Николай Васильевич Успенский
Повести и рассказы
Следствие
В один зимний вечер при оглушительном лае собак к завалившейся избе подъехал судебный следователь на паре обывательских лошадей. Пока хозяйка дома с длинной хворостиной в руках бегала за остервенившимися собаками с угрожавшими возгласами, а ее муж в нагольном тулупе украдкой выглядывал из сеней, следователя встречал местный старшина таким известием:
– Вашему высокоблагородию отвели квартиру у отца дьякона, а доктору и становому у батюшки.
– Это для меня решительно все равно, – сказал следователь и торопливо устремился в свою квартиру, освещенную единственной сальной свечкой, нагоревшей до того, что портреты духовных лиц и военные герои, висевшие на стенах, казались как живыми, шевелясь в волнообразной борьбе света с тьмою. Между прочим, следователь при входе в избу немало был изумлен писком и грохотом крыс, бросившихся по щелям, лишь только хлопнула дверь.
Пока готовился самовар, гость завязал разговор с хозяином, стоявшим у самой двери и, по-видимому, готовившимся исчезнуть с быстротою молнии; однако первый осмелился начать речь следующим замечанием:
– Холодненько сегодня. – При этом он запахнулся, осторожно вздохнул и посмотрел на потолок.
– Ваша правда; холод изрядный…
– Не прикажете ли ваше одеяние развесить на печке… мы сегодня нарочно топили для вашего приезда… так ежели что посушить… оно за ночь-то провянет за первый сорт!
– Прикажите из калош снег выбить… давеча мы сбились с дороги… Я слез, да и увяз в снегу чуть не по колена.
– Очень хорошо!
Хозяин отворил дверь и крикнул: «Эй! Алешка!» Явился в одной рубашке, босиком мальчик лет двенадцати.
– Бери калоши, осторожно вытряси снег… да того… поставь их посушить на печку… понимаешь?
– Понимаю.
– Да чтоб завтра до свету были вычищены.
Мальчик схватил калоши и опрометью бросился вон, закричав: «Самовар ушел! самовар ушел!..» За этим возгласом последовала беготня в сенях и женские крики: «Скорей! ушел! ушел! давайте крышку! где конфорка?»
– Велико ваше семейство? – спросил следователь хозяина, который глубоко вздохнул и отвечал:
– Как песок морской… Истинно, не лгу!..
В это время девушка лет двадцати внесла огромный самовар и, держа голову набок, поставила его на дубовый стол.
Затем она скромно отошла к стене и начала обдергивать свой фартук.
– Чайник позвольте, – сказал гость.
– Чайник! – грозно крикнул хозяин.
Девушка, исполнив требование, снова стала к стене. – Стаканы или чашки позвольте, – сказал следователь.
– Стаканы! – повторил хозяин.
Девушка полезла в шкаф, а хозяин шепотом говорил ей:
– Экая ты! неужели сама не догадаешься?..
– Оставьте! без вас знаю! – в свою очередь прошептала девица. Поставив стаканы на стол, она вышла.
– Прошу покорно чайку попить, – предложил гость.
– Чувствительно вас благодарю, – подходя к столу, сказал хозяин, – я, признаться, чай люблю; но сахару весьма мало употребляю. По мне, его хоть не будь.
– Водочки не угодно ли?
– Вот это пользительно – особенно после трудов… нынче целый день молотили…
– Сейчас прикажете налить?
– Да! уж перед чаем!.. оно как будто тверже… Будьте здоровы! это, должно быть, не простая?
– Бархатная! прямо с завода…
– Я уж чувствую…
– Не прикажете ли еще?
– Если милость ваша будет, позвольте.
Хозяин выпил вторично и видимо приободрился. Даже голос вдруг сделался громче, из нежного тенора перешел в густую октаву, от которой дрожали стекла. Расположение духа также изменилось: отхлебнув глоток чаю, хозяин воскликнул:
– Скажу вам… люблю я от всей моей души образованных людей… Клянусь господом богом! Подумаешь: сколько?.. Гмм… да нет! уж лучше не говорить!
– Не восторгайтесь образованными людьми, а вы мне лучше вот что скажите…
– Ах, нет! не говорите… Как это можно?..
– Я приехал сюда, вы знаете, по делу…
– Знаю, ваше высокоблагородие: насчет мужика, что удавился.
– Ну да! вы знавали его?
– Помилуйте! наш гражданин, да не знать…
– Каков он был человек?
– То есть который удавился-то?
– Да! не можете ли вы мне что-нибудь сказать об нем?
– Отличный был человек! вот вам Христос! Конечно, уж теперь бог ему судья; жалко, что погубил свою душу; только человек был степенный, работящий и к церкви прилежен.
– Вы никого не подозреваете в его смерти?
– Никого-с!.. – Хозяин подумал и сказал: – Да позвольте: кто согласится, к примеру будем говорить… Ну, кто согласится удавить его? Что у него есть? богатство, что ли, какое?
– А он беден был?
Хозяин на этот вопрос так решительно махнул рукой, что едва не уронил стакан.
– Одно слово: голь была непокрытая… Всю жизнь боролся с бедностью… то дом в третьем году сгорел, то лошади пали… а тут как пошли неурожаи. Эх! ваше высокоблагородие! ведь человек не камень… камень и тот от жару трескается…
– Позвольте вас поблагодарить за то, что вы мне сообщили про покойника…
– Помилуйте? За что же?
– Нет, видите, в чем дело: человек вы, как я вижу, откровенный, простой: каждое ваше слово для меня дорого: теперь для меня все ясно… Не лучше ли, однако, нам выпить да подумать об ужине?
– Прекрасно!
– За ваше здоровье! – сказал гость.
– Об ужине вы не беспокойтесь: изготовим все, что только вам будет угодно.
Хозяин выпил и отправился в другую половину своего дома. Вскоре он явился с известием:
– Ваше высокоблагородие! что будет угодно? Яичницу с ветчиной, или прикажете убить курицу?
В это время под окнами раздался колоколец, и в избу вошли доктор и становой.
– Вы вот где? – закричал доктор, снимая с себя шубу. – А мы, батюшка, плутали, плутали с Антоном Прохоровичем… насилу доехали!
– Вам, господа, отведена квартира в доме священника, – сказал следователь. – Впрочем, если угодно, ночуем все здесь.
– Ничего! разберемся! – сказал доктор. – А вот у вас чай и водка – это кстати! Ну уж и буря поднялась! свету божьего не видно!
– Представьте! – заговорил становой, – поехали мы на деревню Круговертовку… оттуда надо держать на Волчий Верх… ведь вы знаете? Что ж? каких-нибудь версты три, не больше! Хорошо!.. выехали мы, уж начало смеркаться; вдруг кучер остановился: что такое значит? Смотрим: лошади стоят под крутым обрывом…
– Это вы, вероятно, взяли ниже… там дорога сбивчивая, – сказал хозяин…
– Уж я знаю эти места: ночью непременно собьешься… особливо во время метели… Ну, да что толковать! надо деребнуть хорошенько.
– Не наводили справки? – спросил доктор следователя.
– Когда же было наводить? Я сам сейчас только приехал…
В избу вошел фельдшер с ящиком и портфелью…
– Иван! – обратился к нему доктор, – завтра чем свет будь готов… поточи скальпель, пилу… одним словом, чтобы все было в порядке… На-ка выпей с морозу-то! Да отправляйся к священнику. Скажи, что мы сейчас придем, только выпьем по стакану чаю.
– Кто у вас тут удавил мужика? – спросил хозяина становой.
– Почему же мы знаем, ваше благородие? – Ведь мы с ним не в одном доме жили.
– Наделал он нам хлопот!..
– Сколько этих следственных дел! Ужас, ужас! вот надо еще ехать в деревню Мухортовку – там грабеж какой-то случился…
– А вы слышали, какой тиф свирепствует в наших краях? – сказал доктор.
– Разве тиф бывает зимою?
– Отчего же нет? В деревнях бывает. А уж о скорбутах, лихорадках, водянках и говорить нечего! Крестьянские дети мрут как мухи… Впрочем, что ж? просторней жить будет…
– Все дело рук божиих, – заметил хозяин.
– Разумеется…
– Сказано: без воли моей влас главы не погибнет… Явилась работница священника и объявила:
– Батюшка вас просит на чашку чаю.
– Ну, прощайте! Завтра пораньше вставайте, да и за дело…
Становой и доктор отправились в свою квартиру.
Следователю принесла хозяйская дочь ужин. Она как вкопанная стала у двери вместе с своим родителем.
– Позвольте ложку, – сказал гость.
– Ложку! – подтвердил хозяин.
Девушка отправилась в другую половину и принесла деревянную ложку.
– Ножик и вилку одолжите…
– Ножик и вилку!
Исполнив требуемое, девушка стала к стене.
– Соли! – сказал следователь.
– Неужели ты этого не понимаешь? – прошептал хозяин дочери.
– Что вы пристали? – заметила девушка, – понимаем тоже кое-что без вас.
– Не угодно ли со мною поужинать? – предложил следователь хозяину.
– Нет-с, мы этого не потребляем… сегодня постный день.
– Я и забыл… извините.
– Мы соблюдаем устав…
Между тем в трубе завывал ветер, а на потолке неистово горланили кошки. Хозяин сказал дочери:
– Дуняша! вели прогнать их!
– Они каждую ночь кричат, – сказала девушка, – сюда повадился поповский кот…
Девица вышла, и вскоре в сенях раздался крик народа, а на потолке загремели поленья, камни и ухваты…
– Ишь каторжные! – говорил хозяин, прислушиваясь к грохоту, – должно быть, они сидят под трубой.
Хозяин отворил дверь и крикнул:
– Влезьте кто-нибудь на потолок да стащите их оттуда…
– Агафон! лезь!
– Возьми хорошее полено!
Чрез минуту на потолке послышались шаги, и оттуда, как сквозь сито, посыпался мусор, причем раздавались голоса:
– Волоки их!
– Ах, черти!
Мало-помалу тишина водворилась. Лишь время от времени хлопали на улице ставни да ветер шуршал соломенной крышей.
– А ведь дни стали прибывать, – говорил хозяин, – теперь отчего стоят холода? Оттого, что солнце поворотило на лето, а зима на мороз. Да! везде премудрость божия!.. Вот тоже толковали о назначении нам жалованья, а до сего времени ничего нет. Однако прощайте! желаю вам покойной ночи, приятного сна. – Хозяин удалился.
Следователь задул свечку и лег в постель. Не прошло пяти минут, как кошки снова начали концерт; к этому присоединился неугомонный писк и беготня крыс по комнате, отчего в разных местах гремели бутылки, банки и тарелки. А между тем ветер по-прежнему выл в трубе; от бури изба даже скрипела, и следователю казалось, что он лежит в каюте парохода, обуреваемого морскими волнами… Очарование было так сильно, что даже лай собак под окном не в силах был разубедить его, что он не на море.
Рано утром следователь услыхал скрип двери в сенях, женские голоса и рев скотины. На дворе кричала пойманная курица. Слышно было, как толпа народа сопровождала ее на улице, где хлопнул топор, и крик птицы мгновенно прекратился. С двора в сени ломились свиньи, коровы и лошади. Борьба людей с животными сопровождалась хлопаньем палок и пр….
Следователь, наконец, решился встать и, вдруг увидев на своем одеяле откуда-то налетевшую кучу снега, сказал: «Ох-хо-хо!» Вошедший хозяин объяснил гостю, предварительно поздравив его с добрым утром:
– Это нанесло из стены… Там есть маленькая щелка… мы, признаться, заложили ее пенькой! должно быть, как-нибудь ветром выдуло… – И хозяин начал искать пеньку.
– Скажите, пожалуста, – спросил следователь, – что это у вас за крик в сенях?
– Да изволите видеть: скотина лезет со двора, просит корму; а корму нет…
– Ее и угощают палками?
– Что ж делать? хозяйство того требует… И доложу вам: верьте совести! последние времена приходят!.. то есть такая бескормица везде – боже избавь! А что будет к весне? и подумать страшно.
– Ничего! – сказал следователь, – потерпите.
– Само собою так! Куда ж деваться-то? Да уж признаться, ваше высокоблагородие, иногда и сил не хватает, вот вам честной крест!.. И, полагаю я, все это оттого, что веры в нас мало… оскудела она в сердцах наших… д-да!.. Прежде люди были благочестивей.
Вошел старшина с цепью на груди, помолился богу и сказал:
– С добрым утром, ваше высокоблагородие! пожалуйте на следствие. Становой и доктор ждут вас.
– Понятые собрались?
– Они в волостном правлении.
– Так прикажите им идти на место преступления. Часов в девять утра гурьба начальства с понятыми двинулась к завалившейся мужицкой избе, вокруг которой вместо двора стояли одни сохи и лежали плетни. В раскрытых сенях стояла едва живая корова, мутными глазами осматривая начальство. В углу сеней висел труп, над которым мирно сидели голуби. В нетопленной избе на хорах лежали два больные мальчика. Гостей встретила оборванная хозяйка с удушливым кашлем. В полдень следствие было окончено.
– А как вы думаете, – говорил доктор следователю дорогой, – ведь вопрос об искусственной пище, поднятый нашими учеными, заслуживает полного внимания!..
– Я с вами согласен. Особенно если принять в соображение награды, которые двигают нашими учеными, – вопрос об искусственной пище должен иметь строго научный характер. Но я разумею награды не материальные, как, например, разного рода повышения, знаки отличия, а сознание своего успеха и победы над природой, то есть награду нравственную… Возьмите вы недавно рекомендованное открытие употреблять в пищу конину, даже дохлую… Разве это не завоевание науки? Правда, народ наш гнушается кониной… но вольно же ему церемониться? Известно, что русский мужик одержим грубыми предрассудками и притом находится в совершенном неведении относительно того, сколько питательных начал, сколько белковины, фибрина, фосфорных и других необходимых для организма солей пропадает напрасно в лошадином мясе!
– Но если меня будет тошнить и рвать от конины, – неужели она послужит в пользу моему организму?
– Надо приучить себя! Всякий новый артикул требует упражнения. Вы посмотрите, как наши газеты заботятся о введении этого нового кушанья в употребление… В них напечатаны по этому поводу огромные статьи, хотя, конечно, я не могу согласиться с предположением, чтобы сами редакции заменяли на своем столе filet de boeuf a la mode[15] маханиной или filet de cheval…[16] Да оно так и должно быть: лошадина рекомендуется одним беднякам… Вообще я не вижу причины, почему бы нашему крестьянину не есть по крайней мере свежего лошадиного мяса? резать живых лошадей, как быков, и есть их.
– Шутник вы! – заметил доктор. – Ну что, если в самом деле крестьянин зарежет свою единственную трехногую клячу… что тогда с ним будет?
– А то, что он введет в свой организм питательную пищу, а не мякину и лебеду…
– Ну, батюшка! Вы хотите уж всех мужиков нищими сделать… как же они будут тогда обрабатывать землю, как поедят последних своих кляч?
– Это не мое дело. Я строго держусь науки!.. За меня целая фаланга наших ученых мужей!..
Путники въехали в город.
1867
Катерина
В крестьянской избе под образами лежал молодой парень с закрытыми глазами. Подле него стояла толпа народу. Слышался тихий шепот и сдержанные рыдания.
– Митревна, не засветить ли свечку у образа-то: может, полегче будет его душеньке…
Кто-то стал раздувать уголь; к образу поднесла восковую свечку с заплаканным лицом мать больного. Все перекрестились.
– Незымь горит…
– Ишь, касатка, ручки-то сложил, словно отходит!
– Кончается ровно…
Вскоре в избу вошел священник. Толпа расступилась; все поочередно стали подходить под благословенье.
– Давно болен-то? – спрашивал священник.
– Две недели, кормилец, – сказала хозяйка, – отнял у меня господь мужа, теперь отнимает сына…
– Не ропщи, Катерина: не сетуй на бога… что выше нас, о том мы не смеем размышлять…
– Уж известно…
– Смертный час не в нашей воле! может быть, из среды, здесь предстоящей, кого-нибудь завтра не будет…
– Знамо, завтра не будет, – согласилась толпа женщин, поддерживая руками свои подбородки.
– Выдьте в сени!
Бабы поплелись вон из избы; осталась одна мать больного.
Через день больной скончался. В избе, в сенях и на улице толпился народ. Причетники пели панихиды. Мать покойного, Катерина, усердно молилась богу, делая земные поклоны.
Когда запели вечная память, Катерина упала на пол. По приказанию священника ее вынесли на улицу.
Катерина лежала на улице, окруженная любопытными.
– Смотри, смотри… встает…
– Катеринушка! поди, милая, в избу…
– Зачем? – испуганно спросила Катерина.
– Там твой сынок… ведь его скоро понесут…
– Где ж твой Ванюшка-то?
– Какой Ванюшка?!
– Сынок-то… сынок-то твой.
– Ишь! ведь она помешалась.
– Ведь заправду, милая моя…
Катерина слушала этот приговор с изумлением. У ней не хватило сил отвечать толпе, но она думала: «Неужели заправду я помешалась? про какого Ваню они говорят?..»
Она сделала усилие встать, ей пособили и повели под руки в сени. В избе уже кончилось все; покойника вынесли на двор, и за ним вышел весь народ. Катерину подвели к гробу.
– Видишь, Катеринушка? вон он лежит…
– Какой же это такой? – говорила Катерина, разглядывая покойника, – это словно монах какой… весь в белом.
Катерина сдернула покрывало и, увидав лицо своего сына, принялась целовать его. Потом обратилась к народу:
– Ну, что же вы стоите?
Она подняла на голову крышку и пошла со двора, за ней понесли гроб.
Катерина торопливо шла по деревне, часто оглядываясь назад, несут ли ее сына? Мужикам и бабам, стоявшим у своих ворот, она говорила:
– Прощайте, добрые люди; поминайте моего Ванюшку.
– Ах, братец ты мой! – твердили мужики, покачивая головами.
– Рехнулась, слышь…
Катерина слышала все это и думала: «За что же они называют меня сумасшедшею? Чем же я рехнулась? Я все помню… идем мы в церковь… вон Ванюшку несут… вон сосед Петр… Савельевна… и не грех вам называть меня так? Я помню, как Савельевна приносила больному Ванюшке яблочка…»
Процессия приблизилась к церкви; крышку и носилки поставили на паперти.
В церкви причт, одетый в черные ризы, пел погребальные песни. Катерина сидела на скамеечке у гроба, обняв его рукой; ей очень нравилось, что все молятся о ее сыне и как следует провожают его на тот свет… А причетники пели громогласно: «Пла-ачу и рыдаю…» Катерина приветливо смотрела на баб, утиравших свои слезы…
Священник, по-видимому тронутый картиной несчастия, сказал мирянам речь, что сумасшедшая мать и покойник сын – пути великого промысла.
С тех пор как похоронили сына, Катерина сделалась особенно богомольной и не пропускала ни одной церковной службы. Она часто беседовала с священником, который объяснял ей, где теперь ее сын.
Была лунная осенняя ночь; петухи возвещали уже рассвет. Катерина в своей избе сбиралась к заутрени. Обутая в новые лапотки, она завернула в белый платок свечку и вышла на улицу… В некоторых избах горели утренние огни… Пропели последние петухи, и на востоке начали обозначаться розовые полосы… Месяц бледнел…
Катерина явилась в дом священника.
– Пора вставать… – говорила она, расхаживая по комнате, – а я уж Ванюшку своего проведала…
– Доброе дело…
– Ну, сбирайся… а я дьячкам велю благовестить.
В церкви горели огни… благовест кончился… В алтаре шумели ризы, в которые облачались церковнослужители… в трапезной раздавались шаги церковного старосты; в углу в белом платочке стояла сумасшедшая.
1867
Деревенский театр
В имении землевладельца Бирюкова заведен строгий порядок; сады и леса окопаны глубокими канавами; на пограничных межах и близ так называемых живых урочищ стоят столбы с надписью: «Строго воспрещается ловить рыбу, купаться, стрелять, а также пускать скот…» Рабочие по звонку отправляются на работу и садятся за стол. Каждая лошадь получает известную порцию с весу. Караульным даны трещотки, свистки и хорошие дубины. С закатом солнца из сарая выпускается десятка два меделянских собак, которые на расстоянии версты чуют икры постороннего человека. Господская контора с утра до ночи занята письмоводством и отправкою рапортов, донесений, просьб и объявлений. Все эти деловые бумаги пишутся так:
Рапорт за № 1235
«Препровождая вашему высокоблагородию вязанку сучьев, наломанных неизвестным человеком в карнауховской лощине, контора имеет честь известить, что с ее стороны приняты строжайшие меры для отыскания преступника. Подозрение падает на крестьянина деревни Оборвышей Егора Савельева, возвратившегося означенного числа домой неизвестно откуда поздно вечером; в это время господские собаки громко заливались, устремляясь всей стаей – в вышеозначенную лощину, в которой и найдена вязанка сучьев».
Объявление за No…
«Сегоднишнего числа в глухую полночь разразилась страшная буря, раскрывшая у многих крестьян дома, а в барском саду повредившая несколько яблонь, причем садовник видел из своего шалаша два огненных столба на небе».
Рапорт за No…
«Июня 20 дня рано утром на господском яровом хлебе поймана крестьянская лошадь и загнана в сарай для поступления с ней по закону. Но в ночь на 21 июня означенная лошадь внезапно издохла. Несмотря на это, контора отправила се к мировому судье, вместе с хозяином, которому она принадлежала».
Если к Бирюкову приезжал гость, что случалось редко, то прежде, нежели отпустить его лошадям корму, контора писала барину: «По случаю приезда господина Зацепляева на паре собственных лошадей контора просит ваше высокоблагородие сделать милостивое распоряжение о выдаче полпуда сена и полмеры овса».
Подобных дел набиралось так много, что барин не успевал подписывать решения вовремя, и резолюция насчет корму лошадей приехавшего гостя делалась через неделю, когда гость давным-давно был дома и ругал Бирюкова анафемой, скрягой и пр.
В один зимний вечер Бирюков сидел за чайным столом с сельским старшиной и священником, беседуя с ними о «новых временах». Очевидно, беседа не могла быть веселою, тем более что в трубе пронзительно гудел ветер, а на улице на разные голоса завывали собаки.
– Не понимаю, отчего это у нас не учат как следует прихожан? – говорил барин, подливая в свой стакан рому, – везде идет такое воровство, такая распущенность, что остается бросить имение и бежать куда глаза глядят. Вот только того и ждешь, что придут к тебе в дом, оберут всего и пустят в чем мать родила. Третьего дня у меня украли пудов пять сена; у помещика Заплетаева двух лошадей свели; у Стеляева из погреба утащили горшок масла и ковригу хлеба… Ведь это значит, последние времена пришли! Точно живешь где-нибудь в Туркестане, а не в благоустроенном государстве. А все отчего? Оттого, что мужик стал такой же барин: ударить его не смей, ругать тоже… Вот он и знать ничего не хочет… Воля пришла!..
– Конечно, все это от невежества, – заметил священник, разглаживая свою длинную бороду.
– Так я и говорю, – подхватил барин, – что народ этот надобно учить, почаще говорить ему проповеди.
– В запрошлую седьмицу… – начал было священник.
– Позвольте! Да ведь как учить надо? Чему учить? Его надо учить уважать чужую собственность… Привести ему разительные примеры, что воровать ни под каким видом не должно… вот что! ведь мошенничество дошло до того, что один в Петербурге писатель сочинил для театра пьесу, где всю Россию называет вором… да! Вот до чего дошло! Этот писатель говорит: русский человек на одно только способен: воровать, красть – больше ничего! Совершенно верно! Конечно, о дворянах нельзя этого сказать; но все другие сословия – поголовные воры, особенно крестьяне… Я, признаться, сам сочинил недавно пьеску, только народную, для мужиков, – доказываю, что чужая собственность священна… Мне хотелось дать эту пьесу в каретном сарае: собрать мужиков и разыграть ее перед ними…
– А ведь мысль хорошая! – сказал священник, – богатая мысль! Главное, тут можно доказать наглядно, что воровство – порок! вот что дорого!
– Это что ж такое? – спросил вдруг старшина, с недоумением поглядывая на барина.
– Это, видишь ли, театр, то есть зрелище… Тут, например, ты увидишь настоящего вора…
– Настоящего?
– Да! все вживе представится… вор ли, разбойник ли… как на самом деле…
– Понимаю! – сказал старшина, – стало быть, теперь поймают вора и что же – наказывать будут?
– Видишь, тут актер вместо вора…
Старшина задумался.
– Да он этого не понимает, – сказал барин, – это не его ума дела! Разве он видал когда-нибудь театр? А вот как посмотрит, тогда и поймет, что значит воровство…
– Да-с! мысль, признаюсь, глубокая!
– Позвольте! да что же иначе остается делать? Бить нынче никого нельзя, а об образовании народа никто не думает. Судиться с вором у мирового судьи нет никакой возможности: во-первых, с вора взятки гладки, он гол как сокол; а во-вторых, только понапрасну потеряешь время на судебные процессы… Одно остается: вразумлять этот народ, и мы первые обязаны об этом думать. Пастырь духовный должен влиять на мужиков посредством проповедей, старшина – посредством внушений и строгого надзора за порядком. Я, как помещик, лишен всего: в прежнее время я знал бы, что делать… А теперь… теперь… поневоле придется (конечно, от нечего делать) думать о народном театре, хотя я не знаю, осуществится ли мой план…
В это время вошла барыня и, поздоровавшись с сидевшими, села за стол.
– Вы о театре говорили? – спросила она, наливая себе чаю.
– Так точно, сударыня. Я одобряю это намерение.
– А я Павлу Карпычу не советую затевать пустяков. Ну, скажите, пожалуйста, разве мужик пойдет в театр?
– Отчего же? – спросил барин, – да вот старшина может им приказать, ну, водки им купить, как-нибудь завлечь…
– А расходы-то? Ты этого не считаешь?
– Какие расходы? – возразил барин.
– Разумеется!.. Надо заказать декорации, приготовить костюмы…
– Что ты говоришь, мой друг? может ли тут идти речь о декорациях? Ведь это народный театр… повесил какую-нибудь шкуру – вот тебе и декорация.
– Ну, а занавес?
– Неужели ты думаешь, что я буду заказывать и занавес? Напротив: тут положительно ничего не надо! повесил, например, веретье, вот тебе и занавес. Опять дело в сущности, а не в обстановке…
– Не знаю! – объявила барыня и задумалась.
– Прекрасно! Ну, что же теперь прикажешь делать? что, я спрашиваю? Вот посмотри, доживем до того, что заберутся в наш дом, ограбят и даже убьют…
– Помилуй бог! – сказал старшина. – Это вы, Павел Карпыч, напрасно сумляваетесь…
– Я о себе не думаю, – продолжал барин, – мне жить остается немного… Я готов хоть завтра предстать пред престол всевышнего… но., мне жалко детей! Что с ними-то будет? посудите сами. Не бежать же им в самом деле из своего родового имения…
– Я, Павел Карпыч, – объявил старшина, – как начальник, значит, буду изо всех сил заботиться об образовании мужиков. Соберу сходку и скажу: «Дурачье вы! аль вы угорели! разве можно воровством займаться?» Вот какое дело! Вы это останьтесь без сумления. Ведь уж я как пойду учить, так держись шапка! Я баловать не люблю! У меня строго насчет воровства.
– Да! – сказал помещик, – вы всё так-то говорите… а дела не делаете… Сколько раз я тебе, старшина, приказывал: учи мужиков, ругай их!
– Да ведь я и то учу! и то ругаю! перед истинным богом, стараюсь! Неужели ж я не понимаю своей обязанности? И то кажыдён кричишь им: «Сиволапые!.. чтоб вам пусто было! разве, мол, смеете таскать барское сено? разве оно для вас накладено! необразованные скоты!» – «Мы, говорят, дай бог провалиться, не трогали…» Как есть, ничего не поделаешь с этим народом.
Старшина развел руками.
– Меня одно утешает, – заметил помещик, – это ваше усердие, решимость действовать на народ… Итак, я надеюсь, что вы по мере ваших сил…
– Помилуйте… то есть себя не пожалеем.
– Не извольте сумлеваться, – добавил старшина. Барин приободрился и повеселел…
– Так как же вы находите мою мысль?
– Мысль ничего! Конечно, затруднение будет насчет актеров.
– Актеров я найду! Вот у меня, например, земский: малый расторопный; вашего сына приглашу… Он вора сыграет…
– Это ему нипочем! Он театральную-то часть понимает… Только роль вора ему не давайте… всепокорнейше вас прошу… потому соблазн…
– Ну, хорошо. Я ему дам роль гнома… Только ему придется поучиться ходить на ходулях…
– Что ж? это можно! Позвольте спросить: стало быть, вы уже сочинили пьесу?
– Она почти готова! придется некоторые места распространить, усилить монологи, закончить характеры. Положим, если и не придется ее сыграть здесь, я все-таки отправлю ее в газету «Весть». Там с удовольствием отпечатают. И я шутя напал на эту мысль. Сижу раз и думаю: «Чем бы уничтожить воровство? Устроить машину такую вроде капкана – неловко: пожалуй, вор ногу сломает, тогда отвечай за него! Наказывать розгами нельзя… штрафы бесполезны… Одно средство остается: образование… Но ведь народных школ у нас нет…» Как-то однажды пробегаю газету, смотрю, там говорится о народных театрах… я и схватился за эту мысль… Да в один вечер и обдумал план пьесы… А разве прочитать вам мое произведение?
– Сделайте одолжение… это очень любопытно…
– Последнее действие ты уже кончил? – спросила барыня.
– Давно! даже эпилог прибавил…
– Так прочти…
– В самом деле! пусть и старшина послушает! ведь он не имеет никакого понятия о театре… Эй! Василий! – крикнул барин лакею, – зажги в кабинете лампу… Вы, господа, не требуйте многого от моего сочинения… Во-первых, я пишу в первый раз, признаться, вынужденный к тому обстоятельствами; во-вторых, пьеса только набросана вчерне… Но что ни говори, а театры для народа необходимы: они могли бы, как справедливо замечают газеты, заменить кабаки и уничтожить пьянство. Разумеется, надо давать пьесы поучительные, с назиданием, что, дескать, воровать не следует, надо уважать старших, повиноваться начальникам…
– Пожалуйте, господа! – поднимаясь, объявил помещик, – старшина! иди и ты! Меня интересует твое мнение, потому пьеса назначается для мужиков.
– Нам не пригоже, – конфузливо заметил старшина, поглаживая свою бороду.
– Ничего! иди! – сказала помещица, – про воров послушать тебе необходимо…
Старшина загромыхал сапогами…
Пришедши в кабинет, он помолился образам и сказал:
– Еще здравствуйте!
– Садись… бери стул!
– Предупреждаю вас, господа, – начал помещик, – сочинение мое только набросано, и я лишь познакомлю вас с планом, с скелетом будущей драмы, которая назначается для мужиков. Я не литератор, не владею искусно пером, – тем не менее строго и неуклонно держусь правды и принципов собственности. Вы увидите, что я хорошо знаком с бытом, для которого назначается сочинение: это, по-моему, самое главное. Наконец, повторяю, что берусь за перо, единственно вынужденный к тому обстоятельствами – мне жаль детей своих…
– Не подать ли тебе воды? – спросила жена. – Хорошо! Итак, приступим к чтению. Барин надел очки и начал:
