Наталья Гончарова
Доспехи совести и чести
Пал Палыч тем вечером был в ударе, он подстрелил свой первый трофей, и от ощущения принадлежности отныне и вовеки веков к богеме, а также от аристократичности сего развлечения, он буквально вздулся, как воздушный шар. Отец легонько подтрунивал и посмеивался над его бравадой, впрочем, был все же благосклонен. Что ж, видя как дочь счастлива в браке, какое ж сердце отца не дрогнет? Пусть даже зять первоначально и не вызывал доверия.
Сестра переводила взгляд с отца на мужа, и была почти блаженной, обретя спустившуюся на нее благодать, как данность, что была ей предназначена со дня рожденья. Надо сказать, что получив статут замужней женщины, она вдруг в глазах окружающих, а самое главное, в своих собственных, возвысилась, не только над другими, но и над собой прошлой. Как если бы являясь незамужней девой, была неполноценной, недостаточной, а теперь, находилась на своем месте, там, где и должна была быть, обретя свой голос в этом мире и свою целостность.
Что касается матушки, то она была странно задумчива, и нет-нет, да и поглядывала в сторону Лизы, преимущественно тогда, когда та, была увлечена книгой. Словно материнское чутье подсказывало ей, что за всей молчаливостью и подозрительным интересом к книге, кроется некая тайна.
Мария Петровна была человеком противоречивым, выросшая в строгой почти старообрядческой семье, выйдя замуж, забыла все прошлое, и, пожалуй, нельзя было найти человека более либеральных взглядов, нежели она сейчас. И хотя Арсентьева была сдержанна и проявляла ласку редко, и то по праздникам, тем не менее, воспитывала дочерей в духе свободного выбора. Лиза не могла припомнить, когда мать ругала ее, впрочем, бурных чувств любви также не было принято проявлять в их семействе.
Все еще разгоряченные после охоты, мужчины так и не сменили темы, несмотря на то, что дамы уже откровенно скучали, и вновь заговорили о ружьях:
– Я в прошлом году увидел у Селиверстова, – начал Арсентьев, но поняв, что Трусов, знать не знает, кто такой Селиверстов, пояснил, впрочем, уже не без раздражения: – Помещик, дворянин, да как бишь его, сосед справа, через дом. В общем, не важно, увидел я у него винтовку, американскую. Узкая, тонкая, утонченный инструмент, – сластолюбиво продолжил тот, – для знающего охотника, разумеется. И тут я страсть как загорелся ее заиметь, уж я его уговаривал, уж я его просил, и сто рублей за нее давал, и даже двести, а он уперся, ни в какую, старый шельмец. Я уж было так расстроился, а пошли на охоту, – и Арсентьев отхлебнув из бокала, шумно закряхтел, а затем довольно вытер усы, раскрасневшись пуще прежнего.
Дамы меж тем, уже не скрывая, что разговор им наскучил, каждая занялись своим делом, маменька шитьем, Лиза перелистыванием той же книги, а Катерина и вовсе с трудом сдерживала навалившуюся на нее после плотного ужина зевоту.
Арсентьев же, подустав за прошлый месяц от женской кампании, не обращал на них никакого внимания, и взахлеб продолжил рассказ, тем более вид у его зятя был крайне заинтересованным. Понять подлинный то интерес, или наигранный не представлялось возможным, хотя разговор о любой вещи, что могла стоить двести рублей и впрямь, мог показаться ему крайне интересным. В меру образованный, в меру начитанный, и в меру чувствительный, мир материальный представлял для него наибольший интерес, по сравнению с миром духовным, и оттого в тот интерес к беседе можно было поверить легко.
– Стало быть, пошли мы с ним на охоту, а он возьми да и приди с этой винтовкой, толи Бурдэн, толи Пэрдан, черт их англичан разберешь.
– Бердан, батюшка, – не выдержав поправила отца Лиза.
– Да Бог с ним, – отмахнулся отец и продолжил. – Он ту винтовку взял, исключительно чтобы меня позлить. А тут гляди и куропаточки, а у него патрон заклинило, он его итак, и эдак – не стреляет. А как выстрелил, и толку нет, гильза в ствольной коробке застряла. Он ее уж и палкой, и пальцем, – и Арсентьев, смеясь, начал изображать Селиверстова. – Вот уж насмеялся я над горе-охотником! А я со своей, которую мне умелец за три рубля сделал, трех подстрелил, минут за десять, не больше! –преувеличил Николай Алексеевич, хотя в тот день подстрелил лишь одну, да и за той, по лесу ходил весь день.
– Так часто бывает, – неожиданно вступила в разговор матушка, до того момента, казалось бы совсем не слушавшая мужа и не проявлявшая никакого интереса к беседе.
– Это ты о чем голубушка? – переспросил Арсентьев.
– Порой в нашей жизни появляется нечто новое, и недоступное, и нам кажется, с одержимой стойкостью, что важнее этого «нечто», ничего и нет, и мы даже готовы заплатить за это любую цену, поступиться и настоящим, и будущим, и одеть хоругви, и нести крест с гордой стойкостью, но через время, оказывается, что это «нечто», не то чтобы не стоило всех наших жертв, а было и вовсе не важным. Но к тому моменту, мы уже все потеряли, как нам казалось, по молодости и наивности, ради чего-то ложно ценного, что лишь мираж, да кипень дней, – заключила матушка, и посмотрела пристально на Лизу, затем через минуту отвела взор и как ни в чем не бывало дальше занялась шитьем, но увидев, что все остальные смотрят на нее удивленно и даже напугано, улыбнулась, и невозмутимо сказала:
– Читаю новую философскую книгу, об умеренности, что главная добродетель. Монтень.
– Так, голубушка, так. Это ты, верно, говоришь, – согласился Арсентьев, знавший об умеренности мало, а точнее почти ничего, а главное не следовавшей ей никогда. И немного помолчав, будто задумался над словами жены, отпил еще глоток винца, в доказательство.
Сердце Лизы снова испуганно забилось, ей показалось, что матушка не зря пустилась в столь пространные суждения, и что ей, и только ей предназначается сие предупреждение, с другой стороны как она могла узнать? Ей казалось, что она тщательно скрывала свои встречи в саду, и ни словом, ни взглядом не выдала себя, но кто знает это материнское сердце, порой ему не нужно видеть, чтобы знать.
Стало быть, ей надо быть осторожней. Хотя к черту осторожность, завтра, она, во что бы то ни стало, должна увидеть его, и пусть ей придется отправиться прямиком к нему, и пусть это раскроет ее тайну и он узнает о ее недуге, сейчас это перестало страшить Лизу как прежде. Больше всего на свете, она боялась, не увидеть его никогда. А если ее жизнь так и пройдет, в тени опостылевших яблонь? Ей даже показалось, что она почувствовала на губах их яркий горько-кислый вкус. То, что раньше, казалось как нечто само собой разумеющееся, теперь страшило сильнее смерти. И, пусть матушка, наставляет ее сколь угодно, что она может знать об одиночестве, сидя в гостиной, подле мужа и детей? Что она может знать о страхе не испытать любовь никогда? И так и завянуть в отцовском доме, не успев расцвести. Да, еще графиня Батюшкова гневалась на нее, вспомнила, вдруг Лиза. Она ведь обещала написать отцу… Как много тяжести в один то день! Но ничего, она что-нибудь придумает и со всем справится. Ведь что же, если не любовь дарует крылья?
Назавтра, как только выдалась возможность, Лиза улизнула в сад. Чего ей только не пришлось выдумать для этого, и головную боль, и боль в ноге, и даже боль в спине, и когда она всех извела этим, то сестра, ее муж, и даже родители были к своему стыду рады ее уходу. Что ж, способность быть несносной порой может сослужить добрую службу, особенно когда необходимо остаться наедине с собой, или наедине, но не совсем.
Матушка, конечно, опять посмотрела на нее внимательнее и пристальнее чем обычно, но ничего не сказала, и даже велела, а вернее строго настрого наказала всем, не являться без разрешения в сад и не мешать Лизе. Что ей показалось даже немного странным, но не время было об этом думать.
И вот уже минут пять, а может час, время точно остановилась, она ждет его, то вглядывается в рощу вязов, то тревожно оборачивается, из страха, что кто-то из семьи пожалует в ее укромную обитель. Вздрагивает от каждого взмаха крыла лесной пташки или шепота ветра в раскидистых кронах деревьев.
Сотни вопросов и гневных и обличительных вертелись у нее в голове. Может, стоит задать их все прямо и без обиняков, а затем гордо уйти, не желая даже слушать на них ответы. А может выслушать? Не торопить, быть мягкой, вкрадчивой и понимающий. Но, не обведет ли он тогда ее с той же легкостью вокруг пальца, как все время делал это до сегодняшнего дня? Сможет ли она не поддаться его очарованью и отделить истину от лжи?
И как водится, как только объект любовного интереса, показался из-за пригорка, стало совершенно ясно, что ни один из вариантов не походит, а все произойдет так, как и должно произойти, а стало быть, само собой.
Она смотрела на него широко открытыми глазами, словно боясь упустить малейшее его движение, широкий шаг, чуть склоненную вниз голову, она смотрела на него с восхищением, и страстью, той, что тлела так долго в ней, той, о существовании которой, она и сам не знала до недавнего времени.
Он шел, казалось не разбирая дороги, погруженный в свои мысли и тревоги, но заметив ее улыбнулся, какой то мальчишеской улыбкой, и вместо того чтобы ускорить шаг, наоборот лишь его замедлил, заставляя время до желанной встречи задержать свой ход.
Все мысли и вопросы, все было забыто.
– Мне не следовало к вам сегодня приходить, милая Лизавета Николаевна, вчера вы меня обрекли на страданья Прометея, не иначе. Я почти всю ночь промучился без сна, гадая, отчего вчера вы не пришли, – полушутя, полусерьезно сказал Мейер, целуя нежно, и неприлично долго протянутую ему руку.
Ни упреков, ни подозренья. Ее такие нежные, тревожные глаза, – подумал Михаил Иоганович. – Она смотрит на него, также как и день назад, быть может, чуть менее стыдливо и с чуть большим интересом, но без осужденья. Верно, ничего о нем не знает, – с облегчением и досадой подумал он про себя.
– К нам приехали гости, вернее гость, и даже не гость, – от волненья запуталась в словах Лиза, – он член семьи, муж моей сестры, не помню, говорила, ли я что у меня есть сестра, старшая… и она замужем, и муж моей сестры, приехал, вчера… А еще… заходила графиня Батюшкова.
– Ну что ж, причина веская. Я понял, – шутливо согласился Мейер. – Вы прощены. Однако как же быть с уроном, нанесенным мне страданьем понапрасну? Ведь ночь же я не спал.
– Вам не стоит так шутить, я право слова, не сильна во флирте, все, что я ни скажу в ответ, звучит громоздко, и тяжеловесно, и совсем не смешно. А вот ежели беседа по делу, о счастье и несчастьях, о смысле жизни, или о ее бессмыслье, иль о законах мирозданья, здесь я с легкостью смогу поддержать беседу, – засмеялась Лиза, но увидев, что он ничего не ответил, а лишь пристально смотрит на нее своими умными пронзительными и голубыми, как льдинки глазами, смутилась, но все же решила продолжить:
– Вы оставили мне цветок вчера. Ветреница.
– Оставил. Я до сей поры и сам не знал, что в душе романтик. Старею, видимо, оттого и становлюсь сентиментальным, – не без сарказма ответил Мейер.
– Но Ветреница? Почему она? Не потому ли что я ветрена? – неожиданно спросила Лиза.
Он присел рядышком, ближе, чем в прошлый раз. Его нога, утопая в пене кружев и складок платья, едва коснулось ее щиколотки. Наклонив голову к ней, так что его глубокое дыханье, касалось ее нежной кожи, там, где только солнце, до сего момента, касаться ее смело, произнес:
– Не мог же я принести вам подорожник… – затем улыбнулся уголками губ, а рукой, дотронулся ее спины, словно желая, но, не решаясь приобнять.
– Весной цветов выбор не велик. И потом, они цветут, лишь только снег сошел, такие нежные, но такие стойкие. Вы видели как от каждого дыханья ветра, когда даже ветки деревьев могут сломаться, их трепетный цветок, лишь наклоняется по зову дуновенья, на тонком… тонком стебле, – и с этими словами он коснулся ее шеи тыльной стороной ладони.
Лиза вздрогнула. В глазах ее, что смотрели на него с таким доверием, появился и страх и любопытство и желанье.
Но в ту же минуту она вспомнила слова Трусова. Как она могла так быстро все позабыть, какой верно она дурной человек, ежели, одного его прикосновения достаточно, чтобы она оставила, не только правила приличия, но и забыла о своем святом долге. Что если он и правда бесчестный человек, и, потворствуя ему, она не только навлекает на себя позор, но и совершает грех куда более тяжкий – соучастье? Так как судьба часто спрашивает с нас не только за деяния, но и за бездействие, и за потворство и даже за безмолвие.
Слегка отстранившись, Лиза выставила руки вперед, будто ограждая себя от него, и от той опасности, что он представляет собой не только для ее тела, но и для души. Будто Мейер и есть тот самый змий искуситель, притаившийся в яблоневом саду ее святой наивности.
Все поняв по ее глазам, Михаил Иоганович в мгновенье осунулся, и побледнел. Глядя глазами, загнанного в угол зверя, Мейер дал понять, что первым нападать не станет, но готов отразить нападение, и в подтверждение того произнес:
– Что же, интуиция мне подсказывает, вы обо всем узнали. Конечно, я бы предпочел, чтобы вы узнали обо всем из моих уст, но коль уж произошло, то, что произошло, я готов принять удар, со всей ответственностью, – сказал он это резко, но без драматизма, несмотря на всю трагичность происходящего, как если бы разговаривал о плохой погоде, или еще о каком явление, хотя и не приятном, но не несущим в себе и толики чувств и эмоций.
Испугавшись, что оскорбила его, Лиза порывисто взяла его руку в свои и запальчиво произнесла:
– Поверьте, я не хотела вас обидеть, мне только надобно знать, почему? Ведь я знаю, я точно знаю, сердцем, вы не смогли бы поступить бесчестно. Я знаю так же точно это, как про саму себя, не спрашивайте как! Но я хочу понять, зачем вы это сделали, ведь не могли же вы так поступить лишь из корысти ради, не тот вы человек. Я знаю, я, я в-в-верю, – на последнем слове ее голос дрогнул и сорвался. Она опустила глаза, желая скрыть, что вот-вот готова расплакаться, но усилием воли, сдержала себя. Меньше всего она хотела показаться в его глазах малодушной, незрелой и слабохарактерной. Через минуту, обуздав чувства, Лиза вновь посмотрела на него. Уже открыто, глаза в глаза.
Михаил Иоганович же смотрел на нее все так же пристально и внимательно, вот только разгадать о чем он думает, едва ли представлялось возможным. И, тем не менее, он не отдернул руки, Лиза все еще сжимала его широкую ладонь в своей. Но и разуверять не торопился. Минуты ожиданья, и время, что длиною в вечность, как будто бы улитка преодолевает расстояние всего в аршин.
Мейер еще немного помолчал, собираясь с мыслями и наконец, нарушив тишину, заговорил:
– Что ж, если бы все явления в жизни можно было описать односложно. С легкостью подтвердить или без сомнения опровергнуть. Однако все не просто. Но ежели вас интересует вопрос предатель ли я, то отвечу так: в глазах других людей – несомненно, но, не сделав это, я стал бы предателем перед своей совестью. Как видите, выбор не из легких.
Лиза боялась обронить и слово, нарушить ту искренность и откровенье, что рождались меж ними, и оттого дышала так тихо и так глубоко, словно и не дышала вовсе.
Мейер высвободил руку из ее ладони, затем чуть отдалился, и сев прямо, наклонившись и оперев руки о колени, а затем, скрестив пальцы в замок, не поднимая глаз начал свой рассказ:
– Россия сейчас, может до вас уже доходили слухи об этом, находится в крайне стесненном положении, и в полном одиночестве. Нет ни одного союзника, который бы поддерживал ее, вы только вдумайтесь ни одного союзника, я не говорю об Англии, что наш извечный враг, но даже Австро-Венгрия и Германия, не поддерживает нас, впрочем, никто не знает толи понапрасну, толи справедливо. Тогда как обстановка напряженная и тревожная, и ежели говорить кратко о раскладе сил, то скорее все против всех, нежели существует сколь бы то ни было надежная коалиция между странами. Но даже это не так опасно и трагично для нее, как то, что она истощена и раздираема внутренними противоречиями, кои, на мой взгляд, есть ее истинная проблема. Вот только так считают не все. Силы брошены исключительно в угоду внешней политики, пустые, ложные и всем понятные маневры. Всем, а в особенности нам самим, ясно, что война не возможна, и что Император, пойдет на любые уступки, лишь бы избежать ее, так как начнись она, исход был бы предрешен, а последствия фатальны и невозвратимы. Так к чему же тратить силы, пытаясь вселить страх, когда уж никто и не боится? Тогда как внутренний враг, словно змеи, коим нет числа, притаились на шее Отчества, медленно затягивая узел, когда не ровен час, станет уж слишком поздно, – в довершении своих слов, он даже коснулся своей шеи, словно нечто и впрямь душило его сейчас, но помолчав немного, и собравшись с мыслями, снова заговорил:
– Я получил сведения, что на Императора готовится покушение, а в самое сердце разведки, в Третье отделение внедрен агент «Земли и воли». Слышали ли вы о «Земле и воле»? – спросил он Лизу, и, не дожидаясь ответа продолжил: – Знаете ли, собрание из людей, как и все жаждущих власти, за ширмой некого «великого» добра, для «несчастного» народа, вот только ради счастья одних, непременно надобно сделать несчастными других, а суть перемен в том, чтоб поменять несчастных местами, на этом реформы и будут окончены, так как те, кто обрели новоиспеченное счастье, едва ли, как и прошлые счастливцы возжелают им делиться с теми несчастными, ради которых якобы все и начиналось. И все пойдет как встарь. Впрочем, это и есть суть всех реформ. Собственно ради того они и затеваются. Не иначе. И потом, что же это за добро такое на крови? – запальчиво произнес он, но спохватившись, уже спокойно вернулся к тому, о чем начал:
– Такой агент внутри, значит, для террористической организации все, а для Государя смерть. Они будут иметь доступ ко всем документам, ко всем именам и адресам, о предстоящих обысках и облавах, обо всем, что происходит в стенах заведения, стоящего на страже внутренней безопасности Отечество. И ежели, кто-либо захотел бы разрушить Империю, то лучшего пути, чем разрушить ее изнутри, нет, и не может быть. Ведь что есть внешний враг, который бьет лишь по попавшим в поле зрения случайным целям, перед врагом внутренним, что закладывает бомбу, под само основание Империи, предрешая ее судьбу и обрекая на погибель. В надежде построить прекрасный новый мир на замену прежнего? Обман. Какой обмен. Разве можно построить новое, без конца разрушая старое? Все ложь! – отчаянно воскликнул он. – Однако же у всего в жизни есть цена. В обмен на эти сведения, я должен быть предоставить данные, касающиеся наших планов в Британской Индии, в преддверии Берлинского конгресса. Вы знаете, наш излюбленный и уже до боли знакомый трюк, имитировать нападения, без намерения напасть. Глупость, на которую уже едва ли кто реагирует и оттого сведения об этом не представляют какой бы то ни было ценности, и разве что мальчишка посыльный уже не знает об этих планах!
Лиза замерла, и казалось, совсем перестала дышать. С губ едва не вырвался вопрос, но она сдержалась, и, решив набраться терпения, вся превратилась в слух.
Предвосхищая ее вопрос, он поднял голову, посмотрел на нее с горькой улыбкой, а затем ответил:
– Не бойтесь, я не предоставил им ничего из того, что они уже не знали без меня, тем не менее, наша переписка, для человека непосвященного и несведущего, могла показаться не иначе как предательством. Но лишь на первый взгляд, истину же не смог бы увидеть, разве что слепец или же человек не желающий видеть истины. Хотя, теперь, какая в том разница. Я поступил, как поступил, я сделал выбор, пожертвовал меньшим, чтобы получить важное, вот только проиграл. Я мнил себя ферзем, а оказался, пешкой, – с горечью заключил он и замолчал.
– Что же случилось после?! – не выдержав воскликнула Лиза.
– А после случилось, что не все в России заняты делами Отечества, что я по своей наивности, а точнее глупости не учел. Третье отделение, а точнее место начальника Третьего отделения, не дает покоя не малому количеству лиц. Я и сам знаю с десяток, желающих, мечтающих, а точнее одержимых этой должностью, а значит всей той властью, которое сие место наделяет, в числе которых, каюсь, был и сам. Но один из них желает этого больше других и оттого готов и способен на многое, если не сказать на все. Не озабочен он ни угрозой внешней, ни угрозой внутренней, не тревожат его и судьбы людские, а одержим, он лишь созданием великой машины принуждения и страха внутри страны, Великой полиции, во главе которой он был бы и Царь и Император. Имя этого человека, я не желал бы называть, а потому, буду именовать его не иначе как граф Л. Без сомнения, он именно тот человек, который воспользуется любой возможностью, дабы совершить задуманное, и готов заплатить любую цену, кормя голодного и прожорливо зверя внутри себя, имя которого «Тщеславие». А что для него есть моя судьба, ежели, судьба целого Отечества для него ничто?
Именно в его руки и попала та переписка, и он, желая опорочить Третье отделение в глазах Императора, не преминет воспользоваться ситуацией, представив меня предателем, шпионом и изменником. Он вываляет меня в грязи, как символ никчемности и бесполезности Третьего отделения, а главное, посеет в Государе страх, что именно там оплот предательства и отступничества, и даже если, мне удастся опровергнуть сию клевету, зерно сомнения пустит свои всходы.
И так, желая спасти Государя, не ведая того, я сам, своими руками, – и он посмотрел на свои ладони, как знак того, что его деяния повлекли за собой череду неотвратимых и трагических событий, – погубил то, ради чего жил.
Последние слова дались ему с особенным трудом, будучи человеком сдержанным, в тот момент Мейер испытывал такое эмоциональное напряжение, что с трудом произносил слова.
И произнеся все это замолчал, но позы не сменил, и по-прежнему, не решался взглянуть Лизе в глаза. Может, боялся увидеть в ее глазах осужденья, а может, глядя в них, как в зеркале боялся увидеть, что осуждает себя сам.
Так бы они и сидели молча целую вечность, если б, Лиза не дотронулась нежно до его плеча, почти невесомо, как перышком, и несмотря на его слабые протесты, руки не отвела, а лишь тихонько спросила:
– Но в чем же ваше предательство? Все что вы делали, вы делали из любви к России. И потом, разве ж во имя мира, и интересов страны, не должны мы все пренебречь нашей гордыней, поступаясь карьерными амбициями и нашим тщеславием, во имя блага общего. Я уверена, я убеждена, что ежели все им объяснить, все истолковать, они поймут, и если не отблагодарят, то уж точно не накажут, ведь разве ж есть за что?
Он ухмыльнулся, и заговорил: – Ах, Лизавета Николаевна, милое вы дитя, если б в жизни все было так просто. Да и я рассказал вам не все, и хотя в моих поступках нет предательства, все же я совершил предательскую ошибку. Я связался не с тем человеком, – и, запнувшись, продолжил, – с женщиной, и мое высокомерие, и моя гордыня, будто шоры, застлали мне глаза, отчего я ослеп, и не увидел, что это была лишь ловушка, и я в нее попал. Именно она выкрала переписки, и ряд важных документов, по заданию лица, чье имя я, как и прежде, не желал бы называть.
Лиза побледнела и отпрянула.
Он вдруг обернулся, и отчужденно посмотрев, промолвил: – Вот видите, даже вы меня осуждаете.
– Нет, нисколько! – с жаром воскликнула Лиза, кляня себя за несдержанность, что выдала свою ревность, которую он ошибочно принял за порицание. – И все же, ежели, встретиться с графом Л., и просить его, ведь есть же в нем человечность и великодушие, я верю, и в дурном человеке теплиться добро, ведь не должно губить того, кто рисковал собой, пусть и совершил ошибку, но намерения, ведь намерения Ваши чисты!
– Милое, славное, но такое наивное дитя. Он не преминет воспользоваться ситуацией, и ударить по своему давнему сопернику, и тот факт, что это будет моей гибелью, поверьте, никого не волнует. Впрочем, я виноват во всем сам. Тут грех винить других, – с горечью прошептал он, затем наклонился к ней и коснулся щеки. Она перехватила его руку и теснее прижала к своему лицу обеими ладошками.
– Но должен же быть выход! – в отчаянии взмолилась она.
– Его нет, или я его не вижу, впрочем, в том нет разницы. Я поступил по своим убеждениям, но разве ж это имеет значение? Когда ставки так высоки. Я приму наказание со всей ответственностью, – отрезал он и высвободил руку из ее ладони.
Ужас охватил Лизу, от одной мысли, что обретя любовь, неотвратимо потеряет ее, она едва не лишилась чувств.
– Глупый вы! Вы говорите, что я наивна, но вы…. Вы….. Неужто, не понимаете, что ценнее жизни ничего нет? Неужели же вы пойдете на плаху, во имя идеалов, по-прежнему лелея и пестуя свою гордыня, которая и привела Вас сюда? Ни одна идея, не стоит и гроша, если за нее надобно платить жизнью! – воскликнула она. – Одни затевают войны, другие пытаются их остановить, высокие чины, толкают в бездну малый люд, используя их во имя высших целей, но какова цена? В чем смысл жизни одних ценою жизни других? Ведь вы сами о том говорили!
– Но лишь приверженность идеалам, делает мужчину мужчиной, – резко ответил он.
– Даже если эти идеалы ложны?
Мейер взглянул на нее, затем промолчал и отвернулся.
Лиза обняла его и склонила голову на плечо.
– Я не могу вас потерять, – ели слышно прошептала она.
– Я знаю, – ответил он, не смея посмотреть ей в глаза. – Но унизиться сейчас перед ними. Вы знаете, что агент, который внедрен в Третье отделение, все еще там, и на хорошем счету! Я слишком поздно узнал его имя, когда уже погубил себя и свою репутацию, так что теперь меня и слушать никто не желает. Выкинули, будто собаку, а ему лавровый венок. И я должен молить их о пощаде? И пачкаться и пресмыкаться? Никогда! И потом, если я поступлюсь своей гордостью, вы перестанете меня любить. Не смотрите на меня с удивлением. Так и станет. Да и как можно любить мужчину без чести? Я и сам не смогу любить вас, потому что стану себе противен. Сердце будет отравлено ядом презрения к себе. И ощущение своей ничтожности неизбежно разрушит меня. Не просите меня жить с этой ношей, даже ради любви. Я уже поступился своей честью раз, дайте мне хотя бы сохранить ее остатки.
После этих слов он повернулся к ней лицом и вновь, погладив по щеке, наклонился, чтобы запечатлеть на ее полуоткрытых губах, тот самый поцелуй, что навеки стирает грань между любовью платонической и любовью земной.
Она больше не молила его изменить свое решение, а лишь крепко вцепившись в лацканы сюртука, тесно прижалась к нему, боясь выпустить из рук, хотя бы на секунду, ибо знала, что каждое мгновенье вместе, может стать последним.
Пал Палыч делал обход своего «будущего» именья, заправски вышагивая как его истинный и неоспоримый хозяин. По-армейски высоко выкидывая правую ногу, а затем, яростно ее опуская, так, что каблук его сапога врезался в нежный весенний дерн, оставляя глубокий и рваный след – тавро собственника. Обойдя именье вокруг, и насладившись видом высоких башен, а также красотой дорого белого камня, Пал Палыч, конечно же, не преминул подсчитать в уме, сколько та или иная работа могла стоить, и с трудом, уложив в голове баснословную сумму, в которую именье обошлось его дорогому тестю, от удивления и изумления даже присвистнул.
– Мда, – заключил он, чтобы сия фраза не значила, затем, посмотрев вверх, постоял немного, покрутился, еще раз огляделся, и решил повторить обход.
В конце концов, если не сейчас, то в будущем, ему суждено стать хозяином всего этого, а посему надобно знать доподлинно и с точностью, что в его ведении находиться будет. А это значит, самое время посетить сад – единственное место, где он еще не был. И руководствуясь, прежде всего любопытством, нежели здравым смыслом и необходимостью, он последовал по дорожке в одинокую обитель его свояченицы. Пока шел, глазея по сторонам, Пал Палыч попутно и здесь строил планы своего хозяйствования, к коим готов был приступить хоть сейчас. Ему не нравились яблони.
– Проку от них нет, – решил Трусов, – ни тебе благодатной тени, ни прохлады, ни плодов полезных, и лучше было бы здесь разместить, что для дела, может хозяйственную постройку какую, и еще что дельное.
Как вдруг, он услышал голоса, которые и прервали его такие сладкие, но такие далекие от реальности размышления.
Женский был ему знаком, а вот мужской… Глухой и низкий, не принадлежал никому из тех, кого он знал в именье, и это было странно. Не мог он принадлежать и гостю, так как Пал Палыч был убежден, а точнее доподлинно знал, что гостей Арсентьевы в тот день не ждали. Он остановился затаив дыхание, прислушиваясь и пытаясь разобрать, о чем говорят в саду. Все тщетно. Вот только одно он знал точно, разговор тот был тревожен и эмоционален. Голоса становились то громкими и беспокойными, то понижались до шепота, а то и вовсе замолкали. – Что же там происходит такое! – в нетерпении едва не вскрикнул Трусов.
Бесшумно и осторожно, на цыпочках, так чтобы оставаться незаметным, Пал Палыч начал перебегать от дерева к дереву, пока, наконец, не приблизился настолько, что перед его взором открылась скамейка, на которой сидели двое. Вот только, казалось, он понапрасну боялся быть замеченным. Стой Трусов в аршине от них, и тогда едва ли был бы замечен ими, настолько пара была увлечена друг другом и тем, что происходило меж ними.
И он, и она видны были лишь со спины, но в том, что женщина, была не кто иной, как его свояченица, сомнений не было. Но кто мужчина?
Ясно было одно, обоих связывало нечто личное, ибо и позы, и жесты, говорили, о том, что в саду разворачивается история любви, случайным свидетелем которой он стал.
Но вот, чертовщина. Все что говорят, ветер относит куда-то вдаль. Слышны лишь обрывки фраз, но и из них не разберешь о чем речь. Досада, хоть локти кусай. Он уж и шею вытянул из кустов, и встал на цыпочки, отчего обе ноги занемели. И никакого результата. Поняв, что если наклониться еще хотя бы на сантиметр, то кубарем скатиться из-под яблони, наделав столько шума, что ни о каком статуте «инкогнито» больше не будет идти речь, решил успокоиться, и довольствоваться теми скудными сведениями, которые уже получил. А влюбленные и не торопились расходиться. Стоять он уже устал, но и возвращаться назад было слишком опасно. Что если ветка под ногами хрустнет? Или куст обломиться? Бедному Пал Палычу, казалось, будто он привязан посередь тайги, а за шею, и за ноги так и кусает мошка, вот что-то и на кончик носа село, сейчас бы смахнуть или прихлопнуть ладошкой, но нельзя. Так что стоит наш бедный Трусов, терпит, лишь губы зло кусает.
