж связь с мужчиной, над которым нависла угрозы быть «заклейменным» как предатель Отечества, могла стать для нее, юной девушки, фатальной. И если другую красавицу общество еще могло простить, то ее, что влачит жалкое существование, хотя и принадлежит к самым сливкам Петербургского общества, но в силу физического недуга, так отличающуюся от других, общество обратно больше никогда не примет.
– Отец, я все могу объяснить, – начала оправдываться Лиза.
Арсентьев махнул рукой, давая понять, что не желает слушать, и закричал:
– Я Вам трем голубушкам, много воли дал! – неожиданно разгневался он, – Но одна из Вас, Слава Богу, уж не в моей власти, так что пусть ей Трусов, занимается, прохвост, не тем вспомнить, – продолжил Николай Алексеевич, глядя на пустое место за столом, где еще сегодня сидела ее сестра с мужем. – Но вы, двое! – продолжил он, переводя взгляд, с жены на Лизу и обратно. – Словно сговорились, делать только то, что вам угодно, а меня здесь и вовсе никто не слушает! Будто я и не хозяин в собственном доме, что не скажу, все невпопад. Не то, да не к месту. Одна… – произнес он, снова взглянув не жену, – всем недовольна! Что я ни сделаю, все не так, да не эдак, а вторая, ведет себя как желает, словно имея намерения погубить свою репутацию, во что бы то ни стало, третья, – и он снова сердито посмотрел на пустое место за столом, – Тьфу, не моя забота! – А для Вас я и не авторитет вовсе! Банкиры боятся! Политики уважают! Жандармы и те пасуют! А вы меня, верно за дурака держите! – закричал он, да так, что белки глаз, выпучились, как у той самой щуки, что минуту назад, лежала, распростертая и отваренная на столе.
– И, ежели, я сказала на бал! Значит на бал! И не перечить! – приказал он, глядя на Лизу.
– А, ежели, сказал, люди попусту говорят, значит попусту! Ясно ли Вам, Мария Петровна? – спросил он, глядя на жену сердито.
Матушка, посмотрела на мужа со злостью и даже презрением, однако же промолчала, но из-за стола не встала, а продолжила есть, словно и не происходило ничего вовсе, бросая украдкой в него настолько испепеляющий взгляд, что будь он из картона, прожгла бы Арсентьева до дыр, огнем той ярости и гнева.
Лиза же сидела едва дыша, не притронувшись к еде, она, в пример матушки, встать из-за стола не смела, опасаясь что этот поступок может быть также расценен батюшкой как неповиновение. И теперь со страхом думала, о том, какова же будет сила гнева отца, ежели он узнает о ее тайной любовной связи, если сейчас, одно лишь письмо графини Батюшковой, накликало на нее и матушку, такую беду. Но вместе со страхом, осознавая, в полной мере, всю опасность происходящего, она вдруг обрела такую несокрушимую решимость, ибо любовь отныне стала для нее не только щитом, но и оружием, которых до сего момента у нее не было, так что теперь, обретя все это, она была как никогда готова к борьбе.
Мария Петровна Арсентьева уже готовилась ко сну, когда в дверь спальни постучали.
– Войдите, – коротко ответила она, ожидая увидеть прислугу, забывшую забрать, бальное платье с вечера. – Надобно напомнить и о платье Лизы, – вдруг вспомнила Мария Петровна, когда в комнату неожиданно вошел муж.
Он робко приоткрыл дверь, и, просунув голову и часть руки, словно находился не только не в своем собственном доме, но и в чужой спальне, конфузливо кашлянул.
Увидев мужа, сидящая на кровати и уже готовившаяся ко сну Мария Петровна, вспыхнула румянцев гнева, и не удосужив, Николая Алексеевича даже мимолетным взглядом, отвернулась к окну. И тот факт, что для этого пришлось принять позу настолько неестественную и неудобную, что посмотрев на нее со стороны, человек несведущий решил бы, что баронессу разбил радикулит, не иначе, Марию Петровну нисколько не смущал.
Впрочем, Николай Алексеевич, тому удивлен нисколько не был, так как за годы супружества он уже привык к тому, что ежели жена на него осерчала, то главным ее наказанием, всегда является полное пренебрежение и отсутствие интереса к нему, как будто бы он не то что не муж ей вовсе, но даже и не человек, а нечто, хотя и обладающее даром передвижения по комнате, но все же явление скорее неодушевленное, чем живое, что по своему статусу ближе к столу, или даже стулу.
Оскорбившись на сказанное ненароком слово, или дело, она могла вначале даже виду не подать, и могло даже показаться, будто бы она и не обижена вовсе, и он уже забывал о чем был спор, но подойдя через несколько часов после размолвки, мог обнаружить, что она не только не желает разговаривать с ним, но и презирает его до той степени, что даже и смотреть на него не хочет. И сия обструкция могла продолжаться и день и два, и даже месяц, при том, что срок наказания всегда был непредсказуем, глядишь, за ерунду, и месяц не общаешься, а сделаешь что по-настоящему дурное, посмотришь, а она и забыла. Воистину, женщины, создания, не поддающиеся логическому анализу и уж тем более предсказыванию, – каждый раз думал Арсентьев, у которого промежду прочим, в доме жило, их целых три, хотя стараниям Господа, одна из них, больше не его забота, – с облегчением вновь подумал тот.
И все же, все три были с таким крутым нравом, хотя каждая и по своему, что он, лавируя, лавируя, время от времени устраивал бунт, кричал и бесновался, ругался нецензурно, а порой и чудил, да так, что на утро, и вспоминать страшно было, причем по большей части самому ему.
Словом, увидев, что супружница его в крайне обиженном состоянии, Арсентьев принял лицо кающегося грешника, хотя скорее больше для вида, нежели из подлинного раскаяния, так как в глубине души, не только не сожалел, о случившемся, но и знал доподлинно, что не ровен час, повторит сей бунт втройне.
Но ссора ссорой, а мирится надобно сейчас. Так как сидеть на балу, с каменными лицами, на глазах у почтенной публики, которая непременно заметит, что в семье Арсентьевых разлад, и не только не будет опечалена совершив оное открытие, но и позлорадствует, и поликует, ибо нет большего счастья для человека, нежели увидеть несчастье, на лице того, кто выше и богаче тебя, по его разумению тем самым уравновешивая несправедливость жизни, согласно которой, одним дается больше, а другим меньше. А то самое несчастье, что непременно должно настичь того кто выше тебя, по великому закону справедливости, будто гиря на весах, сделает расклад равным, уравновесив горем, то счастье, что несправедливо спустилось на некоторых из них.
Так что Николай Алексеевич, будучи человеком честолюбивым, и желающим быть везде и всюду первым и главным, и теперь, как и дотоле прежде, желал явить на бал семью счастливую, семью идеальную, что была бы его гордостью и его достижением. Но для этого опять-таки надобно мириться. Однако увидев настрой Марии Петровны, понял, что в этот раз, все будет не просто, кланяться надо будет низко, а каяться – неистово.
– Милая моя голубушка, я тут осерчал, ты меня прости, да уж не гневайся, – начал он, – и потом, ты мне не велела Лизу ругать, я и не стал, ты мне приказала, сделать вид, будто бы я ничего не знаю, я так сделал, и хотя я в корне с тобою, голубушка, не согласен, и считаю, что надобно связь эту прекратить, милая моя, пока не стало слишком поздно, и пока кроме нашей семьи никто об том не узнал. Но ты не велела, а я и не сделал, – примирительно заключил Арсентьев.
Мария Петровна повернула в его сторону голову, презрительно хмыкнула, вновь отвернулась к окну, но заговорила:
– С каких это пор, Николай Алексеевич, вы мои приказы исполняете? Как же вы это удобно для себя придумали! Ежели, не желаете что делать, так вам хоть приказывай, хоть кол на голове теши – все пустое, а ежели вам это надобно, так вы и по приказу живете, и ничего против приказа не делаете. Очень это удобно с вашей стороны, я посмотрю, – сказала Мария Петровна, при том, что каждое слово было сказано так, будто бы она и не желала это говорить, а слова, как будто, против воли сами собой произносились.
Арсентьев конечно в глубине души злился страшно, и ежели бы поступать по его воли, вылетел бы из этой спальни как пробка из бутылки от шампанского, а дверью хлопнул так, что все картины бы с петель свалились, но бал есть бал, и потом, в их ложе будет начальник станции, и так близко, что ежели они все будут в такой ссоре как сейчас, а жена прилюдно нос будет от него воротить, то это может нанести его репутации такой урон, что и не исправишь вовек. А слухи, о том, что он в своем доме порядок навести не может пойдут по Петербургу с такой скоростью и обрастут такими подробностями, что, в конце концов, дойдут до абсурда. И не ровен час, начнут говорить, будто жена его, не только не уважает, но и может так статься, поколачивает.
– И все таки, милая моя, позволь мне договорить… Хочу у тебя узнать, насколько ты уверена в своем решении? Уж не ошибаешься ли ты? Что если связь эта, с недостойным человеком дойдет так далеко, что станет уже слишком поздно? И потом, я не удивлюсь, ежели этот проходимец лишь за тем сюда и приехал, чтобы к ней подобраться, учитывая ее уязвимость. Уж не надобно много ума иметь, чтобы понять, ей только улыбнись, только протяни руку, она и влюбиться, от тоски, да от безысходности. Глядишь день-два, а там уж и в зятья нам нарисуется. И, что же делать? Неужто, я оставлю все как есть? Мне ведь тогда придется за него слово держать, помогать ему всячески, может на то, оно и рассчитано было, с его стороны, – и от надуманного им же самим, Арсентьева такой страх обуял, что он уже не только сомневался в принятом решении, но и был почти убежден, что решение то ошибочно.
– Станет поздно, или нет, не в нашей власти. Да только я знаю по себе, что если девушке ее возраста, что-то запретить, да в той поре, что она сейчас, то от этого, не только проку не будет, а станет только хуже. И такая одержимость ею овладеет, что она на все будет готова, лишь бы с ним быть, а так, глядишь, время все чувства само растворит, как вода соль. Не перечь ей, и сам увидишь, как от любви, и следа не станет. И ежели она в отца и в мать пошла, то в конце концов, поступит по разуму, ведь ты же женился на мне, хотя может по юношеству и другие чувства имел, да и я, может так статься, не о том мечтала, но по разуму поступили, и оказались счастливы, – рассудила Мария Петровна.
– Что же это получается, ты не по чувствам выбор свой сделала? – с досадой удивился он. – Вот какая неожиданность по концу жизни получается, – с ехидством заметил Николай Алексеевич.
– Бросьте вы, Николай Алексеевич, дурака, валять, – резко ответила она. – Уж мне ли не знать, что ежели бы не деньги батюшки, то были бы уже вы не тут, и не здесь, и точно не меня в жены выбрали. Только разве в том дурное оказалось? Все с пользой вышло.
– Позвольте-ка, голубушка, я в отличие от вас, как вы напридумали, супротив чувств не шел, и ежели мои чувства, шли рука об руку с выгодой, так на то воля Господа была. И не было так, мол, чувствую одно, а за деньгами вопреки иду, уж вы тут не клевещите, не наговаривайте.
– То, что вы в банковском деле преуспеваете, муж мой, не мудрено. Вы мастак, сказки за правду выдавать, – заметила Мария Петровна. – Хотя думайте, что знаете. Через тридцать лет, уж разницы нет.
– Нет уж, позвольте, даже через тридцать лет, услышать, что мол, вы тут всю жизнь мучаетесь, маетесь, с нелюбимым, право слово, не слишком приятно, – возмущенно заметил супруг.
– Что ж, такова жизнь, всяк по своему мучается, чтоб не выбрал, – отметила Арсентьева. – Но главное ведь выбрали, так что позвольте и дочерям вашим выбрать. А уж по выбору и путь их будет.
– Так ведь мы итак многое им позволили, сообразно вашему воспитанию. Одна за дурака вышла, другая негодяя выбрала. Что ж, нам смотреть теперь, как они все что нажито мной размотают! – гневно воскликнул он.
– Что же, ежели вам не нравится мое воспитание, сами бы воспитывали, – отрезала Мария Петровна.
– Эдак, мы не до чего не договоримся, – с досадой заметил муж.
Он пришел, чтобы замять конфликт, но вместо этого, сам не понял, как оказался втянутым в новый, причем тот новый, по силе и по размеру, был словно праотцом первого, ибо доставал из прошлого такие закоренелые супружние обиды, кои никогда и ни при каких условиях, даже в пылу самых отчаянный споров, супругам не дозволено доставать. Так как есть, такого рода противоречия и обиды, что скоплены за всю жизнь, что ежели их достать, да озвучить, то можно легко и незаметно разрушить тот сложный механизм, называемый семейной жизнью, что позволяет двум, совершенно чужим людям, выросшим в разных семьях, имеющих разное представление о жизни, вдруг в один прекрасный день соединиться, и стать одним целым, несмотря на то, что по сути, они друг другу не более чем чужие люди, волею природы и судьбы оказавшиеся навеки вместе.
– Но, я Вас послушаю. И если вы говорите, что не надобно мне как отцу вмешиваться, я приму ваше решение, – произнес он, – «но если все выйдет дурно, то ваша и вина будет», – подумал при этом про себя. – Вот только вы как матушка, проследите, чтобы все-таки беды не вышло не поправимой, как бы это деликатнее сказать…
– Не выйдет, будьте покойны, – уверила она его, – «а ежели и выйдет, то не беда, ведь хуже беды, как никогда не выйти замуж и не узнать любви плотской и нет на земле», – при этом подумала про себя Арсентьева.
И придя к притворному согласию, когда всяк остался при своих убеждениях, впрочем, сохраняя их втайне, во имя друг друга и мира в семье, Арсентьевы разошлись по своим спальням.
В ту ночь Лиза лежала без сна. Как странно сон стал приходить к ней. Теперь он был для нее, что непрошенный гость, а значит, наведывался исключительно лишь по своему желанию, и потому, она либо засыпала, едва коснувшись подушки, либо же лежала без сна едва ли не всю ночь, а мысли были похожи на спутанный клубок ниток, с трудом умещающийся в голове. А чувства, все чувства, что человек испытывает или может испытывать в своей жизни, одновременно теснились в груди, в немой схватке вытесняя друг друга в странном и непостижимом порядке.
Но главной ее мыслью было, что, несмотря на опасность быть раскрытой, она, во что бы то ни стало, должна увидеть его завтра. Лиза готова была бороться не только с родными, но и со всем миром, лишь за один миг с Мейером.
– Как удивительно…, – думала она про себя, полулежа в кровати, а рукой подпирая подбородок, так что ей одновременно был виден и клочок мрачной ночи в окне, и серые и безучастные тени в полумраке спальни, – как удивительно, что чужой для тебя человек, которого ты и не знаешь вовсе, становится для тебя ближе и роднее всех, и даже тех, с кем ты связан единством крови. А близкие до того момента люди, становятся для тебя далекими и чужими, словно ты птенец кукушки, заброшенный в гнездо синицы или еще какой пичуги, не по виду, а по роду мысли, и только обретя любовь, начинаешь понимать свою истинную природу. И найдя другого, своего же рода и вида, можешь, наконец, создать свою семью, с тем, кто, хотя, и не связан с тобой родством крови, но связан родством душ, что оказывается важнее и крепче даже самых тесных семейных уз.
И прижав к груди подушку, так крепко, словно это был он или его бестелесный дух, она уснула с уверенными мыслями, что завтра она сделает все возможное, чтобы увидеться с ним, готовая бороться не только с другими, но и прежде всего с самой собой и со своими страхами, мешающими ей, открыть ему себя той, какой сделала ее природа.
Вот только назавтра, оказалось, что и нет нужды бороться. После вчерашней бури, наступило такое затишье, такой штиль, что казалось, даже прислуга, подхватила этот дух и настроение, и оттого двигалась, так медленно, как только было дозволительно, без ущерба быть наказанной. Матушка заперлась у себя в комнате и сказалась больной, батюшка отправился с визитом к начальнику станции. В доме воцарился мир и покой, впрочем, пугающий, ибо, как и любой другой штиль, всегда предзнаменует шторм, и чем тише безветрие, тем опасней буря следует за ним.
Тот факт, что опасность миновала, хотя и временно, все же не усыпила бдительность Лизы. События вчерашнего вечера, недомолвки и недосказанность произошедшего конфликта указывали на то, что встречаться и дальше в саду слишком опасно. Сегодня она должна сама к нему пойти, тем более, что и дальше скрывать свою болезнь стало не возможно. Она должна увидеть в его глазах, либо отвращение, либо принятие, и тот взгляд скажет ей о нем, больше чес сотни фраз любви, что обычно одаряют друг друга влюбленные, в пылу минутной страсти. Но что есть любовь истинная? Разве ж это ни любовь двух душ, когда тело если и имеет значение, то лишь оттого, что оно сосуд для той души, что вызывает те самые чувства, что мы именуем любовью. И ежели, он полюбил ее душу, то непременно, должен полюбить ее такой, какой сделал ее Господь, а ежели так не будет, значит это вовсе и не любовь была, а лишь любовь к себе, что отражается в ее глазах.
