Николай Васильевич Успенский
Повести и рассказы
Вор
Драма в трех действиях с эпилогом
Действующие лица: Аким, Матрена, странница, гном, писарь и др.
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Ночь. Внутренность крестьянской избы. Слабо мерцает лучина. Слышится вой ветра.
Аким (с полатей). Что ж, ужинать-то будем?
Матрена. Какой там ужин? печку не топили. Гложи вон хлеб… Да скоро хлеба-то не будет…
Страяница (с печи). А все по нашим грехам… старших не почитаем, начальства ослушаемся…
Матрена. Известно… (Акиму.) Что ты лежишь как пень? Аль не видишь, сколько снегу в избу навалило? Скоро померзнем все!..
Аким. Что ж теперь делать?
Матрена. Аль не знаешь? Ступай добывай дров!
Аким. Где я их добуду?
Матрена. Вестимо, в барском лесу… опричи где же! у барина лесу много!
Аким (злобно). Недаром говорится: баба – тот же сатана: ишь ведь что задумала? воровать господский лес! Тьфу! окаянная! Чем бы мужа отвесть от греха, а она вон что!
Матрена. Ну и лежи когда так! Вон у ребятенок одежды нет: посинели, как галчата… да и все померзнем, должно быть!
Странница. А все сами виноваты… Есть песня такая, нищая братия поет: «Мы божьего читанья не слыхали, заутреню просыпали, леность нас одолела…» – вот какое дело!
Матрена. Ох! Это все правду ты говоришь, божья странница… Как же теперь быть-то? Ведь уж так пришло плохо, просто деваться некуда: изба раскрыта, скотина с голоду померла. (Плачет.)
Странница. Терпеть надо, милая моя!..
Матрена. Господи! мороз какой! (Закутывается в веретье.)
Странница. Мороз оттого, что скоро придут Спиридоны повороты… а вот наступит весна, тогда тепло будет: прилетят разные птицы из-за синя моря… расцветут цветы разные… (Помолчав.) Ишь у вас и изба-то не конопачена: снег на печку летит…
Матрена. Погибли мы, окаянные! Аким (сердито). Будет вам молоть околесную-то, спали бы!
Матрена. Разве заснешь на этаком холоде?..
Лучина гаснет. Женщины засыпают, Аким слезает с полатей и ищет топор.
Аким (один, в темноте). Что теперь делать? (Стоит неподвижно среди избы.) Неужели воровать? Господи, подкрепи меня! разве можно чужое добро трогать? Ну, а если поймают? что тогда? какими глазами я буду смотреть на добрых людей? Скажут: «Аким вор!» – а там посадят в сибирку! (Задумывается.) Странница правду говорит: «Терпи!» – да ведь уже терпел довольно! (Воет ветер, Аким дрожит.) Эх, какой холод! Неужели и завтра так же будет?.. Нет! сил моих не хватает! ведь люди воруют же… (Берет топор.) Эх! Была не была!.. (Задумывается.) Что я делаю? куда иду? враг-то как тянет!.. (Уходит.)
КАРТИНА ВТОРАЯ
Поле. В глубоком овраге идет Аким по направлению к барскому лесу.
Аким. Что я задумал над своей головой? а? хорошо ли это? на погибель свою иду! (Останавливается в ужасе.) Что я вижу?..
Является гном ростом до небес.
Гном. Куда идешь, безумец? Как ты смеешь покушаться на барский лес? Заблудшая овца! Свинья ты этакая!.. разве для тебя растил, лелеял барин этот лес? Неужели ты думаешь, что твое преступление пройдет для тебя безнаказанным? Вспомни: нет тайны, которая бы не открылась! Ты жалуешься на бедность, на холод… Прекрасно! Но разве ты не знаешь, что делать в таком случае? Необузданный дурак! вор! отвечай: куда идешь?
Аким падает в бесчувственности.
Опомнись, неблагодарный! Не вам ли дали волю, новый суд, личную свободу… воззвали из ничтожества и сделали гражданами… Сволочь!!! Помни: воровство тебе даром не пройдет! Помни! Помни… обо мне!.. (Скрывается. Метель. Вдали воют волки.)
Аким (приходя в себя). Где я? Что со мной? Какой-то богатырь приходил, запретил мне идти в барский лес! Что это значит? Как бы со мной чего не случилось… Сердце так и бьется, как будто чует что-то недоброе!..
Слышно вдали пение петуха. На востоке медленно разливается свет.
Однако заря! Если воровать, так воровать скорее… а то будет поздно… Но что, если опять встретится богатырь? Нет, это была нечистая сила, тьфу!.. (Крестится.) Она в полночь является… иду!..
Опять пение петуха и ожесточенный рев волков.
Как бы волки не съели? У них теперь свадьба… Ах, тяжко мне… чувствую, что погибну… (Поет.)
Ты-ы-ы возойде-е-е-ешь, мо-о-о-о-я заря-я-я.
Взгляну в ли-ицо-о-о твое-е-е,
По-о-сле-едня-я заря-я…
(Громко.)
На-а-астало время мое.
Волки подхватывают.
О боже! тяжко на пытке умирать!..
(Поет, вспоминая сына.)
Оста-а-а-ался птенчик… Ванюша…
(Решительно.) Нет! лучше погибну, нежели вернусь к семье без дров. (Держа перед собою секиру, уходит.)
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Густой барский лес.
Аким. Какая глушь и тишина… лишь ворон пролетит, да вьюга прошумит… Как бы караульный не услыхал?.. (Прислушивается.) Кажись, никого нет… (Рубит.) крепкое дерево! вышла бы знатная грядка или сошка! Что я делаю… Хорошо ли это? Безумец, ты раскаиваешься, а все-таки рубишь чужой лес… не бессовестная ли ты свинья! Ты ведь знаешь, что это деревцо годится твоему барину. Ну, вдруг понадобится ему сошка или грядка, он скажет: «Где это тут дубок рос? Куда он девался?» Опомнись, невежа! Неужели на тебе креста нет? у твоего барина тоже есть семейство, которому есть, пить надо… ведь господам от вас, воров, житья нет! грабители! скоты!..
Дерево падает.
Свалил! и сам не знаю, что со мной делается. Совесть говорит: «Не руби!», а руки так и ходят, так и ходят… кажись, весь лес – вырубил бы… а это что? Все зависть наша! вон хорош стоит орешник. (Подходит к другому дереву.) Опомнись же, наконец!.. (В исступлении.) Господи! что со мной?..
С ветвей дуба спускаются косматые руки и поднимают мужика за волосы…
Леший. Ха-ха-ха!..
Хор ведьм
Во слободке за рекой
Ждут Акимушку домой…
Он лес барский воровал,
Да вдруг без вести пропал…
ЭПИЛОГ
Поле. Матрена и Агафья стоят на дороге.
Агафья. Что мы слышали: твой муж пропал?
Матрена. И то, родимая! целую неделю искали его… А потом нашли в лесу!.. замерз…
Агафья. Ведь он барский лес воровал?
Матрена. Правда твоя! Известно, бог наказал… осталась я теперь с малыми ребятишками – и не знаю, куда голову приклонить…
Агафья. Сами виноваты, Матренушка!
Подъезжает писарь.
Писарь (Матрене). Ты жена Акима?
Матрена. Я, батюшка!
Писарь. Тебя требуют в волостное к допросу…
Матрена (Агафье). Ну, Агафья, прощай! Скажи всем своим, чтобы другу-недругу заказали воровать барский лес… Чужое добро впрок нейдет!
Едет с писарем. Небо темнеет. Завывает вьюга.
Голос свыше. Бесчувственные!
– Ну, как вы находите? – спросил Бирюков слушателей.
– Превосходно! на театре будет страсть что такое!
– Я нарочно так писал… Ну, а ты, старшина, что скажешь?
– Занятная история. Что значит воровать барский лес!..
– Еще я задумываю написать водевиль в одном действии, под заглавием «Лошеводы»… Это пойдет вместо дивертисмента. Что ж делать, господа… надо же как-нибудь уничтожать воровство.
Наконец, гости распрощались с хозяином, пожелав ему счастливого успеха.
1868
Издалека и вблизи
I
ГРАФ
Верстах в пятнадцати от уездного города, на возвышенном месте, стоит двухэтажный графский дом с великолепным садом, обнесенным каменной стеной. Вблизи на лугу у самой речки располагается село Погорелово с красивою церковью, выстроенною иждивением предков настоящего владельца, покоящихся в склепе под алтарем. В стороне от Погорелова, близ леса, возвышается винокуренный завод, извергая из себя массу дыма, величественно поднимающуюся к небу.
Граф – холостой человек, лет двадцати пяти. Он приезжает из Петербурга в свое имение редко и на короткое время. Но в последнюю весну он известил управляющего, что намерен провести в Погорелове целое лето, даже, если не помешают разные обстоятельства, остаться в своем имении навсегда, с целию поближе познакомиться с сельским хозяйством при помощи естественных наук, которыми он занимается в Петербурге. Граф упоминал также, что предстоящее лето он назначает на геологические экскурсии и, по случаю ученых занятий, будет вести уединенный образ жизни.
Это известие быстро разнеслось по окрестностям. Соседи помещики, особенно их жены и дочери, сильно приуныли, увидав, что им придется почти отказаться от графского общества; тем не менее весь уезд, на всех вечерах, собраниях, даже при простой встрече, горячо толковал о предстоящих графских экскурсиях. Многие утверждали, что в настоящее время действительно ничего не остается делать, как заниматься естественными науками, ибо только с помощию естественных наук можно сколько-нибудь поддержать упадающее сельское хозяйство, а между тем какому-нибудь геологу ничего не стоит открыть в любом имении если не груды золота, то, наверно, каменный уголь, железную руду или что-нибудь в этом роде. Один старый помещик рассказывал, что при императоре Павле в его имение приезжали немцы и предлагали ему огромную сумму денег, с тем чтобы он позволил им сделать ученые изыскания под его мельницей; но он на предложение немцев не согласился, надеясь сам заняться исследованием золотых россыпей, которые обличал металлический цвет воды в так называемом буковище.
Как бы то ни было, все решили, что граф жил в Петербурге недаром и что со временем своими учеными трудами он облагодетельствует весь погореловский край. Впрочем, матери семейств в намерении графа заниматься науками в глуши, вдали от света, подозревали совершившийся в его жизни перелом: вероятно, шум столичной жизни надоел ему вместе с победами над великосветскими женщинами, и как бы поэтому граф не женился в деревне. Напротив, молодые замужние женщины в приезде графа в деревню видели зарю своего собственного возрождения: по их мнению, граф ни под каким видом добровольно не наденет на себя супружеского ярма и всего менее будет корпеть над науками, особенно в летнее время, которое с большею пользою он может употребить на волокитстве за деревенскими belles femmes[17].
Гораздо практичнее смотрело на приезд графа низшее сельское сословие. Оно обдумывало, как бы приобрести от графа сад на лето, лужок или десятин пятьдесят земли; при этом иные решились предстать пред графом слегка пьяными, а иные даже помешанными; а сельский пономарь, изба которого стояла набоку, задумывал явиться к графу юродивым.
Между тем в имении графа поднялись хлопоты: в саду поправлялись беседки, оранжерея, грунтовой сарай; на реке строилась купальня; в доме красились стены и натирались полы. Управляющий приказал отборных телят и быков пасти на заказных лугах. Кучера задавали лишние порции лошадям, каждый день гоняя их на корде.
В половине мая из Петербурга приехал повар с ящиками вин и разными кухонными принадлежностями; с ним присланы были также реторты, геологические молотки и большой микроскоп, купленный графом на какой-то выставке. Научным аппаратам отведено было место в особом флигеле, где находилась старинная прадедовская библиотека. Описывая дворовым людям, управляющему и конторщику петербургскую жизнь, повар счел нужным познакомить их с князьями, графами, у которых он служил, также с Дюссо и Борелем; при этом в виде назидания он сообщил им, что такое консоме-ройяль и де-ва-ляйль, шо-фруа, де-жибье и т. п.
В первых числах июня приехал сам граф. Сельский причт явился поздравлять его с приездом. Одетые в новые рясы, с просфорой на серебряном блюде, священнослужители удостоились быть принятыми его сиятельством в столовой, где стоял завтрак с винами. После некоторых общепринятых фраз предметом разговора была железная дорога, Петербург, наконец, Париж, куда граф ездил недавно.
Граф был так любезен, что рассказал гостям кое-что про Париж.
– На стенах нет места, – говорил он, – где бы не было объявлений о театрах, концертах, гуляньях, балах; в зеркальных окнах торчат кабаньи морды, львы…
– Б-б-о-ж-же милосердый!
– Положительно весь Париж запружен увеселениями; в нем более тридцати театров.
Граф посмотрел на слушателей, вставив стеклышко в глаз.
– Вы едете по улице, мимо вас мелькают всевозможные надписи; там нарисован во всю стену черт, высыпающий сюртуки, жилеты; там дикий бык на арене.
Гости вздохнули и переглянулись.
– Вот где нам с вами побывать, отец дьякон! – сказал священник.
– Что нам там делать? Это содом и гоморра.
– Именно, – подтвердил граф, – я с вами согласен.
– Надолго, ваше сиятельство, пожаловали к нам?
– Я намерен прожить здесь долго.
– Доброе дело. Нам будет веселей. А прихожане постоянно спрашивали про вас: скоро ли наш благодетель приедет?..
Часов в семь вечера граф сидел в кабинете за письменным столом. В дверях стоял управляющий, посматривая на потолок и покашливая в руку.
– Ну-с, Артамон Федорыч, давайте с вами побеседуем о хозяйстве. Что же вы стоите? Садитесь.
– Ничего, ваше сиятельство: больше вырастем.
Граф указал на стул и повторил:
– Садитесь. Управляющий повиновался.
– Во-первых, скажите мне: можно ли в наших окрестностях добыть костей?
– Отчего же?
– А серной кислоты?
– В небольшом количестве тоже можно.
– Вот видите ли, Артамон Федорович, – продолжал граф, откидываясь на спинку стула, – я хочу завести в своем имении рациональное хозяйство: на Западе, вы, я думаю, слышали, давно удобряют землю костями. Так не пора ли и нам взяться за дело? как вы думаете?
– Вы, стало быть, купоросным маслом хотите разлагать кости?
– Разумеется.
– Да ведь этот способ, ваше сиятельство, давно оставили.
– Как оставили?
– Потому он дорог и неудобен. Года два тому назад публиковали другой способ, может быть вы изволили читать в газетах: разлагать кости при помощи торфа, известки и золы дешево и сердито. Торфу, конечно, у нас нет, впрочем это не беда. Главное затруднение в том, что почве, которую вы желаете удобрять, надо сделать анализ.
– Еще бы! химический анализ непременно. Да вы, кажется, знаете химию?
– Какое мое знание! читаешь, случается, газеты, и остается кое-что в памяти.
Граф предложил управляющему сигару и объявил:
– Моя специальность минералогия. Вы знакомы с минералогией?
– Нет-с. Уж этого бог миловал.
– Например, вы находите где бы то ни было известный кристалл и не знаете, как он называется. Вам надо прежде всего определить, к какой системе он принадлежит? к тетартоэдрической, сфенотриклиноэдрической или к другой какой-нибудь?..
Наконец, управляющий вышел. Граф прошелся по кабинету.
«Каков управляющий-то? Знает химию… я и не ожидал… Наконец, я и приехал, – рассуждал граф, садясь в темном углу на диване, – и не на один месяц, а может быть, навсегда…»
Как ни противен ему был Петербург за последнее время, тем не менее он мысленно перенесся на Невский проспект, объехал некоторые рестораны, посидел во французском театре, где шла «La belle Nelene», полюбовался в цирке на эволюции любимой акробатки, из цирка заехал к Дюссо ужинать и, наконец, отправился к «Hotel de Franse», где была его квартира. Ему казалось, что теперь все его петербургские знакомые подтрунивают над ним и спрашивают:
– Куда он девался?
– Говорят, уехал в деревню… и навсегда!..
– Какой ужас! Что же он там будет делать?
– Вероятно, слушать волков…
Общий хохот. Громче всех смеется, позвякивая саблей, князь Мордовкин, с которым граф месяц тому назад хотел стреляться за некоторую Адель.
«Впрочем, здесь, в деревне, – рассуждал граф, – я буду жить царем: у меня великолепный повар, огромное количество прислуги, хорошие лошади, вина в погребе; вообще полный комфорт. Поживу здесь год, другой, тогда, пожалуй, опять перееду в Петербург. Правда, пятнадцати тысяч в год мало, но, само собою разумеется, придется жить поскромнее. А что, если спустить все имение? – вдруг подумал граф и встал, как будто его озарила необыкновенная мысль, – но кто может поручиться, что в два, а много в три года я не спущу все деньги? Тогда что? на службу? – Граф саркастически улыбнулся и зг. – курил гаванскую сигару. – Впрочем, чего я добиваюсь? чего еще желать при таком имении, как мое? Буду себе жить…»
«А общество, общество где? – возражал ему внутренний голос, – с соседями уже ты решил не знаться и хорошо сделал; ибо что может быть общего между ними и тобой? Ты будешь говорить об опере и балете, а твои соседи о запашках и сеноворошилках. Уж лучше сиди здесь один или опять ступай в Петербург».
– Вздор! – вскрикнул граф, – все это надоело… опротивело… – Граф позвонил и приказал подавать себе ужин.
Часов в восемь утра в буфетной комнате, смежной с передней, сидели за самоваром два камердинера и повар с женой. У двери стоял дворовый мальчик в сером фраке с ясными пуговицами. Старший камердинер посмотрел на свои часы и сказал повару:
– Не пора ли вам приниматься за бифстекс…
– Эй, Петька! – крикнул повар мальчику, – сбегай к садовнику, возьми у него редиски да вели скотнице принести сливочного масла. – Повар вынул из кармана карточку, хлопнул по ней пальцем и сказал: – Вот меню! Гор-девр-варие… это можно… суп жульен, филе-де-беф ан-бель-вю – идет! Хорошо бы стерле-ала-минут, да его нет! недурно бы крем из рябчиков с трюфелем – тоже нет! артишоков и не спрашивай… за что ни возьмись – все нет да нет! Разве сделать пате-шо из ершей! Есть тут ерши-то?
– Должно быть, есть; карасей здесь много…
– Эта дрянь никуда не годится…
Вошла скотница и поставила на стол масло.
– Андрей Иваныч, – обратилась она к старшему камердинеру, – простоквашу прикажете готовить для их сиятельства?
– Готовьте: граф любит простоквашу; только вы ей давайте окиснуть хорошенько.
– Слушаю. Еще я хотела доложить вам: кучера Якова жена все на меня ругается.
– Как же она смеет?
– Вам известно, как я здесь на скотном дворе состою главная, то ей и не хочется покоряться мне. И ей хочется быть главной. Я говорю: послушай, Марья, если мы у их сиятельства будем все главные, то у нас никакого порядка не будет; кто-нибудь должен покоряться. А она примется на меня брехать.
– Вы скажите ей, – внушительно заметил камердинер, – если ты еще брехнешь, то завтра же получишь расчет, ты должна помнить, у кого ты служишь!..
– Слушаю.
В это время зазвенел колокольчик, камердинеры встрепенулись.
Старший камердинер осторожно вошел в спальню графа, который лежал в постели.
– Какова погода?
– Очень хорошая, ваше сиятельство. Солнце светит. Ночью подул было ветерок, а к утру перестал.
– На почту послали?
– С вечера уехали…
Наступило молчание. Видно было, что граф нуждался в новостях; лакей понимал это и усиливался чем-нибудь потешить графа; но потешить было нечем: впечатления деревенского утра были так скромны, что их не стоило и передавать.
– Скажи, пожалуйста, – сказал граф, – что это за крик был сегодня ночью?
– Караульный-с, ваше сиятельство…
– Нельзя ли, чтобы он по крайней мере не кричал над самым ухом.
– Слушаю. Сию минуту скажу.
– А собак на ночь спускают?
– Как же-с… всех до одной спускают.
Граф начал одеваться.
– Чай где изволите пить?
– На балконе.
– Погода стоит отменная, – вынося умывальник, говорил камердинер.
Посматривая на прадедовские образа в углу, граф подумал: «Надо эти византийские орнаменты убрать отсюда». Между тем камердинер говорил своему товарищу в передней:
– Не в духе…
– Ты знаешь его характер; нынче с тобой ласков, а то вдруг опрокинется ни за что.
В передней явился дьячок.
– Их сиятельство встали?
– На что тебе?
– Батюшка велел спросить, не угодно ли им пожаловать завтра к обедни…
– А завтра что такое? – спросил старший камердинер.
– Воскресенье, – скромно отвечал дьячок. – Если их сиятельству угодно будет отстоять литургию, то мы служение начнем попозже и благовестить будем подольше.
Дьячок отозвал камердинера к двери и шепнул:
– Нельзя ли мне повидаться с графом?
– Зачем?
– Изба вся развалилась… не будет ли милости…
– Из таких пустяков беспокоить графа. С чего ж ты выдумал? Ступай.
– Так вот что, – переступая через порог, говорил дьячок, – замолвите словечко вы сами… верите? не нынче, так завтра изба всю семью придавит!..
– Это дело другое, – заметил камердинер, – когда-нибудь в свободное время доложу.
– Дьячок, ваше сиятельство, приходил узнать, не угодно ли вам завтра пожаловать к обедни, – докладывал камердинер.
– Скажи, что я не буду.
– Весь бы народ, ваше сиятельство, осчастливили, – говорил камердинер.
– Вздор какой!
– Могу вас уверить, что ждали вас сюда, как красное солнышко – и теперь всем известно, что вы пожаловали. Предки ваши были храмостроителями, а вас считают за попечителя храма… А то и будут толковать, дескать, родители их не гнушались храма божия…
– Ну и пусть их толкуют. Чем же я виноват, что мои предки были храмостроителями?
– Да ведь и то сказать, ваше сиятельство, с волками жить, надо по-волчьи и выть.
Этот довод подействовал на графа. Он сказал:
– А экипаж в порядке?
– Коляску, ваше сиятельство, я сегодня нарочно осматривал; в лучшем виде справлена: выкрашена и лаком покрыта.
– Ну скажи, что я буду.
Старший камердинер был человек испытанный и отличался такою опытностию и знанием своего дела, что граф называл его своим министром. Граф часто спорил с ним, даже ругал его, но всегда оказывалось, что камердинер был прав, хотя он пользовался своим влиянием на барина только в таких случаях, когда чересчур страдало графское достоинство или уже попиралось всякое благоразумие.
За отсутствием более важных дел с вечера же отдано было приказание запрячь к обедни четверку вороных. Молодой камердинер должен был одеться в ливрею, а кучер в свой парадный костюм.
Наступило воскресенье. В девять часов заблаговестили к обедни; граф уже был на ногах. Утро стояло погожее; все окна графского дома были отворены; звуки церковного колокола мелодично раздавались по комнатам. По берегу реки народ в праздничной одежде шел к церкви. Граф был в хорошем расположении духа и слегка напевал из «Троватора» Miserere. Четверня давно стояла у подъезда.
Наконец, во всем белом, с pince-nez и английским хлыстиком, граф сел в угол коляски, положив наперевес одну ногу на другую. Выждав минуту, когда графский экипаж подъехал к самой церкви, пономарь ударил во все колокола. Отвечая легким наклонением головы на приветствие народа, граф, в сопровождении камердинера, державшего под мышкой ковер, вступил в церковь. Когда он стал на возвышенное место за чугунной решеткой, дьякон вышел из алтаря и сделал возглас.
В конце обедни священник сказал проповедь из текста «Несть власть аще не от бога». Служба тянулась долго; пение дьячков до того раздирало слух графа, что он покушался уехать домой после первой ектений; но его удержало приличие.
Мужики, вышедшие от обедни и вдоволь намолившиеся на церковный крестик, начали толковать между собою:
– А что, говорят, граф совсем приехал сюда жить?
– Уж знамо! Ноне господа сами взялись за хозяйство; то жили бог ведает где, а то все слетелись на свои гнездышки.
– После воли-то все поджали хвост!
– Теперь и наше дело держись! Чуть мало-маленько овечка али коровка взойдет на барское угодье – тут ей и быть!
– Везде стал глаз хозяйский!
– А урожаи-то ноне стали вон какие: до зимнего Миколы поел хлебушка, да и будет! и заговейся!..
– А там принимайся за лебеду!
– Экой ты! кабы была лебеда – горя бы мало! а как лебеда-то не уродится, тогда-то что делать!
– Его святая воля! – перекрестившись и вздохнувши, промолвил один старичок.
– А там подати… об них надо подумать…
В этом духе продолжался разговор до тех пор, пока крестьяне не разошлись по своим избенкам…
Приехав из церкви, граф позавтракал и отправился в сад; поговорил с садовником о сливах, персиках и абрикосах, дав ему заметить, что эти фрукты его слабость; зашел в библиотеку, где увидал свои реторты и колбы, навестил кухню, посидел на крыльце, глядя на развалившиеся избы крестьян, слушая пение петухов; наконец, прошел через переднюю мимо стоявших навытяжку камердинеров и заперся в кабинете.
– Заскучал!.. – сказал старший камердинер, – а навряд он здесь долго проживет!
– Нам какое дело?
II
ЭКСКУРСИИ
Прошел месяц. Граф жил все это время вне всякого знакомства и человеческого общества, исключая своей прислуги. Один только раз приезжал к нему сосед-помещик, с намерением попросить испанских вишен и каких-то высадков, да кстати поразведать, чем занимается его сиятельство. Граф охотно дал вишен и высадков, а насчет своих занятий сообщил, что он каждый день делает ученые экскурсии, в подтверждение чего показал соседу каменную плитку, найденную им в каменной ограде, с следами когда-то бывшего дождя. Речь графа пересыпалась научными терминами, например: додекаэдр, гемиэдрия и т. д. Гость полюбовался микроскопом, стоявшим в зале на особом столике, и уехал, не составив себе определенного понятия ни об образе жизни, ни о самой личности графа, который, напротив, был уверен, что сосед разгласит по всему уезду, что наука имеет одного из достойных представителей своих в лице его сиятельства. На самом же деле экскурсии графа состояли в том, что утром он гулял по саду, причем делал внушения садовнику и управляющему; потом завтракал и отправлялся кататься верхом или стрелять в цель; после обеда смотрел под микроскопом мушиную лапку, но чаще садился у окна с сигарой во рту и устремлял взор вдаль. Однажды, после завтрака, граф сидел среди старой липовой аллеи. Утро было восхитительное, но граф был настроен невесело; он рассуждал о том, что жизнь – удивительно странное явление: чего бы, кажется, хотеть человеку, у которого такое огромное имение, как Погорелово? Несмотря на то, владелец этого имения положительно не знает, куда деваться от скуки…» Рассуждения графа вертелись на двух положениях, что жизнь есть наслаждение и пустая и глупая шутка. Первое положение требовало, чтобы человек, подобный графу, катался как сыр в масле; второе приводило к тому, что самое любезное дело покончить с собою… «Вот дерево, – думал граф, – что оно такое, к чему оно? сделать стол, притолку? Или вот птица таскает себе гнездо: для чего это? вывести детей и потом снова таскать гнездо: для чего это perpetuum mobile?[18] Или, например, я: имею великолепный дом, изысканно ем, пью, по моде одеваюсь; но к чему все это? к чему все мое состояние? к чему я сам, наконец? Не стоит жить», – решил граф, грустно покачав головою.
«Не стоит?! – вдруг возразил внутри его другой какой-то голос, – в таком случае имение тебе больше не нужно: отдай его бедным людям».
«Но, может быть, – рассуждал граф, – с моих глаз спадет эта таинственная завеса; может быть, ученые скоро доберутся до настоящего смысла жизни и в газетах вдруг появится объявление: «Нет более скуки!»
«Но ведь это вздор, – соглашался сам граф, – такого объявления никогда и быть не может».
«Стало быть, – вмешивался невидимый оппонент, – скука год от году будет пожирать тебя с большим ожесточением; а все испытанные тобою средства от нее оказались недействительными; чего ты не перепробовал? И петербургские рысаки были в полном твоем распоряжении, и балеты, и оперы, и женщины, от которых у тебя до сего времени оскомина, все это изведала твоя душа. Что ж теперь тебе остается делать?»
Невдалеке раздался выстрел. Граф позвал камердинера.
– Кто это стреляет?
– Должно быть, кто-нибудь охотится. За садом есть болото.
«А! – подумал граф, – займусь охотой». Он приказал подать ружье. Камердинер спросил:
– Прикажете с вами идти?
– Не надо! – отвечал граф и, взяв ружье, скорыми шагами пошел по саду, осматривая каждый куст, не сидит ли где хоть дрозд.
«Странное дело, – продолжал размышлять граф, – то, чего добивается весь мир – богатство, оказывается не более как пустой звук. Что же делать-то, наконец? Кружиться в петербургском свете – пробовал: остается один чад и пустота в голове да вдобавок векселя. Заниматься хозяйством – в нем ничего не смыслю… Отдаться науке… я к ней не подготовлен…»
Впереди пролетел дрозд. Граф выстрелил и опустил дичь в ягдташ. Поощряемый удачей, он шел дальше и дальше, наконец очутился в поле. Он окинул взором своим поля, вздохнул и вымолвил:
– Какая безотрадная картина! Ничего нет удивительного, что все эти десятины мы превращаем в шампанское, в рысаков и тому подобное. Да иначе что ж с ними делать?
Граф приблизился к болоту. Вскоре он увидал кулика, бегавшего по берегу, и хотел в него прицелиться; но вдруг остановился; вблизи стоял юноша лет пятнадцати с ружьем в руках.
– Стреляйте, ваше сиятельство, – вежливо приподняв фуражку, сказал молодой человек.
Граф выстрелил, кулик поднялся и вдруг упал, подстреленный незнакомцем. Графу было досадно, что он сделал промах. Завязался разговор.
– Я его плохо видел, – оправдывался граф.
– Да, он от вас далеко сидел.
– А вы хорошо стреляете. Где вы покупали ружье?
– От деда осталось… оно турецкое.
– Вы чем же занимаетесь? – спросил граф, идя с молодым человеком по направлению к саду.
– Живу у отца на винокуренном заводе, пишу конторские книги.
Наружность и скромность молодого человека понравились графу.
– Теперь завод стоит, дела у нас нет…
– Как же вы проводите время? – спросил граф.
– Ничего, весело. Недавно к нашему дьякону приехал его сын из семинарии, так мы с ним рыбу удим, купаемся, книжки читаем; он с собой привез две книги. Вот хожу, стреляю; а больше с кузнецом перепелов ловим – каждую зорю, и утром и вечером… отличная охота!
– Интересная?
– Очень интересная, ваше сиятельство!
– В чем она состоит?
– Изволите видеть: берется сеть, дудочка и самка. Как только солнышко начнет закатываться, сейчас мы отправляемся в поле. Только нужно, чтоб самка была хорошая!..
– Какая самка?
– Просто перепелка, ваше сиятельство…
– А у вас она есть?
– Как же! я еще в прошлую осень достал; мне принесли ребята; такая голосистая! удержу нет! в одну зорю поймает перепелов десять! я за нее не возьму двадцати рублей…
Воодушевление, с которым молодой человек рассказывал про перепелиную охоту, граф старался поддержать: оно как-то освежительно подействовало на него; он продолжал спрашивать:
– А дудка для чего?
– Тоже для перепелов, ваше сиятельство: подманивать… Как только перепела услышат эту дудочку, так и пойдут кричать; и там, и здесь, и оттуда, и отсюда летят, даже сгоряча на картуз садятся. В это время только сиди, не шевелись, а то и петь на голове будут! просто от смеху живот надорвешь. Вы ни разу не видали этой охоты, ваше сиятельство?
– Нет.
– По-моему, ваше сиятельство, – продолжал юноша, – эта охота лучше всякой другой охоты: ружейная или, например, рыбная перед ней никуда не годятся. Мы каждую зорю охотимся: так в поле и ночуем…
– А можно мне посмотреть, как вы ловите?
– Помилуйте, отчего же нельзя! Мы вот сегодня же и пойдем; потому погода стоит хорошая…
Граф и сын винокура подошли к калитке сада. Графу не хотелось отпустить от себя такого живого собеседника; к тому же он чувствовал, что дома ожидает его страшная тоска. Граф пригласил молодого человека к себе в дом.
– Вы не хотите ли персиков? – спросил граф, проходя мимо оранжереи.
– А я их, признаться, ни разу и не видывал, – простодушно отвечал юноша.
– Не лучше ли, впрочем, так, – вдруг воскликнул граф, заметно оживляясь, – позвольте спросить, вы обедали?
