Николай Васильевич Успенский
Повести и рассказы
– Статья теперь вот какая, – говорил Федор Петрович, – я насчет ямовского барина… урожай у них у всех плохой, а у ямовского барина хуже всех, а у него и за ухом не чешется! он себе городит городушки… Так думаю я: ежели не в нынешнем, то в будущем году он беспременно продаст не только лес, а, пожалуй, что хочешь спустит, как денежки все размотает и начнет поплясывать… а народ этот горячий… вот тут-то мы с вами к нему и подъедем… словно между делом… а лесок – толковать нечего!..
– Да, теперь подходит самое настоящее время… Скоро и мой профинтится… Я, чуешь, тоже пишу свому барину, не продаст ли он свою, рощу?.. Дескать, я буду подыскивать покупателей… А каждую почту строчит мне: денег, говорит, денег, пожалуйста… Я уж ему прямо отвечаю, откуда же я их возьму?.. Теперь ведь я не крепостной, по мне хоть завтра с места долой…
– Да и лафа, Григорий Сидорыч, подходит! скоро, кажись, земли пойдут продаваться по десяти целковых за десятину…
– Время – говорить нечего! другого такого времени навряд дождаться… уму непостижимо, что делается!.. Ведь, слышь, примерно, над пропастью висят; а все свое: балы да белендрясы… А все что? Избаловались!..
– Набаловались – здорово!
Между тем сытый жеребец нес друзей через деревни с кланявшимися мужиками, через мостики, овраги и, наконец, привез их на клевер. Друзья сошли с дрожек и сорвали по пучку клевера.
– Слава богу!.. кажись, надежда есть…
– Ничего!.. А насчет овинов не беспокойтесь. Наум Васильев наш справит их в лучшем виде! И возьмет от силы тридцать рублей!.. опять же он свое дело знает…
– В Москве овинный клеверок щеголяет… Ну, как вы думаете, Федор Петрович, рассчитываю: плохо-плохо выйдет у нас триста пудов… класть по пяти даже рублей – вот полторы тысячи… а солома? она, пожалуй, окупит всю работу… Да я своих мужиков пошлю…
– Поедем взглянем на ямовский лесок-то, пока засветло… на пасеку, видно, не поспеем нонче…
Друзья поехали межкой в гору, и вскоре пред ними выглянул густой ямовский лес. Сидевший на дубу против заходившего солнца ворон поднялся вверх и закричал, как бы предвещая что-то недоброе. Целовальник и приказчик не отнесли этого предвещания к себе, но оно, по их мнению, скорее относилось к владельцу леса. Друзья объезжали лес кругом и остановились на рубеже.
– Дело вот какое: кореней тысячи три с прибавкой будет… рубль штука – тысяча рублей… да дрова… рублей пятьсот дать можно… да он, пожалуй, возьмет и меньше…
– Вот, Григорий Сидорыч, посмотрите, хлеб-то ямовского барина – какой!.. что это такое? Колос от колоса – не слыхать даже птичьего голоса!..
Приказчик улыбался и пожимал плечами.
– Не правду я вам говорил?.. Друзья поехали домой.
– Теперь, Григорий Сидорыч, ко мне, – говорил целовальник, когда пришла большая дорога.
– Ведь поздненько, кум!
– Вот еще, что вздумал! Я к нему езди, а он так шалишь!
– Да ведь у вас, право, забалуешься.
– На что баловаться? Надо выпить хорошенько, а баловаться нечего! Ну, я работника дам проводить… да теперь ночи лунные.
– Я не об том… Завтра чем свет вставать надо!.. Приказчик повернул лошадь к кабаку.
– Кума, здорово!..
– Ах, куманек, голубчик!.. Здравствуй, насилу-то ты к нам заехал!
Приказчик и целовальничиха крепко поцеловались. На стойке явилась белая скатерть, разные яства и несколько бутылок.
– Спесивый, право спесивый!.. Бог с тобой!..
– Эх, кума!.. кабы ты знала наши хлопоты!..
– Григорий Сидорыч, Григорий Сидорыч! посмотри-ко поди сюда, – сказал целовальник, глядя в отворенное окно.
По большой дороге катили экипажи с помещиками.
– Это бал был у ямовского барина, – заметила целовальничиха, тоже подбежавшая к окну…
– Гуляют себе!..
Ехавшие, размахивая руками, кричали: – Ур-р-ра!..
IV
Через неделю лакей доложил Захару Ильичу, сидевшему в кабинете:
– Целовальник приехал.
– Проси!
– Здравствуйте, сударь!
– Прошу садиться, почтеннейший Федор Петрович… Лошадей я у вашего приятеля купил, и целых двадцать штук; заплатил недорого: да вот беда, отчего-то они хворают? Некоторые из них, как говорит коновал, опоены, а иные очень стары. Но я вас вовсе не виню, ведь продали лошадей не вы…
– Захар Ильич! не только с лошадью, а с каждым человеком может случиться и болезнь и старость… все под богом ходим! Теперь время стоит жаркое, опять же работа, сами возьмите! надо бога бояться! А вот они как пообдержатся, и будут вам служить! Касательно же опоя, коновал этого дела не знает. Может ли опиться простая, рабочая лошадь? Какой же мужичок прямо от сохи гонит ее к речке, или извозчик прямо с перегону поит лошадь и задает корму? Коновал ничего не знает, Захар Ильич!
– Действительно, коновалам доверяться нельзя, это я знаю по опыту; один у меня уморил в двести рублей лошадь. Ну, да кроме того, я рассчитываю так: если бы даже околело из купленных лошадей штук пять, и тогда это не составило бы для меня почти никакого урона, потому я дешево заплатил за них; чего в самом деле требовать от лошади, за которую заплачено пятнадцать рублей! Кроме того, они ведь работают! приносят пользу!..
– Нет, мне все-таки неприятно, Захар Ильич.
– Вздор! Ну, что! вы видели, как гостиница-то строится?
– Как же-с! дай бог час, Захар Ильич!
– Каково? Я ведь не люблю откладывать! это не в моем характере.
– Важное, сударь, дело затеяли.
– Нет, каково в самом деле? вы видели лес?
– Липа-с! дух будет легкий.
– А? как вы думаете? какую мы с вами штуку-то удрали! А все-таки честь открытия принадлежит вам… вам… Да, Федор Петрович, вы мне открыли глаза! Я даже нахожу, что это событие следует напечатать в газетах, что настало, наконец, время, когда и в глуши, среди степей, цивилизация пробивает себе путь…
– Завтрак подан! – доложил лакей.
– Федор Петрович, пойдемте завтракать. Пожалуйста, без церемонии. Я с простыми людьми сам прост. Вчера были у меня помещики; вы не можете себе представить, что это за люди! ни малейшего стремленья к улучшению… никакого желания человеческого. Все, что я ни затеваю, им кажется диким… конечно, есть и между ними люди понимающие… Но вообще я ничьих советов не слушаю и знать их не хочу! Я сам себе господин!
Хозяин и гость вошли в столовую. За столом сидела барыня.
– Как же-с! я вам уж привез книги.
– Так скоро?
– Помилуйте, я продержал их более недели.
– Да что ж такое? разве мы вам дали на срок? Держите их у себя сколько угодно!
– Вы, Федор Петрович, не стесняйтесь, – подтвердил барин, – читайте себе да читайте! мне именно в вас нравится эта жажда любознательности… Если вспомнишь, как человеку много знать надо и как коротка человеческая жизнь…
– Ты всегда любишь пускаться в л-иризм, – заметила барыня.
– Но, мой друг! Жизнь… это что-то высокое… как тебе сказать, это такое явление, такой…
– Что же вы читали? – перебила барыня, обращаясь к целовальнику.
– Читал я, сударыня, как оно… забыл название…
– «Обломова»?
– Кажись, так…
– Ну, что? каково написано?
– Ничего-с, любопытно…
– Вот вам русский человек! – сказал Захар Ильич, чавкая, – лучше сказать, байбак! это какая-то египетская мумия, а не человек… вот вам тип русского человека!
– А мне нравится Обломов, – сказала хозяйка.
– Не правда ли, какой умный и так рельефно выдающийся из толпы наших пошлых современных людей, которые смотрят на женщину, как на какое-то лакомое блюдо… А «Подводный камень»?
– Эту я только начал, – сказал целовальник, держа под столом руки.
– Вот вы будете читать, обратите внимание на то, как Наташа уезжает от мужа…
– Но, мой друг, положим, что вещь эта действительно современная… я не спорю… Соковлин – человек благородный…
– Прочтите, прочтите! – продолжала барыня.
После завтрака Захар Ильич предложил гостю отправиться посмотреть гостиницу. На пути они зашли в конюшню, на скотный двор, посмотрели ригу и молотилку. Во все это время Захар Ильич доказывал, что скоро все имение будет как игрушка. Когда хозяин и гость подходили к гостинице, их встретила толпа мужиков и церковный причт.
– Что хорошенького скажете, миряне?
– К вашей чести, Захар Ильич, – зашумел народ.
Поп выступил вперед и начал:
– Ваше высокородие, весь причт и все прихожане просят вас быть у нас церковным старостой, так как вы человек благородный, а церковь приходит в упадок. Прежний староста, за ветхостью своих лет, отказывается от должности, и мы, по совещании между собою, порешили избрать вас. Как сын церкви, не откажитесь от таковой… вас духовная мать наша будет поминать, дондеже стоять будет на краеугольном камени, иже есть Христос, зане есть глава.
– Я, православные, считаю за особенную для себя честь ваше предложение и, как христианин, не имею даже права отказаться от такой почетной должности. Но я боюсь, буду ли я способен исполнять мои обязанности?
– А мы будем молить бога.
– Ну! когда так, да будет его святая воля!
Все сняли шапки и стали креститься на церковь.
– Позвольте вас поздравить с новой должностью.
– Благодарю, благодарю. Завтра прошу вас ко мне водки выпить. А в церковь я сделаю пожертвование.
Духовные, держа руки за спиной, потянулись за барином смотреть новое здание. Мужики остались на улице и начали толковать между собою:
– Однако Федор Петров подбился к барину-то!
– Эта голова охулки на руку не положит! Намесь барину лошадей представил, – все до единой калеки!
– Ведь их привел Васька-прасол?
– Экой ты! да он ему кум… Федору-то Петрову…
– Ты посмотри, он какую-нибудь штуку сделает с барином.
– А что?
– Да я почему знаю? разве я был у него на уме?
– А ты посмотри, какую штуку он с нами удерет: как заселится в этом трактире, – что тогда делать-то?
– Уж тогда держись! приберет всех к рукам! попятиться не даст! А что я думаю? Завладеет он тогда нами!..
– Чудно, братцы мои! Погляжу я: барин-то ровно с дуриной или помешанный какой. Надысь спрашивает старосту: что, говорит, пять копен ржи на десятине – хорошо или нет?
– И подает же бог счастие таким людям! какая имения-то!
Захар Ильич стоял на потолке, среди стропил, и говорил Федору Петровичу:
– Как же вы думаете насчет товара?
– Товар, известно, должен быть самый простой, деревенский: чай, сахар, табак, масло, кое-что по мелочам. А все-таки, как я вам докладывал, без продажи нашей нельзя. Проезжающий или свой мужик – во всякий след водка требуется…
– Не хотелось бы мне этого кабацкого безобразия, – сказал барин, – мне хотелось совсем прекратить пьянство в своем селе.
– Нет-с, Захар Ильич, пьянства вы не уничтожите! Ежели тут нет водки, мужик поедет вон куда! он скорее без хлеба просидит, нежели без водки! он последней овцы не пожалеет, как ему придет время пить-то!
– Как, однако, испорчен этот народ!
– Об этом и говорить нечего! народ пропащий, – так надо сказать!
– Я думаю, не мешает купить и хороших вин… на случай…
– Это – как вам будет угодно! для человека случайного не мешает про запас иметь и виноградные вина…
– Даже и шампанское!.. Я хочу, чтобы у меня гостиница была похожа на что-нибудь…
Захар Ильич и целовальник вдвоем отправились домой, раскланявшись с духовными.
– Федор Петрович! – говорил барин дорогой, – у меня есть до вас просьба: не можете ли вы закупить мне товару? Я долго думал об этом и вижу, что в этом деле нужен человек торговый, опытный. Что, если я пошлю покупать какого-нибудь ротозея старосту или мальчишку конторщика? конторщик опять пьяница… Но вы человек практичный, и торговая-то часть вам, кажется, знакома-перезнакома…
– С удовольствием, Захар Ильич; я готов послужить. Конечно, хвалиться не могу, а купить с расчетом, чтобы не было убытку в продаже, могу-с…
– Я вам буду просто обязан!
– Это можно. Позвольте спросить, Захар Ильич, кого же вы думаете посадить в лавку?
– Опять, батюшка, ничего не знаю; думал было – старосту: он честный человек… но ведь, согласитесь, куда же ему торговать? Про конторщика я вам говорил: пьяница, каналья…
– Да ведь я же прежде вам говорил, Захар Ильич, что мы можем у вас снять эту лавку! тогда бы водки-то покупать не надо: я бы свою перевез… А главное дело, денежки вы с меня получили бы чистенькие, без всякой заботы… Дело же мы можем сделать на бумаге, по закону… Значит, плутовства с нашей стороны никакого быть не может… Известно, вы меня мало знаете, вот поживете – увидите… Да если мы возьмем и мошенника, то и он не может ничего сделать супротив закона, когда обяжется контрактом. А я бы вам привел в порядок эту гостиницу то есть в лучшем виде!
– Федор Петрович! Я слушаю вас и не возражаю вам, потому что думал еще прежде то же самое, что вы теперь говорите!.. Помилуйте! да с моим великим удовольствием! вы меня, по душе вам скажу, на ноги поставите! ведь, кроме вас, совсем нет людей? Что же, я еще кучера, что ль, посажу торговать? ведь это только смешно, но не резонно…
Пока барин и целовальник дошли до дому, они успели условиться в цене и в разных подробностях касательно будущего предприятия.
– Анна Григорьевна! – говорил барин жене, – поздравь нас! мы с Федором Петровичем заключили условие… Он будет жить с нами в Ямовке, заведовать гостиницей.
– Право?
– Видишь ли, мой друг, тут нужен человек опытный, торговый; а кого я посажу в лавку из своих? Тришку? – пьяница; Ермилку? – это разиня: у него все из рук будет валиться… Кого же больше?
– Ну, разумеется, – сказала барыня, – Федор Петрович тебе может быть очень полезен, так как ты вовсе неопытен в торговом деле… Я очень рада! Итак, вы будете нашим соседом? – обратилась барыня к целовальнику.
– Если бог благословит, сударыня… надеюсь заслужить Захару Ильичу… Я как понимаю, все пойдет у нас честно, благородно!
– Так нам надо торопиться, – сказал барин, – когда же ехать за товаром? вы уж, Федор Петрович, не откажитесь…
– Мы сперва выправим свидетельство на право торговли, а потом уж примемся за товар. В Москву ехать незачем: тут в губернии можно достать все… Вот прямо на Пятницкой улице есть купец Сорокин, человек честный и продает все по московским ценам, потому оптом!.. а главная вещь, безобманно…
– Браво! Человек, подай нам бутылку вина. Надо с Федором Петровичем магарыч выпить! Ну-с? За ваше здоровье, почтенный Федор Петрович. Дай бог, чтобы дела наши пошли как следует!..
– За ваше здоровье, Захар Ильич! Пошли бог успеха!.. Его святая воля!.. Дело начинаем – доброе…
При прощании Анна Григорьевна говорила целовальнику:
– Что же книги-то? держите их у себя, сколько хотите.
– Когда же теперь, ma chere, читать? теперь нам некогда… ты видишь, Федор Петрович будет занят.
– Теперь, сударыня, некогда читать, – сказал целовальник.
V
Прошел год, и утекло много воды. Большая дорога совсем заглохла, потому что оживлявший ее сколько-нибудь кабак давно был закрыт; оконные ставни не открывались ни днем, ни ночью; соломенную крышу снес ветер и развеял по полю; вместо нее торчал один хворост, сквозь который виднелась завалившаяся труба; на потолке облюбовал себе место филин, о чем заявляли носившиеся над кабаком стада галок и ворон. «Куда же девался целовальник? – думал посторонний проезжающий или богомолец, возвращавшийся из далекого Киева, – не умер ли? не постигло ли его какое несчастье? не проторговался ли и теперь с своей семьей живет в городишке, в глиняной мазанке, занимаясь прасольством, или… кто знает, что может случиться с торговым человеком?»
– Послушай, земляк, что ж это кабак-то? Или хозяин помер?
– Ты, божий человек, видно, не здешний? А целовальник жив. Посмотри, как он теперь поживает! любому барину не уступит!
И путник стоит в недоумении, как бы пораженный таким известием, потому что он привык с видом запустевшего кабака или одинокого постоялого дворика без крыши связывать в своей голове горькое несчастие, завершившее судорожные попытки человека завоевать себе кусок хлеба. Но так было до сих пор. Пройдет еще несколько лет, и путник сам будет подозревать, видя разрушенные дворики, не пособила ли судьба их бывшим владельцам, сжалившись над их борьбою с жизнью за возможность существования? «А что ж? дай бог! – решит про себя путник, – человек всю жизнь боролся с нуждою и много ночей не спал, живя в поле, слушая осенние ветры и упорно думая о своем законном праве на жизнь: помогай ему бог!» И, сам изувеченный нуждою, он даже перекрестится.
Торговля в Ямовке шла именно так, как описывал ее Захару Ильичу целовальник, когда советовал выстроить лавочку: каждое воскресенье, по окончании обедни, в кабаке и лавке толпилось множество народу со всего прихода; в лавке продавались даже ситцы и нанки. Водки выходило неисчислимое количество, брали ее все деревни, ездившие в Ямовку к обедне, и самая Ямовка пила больше прежнего. Хотя во время открытия своего заведения Захар Ильич и сказал мужикам речь, что пьянство гибельно и потому надо пить осторожно, но эта речь лишь замерла в воздухе: ибо в тот же самый день, как выкинут был флаг над кабаком, Федор Петрович, его жена и наемный мальчик работали за стойкой в три шила, не успевая распечатывать полуштофы.
Федор Петрович не ограничился одним кабаком и лавочкой: у него была ссыпка хлеба, а на дворе стояло несколько заводских жеребцов. Федор Петрович скупал большими партиями овец и быков, снимал заливные луга, имел ульев до трехсот пчел и уже вел переписку с московскими купцами. Помещики и все городские купцы за особенное удовольствие считали пригласить его к себе в гости. Но прежняя вежливость, скромность не расставались с Федором Петровичем, даже весь образ жизни остался прежний: та же красная рубашка навыпуск, длинный суконный сюртук, пение басом на клиросе, тележка с решетчатым задком, хотя некоторые помещики предлагали ему купить у них задешево разные шарабаны и пролетки, остался даже прежний самовар с деревянным кружком вместо затерянной крышки.
Захар Ильич в важных случаях долгом считал посоветоваться с Федором Петровичем и не только приглашал его к себе на обеды, но сколько раз обедал у него сам с своей супругой. Супруга Захар Ильича, блуждая от нечего делать по селу с своими собаками, едва ли не каждый день посещала Федора Петровича; он вводил ее в отдельную от кабака комнату или наверх в пустую гостиницу и предлагал чаю, кофе, даже лимонада. Но барыня прежде всего просила целовальника, чтобы он сыграл на гитаре и спел. Федор Петрович играл какую-нибудь грустную песню, подпевая своим легким баском, и его черные глаза блестели.
– Merci, merci![14] – говорила барыня, – вы чудно поете! пожалуйста, к нам приходите, я вас прошу…
– Ваши гости! – с улыбкой отвечал целовальник.
– Не прочитали еще книгу?
– Понемногу читаю… времени-то мало…
– Читайте… я вам еще дам… вышла недавно новая повесть… я вам пришлю.
Всякий раз, уходя от целовальника, барыня думала: «Этот человек обладает всем, что необходимо нашим великосветским мужчинам: любезность, ум, опытность… главное – опытность…» И ей вспоминались молодые люди, рисующиеся верхом на лошадях с бичами и арапниками или отпускающие перед дамами пошлые каламбуры… «Они, пожалуй, и недурны, – думала барыня, – но в каждом их слове, в каждом жесте выглядывает пустота, стремление к сплетням и самое наглое хвастовство…»
Барыня идет к дому, а стоит такая жара, и кровь так и бушует в сытом и праздном теле, что, добравшись до балкона, барыня бросается в кресла, закладывает вверх руки…
Однажды вечером, когда Захара Ильича не было дома, барыня сидела на балконе. Мысли ее блуждали и в Москве, на балах, и в уездном воксале, и на вечерах у помещиков с пьяными криками и картежной игрой… Ей было скучно; кругом было так тихо, душно… Печальные сумерки свинцом ложились на душу… Завтра опять то же, та же смертельная жара, скука и безлюдье, тот же крик мужа среди плотников, и снова мертвые сумерки. На балконе явился Федор Петрович.
– Ах! это вы! как я рада; а мне так скучно… мужа нет…
– А я было к Захару Ильичу… по одному дельцу… – Он скоро приедет… подождите его… пойдемте пока в сад…
Целовальник охотно согласился.
– Послушайте, Федор Петрович, – говорила барыня, идя по глухой аллее, – любили ли вы кого-нибудь…
– Как вам сказать… оно, конечно… у всякого человека есть сердце…
– Скажите откровенно, любили ли вы какую-нибудь женщину?..
– Анна Григорьевна! как любить-то нашему брату? мы-то и готовы, пожалуй, всей душой, да согласятся ли полюбить нас, – вот в чем дело!..
«Экой умный человек», – подумала барыня и продолжала вслух:
– Я вам скажу… Женщина умная оценит всегда достойного мужчину…
Целовальник и барыня шли дальше.
VI
В один из ненастных, осенних дней в кабинете Захара Ильича стекались один за другим вестники с печальными новостями.
– Ну, что еще там? Что скажешь, любезный? Насчет лошадей? Знаю! ты их загнал, запалил? ты был пьян?
– Ни в одном глазе, Захар Ильич!
– Я, любезный мой, обращался с вами, как с людьми, а теперь я вас раскусил! Нет! Россия еще долго будет пребывать d невежестве, ей далеко до равноправности! Я тебе доверил тройку лошадей, эта тройка потом очутилась в лесу… Где ты был! Нет! я напишу жалобу мировому посреднику, пускай тебя в волостной попотчуют! Ты что?
– Прикажете цепами молотить?
– Ну, конечно! конечно, цепами, почтенная голова! потому что если я выпишу двадцать пять машин, вы и те переломаете… так что же? Разумеется, цепами… вашими допотопными орудиями… Понимаете? Что ж стоите, чего ожидаете?
– Как быть, Захар Ильич…
– Что еще?
– Подвод никак не сыщешь; никто не едет по плохой погоде; говорят, нельзя.
– Ну, а что если эта погода продлится месяц? Я, по-вашему, целый месяц сиди без денег, а? Вот! прошу покорно: есть хлеб, есть, следовательно, капитал; но что же я сделаю с этим капиталом? он стоит себе под сараем! Вот это очень хорошо! Это показывает, что у нас в России должно сидеть у хлеба да без хлеба.
– Рабочие просят расчета, – сказал конторщик.
– Какие? за что?
– Стену клали.
– Как, уже за стену? позвать подрядчика.
– Жалованье, Захар Ильич, сделайте милость, – говорили повар, садовник и кучер, – ослобоните нас…
– Подождите же, наконец! ну, что ж я сделаю? Урожаи плохие! да вон и хлеба есть, да что же мне делать, когда его не везут в город! ведь при вас говорил староста! Вы, голубчик, – обратился барин к входившему подрядчику, усердно крестившемуся на образ, – какое спрашиваете жалованье? вы когда у меня начали класть стену?
– Третьего дня.
– Сколько вы с меня взяли?
– Полтораста целковых.
– Теперь позвольте вас спросить: разве за три дня берут где-нибудь сто пятьдесят рублей! Таких цен, любезный мой, и в Петербурге нет!
– Захар Ильич! Стену я мог даже скласть в день, – это мое дело! и вы мне должны заплатить сто пятьдесят рублей, уговор на то был! Извольте расчесть: я пятьдесят человек рабочих нанимал, им я должен заплатить!
– Во всяком случае, денег у меня теперь нет!
– Захар Ильич! – заныл снова явившийся староста.
– Что вам нужно?
– Как же прикажете с овсом-то? Он весь на рядах сопрел!
– Пусть и преет!..
– Жалко, Захар Ильич!
– Ужалели! нечего сказать. Вы меня, господа, опять ужалели! – Захар Ильич поднялся. Публика держала головы вниз.
– Можно войти? – спрашивал Захар Ильич, стоя у жениной спальни.
– Можно!
Барыня возлежала на кушетке с книгой в руках.
– Ну-с, сударыня, поздравляю вас с новостями.
– Какими это?
– Не сегодня, так завтра мы с вами останемся без куска хлеба. В имении идет бог знает что!.. да вот потрудитесь прочитать это письмо.
Письмо было от самого владельца Ямовки: «Потрудитесь выслать мне пять тысяч, – на днях я еду за границу. Надеюсь, вас это не стеснит, так как вы управляли моим имением целых три года и, вероятно, успели пожать плоды ваших трудов. Даже продайте что-нибудь незаложенное и, пожалуйста, пришлите мне деньги».
– Вот! вот вам дружба!.. он начинает требовать от меня отчета: это друзья!.. Как до денег коснется – все к черту! Нет! я вот что думаю: ехать в Москву и служить… это надежней. Нет, Россия до-олго!..
– Делай, как знаешь! мне все равно…
– Конечно, служить! Завтра же еду! я здесь убил и здоровье и состояние…
Захар Ильич прошел в свой кабинет и велел позвать целовальника.
– Федор Петрович! одолжите мне денег. Урожаи у меня, вы сами знаете, все время плохие, так что я потерпел убытку по крайней мере пять тысяч в последние два года. А чего мне стоило обзавестись хозяйством! И все это нимало не думало окупиться даже… Как продам хлеб, я вам возвращу.
– Сколько вам нужно?
– Рублей четыреста.
– Рублей полтораста я могу достать, попрошу у яблоновского приказчика, а у меня деньги все в обороте… вот луг снял, вперед дал семьсот рублей, – а когда их выручишь? Не раньше как по зиме… за клевер, рабочим, овец купил… все распущены. Полтораста рублей я вам добуду.
– Не найдете ли вы человека, который бы у меня купил, например, скот или строение какое-нибудь, экипажи… Я вам не сказывал? я хочу уезжать! нет, батюшка, жить здесь порядочному человеку нельзя… Здесь не имеют ни малейшего понятия ни о чем! Сами посудите: я плачу деньги, тружусь, – а у меня нет хлеба!
– Я вам советовал, Захар Ильич, отдавать землю внаймы, и вы без всяких хлопот курили бы себе сигару да получали бы денежки, больше, нежели вы получаете теперь, обработывая землю сами.
– Я это понял! ну, да теперь уже поздно! Я поступлю на службу, и кончено: по крайней мере я буду спокоен! Так как же вы думаете, Федор Петрович?
– Я думаю, Захар Ильич, вряд ли кто у вас купит скотину… купят, да ведь за какую цену? а экипажи и строения никто не возьмет, это подлинно вам говорю: вон теперь озимовский барин, Короченский, Юбкин, Собакин – все продают, даже землю, так и то нет покупателей! денег ни у кого нет! А вы не продадите ли свой лесок? я бы охотника нашел.
– Лес я могу продать, он не заложен.
– Только дорогонько не кладите за него.
– Ах! кстати я вспомнил… Васька! позови мне старосту! Послушай, любезный: объяви церковнослужителям и всему миру, что я не могу быть старостой церковным. Мне не до того! А вот предлагаю им вместо меня Федора Петровича… понимаешь? – Вы, Федор Петрович, согласны сколько-нибудь побыть церковным старостой?
– Отчего же? Богу потрудиться не мешает…
– Там, кажется, церковной суммы тысяча двести рублей… Я вам передам отчет, Федор Петрович. Вот еще что: так как я отсюда уеду, то оставлю вам в знак памяти все мои книги…
– Благодарю покорно, Захар Ильич.
Прошло еще два года. Барский двор давно опустел и зарос крапивой. Между тем в газетах объявлено было, что ямовское имение продается с публичного торгу и что желающие могут явиться на продажу. В числе желающих был и Федор Петрович.
1866
